Внучка берендеева. Третий лишний Демина Карина
Нет, мне расповедывали и про азар, и про царствие.
И про то, как важно, чтоб наследник за царем на престол воступил, взял в руки что венец драгоценный царский, что скипетру, что иные власти символы. И чтоб бояр приструнил, хватит им промеж собой лаяться. Чтоб людям дал воли чутка… чтоб…
…и потекут тогда по царствию Росскому молочные реки да с кесельными берегами. А в кажном дворе пряничное дерево вырастет.
Вздохнула я.
Не на себя ведь злюся и не на боярыню, которая мне рассказала – как сумела, так и рассказала, – а на тое, что не ведаю, чего с этим рассказом делать.
Царевичам расповедать?
Так они матушку свою паче родной любят. Поверят ли? Я б, скажи мне давече, что бабка моя мертвым духом одержимая, в жизнь не поверила б. И рассказчику оному в ясные оченьки плюнула б, а то б и по лбу дала, для вразумления.
И они чем лучше?
Кирей?
Нет, он тоже царицу чтит.
Ильюшка? Лойко? Этим двоим любить матушку нашую не за что…
– Не знаешь, что тебе делать? – Боярыня на небо поглядела. – Ясное какое… тем летом нас с мужем во дворец призвали… принимала нас сестрица ласково, позволила на царевича взглянуть. И потребовала клятву принести кровную, что молчать стану. А нет, так и… казнить нас, конечно, не за что. Но дороги нынче не спокойны, а ну как поедем домой и беда случится? Лихих людей в царстве развелось – тьма-тьмущая…
Уж не тех ли лихих, которые наставницу Люцианы Береславовны в ирий до срока спровадили?
– И я клятву дала. Ее и не нарушила. – Она улыбнулась мягко, счастливо. А мне подурнело прям. Выходит, клятва клятвою, а любую обойти можно. – Вернулись мы с мужем в земли родовые его… жили… как жилось, так и жили… тихо… он школу построил для деток простого звания… мальчиков грамоте учат. Слову Божинину. И еще, если случается, что дите с даром, то сюда… магика вот, царицей даденого, к делу приставил… Варей уж в годах, а с детьми возиться полюбил… учит, как умеет… да…
На раскрытую ладонь боярыни села бабочка.
Крылышки атласные.
Золотом шитые.
Велика.
Красива. И боярыня замерла, глядя на чудо этакое.
– И забыли бы обо всем… насколько получилось забыть…
Ох, мнится мне, что дурно получилось. Иная память – та еще мука.
– …а годков этак десять тому дед явился… пришел тайными тропами. Смурной. Худой. Слег в горячке. Я уж думала, он и вовсе отойдет… сидела подле постели. Пусть и дурной у него норов, а все родич… последний…
– Что?
– Я не сказала? – Боярыня пальчиком тронула хрупкое крыльце бабочки. И та дернулася, но не слетела с ладони. – Запамятовала, должно быть… сгинул наш поселок…
– Как?
– Умерли все… от неведомой болезни…
Расповедывала нам Марьяна Ивановна про иные болезни, от которых в поселениях ни малых, ни старых не остается, что идут да люд честной косой выкашивают.
– В один день… в один час… дед тогда у озера был… если долго смотреть в Мертвую воду, то можно увидеть душу…
– Чью?
– А чью покажет… не знаю, кого он искал. Знать, надо было, если сидел. А вернулся – в поселении все мертвые, что люди, что зверье… сказал, ни кошки, ни куры не осталося… и волшбою мертвою тянет. Он думает, что это Межена вернулась… но зачем ей?
От чего не ведаю, того не ведаю.
Бабочка крылья развернула и поднялась, полетела неровно. Вверх и вниз. И вбок. Будто след путает… вся этая история запутанная – страсть.
– Сказал еще, что волшбу творили темную подле деревни нашей. Там места особые, и силу можно пробудить такую, с которой не всякий человек совладает. И пробудили. Эта сила его позвала. Но дед упрямый. А может, Божиня оберегла… получилось уйти…
Она склонила голову и пальцы, щепотью сложенные, к сердцу приложила.
