Мститель. Лето надежд Шмаев Валерий
Трибунал особой тройки собирать не пришлось. «Лис», «Лето» и Андрей поставили свои подписи на приговорах и притиснули личные печати – у них, оказывается, были личные печати для таких приговоров. И приговоренных увели. Их ждал штрафной батальон. Отдельный штрафной офицерский батальон Ленинградского фронта – это лейтенант медицинской службы Анастасия Стрельцова тоже узнала за этот неполный час.
Отменить приговор Особой тройки не мог больше никто, но Насте не было жаль этих нелюдей. У Стрельцовой перед глазами застыло лицо маленькой девочки, умершей в их полуторке, пока она пыталась спасти детей, и лицо этого подполковника, узнавшего об этой смерти. Страшнее этой жуткой маски она никогда не видела в своей недолгой жизни, но до глубины души ее поразило не это лицо, а слова пожилого сержанта-осназовца.
– Заварила ты кашу, девонька! Теперь, пока «Лис» здесь всех на уши не поставит, никуда не поедем. Скатались в Ленинград на пару дней. – Насте показалось, что сержант смотрит на нее с осуждением, но тот вдруг дружески улыбнулся ей. – Не журись! Прорвемся! Спецназ своих не бросает, а ты теперь наш боец. «Лису» понравилось, как ты к самолету через оцепление пролезла. И давай-ка переодевайся. Я тебе кое-что принес. – Только сейчас Стрельцова увидела, что рядом с ней на диване лежат новые ватные штаны, теплая безрукавка, белоснежные шапка, полушубок и унты. Те самые. С капитана Куницына. Она сразу узнала их и ахнула.
– С расстрелянного? – Ужас ее был неподдельным, но сержант сразу же возразил Насте:
– С чего это? Расстрелянного! Скажешь тоже. – Пожилой сержант смешно фыркнул, как рассерженный кот. – В штрафной батальон пошел. Да еще и со спецпометкой, а это верная смерть – сдохнет на фронте с пользой. Спиной этого Куницына самые страшные дыры на передовой затыкать будут.
Расстрел у подполковника Лисовского еще заслужить нужно. Я сам не видел – не был с ними в той поездке, но ребята говорят, «Лис» в Самарканде первого секретаря городского комитета партии прямо на заседании партийного комитета застрелил, а само здание городского комитета обыскал, как этот эвакогоспиталь, и ему ничего за это не было. Теперь товарищ подполковник – личный представитель Иосифа Виссарионовича и отчитывается только перед ним! Вот так-то.
Ну, нет у нас на тебя теплой одежды – не в управлении же, но одеть тебя надо, а то ты в своей шинелишке на таком морозе померзнешь. Ты давай, в себя приходи, переодевайся и включайся в работу. Нам протоколы допросов писать некому.
И умойся. Чумазая какая! Прости, Господи! Сейчас воды принесу. – И взаправду принес кастрюлю теплой воды, большой таз, кусок душистого мыла и чистую тряпицу, и Настя впервые за четыре с половиной недели каторжного труда умылась и помылась, как смогла.
У дверей кабинета намертво встал Евсей Михайлович, которого все звали просто «Михалыч», не пропустивший в кабинет даже «Лиса» и «Лето». Этих необычных командиров все их подчиненные звали по позывным, а не по званию.
Помывшись и выйдя из кабинета Стрельцова, сразу же увидела подполковника Лисовского и майора «Лето», расположившихся около маленького столика с кружками чая в руках, и «Михалыч» тут же протянул такую же кружку и Насте.
Командиры сразу начали задавать Стрельцовой простые вопросы: кто она, где училась, где работала, как давно в Ленинграде; и Настя достаточно толково на них отвечала, но в голове ее, наверное, на всю жизнь раскаленной занозой застряли слова Евсея Михайловича: «застрелил первого секретаря городского комитета партии прямо на заседании партийного комитета». Это было настолько немыслимо, что просто не укладывалось у Стрельцовой в голове, но человек, сделавший такое, сидел прямо напротив нее, и Настя никак не могла отвести от него своих глаз.
Следующие несколько дней смешались у Стрельцовой в калейдоскоп допросов, возмущенных криков, униженных просьб, полных ненависти взглядов и расстрельных приговоров. Впрочем, расстреляли на месте только одного майора интенданта. Прямо так. После допроса раздели его до исподнего, вывели на улицу с табличкой «мародер», расстреляли прямо при людях, толпящихся у дверей, бросили труп здесь же на улице и навсегда забыли о нем.
«В назидание всем остальным», – как сказал Евсей Михайлович, бывший у всей группы спецназа персональной нянькой, и у нее, как оказалось, тоже. Настя должна была удивиться этому. Ведь у «Михалыча» было очень много обязанностей – он был ординарцем майора «Лето», а теперь сержант опекал еще и ее.
Пожилой сержант был удивительным человеком, но к тому времени Настя перестала удивляться. Совсем-совсем перестала. Даже два вещмешка драгоценностей и золота вместо партийных документов, отправляемых самолетом с курьером спецсвязи, не удивили ее.
Стрельцова удивилась только тогда, когда ей сказали, что прошло уже восемь дней. Удивилась, когда оказалось, что их группа увеличилась до пятидесяти человек – из Москвы прилетели несколько самолетов управления спецопераций, доставивших следственные группы и взвод спецназа и забравших на обратном пути людей, которых нашел «Лето». Удивилась, когда уснула прямо за столом во время очередного допроса, а проснувшись, увидела лежащего рядом подполковника Лисовского и майора «Лето», спавших так же, как и она, беспробудным сном смертельно уставших людей. И удивилась она только тому, что за эти дни ни разу не видела их спящими.
«Лис» и «Лето» были железно непробиваемыми. Для этих двоих и однорукого Андрея не существовало высоких должностей и званий, а сопровождающие их спецназовцы выполняли любой приказ этих необычных командиров.
Никому и в голову не могло бы прийти проверить мешки с партийной корреспонденцией, опечатанной печатями ленинградского городского комитета партии. Причем у этих мешков помимо спецкурьера был сопровождающий из горкома.
Никому не могло прийти, кроме подполковника НКВД Лисовского. Для него не было ничего невозможного. Спокойно, но властно бросил: «Проверить», – и бойцы вскрыли мешки и нашли не только партийную документацию, но и золото, драгоценности и небольшие, с ладонь, миниатюры старинных художников, обложенные пустыми бланками горкома.
Андрей в сопровождении сотрудников НКВД тут же уехал в городской комитет партии, а «Лис» продолжил осмотр транспортного самолета, улетавшего в Вологду. И сразу же нашел еще один такой мешок, принадлежащий генерал-майору, начальнику тылового управления, в тот же момент ставшему рядовым отдельного штрафного батальона, – в мешке были золотые монеты и сто шестьдесят тысяч рублей. Невообразимые, по военным меркам, деньги. Настя таких денег никогда не видела, посмотрела с любопытством и забыла тут же.
