Нелюдь Соболева Ульяна

ГЛАВА 21. БЕС. АССОЛЬ

1980-е гг. СССР

"Наверное, у каждого человека есть какой-то свой порог. Доверия, терпения, ожидания. Не знаю. Порог, дойдя до которого, он либо падает, либо летит вниз. И только от него зависит, каким будет его приземление. Сломается он на части в этом падении или опустится на землю, стоя твердо на своих двоих. Для меня первый порог наступил в этот момент. Пока что-то говорила, пока покрывала отравленными поцелуями мои ладони, а мне казалось — прожигает их до мяса своим ядом.

Я засмеялся. Да, я не мог завыть, я не мог заорать, не мог… тогда еще не мог ударить ее.

Я невольно засмеялся. Она застыла ошарашенная, когда я сжал ее руки своими. Сжал до боли и согнулся пополам, потому что не мог стоять прямо. Словно в грудь кол был вбит. Ее рукой. Только мог хохотать надрывно, представляя, как долго отрабатывала она эту свою роль.

— Перед кем репетировала сцену, Ассоль? Перед матерью?

Оттолкнул ее от себя, чувствуя, как смех снова злобой сменяется на себя за слабость эту.

— А ночевала у СИЗО одна? Не боялась, не? Или твой мажорчик с тобой рядом спал на голой земле-то? Додумался хоть согреть-то?

Шагнул к ней резко, неожиданно ощутив толику удовлетворения, когда она застыла, и зрачки расширились.

— Какого черта ты приперлась сюда, а, девочка? Думаешь, разыграешь сценку тут перед неотесанным ублюдком, и он сразу и показания заберет, и ваши проверки все свернут?

Я отрицательно качала головой. Мне хотелось зажать уши и зажмуриться. Он ведь не может мне этого всего говорить. Не умеет. Мне не умеет. Это же я… я его Ассоль. Его ожоги под кожей. Я.

Но он их говорил. Пощечинами. Намного сильнее, чем мать била, намного больнее, чем позор и это вечное презрение даже от моего врача, которая осматривала меня нарочито болезненно. От него было намного больнее. У меня даже перед глазами потемнело, и я невольно схватилась за его руки, те самые, которыми оттолкнул.

— Не боялась. Ты ведь рядом был. Я бы закричала, ты бы решетки выломал. Нет никаких мажоров. Не было никогда.

Я все еще его умоляла, на что-то надеялась, искала в черных глазах того Сашу, который от моих слез с ума сходил, на руках качал, как ребенка.

— Какие показания? Кто заберет? — судорожно сжимая его руки, — Ты что такое говоришь? Это же я. Посмотри на меня, мне в глаза. Ты ведь меня знаешь. Каждый вздох мой знаешь…

И чувствовать, как пол качается под ногами — не знает. Пустой у него взгляд. Нет там ничего. Там даже моего отражения нет.

— Что с тобой? Я не узнаю тебя… не узнаю. Не ты это. Не ты, — закричать и стиснуть его руки так сильно, что захрустели у самой суставы.

Я в ее зрачках вижу, как улыбка губы мои растягивает… вижу, а сам не чувствую. Как после анестезии. Иногда монстр была в хорошем настроении, а может, просто не желала портить свою любимую игрушку — хрен ее знает. Ну так вот, она давала указания резать меня все же под обезболивающими. Но я видел все, что они делали со мной. Видел, но не ощущал. Как сейчас. Потому что онемела каждая клетка души. Она начала отмирать уже тогда. Полностью она атрофируется чуть позже.

Но там, в ее глазах я улыбаюсь… улыбаюсь, чтобы сдержаться, чтобы не раскрошить на хрен стол этот рядом с нами. Прямо об стену. Потому что сучка права. Потому что она, мать ее, права. Даже сейчас… после всего я бы выломал. Дьявол ее побери, я бы выломал любые решетки, я бы свернул шеи всем, но не позволил до нее дотронуться никому другому. Сам в мыслях убивал ее… а представить, что кто-то другой боль причинит, не мог.

Дряяяяянь… Как же ты меня на себя подсадила-то? Как же ты въелась-то в легкие так, что каждый вдох с твоим ароматом? Ненавижу.

Выкрутил ей руки, освобождая свои и за плечи хватая, в воздух ее поднимая и впечатывая в стену. Наклонился к лицу и зашипел, чувствуя, как подкатывает к горлу ярость. Приливами раскаленной лавы.

— ТЫ? А кто ты??? Кто ты, скажи мне? Я тебя ни хрена не знаю. Ни хре-на, понимаешь?

Тряхнуть так за плечи, что головой об стену ударилась, а в глазах неверие и непонимание, и страх начинает зарождаться.

— Боишься, да? Думала, нелюдь все еще натасканной драной псиной кинется с благодарностью в ладони твои тыкаться, девочка? Так вот, ты ошиблась. Здесь смрад такой, что отбивает нюх напрочь. Права ты. Не я это. И не было меня никогда. Не было. Я тут понял, что не было меня настоящего. Ладонь занес для удара, и в кулак пальцы сомкнулись… не мог. Все еще не мог в ту минуту.

А потом вдруг резко глаза опустил и едва не задохнулся… Увидел, что кофта ее, мешком висевшая, задралась, и живот открылся. Округлившийся маленький живот. Слишком долго рядом с беременными провел, чтобы не понять сразу. На автомате отпустил ее на пол, отходя на шаг назад, но не убирая руки с плеч. И дернул в стороны тряпье ее, разрывая, оголяя. Чтобы застонать с открытым ртом, увидев, что на самом деле… на самом деле беременная. Маленький живот. Аккуратный. И срок маленький… куда меньше, чем должен быть, если от… если от меня…

Захлебнуться собственным молчаливым криком, сцепив челюсти и выдыхая через раз, стараясь не прислушиваться к стуку ее сердца. А мне кажется, мое уже и не стучит. Оно стонет. Стонет глухо и протяжно от той адской воронки боли, которая в грудной клетке разворачивается.

Отошел от нее еще дальше и не смог ровно стоять. На корточки рухнуть и ко рту кулак прижать, чтобы не заорать. Чтобы не позволить этой дряни боль свою увидеть. Раскачиваясь на пятках и считая… мысленно считая. Перед глазами калейдоскопом фотографии эти… и воспоминания. Как воняло от нее ИМ. Другим мужчиной. Как смущенно прятала под рукав блузки браслет, с которым прибежала ко мне после очередной поездки в гости к Бельским… к утырку своему. Вспомнилось вдруг, как тогда остолбенел и запястье ее сжал, не отрывая взгляда от тонкого золотого плетения в виде маленьких сердечек, молчаливо требуя объяснения… идиот, считавший, что имею на них право. Она тогда тут же стала причитать, что это наследство от бабки ее. А я… я, как обычно, поверил. Не умел тогда не верить ей. Вот только теперь думал, что очень вовремя наследство это всплыло. Аккурат после встречи с трусом этим. Все оказалось до смешного просто — моя светлая и чистая девочка была самой обыкновенной шлюшкой, раздвигавшей ноги перед достойным кобелем за побрякушки. Только хрен ее знает, зачем ко мне бегала потом. Ведь орала тогда по-настоящему, не притворялась. Может, богатенький мальчик не мог удовлетворить ту вечно голодную самку, ту течную суку, которую она так тщательно прятала за образом примерной девочки… теперь это не имело никакого значения.

Смотреть на дрянь не могу. Если в глаза взгляну — прибью на хрен.

Глядя в пустоту перед собой. Туда, где тот самый калейдоскоп разворачивается перед взглядом:

— И это не я. Так ведь?

Махнув рукой в сторону ее живота. Спрашивая и зная, что солжет. Не понимая, зачем вообще задаю этот вопрос. Ведь ответ и так прекрасно знаю сам.

Задыхаясь смотреть на него, прижав руки к животу и чувствуя, как он каменеет, и болью пронизывает насквозь. Уже физической. Я никогда его таким не видела… никогда по отношению к себе. Он нежным со мной был. Насколько вообще умеет дикий зверь нежным быть. Смотрел, как на божество, как на иконы смотрят, а сейчас — словно я тварь последняя. Я читала в его взгляде именно это слово, в его сверкающем лютой ненавистью взгляде и в поднятой руке, когда замахнулся и пальцы сжал в кулак… а я опять в его плечи впилась, понимая, что происходит что-то страшное, неправильное, что он меня за что-то ненавидит. Еще готовая каждое слово простить, все простить, потому что боль его сама почувствовала взрывной волной, когда взгляд на мой живот опустил и вдруг побледнел. До синевы. Все краски с лица исчезли, и его исказило гримасой.

Он на колени упал, а я на месте стою. Уже не знаю, подойти или нет. Прикоснуться или нельзя. Потому что раскачивается, голову руками зажал…

— И это не я. Так ведь?

Не сразу понять, о чем… а когда поняла, к нему бросилась тоже на колени, на пол.

— Ты. Только ты. Твоя она. Девочка, слышишь, Сашааа? Девочка у нас будет. Маленькая. Наша.

За руки его дрожащие схватить и к животу прижать.

— Скоро шевелиться начнет. Так врач сказала.

И опять наивной дурочкой раствориться в нем, прижаться к его рукам.

— Я так люблю тебя, так люблю. Адвокаты говорят, что, может, и не много тебе дадут, что есть какие-то смягчающие обстоятельства. Я ждать тебя буду. Мы будем. Я и дочка твоя.

Я думала, не в себе он. Ревность. Страх. Он один остался. Я хорошее в нем видела, хотела видеть. Когда любишь, плохое стирается, незначимым становится, растворяется в наивной надежде, что тот, кто так любить умеет, не может зла причинить.

— Не брошу тебя, слышишь? Я приезжать к тебе буду. Ждать буду, любимый. Ты не думай ни о чем. Ты сердце свое слушай… сердце. Оно знает.

И к себе рывком его прижать.

— Забуду слова твои, не было их… не было.

— Забудешь?

Глухо спросил. Сам голос свой не узнаю. Чужой он. Как и кабинет этот чужой. И стены эти. И она чужая мне. И родной никогда не была. Все себе придумал. Ушлепок безродный. Генка-Крокодил правильно все говорил. Так и называл. Кому такой на хрен нужен? Только поиграться. В игры свои какие-то. Весело было, девочка? Надеюсь, что весело, потому что больше не будет.

От себя ее отбросил движением руки. Смотрю, как падает на спину, и понимаю, что внутри странно тихо. Нет такого привычного порыва броситься к ней, успеть удержать. Не позволить упасть. Неееет. Видеть хочу, как боль почувствует. Хотя бы физическую Их семейка гнилая на иную неспособна.

— А что так? Бросил тебя хахаль твой? Узнал, что трахалась с нелюдем, и побрезговал после меня-то? Или уже и не от него? А, впрочем, мне плевать.

И впервые удовольствием в венах видеть, как боль начинает разъедать ее взгляд. Впервые за это время наслаждение острое от этой сцены.

— Ты забудешь? ТЫ?

К ней подскочил и навис, глядя на нее… на живот ее… живым упреком моим словам. А мне плевать.

— Думала, нашла лошка, который тебя и с выродком от другого возьмет, если напоешь, что его он? Так ты ошиблась, ДЕВОЧКА МОЯ. Даже у такого ублюдка, как я, гордость есть. Забудешь? Да, ты забудешь. А мне как забыть? Мне?

И потом опуститься на колени рядом с ней, чувствуя едкое желание причинить такую же боль. Да, унизительное. Да, мелочное. Но разве она видела во мне что-то иное?

— Ты ошиблась, Ассоль. Даже если бы не было всей этой… грязи, — рукой кабинет обвел, не глядя ей в глаза. Я впервые лгал ей и не был уверен, что у меня получится. Впервые наносил такие удары, причинял ей боль намеренно, в то же время понимая, что никакой боли такая, как она, чувствовать априори не может, — даже если бы не было побега… ничего не было б… скажи мне, Ассоль, — приблизив свое лицо к ней, — зачем ты мне? Тем более с пузом? Ты еще не поняла, почему до сих пор я за твое предательство не размазал тебя по этим стенам? Думаешь, от любви великой к тебе? Неееет, девочка. В расчете мы. Запомни. Ты использовала меня на пару со своей мамочкой. А я использовал тебя. Да, маленькая Ассоль… я ведь всегда был для вас обеих просто объектом. Недоживотное. Недочеловек. Разве может он чувствовать? Ты нужна мне была только для побега… ну и приятным бонусом было потрахивать твое упругое тело. Так что катись отсюда, пока я не решил, что только твоя смерть сделает нас по-настоящему квитами.

Он меня убил именно тогда. Не выстрелом, не ударом, а всего лишь несколькими предложениями. Но не насмерть. Нееет. Убил, как затяжная хроническая дрянь, от которой умирают мучительно медленно годами. Я больше его не слышала. Не видела. Меня шатало и беспощадно тошнило. Вот, значит, как на самом деле… вот как. Использовал. Как мама сказала.

И я пятилась назад, глядя ему в глаза. Еще не ненавидела. Когда настолько больно, ненавидеть не получается. Ненависть потом приходит, когда боль притупляется. И ко мне пришла. Потом… намного позже. Когда я ползала по его клетке в клинике и не помнила, как добралась и сколько раз упала, пока брела по обломкам сожженного здания, а позже ползала, и по ногам кровь хлестала. И когда мертвого ребенка рожала на железном столе… вот тогда я начала его ненавидеть. Всех ненавидеть. У матери сверток выдрала и сама хоронила. Без гостей и свидетельства о смерти. На таких сроках плод и ребенком не считается."

И сейчас в глаза ему смотрю, и меня топит в этой ненависти на дно тянет в болото черное вонючее.

— Нет, не скучала. Думала, сдох давно.

И спину прямо и руки разжала. Много чести убийце боль свою показывать. Хватит, он ее сожрал сполна. Только кровь все еще по пальцам стекает и внутри по ранам раскрытым хлещет, и у меня перед глазами темнеет, как и тогда десять лет назад.

А она изменилась. Заметил давно. Но думал, что это все телеэкран. Не только внешность меняет, но сущность человека искажает. Гниль внутреннюю за твердость характера выдает. А оказалось, что нет. Знал, что гнилая. Десять лет назад узнал. И сейчас сам же давился собственной правдой о ней.

Только руки разжала, видимо, собралась мысленно. Готова дать отпор. Что ж, это гораздо интереснее, так ведь? Не лживая игра на камеру, а открытая и честная война.

— Лгунья. Ты знала, что я жив. Знала на каждый свой день рождения.

И все же потрясающе красивая сейчас. Позволить себе любоваться ею. Тем, как румянец лихорадочный на щеках заблестел. Как спину выпрямила, вытянулась подобно струне. Видимо, забыла, что такой, как я, играть на музыкальных инструментах не умеет. Только ломать. Рвать струны так, чтобы всхлипывали они, повисая безжизненными жилами между пальцев.

Протянул ей руку, с раздражением отметив, как дернулись в предвкушении кончики пальцев… коснуться ее. Впервые за столько лет. Ощутить бархат ее кожи…

Бл**ь. Снова как наваждение.

Смотрит так же прямо в глаза, не делая ни шага навстречу.

— Ты можешь пройти в дом или же остаться на ночь глядя… навсегда прямо здесь. На улице. У тебя есть выбор, Ассоль. Цени, у меня его когда-то не было.

Усмехнулась. Научился красиво разговаривать, вкрадчиво, безэмоционально. Раньше не умел. Но я всегда знала, что он может меняться со скоростью звука. Десять лет были целой вечностью. Передо мной совершенно другой человек. Опасный, неизвестный и имеющий власть. Чтобы провернуть то, что он провернул, она должна была быть огромной. Все в нем не так: и щетина аккуратная, и прическа по моде, и каждая пуговица от кутюр. Парфюм в ноздри бьет вместе с запахом собственной крови. Прежними только глаза остались — две черные пропасти. Две дыры со смертью на дне. Такие, как он, вряд ли всего этого честно добивались. По трупам он поднимался. По глазам вижу. И по его глазам, и по глазам тех, кто вытянулись позади нас. Страхом воняет от них и потом. Если он им команду "фас" даст, они от меня даже кости не оставят, лишь бы выслужиться перед ним. Даже иностранцы.

Продолжила улыбаться.

— Какая разница, где умирать… Сашаааа? Смерти ведь все равно… тебе ли не знать? Но если у меня есть выбор, я бы насладилась твоей изобретательностью и фантазией. Умереть прямо сейчас — слишком скучно и просто. Мы ведь всегда любили игры посложнее.

Сделала несколько шагов навстречу и склонилась к его уху.

— И, да, я знала, что ты жив… где-то там. Ты сдох во мне. Этого достаточно.

— Это единственный выбор, который у тебя был, моя девочка, — все же обхватил ее пальцы своими, и замер от разряда в тысячу вольт. Я думал, не забыл, каково это — ощущать ее вот так… я ошибался. Я вспоминал прикосновения к ней как удары электрошока… а они были как треск пламени на коже. Безжалостные и сжирающие дотла. Всего мгновение себе на то, чтобы перестать ощущать боль от ожога… первого за десять лет. А после кивнуть охранникам и повести ее в дом, положив ее руку на свой локоть и чувствуя, как начинает кружить голову от смеси ароматов ее духов и кожи. Особого аромата. Того самого. Полевых цветов.

В ушах все еще эхом шепот ее отдается.

Улыбнулся мысли о том, что мне нравится. Да, мне нравится ее честность. Нравится, что впервые не играет со мной. С открытым лицом. Без уродливых лживых масок влюбленной и оскорбленной девочки. Только та мразь, которой она всегда была. Да, пошло. Да, мерзко. Зато честно. Искренность — Ассоль научила меня ее ценить больше всего прочего.

— Зато ты не умерла во мне, моя девочка, — повернулся к нее, невольно залюбовавшись локонами волос, выбившимися из-за аккуратного маленького уха. Сильнее сжать ее пальцы своими, чтобы удержаться от соблазна коснуться темных волос.

— Но поверь, Ассоль: той агонии, в которой ты извиваешься во мне все эти десять лет, ты предпочла бы самую жестокую смерть.

Дальнейший путь мы прошли молча, спустившись по лестнице в подвал дома, в котором я оборудовал для нее особую комнату. Каждую вещь подбирал с особой тщательность и особой любовью. И она обязана оценить мои усилия. И тут же червоточиной изнутри — почему я решил, что все эти вещи могли иметь для нее то же значение, что и для меня?

Подвести ее к двери в клетке из стальных решеток, внутри которой стояла кровать и небольшой стол, накрытый к ужину на одного человека.

— Твое новое место жительства, моя девочка. Нравится? — склонив голову и наблюдая за ее реакцией, — Правда, роскошная клетка? Я думаю, ты должна по достоинству оценить ее. Ведь мы оба знаем, что бывают клетки похуже.