Искренне ли?
Нет, видела я все глазами Красавы, да только… только ныне слышалась мне в речах ее будто бы илжа? Иль тень от нее…
– С того времени дед вовсе странен сделался. Жить жил… муж мой добр, старику в приюте не отказал, пусть и старик этот его безбожником обзывает. Сам-то молился денно и нощно, все просил простить его и тех, кто его виною жизни лишился… верно, будь послабей, ушел бы. А вот зимой нынешнею очнулся точно. Сказал, что открыла она ворота тому, с чем ныне не управится… что только дурак может думать, будто по силам ему бурю оседлать да над весями прокатиться… и ушел… а нас в столицу пригласили. Не хотела я ехать… и ныне не хочу тут оставаться… встречаться с нею… быть может, ей вновь жизнь понадобилась?
Она говорила уже, не глядя на меня, без страха или тоски, но будто бы сама с собой. Голову набок склонила, пальчиками коснулась тяжеленных заушниц.
– Заберет? Пускай… главное, помолиться… и в баню… а то станут девки обмывать, шептаться будут, что боярыня грязью заросла… в столицах все завистливые. Я-то легко уйду… что тут… а там сынок мой ждет. Знаю, давно ждет… притомился, должно быть… кто ему колыбельку качает? Кто песенки поет? Я хорошие знаю… мне мамка не пела, но я знаю… а дед говорит, что дурная, если поперек судьбы хочу… просто песенки… и одеяльце… вдруг да в ирии сквозит?
Она обернулась.
Уставилась на меня глазищами, в коих разума – ни на каплю. В руки вдруг вцепилась.
– Вдруг да в ирии сквозит? А у него одеяльца нету! Я говорила, что надобно его с одеяльцем… а они – что Божиня позаботится…
– Савушка! – Боярин бежал по дорожке, растерявши всякую солидность. Пыхтел, полы шубы подхвативши, боярский малый посох в подмышку сунувши. Шапку – в другую. За ним и девки неслися сенные в сарафанах нарядных, зеленых. Спешили, торопилися, да не могли поперед хозяина скочить, оттого и гляделося это дюже забавно. – Савушка, вот ты где…
– Это он все. – Красава дернула меня. – Он! Он продал наше дитятко… польстился на золото царское. А теперь вот притворяется невинным. Но Божиня все видит! Божиня его накажет!
– Савушка!
Он был высок.
И некогда, должно быть, хорош собою. Ныне же раздался телом, обрюзг. И кафтан, шитый из дорогой ткани, не скрывал этое обрюзглости. Нависал над поясом золотым живот. Блестело испариной красное лицо с чертами крупными.
Из мясистого носа торчали седые волосы.
А борода боярская рыжею была.
На щеках же, скрозь красноту, конопушки виднелись.
– Савушка… – Он выдохнул и шапку с головы стянул. – Зачем ты ушла? Простите, сударушка, что она вам тут… наговорила.
– Ничего. – Боярыня хитро улыбнулась. – Ничего не сказала. Знаешь же, что сказать не могу. Это тайна.
Она прижала палец к губам.
– А вот показать… все ей показала… как есть показала… и теперь она знает правду!
У меня ажно похолодело все.
А вдруг да… мне сию правду и точно знать не покладено. Глянул на меня боярин, роту открыл, да и закрыл: девки аккурат подбегли. Засуетилися.
– А куда ж вы, матушка, сгинули… а мы так в волнение пришли… а ну как заблудилися… а если б споткнулися, ноженьку поранили… – гомонили они все разом, боярыню окружая. У меня и то перед глазьями зарябило от зелени да шитья.
Богато живут, ежель и холопки в шелка рядятся.
– Моя жена, – боярин шапкою отер пот со лба, – говорит, сама не ведает, чего…
– Ой, матушка… солнышко-то припекает, вы перегрелися…
– Кыш пошли, кликуши. – Красава попробовала вырваться из цепких девичьих ручек, но не позволили. А меня ажно замутило.
Вспомнилися иные девицы.