С того аэродрома в этот штрафной батальон, действительно разросшийся почти до батальона полного численного состава, отправили двадцать два человека. «Лис» проверил все посылки и всю почту, отправляемую из города, но занимались этим уже не они, а следователи наркомата внутренних дел в сопровождении группы спецназа управления спецопераций.
Группа подполковника Лисовского уехала на фронт, как всегда, неожиданно, и Настя вместе со всеми. Ее эвакокоманда уже работала с другим врачом, а сама Настя была переведена в это удивительное управление отдельным приказом. Она даже не подозревала об этом.
«Михалыч» сказал ей об этом вскользь, как само собой разумеющееся, и добавил: «Это редкость, «Кроха»! «Лис» в свою команду еще никого не взял. Ты первая и пока единственная. Молодец, девочка!»
Почти с самого начала все спецназовцы называли лейтенанта Стрельцову «Крохой». Рост у лейтенанта медицинской службы был сто пятьдесят девять сантиметров, но работоспособности в ней было на десятерых. Даже «Лис» это как-то отметил, сказав как бы мимоходом: «”Михалыч”, загони ”Кроху” спать, а то она опять на ходу уснула». Теперь это было ее именем, и оно Насте нравилось.
Сейчас «Кроха» ехала с группой «Лиса» на фронт и крепко спала, привалившись головой к плечу «Михалыча». В поездках они все всегда спали. Это было единственное спокойное для их группы время.
Глава 4
Капитан морской пехоты Игорь Матюшин. Позывной «Лето»
Чертов «Егерь» оказался прав на все сто процентов. Мы действительно были другие. Мы выделялись, как белые попугаи в черной стае грачей и галок. Были не такие, как окружающие нас люди. Даже мальчишки и девчонки «Егеря» были нам намного ближе, чем те, с кем мы общались за линией фронта, но бойцы «Егеря» являлись его воспитанниками, которых он шлифовал целых два военных года. И он опять оказался прав, сказав, чтобы мы вели себя так, как хотим. Иначе нас не воспринимали бы так обособленно.
Созданное полковником Малышевым управление специальных операций и прикрепленные к каждому из нас люди из наркомата внутренних дел поставили нас на высочайший уровень внедрения знаний из нашего мира в промышленность воюющей страны. Наше участие в этом процессе было максимальным – работали все мы на износ. Не скажу, что нам заглядывали в рот, ловя каждое наше слово, но препятствий никаких не чинили.
Первые несколько месяцев вообще были сплошной работой в конструкторских бюро и в экспериментальных цехах московских заводов. Мы с «Хаски», конечно же, метнулись за оставленными нами на болоте оружием, боеприпасами и личными вещами, да по паре раз сходили с «Багги» в небольшие рабочие рейды для обкатки слегка обученного нами «молодняка», но это была не война, а необходимая тренировка. В основном мы ездили с «Лисом» в тыл и искали людей. Это тоже была работа, но скорее вынужденная, не по нашему профилю.
Поездка в Ленинград поставила меня на другой уровень восприятия окружающего нас положения вещей. Здесь было четкое разграничение: люди и мерзкая накипь, только прикрывающаяся человеческим обликом, а потом появились мы, зачищающие эту накипь.
Так уж получилось, что мы совсем недавно пришли из мира, где эта накипь заполонила всю страну, задавив людей. Здесь мы этого никому не позволим. Пока мы живы.
«Лис» как самонаводящаяся торпеда наводился на эту гниль и, невзирая на погоны и должности, давил ее, а мы помогали, чем могли. С первым же самолетом «Лис» отправил свой рапорт Малышеву и, похоже, еще и Сталину. Иначе просто невозможно объяснить то, что всего через двое суток в Ленинграде объявились следственные группы из наркомата внутренних дел и четыре группы нашего управления. И пошла зачистка. Страшная для гнили.
Расстрельные приговоры выписывались десятками и тут же заменялись штрафными ротами. Расстреляли за все это время только четверых. Майора-мародера, шарящегося по квартирам и отобравшего в одной из квартир у двоих умирающих от голода и холода мальчишек две шубы, принадлежащие умершим от голода матери и бабушке. Уголовника, пойманного на грабеже, да двух каннибалов. С последними все понятно.
Уголовника, правда, допросили, как мы умеем, а потом с сотрудниками уголовного розыска прошлись по адресам и притонам. Такое тоже было в умирающем от голода городе. И перебили всех, кого нашли по этим адресам, прибив своими действиями в первую очередь работников «уголовки», хотя местных милиционеров проливаемой кровью испугать в принципе невозможно – не то время.
Но местные милиционеры пока поддерживаются «социалистической законности», а я нет. Ленинградские уголовники привыкли, что их в отделении милиции не пытают. Могут по роже или загривку пару раз съездить, но без особого фанатизма.
Дело в том, что к расстрелу по законам военного времени приговаривают только тех, кого ловят прямо на месте преступления, но ты пойди, отлови грабителя, отобравшего хлебные карточки у ребенка или едва стоящего на ногах старика. Уже через полчаса никто и ничего доказать не сможет, а мне на такие правила наплевать и растереть. У меня свои правила, и все их здесь очень быстро усвоили. Тем более что «социалистическая законность» в отношении профессионального уголовного мира с нашим появлением сильно изменилась.
Мы никого не арестовывали и тем более не отправляли уголовников в штрафные роты – такую честь необходимо было заслужить. Просто резали их как скотину после жесточайших допросов и чистили, чистили, чистили от них город, выгребая из воровских притонов продукты, ценности, деньги и продуктовые карточки. Чтобы больше никогда в этом городе не было уголовной мрази. Чтобы она не возродилась.
Через несколько дней тяжелейшей кровавой работы ко мне подошел шатающийся от усталости, недосыпа и голода начальник одного из отделов уголовного розыска Ленинграда и сказал: «Ну ты и волкодав, «Лето»! Ты не удивляйся – тебя так твои бойцы зовут.
Слышал я по радио от Степаныча, как он рассказывал, что ты немцев ограбил, но не верил. Думал, что сказка это, чтобы народ повеселить, а теперь верю, что правда. С такими бойцами, как ты и твои ребята, мы точно немцев задавим, как уголовников у нас передавили. Теперь нам намного легче будет». И эти слова были самой большой мне наградой.
На фронт мы срочно уехали с подачи «Михалыча». Этого пятидесятидвухлетнего мужика мы нашли в запасном полку, где он был старшиной роты. Привел его ко мне «Хаски» и не прогадал. «Хаски» вообще не ошибается в подборе людей – как рентгеном их видит.
Я не хотел брать «Михалыча» в крайний рейд, но он настоял на своем участии, и я не пожалел ни разу. В рейде он был незаменим, а подготовка к самому рейду свелась к тому, что я свалил на этого хозяйственного мужика все организационные вопросы, и «Михалыч» взял в рейд даже то, чего не было в моем списке.
При выходе к нашим «Михалыч» опять отличился, вытащив на своем горбу раненного прямо на нейтральной полосе бойца – силы и выносливости у него на троих местных осназовцев, а умений – на десятерых. При награждении его медалью «За Отвагу» старый солдат надел своего «Георгия» четвертой степени.
Теперь «Михалыч» постоянно при мне. Сейчас я и не знаю, как мне удавалось раньше без него обходиться. Пару часов назад мой ординарец подошел ко мне и шепнул несколько слов, а я донес эти слова до «Лиса». Теперь мы едем проверять их. «Михалыч» тоже никогда не ошибается в людях.
Мы ехали в отдел контрразведки СМЕРШ двадцать седьмой армии[18], ведущей боевые действия в направлении на Шимск вдоль берега озера Ильмень. История, рассказанная нам, была мерзкая, и я не знал, что задумал «Лис». Его реакция на некоторые события непредсказуема, и что он может сплести, спрогнозировать никогда невозможно.
Историю рассказал «Михалычу» разведчик одной из дивизий двадцать седьмой армии. Старшего сержанта разведроты совсем недавно привезли прямо с передовой в госпиталь, и он, увидев «Михалыча» в характерном только для осназовцев комбинезоне, привлек его внимание. Рассказ касался задержанного за измену Родине и невыполнение приказа командования командира разведроты.
Тяжелораненый, скрипящий от дикой боли зубами, молодой парень должен был умереть еще в медсанбате, но его поразительная живучесть, крепкий организм и золотые руки замотанного фронтового хирурга вытащили парня с того света. Теперь он пытался вытащить с того света своего командира.
По рассказу старшего сержанта, попавшего в госпиталь с двумя осколочными и одним пулевым ранением, приказ замполита дивизии изначально был невыполним. Подполковник приказал переходить линию фронта в конкретном месте. На передовых позициях определенного пехотного полка, уперевшегося в сплошную линию обороны немцев.
Командир разведроты дважды пытался пробиться через немецкие траншеи, причем во второй поиск пошел сам, а потом просто отказался выполнять приказ старшего по званию, не желая бессмысленно гробить людей. Командира разведроты тотчас же арестовали и к невыполнению приказа автоматом прилепили измену Родине.
Теперь, с вероятностью в сто процентов, в контрразведке дивизии капитана раскручивали на сообщников, а значит, немного времени у нас есть. По рассказу сержанта, капитан Гринкевич был не только грамотным командиром, но и упертым по жизни мужиком. Поэтому сломать капитана за несколько дней контрразведчикам не удастся, а там уже и мы подтянемся.
Приехали мы в расположение штаба дивизии в одиннадцать утра и в доме, где располагался отдел контрразведки, сразу попали на допрос бывшего командира разведроты капитана Гринкевича. Зашли мы в кабинет капитана НКВД Мирдзина сразу всей толпой, и после предъявления верительных грамот начальник контрразведки дивизии стал сама любезность. Только не расшаркивался с поклонами.
Что сказать о допросе? Не умеют в этом отделе контрразведки допрашивать. Не умеют и учиться не хотят – долбят Гринкевича уже четверо суток, а он до сих пор на своих ногах стоит. Мальчишки «Егеря» и то профессиональнее бьют.
– Ну, что тут у тебя, капитан? – «Лис» согнал контрразведчика с его стула и сел во главе стола, пододвинув к себе состряпанное на командира разведроты дело. – Говорят, у тебя здесь какой-то стойкий оловянный солдатик прописался. Четвертые сутки его допрашиваешь, а результата все нет. Может, ты не свое место занимаешь? Может, сержанта твоего конвойного на твое место посадить?
Или ты по штрафному батальону соскучился? Могу тебя туда командиром взвода пристроить. Роту ты однозначно не потянешь. – «Лис» грозно посмотрел на мгновенно побледневшего контрразведчика.
Мирдзин чуть ли не с поклоном вручил «Лису» состряпанное на капитана дело, а я с изумлением смотрел на забитого, но не сломленного Гринкевича – он усмехался расквашенными в лепешки губами.
В то же время побледневший как сама смерть контрразведчик медленно приходил в себя, и лицо его стало покрываться красными пятнами, что выглядело достаточно забавно.
– Угу. Ага. Вон оно что! – непонятно комментировал «Лис», читая протоколы допросов.
– Скажи-ка мне, Мирдзин! Как давно ты уже в дивизии? – Вопрос застал капитана врасплох.
– А! М-м-м-м. С осени сорок второго, – невнятно пробормотал он, явно не понимая вопроса.
– Во-о-о! – лениво протянул «Лис», явно развлекаясь.
– А подследственный с зимы сорок первого, а сейчас зима сорок четвертого. И все это время изменник Родины находился в дивизии, и никто его не выявил. За три года он четыре раза был ранен, награжден орденом Красной Звезды и двумя медалями «За Отвагу», а ты задержал его одного. У него за эти три года не появились сообщники? – «Лис» взял паузу, пристально разглядывая местного особиста.
Пожалуй, только один капитан контрразведки не понимал, что подполковник с просто запредельной «коркой» личного представителя Сталина издевается над ним. Даже умница Гринкевич, услышав глумливые интонации, удивленно смотрел на «Лиса». Ох, недаром все, с кем мы разговаривали, хвалят командира разведроты.
– Хреново ты работаешь, Мирдзин! Мы его сообщника в Ленинграде задержали, от него и узнали об изменнике. Быстро напиши мне список всех, с кем он в последнее время служил, дружил и кто им командовал.
Есть у вас там командир полка, майор… как его там? Игорь! Как там фамилия этого майора, что подследственный назвал? У тебя протоколы допроса. Глянь. – «Лис» наморщил лоб и вопросительно посмотрел на меня.
Вот комик! Это он так этого кровососа на сообщников разводит! Артист погорелого театра! А контрразведчик уже строчил список на листе бумаги.
– Ты разборчивей пиши. Разбирай потом твои каракули. Пиши подробно. Звания и должности не забывай. И отдельным списком добавь тех, кто разрабатывал преступную группу изменников Родины, – прикрикнул «Лис».
Ну да. Сейчас этот тупица всех своих сослуживцев и подчиненных сдаст. Наверное, и дырочку для ордена мысленно в гимнастерке крутит! Как же! Раскрыл группу изменников Родины! Да еще и в действующей армии!
«Лис» тебе прокрутит дырочку, но чуточку повыше. В лобешнике. У него как раз сейчас настроение, соответствующее моменту.
Гринкевич, видя такой расклад, попытался что-то сказать, но «Михалыч» оттер его плечом в угол и, похоже, сунул ему пальцем в печень, чтобы не ломал спектакль.
– Ты вот что, Мирдзин! Полный список сообщников потом напишешь. Так сказать, в процессе. Исхитришься в дороге, если званием подрасти хочешь. Могу тебя и в свою группу забрать. Мне сообразительные люди нужны.
Давай-ка пообедаем, чем угостишь, и съездим в полк, а потом в расположение дивизионной разведки. Но сначала в штаб полка. Поговорим с командиром.
Да! Подследственного мои ребята с собой заберут. Может быть, понадобится провести очные ставки и допросы на месте. И захвати с собой его дело, документы и награды. – «Лис» встал из-за стола и направился на выход.
Все же «Лис» тот еще юморист – «забрать в свою группу» у него означает взять этого капитана НКВД в самый ближайший рейд за линию фронта рядовым бойцом или засунуть его на охрану немецких пленных где-нибудь на побережье Северного Ледовитого океана. Да и то если на этом капитане ничего запредельного не висит, а вот если у него за спиной есть не оправданные ничем расстрелы, будет капитан Мирдзин в штрафном батальоне брать безымянную высотку с винтовкой наперевес.
И хорошо, если бывший капитан НКВД до этой атаки доживет – штрафники ребята простые, но сообразительные. Зарезать энкавэдэшника во время минометного обстрела большинству фронтовых офицеров как высморкаться. Даже думать не будут. Ткнут ножом в печень и уже умирающему засунут тем же ножом поглубже минометный осколок.
Зачем штрафникам в роте мутный стукач, всю свою жизнь выезжающий на чужом горбу? Он и в штрафном батальоне прежние свои привычки не забудет. Уж лучше так, чем по собственной доброте да дурости у стенки оказаться.
Ехать пришлось недалеко – штаб нужного нам полка находился в соседней деревне. Наступающая дивизия воткнулась во многоэшелонированную оборону немцев, и наступление остановилось. Сломать оборону немцев с ходу не удалось, и обескровленные батальоны залегли в чистом поле, медленно закапываясь в землю.
В штабе полка мы попали на местный праздник. Уже был вечер, мела поземка, и я невольно передернулся, представив, каково сейчас пехоте на продуваемой всеми ветрами природе. В то же время командир полка ни в чем себе не отказывал, в одиночку занимая крепкую деревенскую избу, пожалуй, единственную целую во всей деревне. В ней при немцах староста обитал, с ними и свинтил от греха подальше.
С мелкими предателями по приходу наших войск разговор короткий – виселица. Деревенские жители долго не думают, а полковые и дивизионные смершевцы не препятствуют. Бывает, и рядовые пехотинцы местным жителям способствуют, особенно если в деревне одни бабы да ребятишки остались.
Немцам проще в живых остаться, чем нашим предателям. Понятно, что не карателям да гестаповцам, а рядовым Вермахта. Пока там командиры да политработники до полуразрушенной деревни доберутся, а здесь уже полицай или пособник висит. Теплый еще и совсем недавно ногами дергал, а пехота только руками разводит – не мы, местные постарались. Пойди, докажи.
Был комполка поддат, расхристан и весел. В доме помимо него находились заместитель командира полка по политической части, подполковник из штаба дивизии и высокая красивая девушка – старший лейтенант медицинской службы. Когда мы вошли, она, в отличие от своих командиров, стояла у стола по стойке «смирно».
– Это еще там кто? – барственно протянул подполковник Ханников – заместитель командира дивизии по политической части.
Именно с подачи этого подполковника законопатили Гринкевича – замполиту дивизии девочка его понравилась. Та самая, что стояла сейчас по стойке «смирно» посреди комнаты.
Я давно ждал, когда же «Лис» сорвется, да и сам уже еле сдерживал себя, но такого не ожидал. Шагнув к замполиту дивизии, личный представитель Иосифа Виссарионовича Сталина засадил пламенному коммунисту с ноги прямо в середину грудины. Попал, судя по звуку, что издал замполит, точно в «солнышко». Подполковника снесло вместе с табуретом, и он, воткнувшись башкой в стену, отъехал в спасительную для него бессознанку.
Этого не ожидал никто. Кроме меня, пожалуй, но и я такого всплеска эмоций не предвидел, а подскочивший к высшей политической власти в дивизии «Лис» отводил душу, метеля находившегося без сознания подполковника ногами.
Правильно! Нечего об него руки марать.
Замполит полка потянулся к кобуре с «наганом», и я, чтобы не портить торжественность момента, взяв знатока человеческих душ, сердец и политики партии полкового масштаба за редкие волосы, воткнул его мордой прямо в стоящий на столе немецкий металлический котелок с квашеной капустой. Ибо нефиг. Его здесь поставили, чтобы он беспредела не допускал, а он в задницу командиру полка заглядывает.
Командир полка сидел тихо – у него и фамилия Тихонравов, но, судя по собранным «Михалычем» и Грабарем сведениям, комполка – редкостная гнида. Наши ординарцы времени зря не теряли – пока мы развлекали собственным присутствием контрразведчика и обедали, чем Мирдзин поделился, они собрали нам полный пакет информации.
Как эти ушлые мужики такое делают, я не всегда понимаю. Тот же Грабарь минут за семь без мыла к любому человеку в душу залезет. «Михалыч» берет другим – осназовец в возрасте, да еще и Георгиевский кавалер, и «Отвага» у него новенькая. С таким человеком любой готов по душам поговорить, а «Михалыч» умеет разговор поддержать да вовремя поддакнуть.
В дивизии мой ординарец к прачкам сходил, вроде как пуговицу на гимнастерке пришить, как будто у него нитки с иголкой нет, и снял такое количество удивительных историй о нужных нам персонажах, что можно было уже никого не спрашивать. Грабарь в это время в медсанбате разговоры разговаривал. С тем же приблизительно результатом.
Отведя душу, «Лис» быстро успокоился и, показав на стол, коротко приказал:
– «Михалыч»! Приберись здесь. Отдай все это разнообразие хозяйке, у которой больше всего детей. – И тут же обратился к так и стоящей по стойке «смирно», но обалдевшей от произошедшего перед ней спектакля девушке:
– Товарищ старший лейтенант! Помогите сержанту и минут через сорок переводите в этот дом медсанбат. Мы быстро здесь закончим. Собирайтесь пока.
И – да! У нас там еще один раненый есть. Им займитесь персонально. Сержант вас проводит.
«Михалыч»! Ты все понял? – Мой ординарец усмехнулся и ответил фразой из нашего времени:
– Понял, товарищ подполковник! Чего тут не понять? Был бы дурак, не понял! – Цепанул уже у кого-то из нас фразочку.
Окружающие нас люди вообще очень быстро у нас все перенимают – от фраз и сленга двадцать первого века до беспрецедентно уверенного, а то и наглого поведения «Багги», да и моего тоже. Ну, и учатся у нас и с нами иностранным языкам и специальным дисциплинам обязательного обучающего курса, введенного для всех бойцов и командиров, прибывающих в управление.
«Михалыч» быстренько перекинул все продукты со стола на кухню и, взяв ошарашенную девушку за руку, вывел ее из дома.
Красивая девчонка! Я на миг позавидовал капитану Гринкевичу и пожалел, что не увижу этой прямо-таки эпохальной встречи. Сейчас «Михалыч» им обоим «политинформацию» проведет. Он умеет. Тем более что уже получил конкретные указания от «Лиса». Заодно они с Грабарем и показания снимут со всех, с кем пересекутся, а в первую очередь в медсанбате.
Звездец командиру полка и замполиту. Их сразу сдадут – достали они уже всех своим тупизмом и построенной в полку системой подхалимажа. За одно размещение полкового медсанбата в слабо отапливаемом хлеву я лично комполка и замполита к стенке бы поставил, а таких «подвигов» на них как на дворовом Шарике репьев.
«Лис» мрачно смотрел на замполита полка, утирающего обильно текущую кровь – нос у него был качественно расквашен, и я мысленно поставил себе небольшой плюсик. Замполита дивизии подняли с пола и, сковав ему руки наручниками сзади, посадили за стол. Рядом примостился ничего не понимающий контрразведчик.
– Значит, вы утверждаете, что капитан Гринкевич не выполнил прямой приказ начальника штаба дивизии, а затем замполита дивизии и командира этого полка и тем самым изменил Родине? – ни к кому не обращаясь, процедил «Лис». – Хорошо. Сегодня ночью вы вчетвером выполните прямой приказ личного представителя Иосифа Виссарионовича Сталина подполковника НКВД Лисовского, сходите за линию фронта и возьмете «языка». Пойдете на том участке, на который посылали разведгруппы капитана Гринкевича. В противном случае вас всех ждет отдельный штрафной батальон.
Ты кем себя возомнил, подполковник? Богом? Семь погибших разведчиков и девять раненых, из них четверо – тяжело. Боевого офицера из-за смазливой мордашки решил руками начальника контрразведки дивизии сгноить? Человека, который два года по немецким позициям ползает?
Мы таких людей по личному указанию наркома НКВД по всей стране разыскиваем, а ты их под расстрел ложными доносами подводишь.
Двенадцать лично взятых «языков»! Четыре ранения! Знание немецкого и финского языков почти в совершенстве. Разведчики на этого капитана молятся – ни одного человека до твоего приказа даром не положил! – «Лис» замолчал, переводя дух.
Умеет он таких нелюдей кошмарить – «ксива» личного представителя главы государства в таких ситуациях никак не лишняя, да и про Берию «Лис» сейчас очень удачно ввернул. Контрразведчик, услышав такое, чуть под стол не сполз и теперь смотрел на «Лиса» преданными собачьими глазами. Судя по его виду, замполиту дивизии конец – Мирдзин его утопит на раз, а «Лис» тем временем продолжил:
– Война все спишет? Тебе хрен что спишет, подполковник. Будешь три месяца в штрафном батальоне свою похотливую глупость искупать. Вместе со всеми, кто на капитана ложные доносы написал. За каждое написанное слово ответите. Я еще спецпометку в твое личное дело поставлю, чтобы тобой все дыры затыкали. Может, тогда поймешь, что чувствуют люди, расстреливаемые на нейтральной полосе из пулеметов.
Мирдзин! Ты каким местом смотрел? Ты сотрудник СМЕР или холуй замполита дивизии? Пойдешь вместе с ним в штрафбат, будешь там ему портянки стирать и от пуль его своей спиной прикрывать. Давай сюда свою писульку. – Теперь «Лис» говорил спокойно, но от этого спокойствия тянуло могильным холодом.
Контрразведчик трясущимися руками вытащил сложенный вчетверо лист бумаги, и я, забрав смятую бумажку, отдал ее «Лису». Красиво «Лис» Мирдзина на разговоре развел – доказательств-то ложного доноса никаких. Формально замполит дивизии прав – капитан Гринкевич действительно не выполнил прямой приказ старшего по званию и должен быть за это наказан, но с нашим появлением ситуация кардинально изменилась.
Письменного приказа Гринкевичу никто не давал – на фронте подобное крючкотворство не в ходу, но о неисполнении командиром разведроты приказа знает вся дивизия. На капитана Гринкевича состряпали дело, в котором к невыполнению приказа добавили измену Родине.
А кто там будет разбираться, если в деле есть рапорт замполита дивизии? Но в дополнение к этому рапорту в наспех слепленном деле есть пара откровенно лживых писулек, написанных «до кучи», за которые мы сейчас зацепимся и начнем их крутить.
Контрразведчик, спасая собственную шкуру, будет нам помогать и утопит всех тех, кого сейчас занес в свой список «добровольных помощников», и всех остальных, кто подвернется. Главное – правильно вопросы задавать и протоколы допросов оформить.
В принципе я уже знал, что произойдет в самое ближайшее время. Такие индивидуумы, как местный контрразведчик, обычно загоняют под расстрел приличных людей. Вот и здесь первым в расстрельном списке был начальник штаба полка, а потом командир первого батальона. Те, кто воевал в этом полку с самого первого дня, – костяк полка. Убрать их – и полк с таким командиром и замполитом превратится в стадо, которое можно будет гнуть так, как им понадобится.
Уезжали мы следующим вечером. За эти сутки в полку побывал командир дивизии, утвердивший начальника штаба командиром полка и чуть было не слетевший с должности командира дивизии из-за своего рьяного замполита.
Спасая свою шкуру, замполит дивизии сдал комдива со всеми потрохами – под занавес он «топил» всех, до кого мозгами дотянуться мог. Мы ему даже наводящие вопросы не задавали – сам «поддувало» не закрывал, но «Лис» показаниям замполита хода не дал.
Грешки командира дивизии были мелкие, но если раздуть дело по партийной линии до аморального поведения – женатый сорокасемилетний генерал-майор завел себе походно-полевую жену, комдив стал бы комполка в тыловом учебном полку. Без какой-либо надежды подняться выше подполковника, что никакой пользы делу бы не принесло – командиром дивизии он был вполне приличным.
Перетряхнули дивизионную контрразведку. Едва суток хватило дела пересмотреть да народ перераспределить – кого, как замполита дивизии и командира полка, в штрафной батальон, кого, как капитана Гринкевича с его разведчиками и старшим лейтенантом медицинской службы, к нам в управление, а кого, как бывшего капитана НКВД Мирдзина с его подчиненными и замполитом полка, в подчинение ко мне и в самый ближайший десант за линию фронта.
Хотя я их «Багги» сбагрю, чтобы жизнь бывшим контрразведчикам и пламенному коммунисту медом не казалась. Он как раз из таких залетчиков отдельный взвод собирает.
Глава 5
Заместитель начальника управления спецопераций подполковник Лисовский. «Лис»
– Придурок ты, Яша Гринкевич! – «Михалыч» был, как всегда, категоричен.
Лицо капитана мгновенно налилось краской, но он промолчал, не зная, как ему реагировать на такую грубость младшего по званию. «Михалыч», пользуясь расположением «Лето», иногда перегибает палку.
Хотя как сказать! Я тоже считаю, что капитан – влюбленный придурок, но я же в лицо ему это не высказываю.
– Вот зачем ты девочку из фронтового госпиталя к себе перетащил? Ты что, генерал? Ты капитан – «Ванька ротный». Хорошо, что сержант твой такой живучий да языкастый, а то ты так и сгинул бы у стенки и девочке устроил бы веселую жизнь, – договорить «Михалыч» не успел.
– Кулик! Живой? – вскинулся капитан Гринкевич.
– Живой! Чего ему сделается? Третьего дня в госпитале с ним говорил. Глазастый твой «пернатый». Только глаза от наркоза продрал, а уже форму осназа в госпитале увидел. Порезанный в лоскуты, а верещал так, что даже «Лис» услышал. – «Михалыч» усмехнулся и стрельнул в мою сторону глазами.
Вот хитрован старый! Ловко он свое участие в судьбе капитана прикрыл. Теперь Гринкевич вроде как мне обязан, а сам «Михалыч» как бы и ни при чем. Со временем правда, конечно, откроется, но это будет уже значительно позднее, когда капитан Гринкевич со своими разведчиками в нашем колхозе адаптируется.
Мы возвратились в Ленинград и теперь сидели тесным кружком в собственном расположении – в здании ленинградского горкома партии. После той гигантской чистки партийного аппарата Ленинграда, которую устроили мы с Андреем, в здании появилось много новых людей и несколько свободных помещений, которые мы заняли, чтобы с относительным комфортом поместить свою группу.
Народа в нашей группе прибавилось. «Лето» отобрал несколько очень качественных бойцов, да группа капитана Гринкевича почти в полном составе прибилась.
После того кровавого цирка, что мы устроили на их прежнем месте службы, капитану с его разведчиками осталось бы жить недолго – замполиты бы затравили. Устроить веселую жизнь простому пехотному капитану политработникам как два пальца об забор. Да и нужен мне был этот капитан с остатками своей разведроты. Среди всей нашей сборной группы только я и капитан Яков Гринкевич свободно говорили по-фински, а бойцы капитана за три года прошли все круги ада.
Наконец-то я нашел себе тех людей, которых искал несколько месяцев. Грамотных, хорошо обученных, бесстрашных и сумевших выжить на передовой. И, главное, очень надежных. Положиться на этих ребят можно было так же, как и на Грабаря, Батейко или «Михалыча».
К группе капитана Гринкевича неожиданно даже для меня самого добавилась и лейтенант медицинской службы Анастасия Стрельцова. Маленькая росточком, замотанная, но не сломленная трудностями молоденькая девушка-врач. Появилась, кстати, с подачи того же «Михалыча» и с молчаливого одобрения «Лето». Разглядели эти двое в девчонке несгибаемый стержень. Готовность идти до конца, какой бы он ни был.
Черт! Даже не знаю, зачем я забрал эту пичугу к себе в группу. Пожалел, что ли? Слишком наивная девчонка, хотя и военврач уже. Такую всегда хочется защитить. Детей она спасала….
Эта наивно-доверчивая комсомолочка ведь до сих пор не понимает, что самой младшей девочке из спасенных ею детей было пятнадцать лет, а женщинам, которых она под конец бабушками называла, едва исполнилось по тридцать.
Голод и тяжелая работа по двенадцать-четырнадцать часов в сутки и почти без выходных – все они работали на заводе ЛОМО. Если кто не в курсе – Ленинградское оптико-механическое объединение. Сейчас этот завод иначе называется, но суть та же – оборонное предприятие. Ведущее в своей области – вся продукция идет на фронт.
«Все для фронта. Все для победы!» Не девиз пустопорожний, а горькая правда жизни и единственное спасение от мучительной голодной смерти для простых жителей заморенного гитлеровцами Ленинграда. Рабочая карточка – пятьсот граммов хлеба пополам с опилками и отрубями в день на человека и кипяток в заводской столовой.
Все они с этого завода – иначе первую блокадную зиму просто не пережили бы. Они и жили прямо на заводе, пока силы были. Потом их, таких доходяг, собрали и в эвакуацию отправили, но до эвакоцентра не довезли. Не буду я Насте говорить, что почти все, кого она с такой самоотверженностью спасала, или умерли уже, или в самое ближайшее время умрут от необратимых последствий длительного голодания.
Нет. Наверное, это все же чувство вины перед такими людьми, как лейтенант Стрельцова, и простыми ленинградцами, вывозимыми через созданные по нашей инициативе эвакуационные центры.
Эвакоцентры были центрами двойного назначения. В них не только помогали людям, но и переписывали и жестко проверяли тех, у кого не было документов. И это давало определенные результаты. Именно поэтому в каждом центре постоянно находился представитель Особого отдела Ленинградского фронта с двумя отделениями бойцов НКВД, переодетых санитарами, водителями, истопниками и прочими крайне необходимыми в таких центрах людьми.
В голом виде, то есть в теории, идея была неплоха – резко сокращалось время для эвакуации ослабленных голодом граждан Ленинграда. То есть сортировка и первичная обработка больных и ослабленных голодом людей происходила прямо на месте, и в дальнейшем было значительно меньше путаницы с розыском родственниками эвакуированных детей. Мы же знали, какое количество детишек в нашем мире после войны не нашли свои семьи. Вот и решили, что так будет проще.
Люди, проходящие через наши эвакуационные центры, уезжали в специально организованные общежития, созданные при крупных предприятиях, и в дальнейшем могли получить работу по специальности. Уезжали полными семьями или с предприятий, где их хорошо знали. Но, к сожалению, наша идея оказалась хороша только в теории, на практике получалось достаточно коряво.
Жителей города вывозили и в течение всей блокады. Вывозили и детей. Тех, кого смогли собрать. Совсем маленьких детей к январю сорок четвертого года в Ленинграде не осталось. Совсем. Кто первую зиму не пережил. Кого все-таки успели вывезти. Кого съели. И это не страшная сказка. Это страшная правда. Родители на работе, а дети слабые – за ними охотиться проще.
И стреляли людоедов, и штыками закалывали, и прикладами забивали, чтобы патроны на них не тратить, а толку – чуть. Даже сейчас нам попадаются, хотя в «колыбели революции» после снятия блокады с продуктами стало получше. По словам тех, кто первую зиму пережить умудрился.
Кто во все это не верит, пусть в Ленинград на «Пискаревку» съездит. Пискаревское кладбище здорово мозги прочищает. Особенно ряды братских могил сорок второго года. Там фамилии и имена в основном у военных.
Умерших гражданских жителей Ленинграда просто по улицам и квартирам собирали и в общую могилу закапывали. Валом. Некому было записывать. Бывало, что те, кто трупы по городу собирал и до «Пискаревки» довозил, рядом ложились – силы прямо посредине этой жуткой работы заканчивались.
Вывезли детей на «Большую Землю». А куда довезли? В санаторий-профилакторий с калорийным и сбалансированным питанием? У кого такое питание во время той войны было? Кормили чем придется и тем, что смогли от себя оторвать.
Был я как-то в Ярославской области. Занесло меня к старинному приятелю после ранения. Приехал, а друга нет – болтается где-то по району. И поехал я кататься по окрестностям – необходимо было где-то провести несколько часов времени.
Качусь по дороге вдоль Рыбинского моря – так местные жители Рыбинское водохранилище называют, гляжу – церковь, древняя. Красивая! Даже в жутко разваленном состоянии величественная. Остановился, вышел ноги размять, да дошел сдуру к стенам церквушки. Дальше узенькая тропинка обнаружилась, и я по ней, турист гребаный, выперся.
Да там не только скелет церкви. Сама церковь чуть сбоку располагалась и на небольшом удалении от дороги, а сбоку от нее ко мне ближе стоял кирпичный дом в два этажа с провалившейся крышей. Кирпичи красные старые, стены выщербленные, но крепкие – на века сделанные.
Тропинка дальше петляет к роще с громадными дубами. Вот только не допетляла тропинка до дубов. Сразу за углом дома кладбище обнаружилось. Небольшое. И часовенка новехонькая с лампадкой горящей.
Кладбище могил на сто пятьдесят. Может, и больше чутка – сосчитать я сразу не сообразил, а потом не до того было. Кресты простые, деревянные, покосившиеся. Глянул я на первую табличку и так и сел на скамеечку. И просидел на ней до вечера, а потом доехал до друга и молча нажрался в зюзю. В сопли. В дрова.
Я же ленинградец. И на «Пискаревке» бывал, и историю своего города хорошо знаю, но именно здесь я нашел тех, кого увидеть никак не ожидал. Основное кладбище дальше располагалось – как раз за той самой дубовой рощей, а здесь прямо во дворе справа от церкви были совсем иные захоронения.
Что я там увидел? Сорок второй год. У кого январь, у кого февраль, у кого март, у кого вообще июнь. Вот только года рождения – тридцать первый, тридцать второй, тридцать третий, тридцать четвертый. Маша, Миша, Софочка, Яша, Коленька – у большинства из них не было фамилий. Не сохранились. Только годы жизни и смерти.
Сто двадцать пять граммов хлеба в сутки на ребенка в ноябре сорок первого. До этого монастыря доехали эвакуированные из Ленинграда дети. Вот только спасти их не удалось – необратимые последствия длительного голодания. Необратимые до самой смерти.
Зимой сорок первого – сорок второго дети умирали первыми. И старики. И те, кто отдавал свое последнее детям и старикам.
Долго мне потом во сне дневник Тани Савичевой покоя не давал:
«Женя умерла 28 декабря в 12 часов утра 1941 г.
Бабушка умерла 25 января в 3 часа дня 1942 г.
Лека умер 17 марта в 6 часов утра 1942 г.
Дядя Вася умер 13 апреля в 2 часа ночи 1942 г.
Дядя Леша – 10 мая в 4 часа дня 1942 г.
Мама – 13 мая в 7 часов 30 минут утра 1942 года… Савичевы умерли. Умерли все.
Осталась одна Таня…»
Таня Савичеву вывезти смогли, а спасти – нет. Девочка тоже умерла от последствий перенесенного ею голода и общего ослабления организма.
В принципе можно было бы делать ту работу, на которую я нацеливался, когда летел в Ленинград, но первые партии винтовок с боеприпасами улетели в наше управление еще в сентябре, а пока мы ставили «колыбель революции» на уши, в Москву были отправлены несколько вагонов с оставшимися винтовками и боеприпасами к ним.
Теперь имело смысл провести планомерную зачистку и, честно говоря, полное и безоговорочное уничтожение оставшихся в живых уголовников. Тем более что оперативную информацию «Лето» реализовал не всю.
Мы поэтому и уехали по делу капитана Гринкевича – необходимо было сделать небольшую паузу в зачистках. Все-таки методы дознания «Лето» и его бойцов здорово отличаются от методов дознания оперативников местного уголовного розыска, а фильтры эвакуационных центров не выпускают из города мужчин без спецпроопусков.
К тому же было шесть адресов, которые «Лето» не «засветил» совсем – он по этой причине и принялся уничтожать расколовшихся блатных. И утечку информации пресек, и вновь набранных бойцов потренировал, и дикой жути на пока еще остающихся в живых блатарей навел.
По показаниям уголовников, по этим адресам жили мутные люди. Непонятные. У этих людей водились деньги и продукты, они не голодали даже в самые жуткие дни и иногда скупали ворованные ценности, но наехать на них блатные не пытались. Первая же попытка закончилась физическим уничтожением небольшой разбойничьей шайки, а это означало только одно: по этим адресам жили пособники немцев или финнов. И они интересовали меня больше всех остальных.
Теперь для того, чтобы брать эти адреса, нам необходимо было опять спустить на город наших бойцов, подкрепленных оперативниками уголовного розыска, но в этот раз без «Лето». Безбашенный капитан морской пехоты был необходим лично мне – без него обитателей квартир я живыми не захвачу.
Впрочем, светошумовые и газовые гранаты местного изготовления по моему запросу нам из управления уже доставили, а две опергруппы наркомата внутренних дел с нетерпением поджидали задержанных. Оставалось их только захватить. Живыми, невредимыми и пригодными для допросов.
Кроме этого. Помимо оперативной информации «Лето», которую он получил не слишком принятыми в этом времени методами дознания, у меня был список агентов Елагина, который мне передал «Егерь». Тех самых агентов, которые якобы не имели выхода на немцев, но при этом это совсем не означало, что они любят советскую власть. И четверо из них пережили три блокадных года. Мне оставалось только выяснить, как им это удалось.
Первого и, как потом оказалось, действующего немецкого агента мы взяли прямо в подъезде его дома. Он редко выходил из свого логова, но все же иногда выбирался и всегда в неурочное время. Вот и в это раннее утро господин Смирницкий выполз из своей квартиры в Биржевом переулке в четыре часа утра.
Воткнуть в парадное двух-трех оперативников мы не могли – это была бы такая засветка, что проще было плакат вывесить. На лестнице ждать тоже не вариант. А квартиру штурмовать…
Кто здесь это будет делать? СОБРа и ОМОНа в этом мире еще не придумали, да и стреляются вражеские агенты сразу – знают, что в руки «мясников» НКВД лучше не попадать. Но сейчас война, и подобные методы допроса в контрразведке скорее норма поведения, чем исключение, разве что местные следователи анатомию человека не изучали и о болевых точках имеют самое смутное представление.
При захвате агента врага действует только один закон – закон военного времени: расстрел на месте. Так что формально захваченного вражеского агента или их пособников на момент захвата в живых уже нет, а что с ним следователи сделают, чтобы он правду рассказал, никого ни на какой войне не волнует.
Квартира была на первом этаже, и окна и черный ход мы худо-бедно контролировали, тем более что окна квартиры прямо во внутренний двор смотрели. Кстати, как потом оказалось, зря мы на это рассчитывали. Из квартиры господина Смирницкого был пробит отдельный выход в квартиру соседнего подъезда и дальше прямо на набережную.
Семья, проживающая в этой квартире, как я понимаю, была уничтожена в самом начале блокады. Так что если бы немецкий агент хоть что-то заподозрил – ушел бы влегкую. Полквартала оцепить мы бы не смогли – приданные нам бойцы еле ноги переставляют.
Чтобы не «светить» своего интереса, переодели «Кроху» в какое-то рванье и расположили ее в парадном прямо у квартиры. Проинструктировали, разумеется, чтобы никуда не лезла. Во второй квартире на этой лестничной площадке уже давно никто не жил, но квартира была закрыта, а сломать массивные двери без звука не получилось.
Кто же знал, что наша малявка такая резкая? На обсуждении захвата-то она присутствовала. Да и «Михалыч», похоже, ее по-своему проинструктировал. Последние несколько дней он «Крохе» показывал, куда и как бить, чтобы не убить, а вырубить. Научил на нашу голову.
Вылез Иннокентий Исиодорович в парадное, а у лестницы девчонка валяется. Нагнулся он, чтобы посмотреть, жива ли, и получил сначала прямо в лицо струю «черемухи», а потом и небольшой свинцовой битой, обернутой в несколько слоев тряпкой, по голове. Вот чем «Михалыч» учил «Кроху» противников вырубать. Уркаган беспредельный!
«Кроха» тоже газа хватанула, но на улицу выскочить успела. Выволочку свою она, конечно же, огребла, но вместе с благодарностью – яд у господина Смирницкого прямо в шарфе, прикрывающем лицо, зашит был, а «подвигов», как оказалось впоследствии, на этом внешне интеллигентном господине было столько, что живым оставаться ему резона не было никакого. А какое удивленное лицо у господина Смирницкого было, когда он в себя пришел и «Кроху» увидел!
К тому времени агента Абвера уже раздели догола и качественно связали – колоть его я собирался серьезно. К счастью, не пришлось – возраст у него уже был солидный, мог бы и не выдержать. Мразью господин Смирницкий оказался редкостной и даже попытался со мной поиграться, видимо, посчитав, что его взяли местные оперативники, но немного просчитался.
Информация о необычном имени командира бешеных осназовцев из Москвы уже просочилась в город, и имя «Лето» было у всех на слуху. Поэтому, когда я понял, что Иннокентий Исиодорович «валяет Ваньку», я позвал «Лето», который с радостной улыбкой на лице перечислил немецкому агенту несколько своих любимых приемов. Пока только теоретически, но тем не менее.
Подобные приколы любого проняли бы до печенки, так что въехал в ситуацию резидент Абвера сразу. Оказаться на улице со снятыми штанами и посидеть по пояс в снегу на морозе господин Смирницкий категорически не захотел, и наша беседа потекла в нужном направлении.
На самом деле это страшная по своей простоте и эффективности пытка. У человека действительно очень много нервных окончаний, и находятся они не только на пальцах рук и ног. Посадить мужчину голой нижней частью туловища в сугроб – и через пятнадцать минут вой человека на вой голодного волка будет похож.
Этот необычный прием ребята «Лето» на уголовниках проверяли, а немецкий агент физиологически ничем от них не отличается. Впрочем, можно сработать и на контрасте и поднести к отросткам уже хорошо охлажденной тушки огонек зажигалки.
Сам однажды выхватил этого ледяного удовольствия с горкой. Еще в курсантские годы. Выгнали нас на пятнадцатикилометровый кросс на лыжах. Чего уж нашему дуболому – майору Матлашову в его пустую голову взбрело, никто так и не понял, а доложиться нам он забыл.
На улице в тот день было минус двадцать пять плюс легкий ветерок. Эти минус двадцать пять в процессе стали минус тридцать семь, а легкий ветерок превратился в неслабую пургу.
Разумеется, никто нам тогда так и не сказал, что свою единственную на тот момент драгоценность надо упаковать в носок и лучше всего в шерстяной, а то и не один, если мы хотим насладиться радостью отцовства. Мы не шотландцы – «драгоценностями» на морозе не звенели и дистанцию, конечно же, прошли, но чего это стоило лично мне, вспоминать совсем не хочется.
Казалось бы, что ни душевных терзаний, ни моральных сомнений на этой войне быть не должно, но все равно грызет что-то то, что осталось на месте моей души. Все-таки, если ты не садист, психологически очень тяжело пытать живого беспомощного человека, хоть и твоего злейшего врага, особенно делая это, что называется, в твердом уме и светлой памяти. Но у меня в той же памяти трупы, вмерзшие в сугробы на улицах моего родного города, и свежие длинные могилы на Пискаревском кладбище.
В этом некрополе с простыми фанерными табличками еще нет мраморных надгробий, нет заасфальтированных аллей, обрамленных молодыми березками, нет изумрудной зелени ухоженных газонов, нет строгой ограды кладбища, нет монументальных ворот. Даже пруда, кишащего карасями всех размеров, что располагается справа от ворот, тоже нет. Есть только длинные холмы свежевскопанной земли, прикрывающие захоронения десятков тысяч безымянных тел некогда бывших живыми мальчишек и девчонок, их матерей и соседей, бабушек и дедушек.
А еще я хорошо помню один из рассказов «Егеря». Самый первый. Тот самый, когда мой современник увидел в мирной белорусской деревушке Сарья зверства новообращенных карателей и сошел с ума от увиденного им, и все становится на свои места. Вот враг, и он обязан рассказать мне все, что ему известно, со всеми мельчайшими подробностями, а морально-этическая сторона данного вопроса меня больше совершенно не волнует.
Радиста ключевого резидента Абвера в городе Ленинграде господина Смирницкого взяли прямо на улице. Удар в «душу» в исполнении капитана Гринкевича оказался идеальным.
Яков Гринкевич не выглядит силачом. По сравнению с тем же «Лето» бывший командир разведроты вообще смотрится заморенным задохликом, но у человека, почти три года прослужившего в дивизионной разведке и оставшегося в живых, развиваются весьма специфические навыки, которые он сразу же и продемонстриоровал.
– Что же ты долбишь, Гринкевич, как по колонне Исаакия? – возмущенно проскрипел ординарец «Лето».
Интонации голоса старого опытного фронтового разведчика подчас передать невозможно. В этих интонациях и презрение, и сквалыжность, и откровенная жадность, и ирония, и необъятное море сарказма. В зависимости от обстоятельств и развития ситуации «Михалыч», мгновенно сориентировавшись, выдает такие перлы, что можно заслушаться, предварительно вывалив собственную челюсть к себе на колени.
– Это колонна даже не поморщится – она мраморная, а человек мягонький! Нежней же надо!
Вот ты скажи мне, как «Лето» теперь допрашивать его будет? – Отловив, раздев и привязав радиста к креслу в его собственном полуподвале, мы прослушивали оригинальный «глумеж» в сольном исполнении от «Михалыча».
Капитан Гринкевич в такой постановке еще не участвовал и реагировал вполн естественно: хмурился, не понимая, что он опять сделал не так. «Михалыч» периодически достает капитана своими придирками, и бедняга Гринкевич далеко не всегда понимает, как себя вести в той или иной ситуации.
– «Лето» ведь обычно со своих японских хитростей допрос начинает. Вот в прошлый раз гланды через задницу доставал! Весь кровью и дерьмом забрызгался. А доволен-то как был! – «Михалыч» в восхищении причмокнул губами и закатил глаза, а капитан разведроты побледнел.
Все же высшее образование у Гринкевича есть. Местное, правда, но где находятся гланды, капитан знает и теперь озадаченно хмурится, прикидывая, как такое вообще возможно. Про радиста, слушающего этот монолог, и говорить нечего – такое впечатление, что он готов был хлопнуться в обморок.
Читать бесплатно другие книги:
