Нелюдь Соболева Ульяна

ГЛАВА 13. АССОЛЬ. БЕС

1980-е гг.

Никогда раньше мой мир не раскалывался на острые осколки дикой боли, от которой все внутри разорвалось до мяса. Я не знала, что такое предательство, ревность и адская пытка. Но в жизни все бывает впервые, это был мой самый первый раз. Потом их будет много, так бесконечно много, что я собьюсь со счета, но ведь мы всегда помним самую первую боль и того, кто ее причинил. Не счастье, не радостные минуты, а часы самой лютой агонии, иногда они оставляют настолько глубокие шрамы, что стоит лишь вспомнить, как внутри начинает кровоточить все той же болью.

И я помнила тот проклятый день, когда мой чистый, розовый мир взорвался кровавой тошнотворной грязью понимания, что здесь происходит, чем занимается моя мать, и что именно они заставляют делать моего Сашу.

Я не пошла на учебу в то утро, сказала матери, что у меня сильно болит голова, а она была слишком занята телефонными звонками и остервенело рылась в своих бумагах. Ей, как всегда, было не до меня, когда я приоткрыла дверь ее кабинета и просунула голову, тихо позвав. Она махнула на меня рукой, зашипев: "ладно, не иди, я дам справку", и снова уткнулась в папку, зажав телефонную трубку между плечом и ухом. Ей было не о чем беспокоиться, ведь я была лучшей ученицей и никогда не злоупотребляла якобы плохим самочувствием. Да и как могут возникнуть проблемы у дочери самой Ярославской? Мою мать боялись как огня. Достаточно было одного взгляда ее ледяных змеиных глаз, как люди не могли вымолвить и слова. Я сама ее боялась… всегда тряслась от одной мысли, что она разозлится, и презирала за это и ее, и себя, что, впрочем, не мешало мне долгие годы нарушать ее запрет. Потом я пойму, как жестоко она манипулировала мной и как давно знала о моей связи с Сашей. И она ее не прекратила, потому что ей было интересно, чем все закончится и в какой момент она сможет дернуть нас за ниточки или оборвать их к такой-то матери.

Я дождалась, когда она скроется в хирургическом корпусе, и тут же помчалась в лабораторию. Мы так редко могли видеться днем, что от одной мысли, что у нас с Сашей будет намного больше времени, чем обычно, я сходила с ума от радости и предвкушения. А еще сегодня исполнялось десять лет с тех пор, как я увидела его впервые… я помнила этот день очень хорошо. Мне сообщили, что умер мой папа. Десять лет обволакивающего безумия, дикости, которая не подвластно ничьему пониманию. Но даже сейчас, будучи взрослой женщиной, я знала, что ни о чем не жалею. Ни об одной секунде, проведенной с моим Сашей. У каждого происходит становление личности под давлением различных факторов и обстоятельств, а самое главное — влиянием других людей. И я рада, что именно тогда мне повстречался нелюдь 113. Именно благодаря ему я никогда в своей жизни не стану похожей на Ярославскую Ангелину Альбертовну. Благодаря ему я не пошла в медицину и благодаря ему я стала актрисой… Как он хотел и как я мечтала. Но у медали обязательно есть две стороны. И если одна сверкает и переливается на солнце, то вторая покрылась ржавчиной и копотью. Благодаря ему я конченая наркоманка, ни разу не испытавшая наслаждения со своим мужем и с кем-либо другим. Фригидная, ледяная пустышка с выпотрошенными внутренностями и вывернутыми наизнанку мозгами. Сумасшедшая идиотка, которая не спит по ночам, потому что ее мучают жесточайшие кошмары, которая не знает, какая из масок, надетая для сцены, и есть ее лицо, потому что она его не видела больше десяти лет. Идиотка, которая продолжает любить своего палача даже несмотря на то, что он каждый день сыплет комья земли в ее могилу, и которая пишет ему письма в пожелтевшей общей тетради все эти проклятые десять лет. Потому что ей больше некому сказать правду, потому что всем на нее наплевать, и только зверь, который тенью бредет по ее следам, только он ее ненавидит до такой степени, что это самое сильное чувство из всех, что к ней когда-либо испытывали. Впрочем, я ненавижу его не меньше, и я жду тот день, когда палач выйдет из тени, чтоб разорвать свою добычу живьем, и тогда я сама вгрызусь ему в горло зубами и буду держать, пока не сдохну. И он это знает… поэтому тянет время. Просчитывает свои шаги. Я даже знаю, с каким выражением лица он думает о нашей встрече. Ведь она случится не раньше, чем он примет решение.

Я купила ему цепочку. Не золотую, на золото у меня не хватило денег. Дешевенькое серебро у перекупщика. Копила свои карманные деньги несколько месяцев. Цепочку и кулон с цифрой десять. Знала, что он никогда не сможет надеть, но мне хотелось, чтоб у него что-то было от меня. Что-то материальное, настоящее, то, что можно потрогать. Иногда он просил срезать для него прядь волос. Примерно раз в год. Он складывал их под куском отколовшегося кафеля в целлофан из-под капсул. Туда же клал и свои волосы. Так забавно — его оставались иссиня-черными всегда, а мои темнели со временем. Мне нравилось видеть, как он любовно складывает их и помнит, в каком году была срезана каждая из прядей.

"— Когда тебя долго нет, я подношу их к лицу и вдыхаю твой запах. Они хранят его для меня. Запах тебя за все наши годы.

— Ты говорил, что помнишь его наизусть.

— Помню и найду тебя с закрытыми глазами. Но когда вдыхаю вот так, кажется, что ты рядом. Ты знаешь, что я делаю в этот момент…

— Лежишь с закрытыми глазами.

— Лежу с закрытыми глазами и быстро двигаю рукой.

— Ты испортил всю прелесть момента. Фу. Это так пошло.

— Да ладно, маленькая. Твои щеки залил румянец и дыхание участилось… Тебе нравится эта пошлость. Тебе нравится знать, что я думал о тебе и делал это. Нравится?

— Ужасно нравится. Я хочу повторить сама все, что ты делал.

— Неееет. Я слишком хочу тебя. Сначала я тебя оттрахаю, потому что я знаю, какая ты сейчас мокрая для меня".

О, это обоняние. Оно было поистине звериным. И это сводило с ума. Когда он закатывал глаза, принюхиваясь ко мне. Его откровенность заставляла щеки не просто зардеться, а стать пунцовыми. Саша не выбирал слова, ему не хватало синонимов, метафор и красивых словооборотов. Он говорил как есть. И ничего более эротичного, скандально-грязно-прекрасного я в своей жизни больше никогда не слышала. После него чей-то страстный шепот казался смешным и пафосно-фальшивым до тошноты.

Я нервно сжимала в ладони цепочку, пробегая мимо подсобки охраны и спускаясь по лестнице вниз, туда, где содержали подопытных животных и моего Сашу. Боже, как же ужасно это звучит для меня сейчас… как же все это было дико и отвратительно. Как же я ненавижу себя за то, что молчала.

Саши в клетке не оказалось. Мне даже не нужно было подходить вплотную, чтобы это понять, я умела четко определить, рядом он или нет. Я его чувствовала. Пусть кто-то решит, что это мистика, или не верит, но я его чувствовала каждым ударом своего сердца.

Я могла бы пойти к себе. Как поступала раньше. Могла бы и, скорей всего, была должна это сделать. И не сделала. Меня поманило, как самого настоящего наивного белого мотылька, и даже не в пламя, а прямиком в Преисподнюю. Именно с этого дня я пошла на дно с камнем на шее и веревкой, завязанной сотней морских узлов, где каждый из них был одной из наших с Сашей клятв. Мы не сдержали ни одну из них. Потому что на самом деле нет никакой любви. Пустой набор букв по отношению ко всему, что доставляет удовольствие и пока еще не осточертело. Мы с радостью меняем объекты любви, едва что-то иное начало нас радовать не меньше, чем предыдущее. И я точно знаю, я никогда не любила Сашу — я им больна. Он — моя неоперабельная опухоль со смертельными метастазами, и рано или поздно я сдохну в жутких мучениях.

Вдалеке играла музыка. Приглушенно и очень тихо. Не со стороны подсобки охраны, а со стороны чуть приоткрытой железной двери, ведущей во второй коридор. Она всегда была закрыта на замок, и ключ находился у моей матери или у Снегирева. Сюда не было доступа даже у охраны. И мною овладело любопытство. Едкое до такой степени, что начали дрожать пальцы. Я сделала шаг, потом еще один… прямиком в свой личный ад, потому что уже через минуту я узнаю, что значит гореть живьем. И ничто не сравнится с болью от ожогов… лишь одна боль превзошла ее по своей оглушительной остроте, но тогда я еще об этом не знала.

Я увидела его с ней. С одной из женщин, которых мать обследовала у себя в отделении и говорила, что это благотворительное лечение больных шизофренией пациенток, привозимых из психлечебницы неподалеку от нас (потом я узнаю, что рядом не было ни одного подобного заведения). Но если бы и знала, то мне не было бы менее больно.

То, что я сейчас наблюдала, никакого отношения к лечению не имело. Это было грязное совокупление на операционном столе под прожекторами. Мне не нужно было видеть лицо мужчины, который ритмично двигался за спиной одной из пациенток. Достаточно было его спины, разукрашенной своим неповторимым узором из шрамов и узловатых уродливых рубцов. Я знала каждый из них и могла нарисовать с закрытыми глазами.

Он брал ее сзади, опрокинув на стол и вцепившись одной рукой в ее темные волосы, а другой — в худое острое бедро, с силой насаживая на себя.

А у меня перед глазами я сама, вцепившаяся в прутья решетки, и он, вот так же вбивающий свой член в меня и рычащий мне в затылок. С тем же остервенением. Все точно так же… И боль резанула по венам с такой силой, что я зашлась в немом крике, судорожно силясь сделать хотя бы один вдох. И не могла. Легкие словно жгло кипятком. Наверное, если бы я захотела закричать, из моего горла не вырвалось бы ни звука от той боли, что его раздирало. Это было шоком. Самым настоящим болевым шоком. Когда все тело сводит судорогой и кажется, что кожа дымится от ожогов.

Я слышала всхлипы женщины и его стоны. Низкие, словно сдерживается, чтобы не шуметь. А рядом на стуле сидел Снегирев, тоже спиной ко мне. Он отвратительно сопел, его правая рука быстро дергалась, и я с омерзением поняла, что именно происходит, как раз в тот момент, когда женщина протяжно застонала и изогнулась назад, а ладонь Беса обхватила ее обвисшую грудь, и пальцы сжали длинный сосок. Игла ненависти пронизала сердце и, словно разломалась там пополам, чтобы колоть беспрерывно под каждый толчок.

— Да. Чертов ублюдок. Оплодотвори уже эту дрянь. Имеешь ее каждую неделю. Вот так. Ей нравится, когда с ней грубо.

"Каждую неделю".

Я закрыла рот обеими руками и отступила назад, а потом бросилась прочь. Не знаю, почему прибежала не к себе, а к нему в клетку. Наверное, привыкла нести свои слезы сюда. Ему. Прятать лицо на сильной груди и чувствовать, как гладит по плечам и скрипит зубами от ярости, что не может наказать всех тех, из-за кого я плачу.

Я рыдала снова и снова, видя одну и ту же картину перед глазами — мой мужчина имеет другую женщину. Трогает ее, как меня, гладит, как меня, сжимает ее грудь, как мою. Это была даже не ревность, а какое-то дикое, сводящее с ума отчаяние, озарение, что все не так красиво, как я считала, все мерзко и банально отвратительно, грязно. Как же все это грязно. Со мной, а потом с ними или, наоборот, меня после них… каждую неделю. Каждую. Ненавижу его. Ненавижу.

Сама не поняла, как пальцы сжимают серебряную десятку и водят ею по тыльной стороне ладони, вспарывая кожу. Мне впервые в жизни захотелось умереть… из-за него.

Сейчас я усмехаюсь, вспоминая те первые слезы. Добро пожаловать в Ад, маленькая Ассоль. Твой дьявол тогда даже еще не начал играть с тобой. Но он уже окрасил твои паруса твоей же кровью. Скоро тебе не просто захочется умереть — ты будешь мечтать о смерти и звать ее каждый день и каждую ночь, но эта тварь так же, как и он, будет играть с тобой в кошки-мышки.

Я ощутил запах ее волос, еще не дойдя до клетки. Сумасшедшая. Посреди дня ко мне пришла. Сердце забилось радостно, предвкушающе и в то же время тревожно. Когда вспомнил про охранника, следовавшего за мной. Мысленно молился ей же, чтобы спрятаться успела, и громко запел. Без слов. Просто "лалала". Дойдя до нашего коридора, резко развернулся к охраннику лицом и медленно на него пошел.

— Эй ты чего?

Мужик кнут, который в руках держал, крепче обхватил ладонью, остановившись от неожиданности.

Я оскалился во все тридцать два и на полусогнутые встал, вскидывая руки на манер боксеров. Кажется, так называли себя покойные охранники, красуясь перед молоденькими лаборантками.

— Марш в клетку.

Кнут засвистел в воздухе, а я прыгнул в сторону парня, остановившись в шаге от него. Он отпрянул резко и выругался, отступая назад.

— В клетку пошел, полудурок.

Сильный удар плечо обжег, а мне плевать. Я своего добился. Этот трус не рискнет не то, что с кнутом — с автоматом подойти теперь к клетке, пока я не в ней. Подмигнул ему напоследок, снова зубы продемонстрировав, и к клетке подбежал. Сам лично, глядя в глаза замешкавшегося охранника, цепь на ноге закрепил и встал в полный рост, склонив голову набок и ожидая, пока этот ушлепок запрет вольер и выйдет.

Когда звук удаляющихся шагов утих, бросился к куче ветоши и, отбросив ее в сторону, обнаружил там свернувшуюся калачиком Ассоль. От бешеной радости губы растянулись в улыбке, пока не понял, что она не поворачивается ко мне. Рывком ее на спину уложил, отнимая теплые ладони от лица, и рвано выдохнул, увидев мокрые дорожки слез на щеках и покрасневшие глаза.

— Что случилось?

Склонился над ней, а самого наизнанку выворачивает боль, затаившаяся в ее взгляде. Смотрит на меня не мигая, будто разглядывает, и в то же время словно не видит вовсе.

— Что произошло, Ассоль? Кто мою девочку обидел?

Я его оттолкнула со всей силы. Потому что не могла вынести прикосновения к себе… после нее. Боже, он весь ею провонял: волосы, руки, или мне кажется, что на нем везде ее следы, и меня лихорадит от понимания, что ни черта их не смыть водой с мылом. Они там, на его коже. Ненавижу.

— А… э… та, — от всхлипов не могу говорить, заикаюсь, — а эт-та те-бя то-о-оже Са-шей… ког-да ты… ее…

И снова резануло как лезвием прямо по сердцу, туда, где уже первые рубцы кровоточили. Не могу себя в руках держать, от слез задыхаюсь, и убить его хочется, больно ему сделать, так больно, чтобы почувствовал, насколько сейчас скручивает болью меня. Смотрю на него и вижу не его лицо, а спину с напряженными мышцами и ритмично двигающиеся бедра. Ревность — жуткая тварь, нет ничего страшнее ее, это прожорливая сука, которая вгрызается под кожу и отравляет все тело серной кислотой, поднимает внутри черную волну отчаяния.

Когда понял, что говорит, захлебываясь слезами, напрягся, ощущая, как окаменела каждая мышца. И сердце тоже окаменело. Замерло и покрываться стало слоем цемента. Один слой. Второй. Третий. Потому что представил, что увидеть могла. Потому что с недавних пор это стало иметь значение для меня самого. Раньше я не задумывался о том, что делал и с кем. Раньше я вообще не считал, что подобное нужно скрывать. Нет, не рассказывать ей ни в коем случае. Слишком унизительная роль, слишком грязная и тошнотворная правда моего мира, чтобы обрушивать ее на мою маленькую девочку с большими чистыми глазами цвета весенней листвы. Мог бы, спрятал бы ее от всех, чтобы никогда зло коснуться ее души и мыслей не могло.

Но с тех пор, как впервые увидел с ублюдком тем… с тех пор, как представлял, что могла его касаться его так же, как меня, целовать так же, как меня, вдруг понял, чем занимался сам. Почти каждую неделю. Пусть даже не по своей воле. Разве простил бы я ей других мужчин, даже если бы она легла под них по принуждению? Знал, что нет. Не смог бы. Обвинять не стал бы. Но и прикасаться после других не смогу. Легче сдохнуть… но и туда бы ее с собой забрал, чтобы другим не досталась.

Отстранился назад, опускаясь на согнутые ноги.

— Нет. Бесом.

Смотреть не могу на слезы ее. Кажется, в душу острым лезвием каждая вонзается.

— Что еще хочешь спросить?

Вот так происходит узнавание. Не тогда, когда в любви признаются, и не тогда, когда сексом занимаются, и даже не тогда, когда все нутро наизнанку выворачивают в откровениях, а когда ты ждешь, что твои раны залечат. Не важно как. Не важно, какой ложью и каким чудом это сделают. Я была так наивна, что приняла бы любую за чистую монету… но, нет, он ударил. Туда где кровоточило. Метко разворотил края раны в стороны. Цинично, я бы сказала. Я руки в кулаки сильнее сжала, глядя ему в глаза — ни одной эмоции, как занавес упал. Между мной и им. Плотный черный занавес с потеками грязи.

Мне было нечего спросить. Все, что хотела, я услышала. Наверное, я ждала оправданий или хотя бы каких-то извинений, каких-то мифов или сказок.

— Ничего, — шепотом прерываясь на всхлип, — н-не хо-хочу.

Держать второй удар оказалось еще больнее. Я еще не научилась… встала с тюфяка, чуть пошатываясь, и просто пошла к выходу из клетки.

Я терял ее второй раз. Потом я даже привыкну к этому состоянию. Вечно балансировать на ногах, раскинув руки в стороны и глядя вниз на качающуюся веревку. А до земли сотни и сотни километров. И она за спиной. Та, которая решает, столкнуть меня вниз или позволить дойти до конца.

Потом я привыкну доказывать себе и ей, что только мне принадлежит. А тогда я чувствовал, как покрывается трещинами первый слой бетона. От хаотичных ударов сердца, оголтело забившегося, когда снова голос ее услышал ослабленный. Бесцветный. Голос не моей девочки.

Я терял ее второй раз, а мне казалось, она не одна уходит, а часть меня с собой забирает. Душу вынула и уносит с собой.

На ноги вскочил и за ней кинулся. Если не прикоснусь, не почувствую тепло ее кожи, свихнусь. Даже если оттолкнет. По хрен. Хотя бы на миг ощутить. В охапку ее и к груди своей прижал, пряча лицо в шелке ее волос.

— Совсем ничего? Лгала мне, значит? Лгала, что любишь?

Отбивается, а я руки ее за запястья перехватил и выдохнул резко, увидев тоненькие раны.

К губам приложил ладонь, ощущая, как обжигает ее кожа губы.

— Откуда это?

Пальцами за подбородок взялся, поднимая бледное лицо кверху. Хрупкая. Такая беззащитная и хрупкая в этот момент, что кажется, можно сломать одним неосторожным движением.

Это было неожиданно. Нет, не то, что схватил и к себе прижал, а то, что ничего со мной не произошло. Ничего, кроме дикого, отвратительного восторга чувствовать его руки на своих плечах и волосах и слышать бешеное сердцебиение… а вместе с этим трястись уже от ненависти к себе. Потому что он воняет ею, а я готова стерпеть, лишь бы не убирал руки, и еще раз лезвием по той же ране. Сопротивляться отчаянно под звуки его голоса, извиваясь и пытаясь вырваться, упираясь ему в грудь кулаками. Пока за руки не схватил и ладонями вверх не перевернул, а там полосы рваные от десятки, которую вгоняла под кожу. Он ладони к своему лицу прижимает, а меня еще сильнее трясет, как в лихорадке.

— Десять, — толкнула в грудь, — их десять. За каждый год по одной, — на его застиранной футболке следы от моей крови пятнами, — сегодня как раз десять. Не люблю, — задыхаясь и теперь уже по щеке, по одной, по второй, и рваные раны о его щетину больно цепляются, — не люблю… ненавижу. Ты и они… ненавижу. Отпусти.

Пусть бьет лучше. Пусть кричит и плачет, чем уйдет вот так, молча.

Потому что я ко всему привык. К ненависти привык. К крикам, к боли. Я без нее не привык. Не смогу уже никогда без нее. Легче ножом по горлу себя, чем позволить уйти. Намертво с ней связан. И слова ее эти. Продолжает лезвиями полосовать по сердцу. Пробивая каменную стену вокруг него.

Трещинами. Толстыми, извивающимися трещинами.

— Ненавидь, — снова к себе притягивая, — ненавидь. И никогда больше так не делай.

Отстранил от себя, заглядывая в наполненные кристальными слезами глаза.

— Никогда. Себя. Не смей. Меня режь лучше. Хочешь?

Кулон маленький серебряный на шее ее болтается.

Сжал в ладони и за цепочку к себе притянул.

— Меня на куски изрежь. Тебя не дам. Моя, помнишь?

Не помню, ничего не помню. У меня истерика началась, потому что я в голосе его слышала, что фальши нет, в глазах видела, в словах НАШИХ.

— А она? — вырвала из его рук цепочку — Она тоже твоя? Почему, Сашааа? Почему? Это меня режет везде. Почему ты с ней… почему тот смотрел? Что это за грязь Саша? Чего я не знаю? О чем ты мне врал или молчал?

— Не моя она, — склонившись над ней, так близко, что слышу, как сердце ее отбивает фантастически быстрый ритм. Я его грудью своей чувствую. Как и то, насколько хочу оградить ее от дерьма этого, которым провонял сам с ног до головы.

— Только ты моя. Только тебя люблю.

Дернул ее на себя, схватив за плечи.

— Вот именно, грязь это. Не вступай в нее, Ассоль. Мне доверься. Просто поверь, что тебя люблю.

В уголках глаз снова слезы хрустальные собрались.

— Не вступай. Я тебя на руках через нее проведу. Просто доверься.

— Неееет… нет… нет. Не надо. Я ведь не идиотка. Не надо меня страусом… головой в песок.

Руки его сбросила, плечами повела и тут же сама в его рубашку пальцами впилась.

— Не смогу я так. Нет любви никакой, если ты со мной и с другими. Нету, Саша. Не любовь это, а мерзость тогда. Фальшивка. Хочешь, я под кого — то при тебе лягу? А, Саш? Хочешь, я с другими трахаться буду, а тебя попрошу терпеть… а тебе скажу, что только тебя люблю?

Сам не понял, как от себя оттолкнул. К решетке спиной. Ощущая, как ярость в венах вспенилась, как задымилась от нее кожа, и дым этот в ноздри забивается, щиплет болезненно и мерзко, вызывая желания выблевать собственные кишки.

Только представил ее с другим, и крыша поехала. Убить захотелось сучку маленькую эту. И в то же время выплеснуть захотелось в лицо всю правду. Выплеснуть и смотреть, как распахиваются в ужасе глаза, когда появляется понимание. Понимание безысходности. Когда увидит, как цинично разрушается ее привычный розовый мир, проступая серыми и черными оттенками страха и боли.

— Не смей, — кажется, я рычу. Плевать. — Никогда не смей говорить такое. Ты ни хрена не знаешь.

Встряхнул ее за плечи.

— Убью, Ассоль, — перейдя на шепот, ощущая, как перехватил спазм горло, — Убью и сам без тебя сдохну.

Прислонился лбом к ее лбу, лаская пальцами острые скулы.

— Люблю тебя. Правда люблю. Они… они ненастоящие. Нет их. И не будет никогда. Они как мой кошмар, после которого просыпаюсь. Из-за тебя просыпаюсь.

— Поклянись, что не будет… поклянись, что мой только. Сашааа.

Не выдерживая, закрывая глаза и скользя щекой по его щеке, и все еще дрожью бьет бешеной, а сама трясущимися руками в его волосы зарываюсь на затылке.

— Мне умереть хотелось… слышишь? Умереть хотелось, когда ты там с ней…

Впала в секундный транс, втягивая запах мыла и его тела, а потом вдруг эхом его слова, и тут же голову вскинула, ища ответы в его глазах.

— Чего я не знаю? Я все знать хочу. Скажи мне.

— Нельзя умирать, — губами по тонким векам, вбирая в себя следы ее слез, — нельзя. Запомни, Ассоль.

Большим пальцем поглаживаю острый подбородок, думая о том, что когда-нибудь мать ее за это поплатится. За боль дочери. За слезы ее. Когда-нибудь я заставлю эту суку стелиться возле моих ног и вымаливать прощение за те страдания, которые она ей причинила.

— Много их. Ты это хочешь узнать? Всегда много было. До тебя. До нас. Часто было. Много и часто. Разные. Но никогда, — стиснув зубы, когда новой вспышкой боль в ее глазах сверкнула, — никогда по моему желанию.

Наверное, все же было лучше всего лишь полчаса назад. Десять минут назад, секунду назад. Пока не понимала… пока этот голос его, надломленный, не услышала. И в голове пазл кусками рваными, обрывками, осколками. Ночные проверки, постоянные душевые, его загнанный взгляд иногда, когда я приходила и ждала его возвращения из лаборатории.

Стиснула его руки сильно ледяными пальцами.

— Тебя заставляют, да? — он дернулся назад, и я увидела вот это загнанное выражение глаз. Никогда раньше не видела. Гордый слишком, чтоб показать отчаяние, а сейчас крошится вместе со мной. Я его раскрошила и себя вместе с ним, — Снегирев, да? Но зачем, Господи, зачем? — отрицательно качая головой и чувствуя, как пол шатается под ногами. — Вот почему они тебя забирают?

Молчит, стиснув челюсти, все так же лбом к моему лбу прислонился и в глаза мне смотрит своими дикими глазами. И я не выдержала, обняла рывком за шею.

— Мы что-то придумаем. Слышишь? Мы придумаем. Тебе уходить надо отсюда…

Обняла меня, прижимается, а я меня от смеха разрывает. Злого. Полного ненависти. Снегирев? Этим вопросом своим напомнила, кем она монстру приходится. Напомнила то, о чем думать себе запрещал, чтобы не взвыть от отчаяния в своей клетке. Чтобы не сдохнуть от понимания, что это бред. Все это. МЫ с ней — бред. Как бы ни ломало меня без нее. Как бы ни раскурочивало внутренности от осознания, что в ней ее кровь… и все же не могу ненавидеть. Не могу заставить себя не любить. Не сходить с ума без нее. Даже подыхая от понимания, что когда-нибудь ей придется выбирать, по какую сторону этой клетки стоять.

Отстранилась, удивленно глядя. А я замолчать не могу. Хохот наружу рвется вместе со злостью.

— Снегирев, да, — сквозь смех. Сквозь волны боли, которыми он отдается в груди.

— Зачем? Чтобы я обрюхатил их. Так они говорят. Чтобы всех обрюхатил.

Он смеялся, а меня мороз по коже пробрал. Да, я его узнавала: через нежность и абсолютную любовь моего Саши пробивался жестокий озлобленный нелюдь. Тот, что охранников освежевал и глазом не моргнул. Потому что смеялся жутко. Не от веселья. Смеялся, и глаза лютой ненавистью сверкали, даже когда на меня смотрел.

Я поняла тогда… поняла, что это опыты, которые мать проводит. Конечно, даже десятой доли всего кошмара не осознала, но начала понимать. И хохот этот был похож на слезы мои недавние, только он плакать не умел никогда.

— Мы сбежим отсюда. Обещаю тебе. Да, — я кивала и гладила его по щекам, — мы сбежим. Я вместе с тобой. Не оставлю тебя. Твоя. А ты мой. Я придумаю как… придумаю.

Губами к губам его прижалась и тут же назад отпрянула, взгляд болезненный увидела и снова поцеловала, зарываясь в его волосы ладонями. Прерываясь на срывающееся "люблю тебя" через поцелуй, мокрый и соленый. Сама не поняла, как опять слезы из глаз побежали.

В ладонях своих стискивал ее плечи и думал о том, что ножами ведь не только разрезать можно. Не только до смерти. Через жуткую, почти адскую боль. Ведь ножом и раны вскрывать можно, чтобы зараженную поверхность удалить. Вырезать заразу-тварь, чтобы не смела все тело отравлять ядом своим. Вот так она сейчас вскрывала мои раны. Так она полосовала наживую по затвердевшим, словно окаменевшим рубцам, под которыми агония пульсирует. Яростно, не желая позиции свои сдавать.

Отвечаю на поцелуй, врываясь языком в ее рот, ловя тихие всхлипывания губами. Агония криками исходится беззвучными, выжигает с громким шипением кислотой дыры в теле, обнажая до костей. Как она не слышит этого шипения?

Позволить ей выпустить заразу, чтобы ее "люблю" перебивать собственным. Сильнее к себе прижимая, сатанея от мысли, насколько моя девочка моя.

— Никогда больше, — заставляя себя прерваться на секунду, — слышишь? Больше никогда и ни с кем. По хрен что будет.

Снова набрасываясь на ее губы.

— Обещаю, Ассоль.

ГЛАВА 14. АССОЛЬ

1980-е гг.

С этих самых дней и начался обратный отсчет. Сейчас, вспоминая о наших с Сашей последних неделях вместе, мне кажется, я даже слышу, как тикает часовой механизм до взрыва, после которого я оказалась в чудовищно глубокой яме из осколков собственных иллюзий, наивности и несбывшейся любви. Изрезанная этими осколками, стоящая на коленях и беззвучно орущая в пустоту до бесконечности его проклятое имя, которое сама ему и дала.

У нас было около пяти дней тишины — в город приехала делегация врачей из дружественных Союзу стран, и мать, естественно, принимала в ней участие. Важные открытия, сделанные в нашей стране, демонстрировали иностранцам. Разумеется, под плотной завесой тайны, не раскрывая секретов, а показывая лишь результаты. Потому что изнанка была настолько уродлива, что даже гестапо содрогнулось бы от методов моей матери получать нужный результат из живого "материала". Но тогда я не знала, каким чудовищем она является на самом деле, и что меня будет тошнить каждый раз при упоминании ее имени. Мне казалось, она великий человек и светило науки. Я ею гордилась и боялась ее.

После четырех дней в городе все врачи должны были приехать к нам в клинику вместе с журналистами и телевидением. В спешном порядке куда-то перевезли всех подопытных животных, а также женщин из лаборатории. Я смотрела из окна, как их запихивают в грузовик, и впивалась пальцами в ладони все сильнее и сильнее — некоторые из них были с довольно заметными выпирающими под робами животами. Я не хотела думать о том, чьи это дети. Не хотела и не могла. Я все же спрятала голову в песок, у меня просто не было выбора. Или не думать, или сдуреть от ревности и отчаяния. Но молодость слишком оптимистична, и я думала о том, что совсем скоро мы сбежим оттуда вдвоем. А эти дети… их ведь и нет теперь. Может, их не было или они были не от него. Да, малодушно, да, эгоистично, но покажите мне того, кто не хотел бы обманываться на моем месте? Сейчас я слышу по ночам крики младенцев, и один из них орет громче всех, так орет, что я сама ору во сне, затыкая уши ладонями, и вскакиваю с постели, чтобы лихорадочно искать в ящике комода пакетик, жадно втягивать белые кристаллы, запивать их вином и проваливаться в забвение. Пару раз меня увозили на скорой после передозировки и возвращали с того света. Об этом никто не знал, кроме моего продюсера и мужа. Потом какое-то время я не слышала детского плача, и мне не снились сны, какое-то время я переставала нюхать кокаин и даже пыталась жить нормальной жизнью… пока ОН жестоко не напоминал мне о себе. И мне казалось, я схожу с ума, потому что все эти послания видела только я… и только я знала, от кого они и что он от меня хочет.

"Ну давай, где же ты? Хватит играться. Убей меня уже. Ты ведь этого хочешь? Моей смерти?"

И да, я знала — он ее хотел, но по его правилам. Когда-то, проклиная меня, он обещал, что, даже если сдохнет, вернется с того света за мной, и я буду мечтать о смерти. И нет ничего ужаснее ее ожидания.

А тогда я верила, что нас с Сашей ждет счастливое будущее. Мне казалось, что стоит только выйти за забор клиники и вывести его оттуда, как все неприятности тут же закончатся, все забудется. Наивная. Я понятия не имела, что с ним никогда бы ничего счастливого не вышло. Он — психопат, садист и маньяк, для которого человеческая жизнь не будет иметь никакого значения.

Я постепенно готовилась к побегу, продумывала каждый наш шаг. Нет, я, конечно, не была идиоткой и понимала, что нам потребуются деньги на проживание и на дорогу. Они у меня были. Я ездила в город и потихоньку продавала свои серьги, кольца и цепочки. Все, что досталось мне от бабушки и было подарено матерью. Она любила меня украшать, как новогоднюю елку. Ей казалось, что чем больше на нас побрякушек, тем дороже и солиднее мы выглядим. Притом, ее постоянной пациенткой были жена и дочь одного из самых лучших ювелиров в стране. На вещи и обувь Ярославская не скупалась никогда — все самое лучшее и модное должно быть обязательно у нее. Конечно, надеть это особо было некуда, но, если к нам приезжали гости, или мы куда-то ездили, мать была похожа на женщину с обложки журнала. Красивая. Я всегда считала ее очень красивой. Она мне напоминала красавиц тридцатых-сороковых годов: Марлен Дитрих или Грету Гарбо. Холодная красота, ледяная. Мать вытравливала волосы до белизны и придавала им серовато-жемчужный оттенок. В детстве я видела в ней снежную королеву из детского фильма.

Все деньги я спрятала на вокзале в камере хранения. Мы с Сашей решили ехать на север, как можно дальше от центра, в глубинку. В какой-нибудь областной центр, где он сможет устроиться на завод, а я…

Мне кажется, что с тех пор, как я узнала его, я вообще о себе забыла.

После нашей ссоры мы сильно отдалились друг от друга. Нет, я не перестала приходить к нему каждый день. Это было невозможно, потому что я не представляла свою жизнь без него.

Мы по-прежнему общались, обсуждали прочитанные книги, я приносила ему новые романы вместе с чем-нибудь вкусным, но я не могла подпустить его к себе, а он чутко улавливал мое настроение и не прикасался. Я увернулась от его губ и вздрогнула, когда прижал меня к себе в первую встречу после ссоры, и он, чертовый гордец, не сделал ни одной попытки прикоснуться еще раз. Теперь он демонстративно держал со мной дистанцию. Нет, я не упрекала, и мы больше не говорили о тех женщинах, но и в нас обоих что-то сгорело. Во мне исчезло ощущение того, что наша любовь — это что-то чистое и прекрасное, а он… он, наверное, чувствовал себя униженным тем, что я обо всем узнала и отпрянула от него. Я помнила тот взгляд, которым он на меня посмотрел и медленно разжал пальцы на моих плечах. А потом сам вытер мне губы большим пальцем. Я не придала этому значения ровно до того момента, как сама взяла его за руку, рассказывая что-то, а он стряхнул мою ладонь и спрятал свою в карманы штанов.

— Не стоит. Запачкаешься еще.

— Возможно, — нагло, глядя в его черные глаза и возвращая удар под дых так же умело, как он его нанес, и тут же пожалеть об этом, когда поджал губы и отошел к противоположной стене.

Я садилась у одной стороны клетки, а он — у другой, и мы читали друг другу вслух отрывки Гамлета по ролям. Я готовилась поступать в следующем году в театральный в том городе, куда мы собирались уехать. Все мои реплики и отрывки Саша запоминал с первого раза. Его память была феноменальной. Потом я узнаю, что это результат проводимых ранее опытов над его мозгом. Они слепили гения и страшную машину для убийств одновременно, безжалостную и равнодушную к любой боли.

Больше мы не приблизились к друг другу. Так и держали дистанцию. Иногда я ловила на себе его горящий взгляд, полный тоски, и опускала глаза. Наверное, он ждал, что я сделаю сама свой первый шаг к нему, а я не могла… я все еще видела его с ней, я все еще помнила, что он мне рассказал. Мне было не просто с этим смириться. А еще мне казалось, Саша сам не хочет нашей близости. Нас отшвырнуло друг от друга на несколько лет назад, и впервые возникали паузы в разговорах.

Потом он вдруг исчез. Сразу после возвращения матери вместе с гостями. Они пробыли здесь день, а с утра Саша пропал. Я искала его повсюду. Мною овладела жуткая паника. Это было похоже на приступ сумасшествия. Потому что мне стало наплевать, что кто-то может узнать о нас с ним, и я расспрашивала о нем работников лаборатории. Никто либо не знал, либо скрывал от меня его местонахождение. Я сходила с ума, проводила в его клетке по несколько часов в изнуряющем ожидании. Я даже начала молиться Богу. Да, я, дочь яростной коммунистки и атеистки, молилась, как меня учила в детстве бабушка. Наверное, я бы не выдержала, если бы он не вернулся… точнее, если бы его не вернули. Я услышала шаги сквозь сон и спряталась под тряпками, как обычно, пока слышала шаги и какой-то странный звук, будто что-то тащат. Лязгнул замок клетки, и раздался удар о пол. Потом клетку закрыли, и шаги удалились… а в следующие несколько минут я беззвучно кричала, всхлипывая и тяжело дыша, глядя на черное от кровоподтеков лицо Саши. Залитое кровью и опухшее до неузнаваемости. Когда я попыталась перетащить его на тюфяк, он от боли глухо застонал, и сквозь клокочущее дыхание я слышала, как он шепчет мне.

"я не стал… как обещал… не стал… твой… только твой".

И я зарыдала, пряча лицо у него на груди… все поняла. Его жестоко избивали все эти дни, заставляя выполнять свои функции. Они его не просто избили — его ломали. В полном смысле этого слова. Мне было страшно даже тронуть эти раны… я всхлипывала, заливаясь слезами, обрабатывая их, бинтуя его торс, накладывая швы на виске и у брови. Смывая кровь со сломанного носа и осторожно пытаясь напоить его водой. Я грела его своим телом по ночам, а по утрам возвращалась к себе и валилась с ног от усталости, но все же ехала на учебу, чтобы после нее бежать к нему снова. Обычно после избиений его какое-то время не беспокоили. Охрана приносила миску с едой и воду. Твари бездушные, они даже не заходили чтоб проверить, как он себя чувствует. Я слышала, как они переговаривались между собой:

— Думаешь, выживет? Если сдохнет, у нас могут быть неприятности.

— У меня было указание заставить мразь делать свою работу. Он отказался, тварь упертая, и не оставил мне выбора. А сдохнет так сдохнет, я давно хочу, чтоб его пристрелили или вывезли отсюда в "топь".

— Его б вымыть.

— Я такого приказа не получал, а грымза сюда не заходила уже несколько дней и про него не спрашивала.

Что такое топь, я узнаю спустя много лет. Так называлось место, где топили трупы подопытных на болотах. Но я и без этого поняла, чего жаждет новый охранник. Все они смертельно боялись Сашку. Я этот страх слышала в тембре голоса и видела в их взглядах. Боялись даже такого избитого. Я умудрилась снять с него кандалы и ошейник, чтобы самой попытаться отвести в душевую, но едва мне удалось его приподнять, как я вдруг услышала его голос над ухом.

— Я сам…

ГЛАВА 15. БЕС. АССОЛЬ

1980-е гг. СССР

Я не сразу понял, почему вдруг очнулся. Почему вместо черной вязкой тины, забивавшейся в рот и ноздри, я вдруг ощутил запах полевых цветов. Почему смог сделать вздох, вспоровший мне изнутри грудную клетку и в то же время позволивший почувствовать себя живым. Она. Почему-то я думал, она уйдет, когда я открою глаза. Если я открою свои глаза. Просто в тот момент казалось нереальным даже поднять веки, настолько их жгло дикой болью после длительного времени в отключке.

А я не просто ее увидел, я вдруг тепло ее кожи ощутил наряду со смутным пониманием, что в редкие минуты своего сознания я его точно так же ощущал. Всем своим телом. Не верилось, честно. Казалось, воспаленное сознание придумало само, создало иллюзию. Наряду со звуками ее тихого шепота, иногда врывавшегося сквозь бесперебойный гул колоколов. Да, так звучала для меня боль — колоколами, тяжелым набатом, каждый удар которого в висках такой агонией отдавался, что я впервые просил о смерти. Кого просил? А хрен его знает. В Бога я не верил. Всегда только в себя и в Ассоль. А с недавних пор перестал и в нее. Меня никто не учил с самого рождения, что есть некто свыше, который направит и поможет, если будешь истово следовать его слову, или накажет, если посмеешь ослушаться. Некто, которому нужно поклоняться, уважать, любить и бояться. Я привык верить в то, что можно потрогать руками, верить в то, что слышал и видел сам, и любить лишь тех, кто любил меня. Потом эта девочка сломает последний принцип, заставив на собственной шкуре узнать, что любить можно безответно. Хотя, черта с два это безумие являлось любовью. Болезнью моей неизлечимой, зависимостью, психическим отклонением… Чем угодно, но только не этим бесцветным словом.

Но тогда я этого не знал. И поэтому, когда понял, что именно меня удерживает на самой поверхности болота, что не дает уйти вниз, захлебываясь отвратительной вязкой жижей, то все тело прострелило острым желанием увидеть ее своим глазами. Увидеть, что это не игра мозга. И когда, наконец, удалось разлепить веки, задохнулся, увидев ее голову в сантиметрах от своей. Поддерживает меня руками осторожно и в то же время крепко, а для меня это как канаты, которые не позволяют потонуть.

Все же не сон… я ведь почти поверил, что слышу ее голос во сне. Но вот она. Вцепилась в мое тело тонкими пальцами, удерживая от падения. И сознание полоснуло чувство омерзения к себе самому. К своей слабости перед моей хрупкой девочкой. Лучше сдохнуть, чем позволить ухаживать за собой, как за немощным. Несмотря на то, что лучше себя чувствовал, чем в первые дни после тесного и плодотворного "общения" с дубинками и сапогами ублюдков-охранников.

— Я сам.

Выдавил из себя и поперхнулся словами. В горле дерет от сухости, и каждое усилие заставляет невольно кривиться от боли.

— Отпусти.

Упрямый… гордый и до дикости упрямый. Кривится от боли. А я в глаза ему смотрю, поглаживая пальцами припухшую щеку. Почему у нас все так? Почему из всех, с кем я была знакома, с кем сталкивалась на учебе, на концертах, в театре, мне не понравился никто, никто не заставил мое сердце захлебываться от отчаянной дикой любви. Никто не нравился. Словно весь мужской мир вокруг стал бесполым. Скучные, пресные, по сравнению с ним, пустые и предсказуемые. А в нем неизведанные границы, в нем бездна черная, страшная с языками пламени на дне, и я до безумия хочу гореть в его бездне. У него взгляд другой, интонации, его эмоции цветные, сумасшедшие, прикосновения болезненно-дикие. Я читала о первой любви. Много читала. Она не должна была быть такой.

В глаза его смотрю и чувствую, как дух захватывает от того, что там, в зрачках, беснуется. Никогда и никого больше в своей жизни не встречала с такой гордостью фанатичной и с этим чувством собственного достоинства. В нем его было в тысячи раз больше, чем в каждом из его мучителей.

— Не сможешь сам. Я в душ отвести хочу, пока нет никого. Лучше помоги мне. Утром охрана вернется. Я с тебя цепи сняла.

Нежно, безумно нежно по губам разбитым подушечками пальцев провела.

— Мне было так страшно в эти дни, Саша. Так страшно… Я боялась, что ты не вернешься. Я больше не хочу так бояться.

Эта ее ласка, осторожная, нежная… так больно. И больно не снаружи, где не осталось ни сантиметра кожи, которая бы не пульсировала бы в агонии, а изнутри. Там, где прикосновение пальцев словно подтверждение ее слов. Пытаюсь разглядеть в глазах нотки жалости, понимая, что, если найду их, выгоню отсюда. Лучше пусть ненавидит, чем жалеет.

Головой покачал, прикрывая веки и вдыхая ее запах. Чувствуя, как оседает он в легких, растворяясь, заменяя кислород. Да, иногда я думал о том, что возле нее мне ни к чему кислород, достаточно ее аромата, чтобы продолжать сходить с ума с ее именем, ритмично бьющимся в сердце с каждым вздохом.

— Иди домой, Ассоль. Там тебе нечего бояться.

Гонит. Иногда я ненавидела его за эту гордость, восхищалась до захватывания духа и мурашек, и ненавидела одновременно. Потому что она делала меня крошечной рядом с ним и ничтожной.

— Мой дом рядом с тобой… мне не страшно, когда я чувствую твои руки. Нет ничего ужасней минуты, проведенной вдали от тебя.

Коснулась его губ губами едва-едва.

— Идем… тебе станет легче под теплой водой. Их никого нет. Они напились водки и храпят в подсобке.

Потянула на себя за шею.

— Пожалуйста… идем. Ради меня.

Глаза закрыл, расщепляясь на атомы в звуке ее голоса, чувствуя, что не могу сопротивляться ей. Словно животное, выдрессированное только на ее голос, только на ее команды. Спустя время я буду силой вытравливать из себя эту привычку, ненавидя и Ассоль, и себя за нее.