И то, как верещали они, приговаривали…
…нет, не виновная я в их смерти. И бабка не виновная. Хочу так думать, да совесть не угомонится никак, все нашептывает, что, когда б не мы с бабкою, жили б девки долгую жизню. Были б счастливы? Кто знает, может, и не были б, да все одно…
– Кыш!
– Красавушка, не надо… выпей вот. – Боярин сдернул с пояса флягу чеканную и девкам сунул. – Дайте боярыне отвару…
– Матушка, выпейте… всего глоточку…
– А и выпью. – Она остановилась и вырываться перестала. – Почему б не выпить? Я все сказала… все показала… и теперь…
Она вырвала флягу из рук растерянной девки и поднесла к губам.
– Она видела, понимаешь… она видела… и ей ты не скажешь, что я умом повредилась, что несу невесть что… клятва… знаешь, в чем радость безумия, Зослава? Мы не ведаем, чего творим… мы не властны над своим разумом, а значит, ни одна клятва… они слетают, как слетают оковы…
– Савушка, – простонал боярин. – Это у нее… после того, как сыночка нашего потеряла… вот и повредилось, все ей мерещится глупое…
– Мерещится. – Красава сделала глоток. – Никак иначе… а знаете, что обидно? Я потеряла. А он… у него наследник недавно родился… а ведь клялся, что изменять не станет… и она клялась, что мы с нею вдвоем… сестры… до скончания времен сестры. И они тоже безумны, если клятвы их ничего не значат. Как вы думаете?
Ее взгляд вдруг потускнел.
И пальцы разжались, но ловкая девка не позволила фляге упасть. Другая и боярыню подхватила.
– Вы уж извините. – Боярин шапку кое-как напялил, лысину прикрывая. – Не думал, что она этакое учинит… хворая она… вроде и здоровая, а как распереживается, то и несет невесть что.
И глянул так, искоса, мол, верю ли…
А я чего? Кивнула. Мол, так и есть.
Хворая.
А хворым многое простительно, даже клевета на царицу-матушку.
Глава 4
Про царицу-матушку и ея милости, от коих не откажешься
Арею только и дали время, что помыться.
А может, мылся он слишком долго. Сначала все глядел на купальню, не способный заставить себя переступить порог. Вид воды вызывал тошноту.
Отторжение.
А ну как коснется она кожи, та зашипит, и пламя погаснет.
Это не он – оно, упрятанное под сердцем заветным угольком силы, беспокоилось. И Арею стоило немалого труда беспокойствие унять.
Он сделал шаг.
И другой.
Вдохнул влажный тяжелый воздух. И осознал, насколько грязен. Зарос. Одичал. Одежда и та к телу прилипла. Вон, Хозяин, показавшись, кривится…
– Я ж не сам, – сказал Арей и рубаху стянул.
Ее проще выкинуть, чем отстирать, да только не в его положении одеждою кидаться. Гордость гордостью, а все ж он, Арей, как есть нищий.
– Сюда клади, охламонище, – велел Хозяин, пальчиком на лавку указывая. – Пришлю кого из молодших… а то ж и вовсе закоростишься…
Спину, что характерно, потереть не предложил.
В купальнях по предрассветному часу было тихо. И благостно.
Горячая вода.
Местное мыло, пусть и не духмяное, темное, но едкое. И грязь, казалось, слоями сползала с кожи. И сама эта кожа делалась тоньше.
Мягче.
Боярская, чтоб ее…
…вода, поначалу злая – чуяла стихию иную, враждебную, – норовила обжечь, но после смирилась, успокоилась. Она стекала по шее, по плечам, унося усталость.
Арей и не понял, насколько устал.
…громко, упреждающе хлопнула дверь.
И в купальню заглянул мрачный Еська.
– Живой? А и хорошо… до холеры… матушка тебя видеть желает… немедля, – он говорил и глядел под ноги, и вряд ли от излишнее стыдливости. А после вскинулся, тряхнул головой. – Матушка… ты слушай ее… она хорошая… когда ей что-то надо, она очень хорошая. Только не спеши соглашаться.
