Ополченский романс Прилепин Захар

Дорога

Вострицкий был высокий, рукастый, любопытный до всего, заводной на всякую радость.

На Донбасс он собрался быстро и неожиданно для самого себя.

Попросил отпуск на работе – и, хотя в его конторе даже бухгалтер, маленькая женщина тридцати девяти лет, болела за ополченцев, зная всех полевых командиров по именам и каждое утро изучая сводки с донецких фронтов, – никто не догадался, куда он направляется.

Вострицкий был на отличном счету, ему, если он о чём-то просил, старались не перечить. В отпуск, так в отпуск – генеральный дае не поинтересовался планами Вострицкого на ближайший месяц.

На всём Донбассе Вострицкий никого не знал, но был уверен, что едва приедет – сразу познакомится с кем надо.

Жил Вострицкий один; сумку в дорогу собирать не стал – помимо бритвы и смены белья, только высыпал из аптечки противовоспалительное, пластырь, бинт и ещё какие-то таблетки: пусть будут.

Он служил в армии и догадывался, что нормальные мужики, всерьёз готовящиеся к войне, отправляются туда, отменно закупившись десятками разнообразных вещей, но даже камуфляж решил приобрести на месте – Вострицкий так и не понимал толком из новостей, под кем сейчас граница, и проблем с погранцами не хотел – ни с чужими, ни со своими.

У него было три подружки – рыжая, русая и брюнетка, – но Вострицкий не нашёл ни одной причины набрать хоть одну из них накануне отъезда, чтоб объясниться.

Объясняться было не о чем.

Вострицкий даже для самого себя ленился проговорить причины, согласно которым он снимался с места. Это было до такой степени понятно, что в словах не нуждалось.

Едва ли он испытывал острую и непримиримую жалость к людям.

Вострицкий знал, что люди умирают. Когда ему было пятнадцать, погиб в аварии отец. Машина восстановлению не подлежала, изуродованного отца хоронили в закрытом гробу.

Призванный в армию, Вострицкий попал на первую чеченскую, в самый её финал. Он дюжину раз ходил на зачистки. Пока долбила артиллерия, Вострицкий с сослуживцами неистово желали, чтоб снарядов выпустили как можно больше – и на месте то ли укрепрайона, то ли просто ставшего поперёк движению федералов селения вообще ничего не осталось. Чем больше разрушат, тем выше у солдат шансы выжить.

Потом они входили в селенья, и смотрели на разнообразно порушенные дома – в одних не было крыши, в других – одной или нескольких стен, а иногда вообще оставалось только облако пыли и каменное крошево – но это если только домик был при жизни маленький, а попало ему в самое сердце.

В домах не всегда, но часто лежали мёртвые люди, каждый раз убитые как-то по-новому. Кого-то сминало в жижу, кто-то лежал, как живой, с осколком, угодившим ровно в открытый рот. Некоторое время Вострицкому помнилась старуха, накрывшая собой старика: их двоих пробило одним осколком насквозь – вот уж обвенчались так обвенчались.

…долго звучал в голове истошный рёв раненого скота. Скот добивали.

Месяц спустя, на очередной зачистке, Вострицкий был ранен в ногу, но до того дважды видел, как его однополчан покидает жизнь – жизнь выдирали словно длинную, вросшую в мясо, кривую занозу, – резким рывком: ещё вздутый розовый пузырь на губах не лопнул, а человека уже нет, вышел.

Можно было бы соврать, что его позвал на новую войну голос крови: в роду его затерялись то ли малороссийские священники, то ли поляки, то ли, наконец, греки, – мнения родственников расходились, а свидетелей, после смерти отца, не осталось. Однако Вострицкий никогда не бывал ни в Луганске, ни в Донецке, – а только в Киеве: и Киев ему показался беззастенчиво красивым и очень сытым городом. Едва ли его раздражало в тот заезд, что в очередях и в автобусах киевляне норовили с ним говорить исключительно на украинском, как бы подчёркивая свою отдельность и независимость, – хотя отлично владели русским, – всё это вызывало, скорей, щекотные, смешные чувства: будто его начали разыгрывать, а он догадался заранее, и подыграл.

В общем, Вострицкий не ощущал себя старшим чернозёмным братом по отношению к Украине; он даже в своей природной русскости, скорей, усомнился бы, когда б всерьёз задумался о том: чернявый, с вьющимися волосами, он куда более походил на молдаванина или гагауза.

Иные чудаки, прознав о его отъезде, предположили бы, что Вострицкий заскучал по войне, – но и в этом не было бы никакой правды: не то, чтоб он мучился, или, напротив, гордился чеченскими воспоминаниями, – он про них не слишком помнил. Выпивая в мужской компании, Вострицкий пару раз в ответ на развесистые россказни товарищей пытался, будто с козырей зайдя, вспомнить и выложить что-то из имевшего место в его службе – но, пока ждал очереди, неизменно увлекался чужой завиральной историей, и забывал про то, чем хотел поделиться.

Едва ли Вострицкий считал себя и свой опыт обычным – но он никак не претендовал на геройское звание: его вполне устраивало то, как им гордилась мать. И ещё то, что и рыжая, и русая его подружки, поочерёдно узнав про чеченское ранение, целовали сросшуюся рану: рыжая сразу же, едва услышала его рассказ, – настоящим и чуть влажным поцелуем, а русая – утром, когда он спал, – сдвинула одеяло и чуть прикоснулась щекой и самым краем рта к рубцу. Эти два поцелуя он помнил всегда, чуть ли не лучше всех иных телесных приключений; а то, что рыжая не знала про русую, и русая про рыжую, – его не слишком мучило: наверняка он сам про них не знал многого; брюнетке, впрочем, о ранении вообще не стал говорить, а когда она спросила: “Что это у тебя?” – ответил: “Упал, фигня”.

На Донбасс Вострицкий ехал от лёгкости жизни, и ещё оттого, что мироздание, казалось, окосело, скривилось, съехало на бок, – а этого он не любил. Но когда б его поймали на противоречии, спросив, отчего ж его мироздание не треснуло при виде первого мёртвого в кавказском ауле – он пожал бы плечами и спорить отказался.

В поезде на Ростов Вострицкий на всякий случай – и пока не понятно, для кого именно, – придумал байку о том, что дед его воевал на Западной Украине – и память о деде не позволила остаться дома. Хотя воевал у него не дед, а прадед, и не на Западной Украине, а в белорусских партизанских лесах – но, в сущности, всё это не имело значения; воевал же, какая разница где.

В Ростове Вострицкого намётанным глазом тут же приметил местный таксист:

– К границе? – спросил он хрипло; видимо, не в первый раз в подобной ситуации пытаясь говорить заговорщическим шёпотом, но получалось только так.

Вострицкий огляделся по сторонам: нет ли подвоха? – и сразу догадался, что нет.

Не подав вида, Вострицкий внутренне возликовал: он был похож на ополченца. Ещё не стал им, а уже оказался похож. Наверняка, этот таксист возьмёт с него больше, чем машина, заказанная по телефону в местной службе извоза, – но за таксистскую, столь польстившую Вострицкому наблюдательность, хотелось приплатить.

Они уселись в жёлтый автомобиль.

– Ваши называют границу – “ленточка”. Ну, как у бегунов, – сказал водитель и засмеялся. – Значит, до ленточки. Заправлюсь только, хорошо?

Таксист явно решил, что Вострицкий едет на Донбасс не в первой.

“А потому что я налегке! – догадался Вострицкий. – Нормальные ополченцы едут к «ленточке» с рюкзаками, а я вон каков… Таксист уверен, что мои вещи уже там!”

Дорога заняла почти два часа.

Водитель несколько раз пытался завязать разговор, но Вострицкий отвечал односложно – у него было приподнятое настроение, и он не хотел его растратить на досужую болтовню. К тому же в разговоре пришлось бы признаться, что Донбасс он увидит впервые.

Ему по-мальчишески нравилось выглядеть бывалым, возвращающимся туда, куда большинство иных и заглянуть не посмеет.

К обеду они добрались.

Таксист, не пожелав пассажиру удачи, развернулся и тут же отбыл.

Вострицкий стоял на месте, внимательно оглядываясь.

Здесь всё выглядело иначе.

Воздух посмурнел, хотя по-прежнему, сквозь тучи, припекало.

С той стороны вереницей ползли дешёвые советские машины, полные обескураженных, помятых людей. Каждая машина была перегружена развесистым барахлом – выглядевшим дёшево и оттого бессмысленно.

На ту сторону двигалось машин куда меньше; в них, как правило, сидели сомнительного вида мужчины, не слишком похожие на военных.

“Контрабандисты и прочие пройдохи… – решил для себя Вострицкий. – Впрочем, может, кто-то и за роднёй едет?..”

Подтверждая его не самые добрые предположения, к нему подошёл невзрачный тип в кепке.

– Ничего перевезти на ту сторону не надо? – спросил он негромко.

– Нет, – ответил Вострицкий.

Минуя очередь, проскочил вперёд бусик с ополченцами – в салоне сидели потные взрослые мужики в потрёпанном амуфляже: явно выкатывались за покупками и возвращались обратно.

Все безропотно посторонились, и бусик заехал под шлагбаум первым.

У Вострицкого заныло под ложечкой: всё-таки он не был одним из них, чего врать-то, – и подскочить к ним с просьбой: “…мужики, захватите, мне на позиции…” – не мог.

Пешая очередь – рассмотрел, наконец, Вострицкий – двигалась по отдельной дорожке.

Он пристроился последним.

В очереди стояли дурно одетые люди: старик в грязной куртке не по росту, следом с огромным животом мужик, поминутно обмахивающий себя замасленной газетой, а за ним две женщины в платках. Платки Вострицкий видел только на автовокзалах, куда прибывали допотопные рейсовые автобусы из деревень, или заходя по случаю в храм, – как раз перед отъездом заглянул, потоптался возле иконы дедушки Серафима, но молиться не стал.

Из будки вышел российский таможенник и, отсчитав шесть человек, запустил их на территорию заставы. Вострицкий оказался предпоследним. Ещё подоспел невысокий, низколобый парень, шелушивший семечки.

Молодая красивая женщина в окошечке – лычки старшего сержанта на тонких плечах – спросила у Вострицкого, куда он направляется и с какой целью.

– В гости, – сказал Вострицкий, и переступил с ноги на ногу. – С целью погостить, – добавил он.

– Самое время, – сказала она и вернула паспорт, не глядя на Вострицкого.

Она была раздражена.

Пограничники прокатили сумку Вострицкого по эскалатору – ничего запрещённого в ней не нашлось. Вострицкий подхватил сумку и вышел из здания.

Сразу после российской таможни – через сто метров по переломанному асфальту – располагалась таможня ополченская, новоросская.

Вострицкий почувствовал, как заторопилось его сердце: он шёл в сторону мягко свисающего и яркого флага Новороссии, и, шагнув через раскрытые ворота, с удовольствием осознал, что будто преодолел тяготение и стал невесом.

Ополченские пограничники и таможенники были одеты в камуфляж, вооружены и небриты.

Они выглядели деловитыми, но Вострицкий сразу заметил, что работа им в новинку: ничем подобным в прежней жизни эти ребята не занимались.

Старика и баб пропустили сразу, а сумку Вострицкого с удовольствием перетрясли. Десять раз на разные лады спросили, не журналист ли он.

“Нет, нет, нет”, – отвечал Вострицкий.

Ничего особенного не найдя в его вещах, ополченцы разом потеряли к нему интерес и перекинулись на заехавшую с российской стороны машину, где обнаружилось множество разнообразной камуфляжной формы и плащ-палаток.

Чем-то эти новоросские таможенники и погранцы – Вострицкий так и не понял, кто из них кто, – походили на голодных рыб.

Только сейчас он заметил, что прямо за таможней нарыты окопы и протянута колючая проволока. Бои тут шли совсем недавно: повсюду виднелись воронки.

На боку валялась расстрелянная таможенная будка с выбитым стеклом. Убрать её ленились, и, пожалуй, правильно делали: вид будки сразу давал понять, чего здесь стоит ожидать.

Вострицкий вышел с территории таможни, и оказался теперь уже окончательно свободен и неприкаян.

Какими бы удивительными ни казались ему минуту назад донбасские таможенники – они всё-таки являлись людьми при исполнении, к тому же работавшими в ста метрах от российской границы.

Здесь же, в трёх шагах от погранстолба, стелилась земля, где не действовали никакие мировые законы. Ни одно в мире государство не признавало местных администраций. Люди, обитавшие здесь, не подчинялись никому извне. Более того, изнутри они тоже никем толком не управлялись.

Вострицкий достал пачку сигарет и неспешно закурил.

Очередь машин с беженцами была огромна: она тянулась до ближайшего поворота, и уходила дальше. Только в поле зрения оказались десятки машин. Вполне возможно, что за поворотом счёт шёл уже на сотни.

Вокруг бегали многочисленные мелкие собаки: не городские дворняжки, а кем-то оставленные или потерявшиеся метисы.

Две мелкие, но необычайно бодрые псинки сделали несколько кругов возле Вострицкого, обнюхали его ноги и отбежали, но не слишком далеко.

Собаки внимательно наблюдали за подъезжающими и уезжающими, ища, кто мог бы оказаться им полезным.

Обогнув очередь беженцев, подлетел “козелок”, полный опоченцев кавказского вида. Они были необычайно веселы. С визгом притормозив в метра от шлагбаума, горбоносные бойцы вывалились из машины, и принялись по очереди обнимать и хлопать по спине одного из их компании: видимо, тот отбывал домой.

Ещё через минуту подъехал другой козелок, и оттуда снова высыпала толпа вооружённых и хохочущих мужиков. Они тоже провожали товарища. У товарища была перевязана правая рука. Он пожимал всем ладони чуть неловкой левой и заметно морщился от боли, если его обнимали сильней, чем следовало.

Вострицкому всё это с ужасной силой нравилось.

Он мог бы показаться безнравственным человеком, но Вострицкий так о себе не думал.

Стоявшие в очереди будто бы находились от ополченцев отдельно. Они не смотрели на них с добром и благодарностью, но и неприязни в их взглядах не чувствовалось.

Вдоль обочины крупные тётки и неприветливые мужики торговали пирожками и чаем, разложив товар на лотках.

Вострицкий не был голоден, но всё равно направился туда.

Он чуть вспотел и, пожалуй, притомился, но обоняние и зрение его обострились: Вострицкий чувствовал, как струится вокруг него слоистый, сияющий воздух, слышал запах пыли и оружия, и даже различал, как по-разному пахнут беженцы и ополченцы.

Вослед Вострицкому побежали две мелкие собаки. Они обгоняли его – и тут же оглядывались, рисуя своими движениями хитрые зигзаги и круги.

Проходя мимо козелка, Вострицкий отдельными чёткими нотами услышал запах шин и колотого, горячего асфальта.

Он купил три пирожка, и поломав на куски, два сразу же покидал собакам. На съестное сбежались ещё несколько псин, и, чтоб отвязаться от них, Вострицкий поспешил прочь, пытаясь найти место, куда можно поставить стаканчик с чаем.

Такого места не было.

Держась за самый верх пластикового стаканчика, Вострицкий слил немного чая на дорогу и тут же совсем чуть-чуть отхлебнул. Чай оказался переслащённым; к тому же Вострицкий сразу обжёг язык и нёбо.

Надо было думать, на чём добираться в Луганск или Донецк, или ещё куда – быть может, в Краснодон, до которого отсюда было ближе всего.

Таксистов поблизости почему-то не наблюдалось.

На обочине стояли десятка полтора разномастных машин, и почти все – закрытые. Куда подевались водители этих машин, Вострицкий не очень понимал.

Выбрав самую побитую из них – проржавелую красную “четвёрку” – он подошёл и бережно поставил стаканчик с чаем на крышу.

Наконец, укусил пирожок. Пальцы от него были в масле. Пирожок на вкус оказался так себе.

Тут же явились собаки и начали кружить, то подпрыгивая, то подлаивая на Вострицкого.

Похоже, они целые сутки проводили в поисках пищи. Среди собак не было крупных псов. Значит, крупные одичали и умерли самыми первыми.

С территории новороссийской таможни вышла деловитая женщина лет пятидесяти, и уверенно пошла, разглядывая машины: судя по всему, они искала того, кто за ней должен приехать.

Дойдя до “четвёрки”, возле которой пил чай Вострицкий, остановилась и тут же, не здороваясь, заговорила, словно давно его знала и продолжала какой-то разговор:

– Ведь какие мужики бегут, – и указала на очередь. – Я им говорю: русские, что ли, должны приехать вас выручать? Повоюйте сами-то, – и тут же, без перехода, на полтона повысив голос, добавила: – Приезжали тут за сынками с западенщины. Искали, не смогли найти. Я говорю: вон в ту посадку сходите, там полно ваших так и лежат, пахнет от них…

Вострицкий не стал оглядываться в ту сторону, куда она указала, потому что там никакой посадки не было.

Женщина выглядела совершенно нормальной и очень спокойной.

Через минуту за ней подъехала машина с местными номерами.

Пирожок Вострицкий не доел и отдал собакам.

Закурил очередную сигарету и заметил, что начало темнеть.

Ему отчего-то нравилось здесь стоять и никуда не торопиться, слоно судьба должна была сама за ним прийти и забрать его.

Группа людей, сидевших на обломках плит, дождалась чего-то, и ушла на российскую сторону. Вострицкий с удовольствием уселся на их место, и решил покурить ещё, прежде чем приступить к розыску такси или попутки.

Он почти уже освоился в этом воздухе, и был готов.

Здесь его и окликнули по фамилии.

Вострицкий с некоторым недоумением, и не слишком торопясь, поднялся навстречу идущему к нему человеку.

Это был крупный усатый мужчина, русоволосый, малороссийского вида, в джинсах, в голубой рубашке и в жилете со множеством карманов. Под жилетом, на ремне, виднелась кобура, и в ней ПМ.

– Напомните? – попросил его Вострицкий, пожимая мужчине руку.

– С вашей компанией договор заключали. Потом крепко выпили с тобой и твоим директором. Года три как. Тогда и перешли на “ты”.

– Точно! – удивился Вострицкий. – Было. Вроде бы.

У него спуталось несколько подобных случаев в голове: директор Вострицкого был не слишком компанейским, зато Вострицкий мог поддержать любой разговор и смешно шутил, умея при этом никого не задеть. По крайней мере, если не надо было задеть. Если надо – мог и надерзить.

– Меня зовут Александр, – сказал мужчина. – Я, если ты помнишь, местный, украинец. Теперь в парламенте Новороссии состою, так вот судьба распорядилась. А весь бизнес остался на той стороне. С какими целями к нам?

Вострицкий ещё раз быстро оглядел Александра и безыскусно признался:

– Да в ополчение, с какими целями. Вот с такими.

– Тебя кто-то забирает? – спросил Александр, нисколько не удивившись.

– Неа, – ответил Вострицкий, улыбаясь.

– Ты в луганское или донецкое?

– А есть разница? – спросил Вострицкий. – Мне всё равно.

– Ну и славно. Поехали в Донецк? Там хотя бы свет есть и вода. Не везде, но есть. Я всё равно пустой. Мой гость отменился.

Вострицкий закинул сумку на плечо.

Двухдверный джип Александра стоял неподалёку – симпатичная и не слишком дорогая машина азиатской, кажется, сборки.

Они уселись и поехали, оба отчего-то довольные.

“Всё налаживается”, – повторил про себя Вострицкий.

За поворотом оказалось, что очередь машин с беженцами была ещё в километр длиной; но они её скоро миновали.

– Здесь был самый опасный участок, – немного погодя сказал Александр, кивнув головой вперёд. – Столько машин перебили. Их танки стояли вон на той высотке и всё простреливали.

Они шли на хорошей скорости по битой-перебитой асфальтовой дороге сквозь степь. Александр облетал выбоины, почти не тормозя, но лишь резко выворачивая руль.

На обочинах, то слева, то справа, стояли сожжённые легковые авто.

Вострицкий заглядывал в каждый салон. Там ничего не было: голый, как скелет, остов, поломанные кости рычагов.

– И почти в каждой ехали беженцы, – сказал Александр вообще безо всяких эмоций; очень спокойно.