И усмехнулся так, кривовато.
– Это как на рынке… на первую цену товар не берут.
Арей кивнул: мол, понял.
Испугался?
Нет. Отнюдь. Устал он бояться.
Преисполнился надежд? Скорее уж опасений. Дела царские его не касались, а раз уж коснулись, то с этакого прикосновения и без шкуры свежестиранной остаться недосуг.
– Я тебе там одежки принес… ты вроде с Евстей одного сложения, авось и подойдет.
– У меня своя имеется.
Про одежду говорить безопасней, нежели про царицу и планы ее, про которые Еська если и не знает, то всяко догадывается.
– Имеется, – согласился Еська и палец в ухо засунул, поскреб. – Только нечего матушку ее видом смущать… небось царица, а не просто так… и не кривись. Чистое все.
Шелковая рубаха.
Кафтан черный из бархату.
Благо, ни каменьев, ни золота. Простая одежа, если б не ткань – мягкая да текучая, к телу льнущая, – вовсе б обыкновенной была.
А сапоги Арей свои надел.
Пусть помятые, истоптанные изрядно, зато по ноге.
Еська за одеванием наблюдал молча. Только, пояс протянув, заметил:
– Думаю, голова у тебя есть, потому и сообразишь, что в ее присутствии лучше помалкивать. И не колдовать. Она этого очень не любит…
…ждали.
…родич дорогой хмур, что туча грозовая. Набычился, но ни слова не сказал. Только окинул с ног до головы цепким взглядом.
…повели.
…тропа сама собой раскрылась в каменной толще, и только слышно было, как где-то далеко, а может, и близко, ворчит Хозяин, приговаривает, что, мол, утратили люди совесть всяческую, ежель приличную нечисть по-за всяких глупостев от дел отрывают…
Узкая тропа.
Как боком протиснуться.
Прямая, что тетива.
Идешь, а будто бы стоишь. Вязнешь в каменной громаде стен. Неуютно.
Опасливо.
А ну как здесь Арей и останется? Случалось в истории и такому… кажется, с Войгардом Трусливым, который, вместо того чтобы врагам отпор дать, велел поджечь город и сам попытался скрыться. Да то ли магик при нем был подкуплен, то ли неумел, а может, и нежить подшутить велела, но остался он в камне… в летописях сказано было, что его три дня и три ночи выбивали…
…зачем?
Дела давно минувших дней. И не о них думать следует, но о царице.
Кто донес, что Арей…
…родственничек. Больше некому.
…или тот доброхот, который грамотку оставил?
…или еще кто?
Когда это он успел ввязаться в придворные игрища? Или… правом крови?
Под ногу подвернулся коварный камень, и упасть бы, да не позволили, подхватили под локоток в притворной заботе.
– Ты, родственничек, – шепот Киреев прозвучал презловеще. – Не спотыкайся, а то еще помрешь тут, что тогда? Матушка огорчится…
– Зачем меня…
– Сама расскажет. И ты, будь добр, выслушай… я понимаю, что с огнем сладить тяжело. И кротостью норова ты в прежние времена не отличался, а все одно, когда чего-нибудь сказать захочется, дай себе труд подумать минуточку, надо ли сие говорить…
Какое доброе напутствие. И забота такая, что прослезиться впору.
А тропа закончилась.
Вывела к пустырю.
Серый. Тоскливый, что погост при Чумной слободке. Только не хватает, что крестов упреждающих с белыми полотнищами. А так… трава реденькая из земли поднимается. Деревца кривые торчат, то ли растут, то ли для пущей зловещности поставлены. Листочков на них скудненько.
Небо и то посмурнело.
– Живописненько. – Арей озирался.
Высилась неподалеку каменная ограда. Значит, место сие рядом с Акадэмией находится… странно, Арею мнилось, что он все окрестности изучить успел. А вот такой живописный пустырек и пропустил.
Огорчительно.
– И куда дальше?
– А туда… – Кирей указал на кривобокий дубок, который поднимался над холмом. Как холмом… холмиком…
…склепом.
Старым склепом, который успел опуститься в болотистую жирную землю. А может, она приподнялась, обняла его влажноватым покрывалом мхов, расцветила желтым лишайником, пытаясь хоть как-то украсить камни.
Глыбины сложены были плотно.
Тесно одна к другой.
Над ними воздух дрожал, будто от жара.
– Здравствуй, Арей. – Царица сидела на скамеечке у приоткрытых ворот. Проржавелые, они гляделись до того хрупкими, что тронь – и рассыплются.
Ложь.
Арей это почуял.
И магию, окружавшую это место плотным коконом. Магия эта была незнакома ему, густая, она потянулась к Арею, оплела, обволокла паутиной.
Первым порывом было смахнуть эту паутину.
Избавиться.
Но Арей сдержался.
– Хорошо. – Царица позволила себе улыбку. – Ты с собой смог совладать. Не стоит бояться. Охранитель лишь убедится, что ты не желаешь мне зла.
– А я не желаю?
Огонь брал свое.
И Арей запоздало прикусил язык. Все же дерзко вышло. Не говорят так с царицами.
– Не желаешь. – Она разглядывала его. Внимательна. И… чего увидеть желает? Арей стоял. Он поклонился, как умел, и спину разогнул, ибо не боярин, чтобы взыскивать милостей показной покорностью. – Зачем тебе желать зла слабой женщине?
Магия отползла.
Она свернулась у ног царицы, обретя обличье дворового пса. Не холеного волкодава, которые ноне на каждом втором подворье держат, и не борзой, собаки благородной, и не махонькой пустолайки, из тех, что боярынь забавляют.
Нет, пес был сер и уродлив.
Кривоглаз.
С шерстью свалявшейся, сквозь которую просвечивали рубцы.
Он скалился, наблюдая за Ареем единственным блеклым глазом своим, и оттого Арею делалось жутко. Было в этой твари нечто, роднящее ее с подгорной тварью.
– Незачем, – произнес Арей, явственно представивши, что вот-вот сейчас сам ляжет к ногам царицыным, если не верным псом, то телом бездыханным. Найдется ли на пустыре яма какая, годная, чтоб тело его прикопали?
– Вот и я думаю, что совершенно незачем… нам с тобой делить нечего. – Тонкая ручка легла на хребтину твари, скользнули пальчики по косматой шерсти. – А помочь друг другу мы способны, да… ты уже знаешь, что твоя мачеха отошла в мир иной?
– Сказывали.
– А что отошла она… не сама?
– Нет. Но мне… подумалось.
– Это хорошо. Мне нравится, когда люди думать умеют.
Царица рученьку приподняла, и липкая магия потянулась за ней, не желая расставаться. Серые нити. Грязные. Неужто сама она того не замечает.
Привыкла?
– Ксению Микитичну при дворе жаловали… мой супруг не раз говаривал, что редкостного ума женщина… но и его, видать, не хватило, чтоб с запретной волшбой не связываться.
Арей молчал.
Если его и позвали для разговору, то скажут, когда настанет его черед говорить. А пока ему дозволено стоять, разглядывать царицу…
…дивиться.
Сколько ей лет? Уж не молода.
Для человека.
А она чародейка… об этом Арей никогда не слыхивал. Да и странно сие было.
Царица и чародейка… кто допустил?
Как?
Неужели и вправду приворожила? И если так, то…
…то не Ареева ума сие дело. Ему ль больше других надобно?
– …верно, очень уж она на мужа обижена была… вот и спровадила в мир иной, да упокоится собственная мятежная душа ее. – Царица склонила голову.
…красива.
…зыбкая хрупкая красота, что рассвет над болотом. Туман. Дрожащий лист осины, что все никак не найдет в себе сил расстаться с материнской веткой. Первая изморозь на толстом стекле.
…гибель.
Откудова это? Огонь притих, свился в тугое кольцо, готовый выплеснуться и сжечь все, что вокруг есть. Пустырь? Не будет пустыря.
Земля?
И ее не станет… и твари желтоглазой, что во все клыки ухмыляется.
Читать бесплатно другие книги:
