Сомнамбула Чиж Антон

– Неприятности по службе.

Полковник нетерпеливо дернул подбородком.

– Придумайте отговорки поумнее.

Чиновник сыска дипломатично смолчал.

– Повторяю вопрос: вы считает самоубийство возможным?

– Нет, – ответил Ванзаров, все еще отражая суровый взгляд.

– Благодарю. Можете привести хотя бы один аргумент?

– Когда Квицинский пропал? – спросил Ванзаров, и без того примерно зная ответ, который читался по лицу трупа. Требовалось, чтобы Пирамидов немного сбавил напор.

– Мы расстались вчера в первой половине дня, – ответил он, не уточняя, где и при каких обстоятельствах. – Квицинский отправился по делам службы и не вернулся в отделение вечером. Что иногда случалось, если дела требовали его присутствия. Но сегодня утром его супруга прислала записку: Леонид Антонович не ночевал дома. На утреннем совещании не появился, чего не могло быть ни при каких обстоятельствах. Так что скажете о ваших наблюдениях?

– Во-первых, господин Квицинский одет для торжественного вечера. Если не ошибаюсь, на нем парадный костюм, крахмальная сорочка, галстук. Из кармашка жилетки свисает золотая цепочка часов, в галстуке брильянтовая заколка, обручальное кольцо и перстень на месте.

– Хотите сказать, его не грабили на улице?

Ванзаров кивнул:

– Полагаю, сотрудник охранного отделения нашел бы способ защититься от нападения…

– У него не было личного оружия.

– Следов борьбы не заметил, – сказал Ванзаров и уточнил: – С того места, откуда мог рассмотреть.

– Допустим… Это все?

– Немного представляя характер вашего помощника, я бы сказал, что самоубийство – последняя слабость, которую Квицинский, как умный человек, мог себе позволить. Если бы захотел свести счеты с жизнью, не использовал бы такой ненадежный способ, как прыжок в канал. Выбрал бы яд или револьвер. В охранном отделении револьверы имеются?

Пирамидов машинально покачал головой и понял, что над ним подшутили. Но обижаться не стал. Не время мелочных обид.

– Именно поэтому мне необходимо знать, кто это сделал с Леонидом Антоновичем, – сказал он, почему-то избегая слова «убил».

Не трудно было догадаться, чего именно ждут от Ванзарова и чем он заработает прощение за шалость, так сказать.

– Дело будет проходить по 3-му Казанскому участку или по сыскной полиции? – спросил Ванзаров.

– Никакого дела нет – и не будет, – последовал неизбежный ответ. – Розыск строго конфиденциальный.

Полковника можно было понять: не хватало еще, чтобы в Министерстве внутренних дел узнали о странной смерти сотрудника охранного отделения. Как же полковник Пирамидов будет охранять трон и государство от посягательств, если не смог сберечь своего человека? Вот в чем неприятность…

– О господине Шереметьевском не беспокойтесь, это моя забота, – продолжил Пирамидов. – Ваша задача: найти того, чьих это рук дело. И указать нам. Никаких арестов, задержаний и протоколов. Только назвать человека, кто бы он ни был, и представить доказательства. Это все, что от вас требуется, Родион Георгиевич. Согласны?

Ванзаров понимал, что полковник недоговаривает нечто важное. Он не стал спрашивать о том, что нашептывала логика. Кое-что успел обдумать, пока ждал охранку и разглядывал с набережной тело своего знакомого, еще недавно живого и здравствующего.

– Потребуется помощь, – вместо согласия ответил Ванзаров.

– Все, что угодно. Что именно?

– Во-первых, мне нужно знать, с кем из агентов у Квицинского вчера была встреча.

Пирамидов выразил на лице, как неприятен именно этот вопрос.

– Тут мы бы и без вас справились.

В ответе был прямой намек: правила ведения секретной агентуры не позволяли полковнику знать эту информацию. Агентов охранного отделения, время и места тайных встреч знал только сотрудник, который их вел. Даже в отчетах указывались клички, чтобы риск раскрытия предателя сделать минимальным. Полковник действительно не знал, с кем мог встречаться Квицинский, в чем Ванзаров еще раз убедился.

– Потребуются сведения о делах, которыми занимался Леонид Антонович последнее время.

– Вам сообщат. Что еще?

– Содержание карманов Квицинского. Тело должен осмотреть Лебедев.

– Принято. Еще?

– У меня должно быть право задавать любые вопросы, кому сочту нужным.

– Такое право у вас есть. Все?

– Жене Квицинского сообщите, что муж отправлен в срочную командировку.

– Не возражаю.

– Фотографический снимок Квицинского.

– Вам доставят в сыскную.

Просьбы Пирамидов удовлетворял не хуже волшебника. Подозвав ротмистра Мочалова, приказал передать все, что было обнаружено при обыске одежды. А также ответить на любые вопросы, которые задаст чиновник полиции, без утайки. В обмен за любезность полковник потребовал, чтобы его постоянно держали в курсе, как продвигается розыск. Первый доклад – завтра утром у него в кабинете.

– И не вздумайте шутить со мной, – проговорил он, понизив голос. – Помните: найти, указать и отойти в сторону. Тогда в моем лице не обретете врага.

Неизвестно, что лучше: быть врагом или другом начальника охранки. Фортуна так переменчива.

Между тем на набережной канала нашелся человек, у которого случилось хорошее настроение, хотя он тщательно это скрывал. Пристав Вильчевский испытал невероятное облегчение и глубокую благодарность, когда Ванзаров шепнул ему, что дела не будет. Не будет вовсе. Как будто ничего не случилось. Даже несчастного случая. А то ведь пронюхают репортеры и напечатают в разделе «Приключения» пакостную заметку «Утонул в канале»…

Станислав Станиславович будто очнулся ото сна. Он находился у себя в конторе, в окна светил серый, но дневной свет. Что случилось с ним за последние часы, нотариус Клокоцкий не только не мог понять, но даже вспомнить. Вроде, как всегда, пришел в обычный час, отпер дверь, снял пальто, сел за стол. Дальше вошел посетитель.

Обычно Клокоцкий запоминал людей с первого взгляда. В профессии нотариуса память на лица довольно важна. Но тут, как ни старался, не мог вспомнить, кто приходил. И даже не был уверен, приходил ли вообще. Оглядев кабинет, он понял, что у него происходило нечто странное. Если не сказать – ужасное.

Весь пол устилали бумаги, сброшенные с полок. Бумаги лежали на креслах, на столе и даже на чайном столике. Все, что в порядке и аккуратности Клокоцкий расставлял в папках, все прошлые дела и дела новые, превратилось в бумажную кашу. Хуже катастрофы, кажется, нельзя представить. Бродя по кабинету, как привидение, нотариус обнаружил, что бедствие еще хуже. Сейф, в котором хранились особо важные наследственные дела, был распахнут, а его содержимое в беспорядке валялось под столом. Причем ящики самого стола вытащены и брошены на пол. Разгром был полный и окончательный. Такого зверства не позволяет себе даже полиция при обысках. Чтобы восстановить порядок, придется закрыть контору на неделю. Да если бы только в этом беда…

Клокоцкий смотрел на часы и не верил своим глазам: исчезли два часа. Без следа. Что происходило в это время? Какая муха его укусила, что он разгромил своими руками дело всей жизни? И ведь не пьян, не в хмельном угаре. И такое натворил… Станислав Станиславович был уверен, что катастрофу устроил сам. Кто же еще, если дверь закрыта.

Что тут поделать? На самого себя не заявишь в полицию. Жаловаться некому. И друзей почти не осталось в живых. Быть может, это ему наказание? Но за что? Что такого дурного натворил? Честно исполнял службу нотариуса.

На глаза попался журнал «Ребус», оставшийся на столе. И тут Клокоцкого посетила странная мысль: а не есть ли это наказание за то, что он занимался спиритизмом? Сколько раз у них обсуждались явления, которые случаются не на сеансе, а вот так, средь бела дня, неизвестно откуда. Может быть, и его кабинет навестила спиритическая сила, которая оставила такой разгром? Отсюда и провал в памяти. Поразмыслив, нотариус счел это объяснение самым разумным. Оставив все как есть, он оделся и вышел на улицу. Ему требовалось срочно поделиться и обсудить явленное чудо. И понять, что делать дальше. Клокоцкий знал, кто сможет помочь ему советом.

Мочалов с солдатской прямотой заявил: он голоден так, что готов сожрать любого. Ничто человеческое не чуждо даже сотрудникам охранки. А за едой с аппетитом порой можно сболтнуть лишнего. Ванзаров пригласил ротмистра на поздний завтрак в ресторан гостиницы «Виктория». Кухня отменная, заведение поблизости, далеко ходить не надо.

Усевшись за столик, Ванзаров наблюдал, какое действие оказывает жандармский мундир ротмистра. Официанты перестали беспорядочно бегать по залу, небольшой оркестр затих, а гости незаметно перебрались подальше от опасной парочки. За свою репутацию, которая пострадает после прилюдного завтрака с жандармом, чиновник сыска не беспокоился. А ротмистр давно привык к страху и почтению, что вызывали его аксельбанты. Он живо взялся за рубленые котлеты с вареным картофелем и чухонским маслом, не забывая запивать хорошими глотками шабли. Ел Мочалов, как ест здоровый крестьянский мужик после тяжкой работы в поле. Любо-дорого посмотреть. Но посетители ресторана старательно обходили взглядами их стол. Даже дамы, которым полагается интересоваться заметными одинокими мужчинами, особенно когда их двое.

Пока организм ротмистра насыщался, Ванзаров разложил на столе находки из карманов утонувшего. Квицинский имел при себе: карманные часы на золотой цепочке, перочинный ножик, смятый цветок, промокший платок, портмоне и записную книжку в сафьяновом переплете. Портмоне хранило несколько сотенных купюр, счет из ресторана «Данон» от вчерашнего числа и телеграфную квитанцию отделения на Варшавском вокзале.

Ванзаров раскрыл слипшиеся листы записной книжки.

Квицинский вел записи карандашом. Иначе без Лебедева и его лаборатории прочесть было бы невозможно: вода смывает чернила. Слова сохранились. Леонид Антонович проявил похвальную осмотрительность: никаких фамилий и адресов, только сокращения. Последняя запись стояла на 1 ноября. Выглядела она так:

10. ВО/!

На предыдущем листке за 31 октября было пусто. Завтрашний день, 30 октября был не слишком занят:

12. Г-к. (?)

4. С-й.

6. М-а/СГ.

Сегодня, 29 октября, господин Квицинский собирался:

11. КР./СГ.

3. Об./Г-к.

6. МК.

Нельзя сказать, что в эти дни сотрудник охранки планировал загрузить себя трудами. Зато вчера у него выдался день, полный забот:

9. КР./В-т.

11.15 Варш.

6. МК.

7. Т-в.

8. Дн./Р.

10. М-а.

Шифр казался несложным. Перебрав несколько мокрых страничек назад, Ванзаров нашел разгадку: с кем была последняя встреча, намеченная Квицинским вчера на десять часов вечера. Для этого следовало сопоставить «М-а» с днем, когда Ванзаров случайно узнал маленький секрет сотрудника охранки. Отлепляя и перекладывая пустые странички, Ванзаров нашел, что одна вырвана там, где должны быть планы на 3 ноября. Вместо нее остался чуть заметный корешок. Смыла вода отпечаток карандаша на соседней странице или криминалистика окажется сильнее, мог сказать только Аполлон Григорьевич. Тут логика бессильна.

Ванзаров спрятал вещи Квицинского в карман пиджака и разлил остатки вина. Французскую виноградную жидкость он пил исключительно по необходимости, считая пародией на древнегреческое вино, то есть бесполезной тратой времени.

– Горделив был Леонид Антонович, не так ли? – сказал он, подимая бокал, не чокаясь.

– Ваша правда, хоть и друг он мне был давнишний, но высокого мнения о себе был Леонид, царствие ему небесное, любимчик нашего командира, – ответил Мочалов, одним глотком опустошив полбокала.

– Кого Квицинский встречал вчера на Варшавском вокзале?

Ротмистр легкомысленно пожал плечами.

– Агента, наверное. Эти подробности у нас даже господину полковнику не докладывают.

– Отчего у вас в отделении не поставили полицейский телеграф?

– Да что вы! Как можно… Стоит машинка… Вещь непременная. – Мочалов работал челюстями, как гребным винтом. – Скоро прямой телефон в Москву протянут. Без этого теперь нельзя.

– Вчера утром в крепости Леонид Антонович допрашивал эту Крашевскую… – аккуратно спросил Ванзаров, делая ставку на разгадку сокращений «Кр.» и «В-т.».

– Он допрашивал! – хмыкнул ротмистр. – Я все костяшки отбил, сорочку запачкал, а Леонид умные вопросы задавал. Пыль в глаза господину полковнику пускал очередной раз. И опять: без толку… Ничего эта, как ее…

– Электрическая женщина, – подсказал Ванзаров.

– Вот-вот, именно. Крепкая полька, ничего не сказала, только посмеивалась. Так знаете, что Леонид предложил после допроса?

– Боюсь предположить.

– Вызвать гипнотизера и погрузить ее в транс! – торжественно сообщил Мочалов. – Только представьте этот цирковой номер! А господин полковник согласился, на все глаза закрывает. Эх, дали бы мне ее в оборот, такое устроил бы без всякого гипноза, запела бы, как миленькая.

Дамам и господам с шаткими нервами не следовало знать, что бы мог устроить ротмистр. Они и так отсели от него подальше. У Ванзарова нервы были покрепче.

– Как полагаете, в чем причина интереса Квицинского к спиритизму?

Мочалов накрепко вытер рот салфеткой и отбросил в сторону.

– У него, видите ли, была теория: при помощи спиритических сеансов предотвращать покушения и вообще нанести такой вред революционному движению, от которого мерзавцы уже не оправятся. Например, узнавать, где склады оружия, подпольные типографии, когда прибывают посыльные из заграницы, где держат общую кассу и тому подобное. Без помощи агентов и провокаторов, а так сказать, загнув с вершин спиритизма. В любое время, когда будет угодно. Идея сильно пришлась по душе господину полковнику. Квицинский получил, можно сказать, карт-бланш. Делай, что хочешь, только дай результат.

– Много времени уделял?

Мочалов усмехнулся.

– Только этим занимался. Никаких других обязанностей. На сеансы спиритические ходил, знакомства с приезжими знаменитыми медиумами водил, в кружке спиритическом состоял, посещал их заседания.

– В кружке при журнале «Ребус»? – спросил Ванзаров.

– Нет, о таком не слышал… Леонид называл… Кажется… – Тут ротмистр напряг все извилины, какие у него имелись. – Ведь говорил же… Ах да: Петербургский медиумический кружок. Они на Сергиевской собираются.

– И что же, Квицинский сам вызывал спиритические силы?

Ротмистр только плечами пожал:

– Не удивлюсь. Примерил на себя личину и не мог отказаться, так увлекся. Да все без толку. Одни разговоры, а если касаемо результатов, то, по моему мнению, их не было вовсе. Господину полковнику терпения хватит ненадолго.

Настал момент, когда надо было коснуться главного. Коснуться осторожно.

– В последнее время Квицинский приблизился к некому важному спиритическому открытию, – сказал Ванзаров, наблюдая за реакцией Мочалова. Тот ничем не показал, что чиновник полиции вторгся на запретную территорию.

– Был слух между нашими, – ответил он, раскрывая страшную тайну: оказывается, в охранке болтают языками почище любого чиновного присутствия, особенно когда не имеется точных фактов. – Вроде напал он на след какого-то аппарата, при помощи которого можно сильно мутить голову.

– Что за аппарат?

– Не имею понятия. Квицинский как-то обмолвился, что изобретение некого петербургского чудака. Думаю, толку от него, как от спиритического сеанса. Да только господин полковник так загорелся, что места себе не находил.

Похвальное здравомыслие ротмистра следовало отметить. Вино кончилось, а заказать еще бутылку Ванзаров поленился.

– У вас, Николай Илларионович, острый и беспощадный ум, – ограничился он комплиментом.

В охранке Мочалову все больше приходилось работать кулаками. Такие слова пришлись ему по сердцу, он расцвел застенчивой девицей.

– Если бы господин полковник слушал не только Квицинского… – с искренним сожалением проговорил он. – Столько времени зря потеряли…

– Кто мог Леонида Антоновича столкнуть в канал?

Не заметив резкого перехода, ротмистр выразил глубочайшее непонимание.

– Удивляюсь… Леонид был не борцовского сложения, но за себя постоять мог… Заморочили ему голову сильно.

– Спириты?

– А кто же еще.

– Зачем было убивать его?

– Вот этого в толк не возьму, – честно признался Мочалов. – Хоть и не были с ним в товарищах, но жалко.

– Почему Квицинский не носил при себе оружия?

Вопрос отчего-то сильно повеселил ротмистра.

– Забавная история случилась, – сказал он. – С год назад нагрянули мы в кружок. Ничего существенного, так, интеллигентская болтовня. Леонид был с нами. Полиция окружила помещение, мы вошли. Тут у него нервишки сдали, непривычен он к практической работе, как закричит: «Ни с места! Руки вверх!» – ну и пальнул для острастки. Рука оружием не тренирована, дернулась на отдаче. Пуля шальная попала одному кружковцу в грудь. И сразу наповал.

– Господин полковник запретил ему прикасаться к оружию.

– Именно так. – Мочалов вздохнул. – Был бы при нем револьвер, может, остался бы жив… Да что теперь сожалеть… Жена вот у него молодая. Красавица. Не знает, что уже вдова, бедная. Сами съездите к ней с тяжелым известием?

– Возможно, – ответил Ванзаров.

Он выразил ротмистру благодарность за столь полезный разговор. Расстались они почти друзьями. У публики на виду Ванзаров крепко пожал руку жандарму. Мочалов так проникся доверием, что предложил обращаться, когда вздумается. Если будет нужда.

С его уходом зал ресторана ожил. Зашевелились официанты, музыканты взялись за струны, ожили разговоры гостей. Зато оставшийся за столом приятель жандарма получил сполна, то есть был награжден букетом презрительных взглядов. Ванзаров такие пустяки не замечал вовсе.

Снова раскрыв книжку Квицинского на 28 октября, он уже знал четыре записи из шести. Одну из них надо было проверить незамедлительно.

Расплатившись и оставив скромные чаевые, Ванзаров поднялся из ресторана в холл гостиницы. На лестнице, ведущей на второй этаж, мелькнул господин в черном пальто и скрылся за пролетом. Человек не был знаком, но Ванзарова посетило странное и нелогичное чувство: где-то видел его.

Где и при каких обстоятельствах?

Память отказалась помогать. Может, и показалось. Чего не бывает…

Живет себе человек, ходит на службу, женат, имеет детишек. По утрам чай кушает, вечером домашний борщ хлебает. Живет себе – не тужит, жалованье получает, сыновей в гимназии обучает, дочерям приданое копит. Но вот в один странный день, то ли солнце в глаза ударяет, то ли ветер влетает в голову, начинает ему казаться, что все не так устроено, как нужно, как правильно. А даже наоборот. Тогда человек прикладывает усилия поломку мира исправить, да только от этого хуже делается. Никто его не понимает, все обидеть хотят, и домашние его врагами ему становятся. И вот приходит к человеку прозрение: мир вокруг него окончательно сошел с ума. Лечить его надо, иначе все рухнет. Говорит об этом человек с жаром, с верой и напором. Проповеди его слушают дома и на службе, но недолго. Вскоре, если успокоительное не помогает, отправляется бедолага, прозревший и прогнавший с глаз морок реальности, в заведение, что стоит на берегу речки Пряжки, иначе именуемое больница для душевнобольных Св. Николая Чудотворца.

Место хорошее, тихое. Врачи заботливые, стараются человеку помочь, то есть вылечить от неправильных мыслей. Только разум человеческий – как фарфоровая фигурка, тонкий и хрупкий. Стоит поднажать или ударить ненароком – пойдет трещинка, за ней другая, а там, глядишь, рассыпается фигурка на осколки. Склеить можно, но следы останутся. После улучшения и выписки присмотр требуется. Доктора советуют на всякий случай исцеленному не давать режущих предметов или слишком умных книг.

Только не всех несчастных современная психиатрия, которая сделала огромный шаг вперед – один венский доктор Фрейд чего стоит, – излечить может. Не совсем разобрались, какая извилина для чего требуется. Подобных больных, вероятно, безнадежных, содержали на четвертом этаже больницы. Поближе к небу, так сказать, что видит все страдания человеческие.

Ординатор Охчинский Константин Владимирович как раз завершал обход отделения тяжелых больных. Он был хорошим врачом, а потому давно понял, что в этом случае помощь заменяет милосердие и терпение. Ну и усиленные дозы лекарства. Вместе с младшим доктором Садальским он, как всегда, начал с дальней палаты. Заходя в каждую, Охчинский проверял записи, насколько изменилось состояние, выслушивал комментарии Садальского, довольно однообразные, и шел дальше. Они прошли коридор и остановились у последней двери. В этой палате находилась больная, поступившая пять дней назад. Довольно молодая женщина пребывала в глубокой каталепсии, ни на что не реагировала, лежа неподвижно, глаза не закрывала. Еду не принимала, санитарки кормили ее насильно жидким бульоном, а на ночь делался укол снотворного. Причиной такого состояния стало глубокое нервное потрясение, насколько было известно Охчинскому. Иных сведений ему не предоставили, зато был дан строжайший приказ: никаких визитеров к ней не подпускать. Даже если придут из сыскной полиции. Приказ исходил от охранного отделения, поэтому требовал безусловного исполнения. Желающих навестить даму пока не нашлось.

– Как сегодня самочувствие Иртемьевой? – для порядка спросил Охчинский, зная неизбежный ответ.

– Извольте взглянуть, – сказал Садальский, почему-то пряча глаза.

Охчинский открыл дверь палаты.

Стены комнаты с одним окном были выкрашены в мышино-серый цвет. Две железные кровати привинчены к полу, одна пустовала. Другая примыкала к окну. На ней сидела больная. Дама укуталась в одеяло, как в кокон, из которого виднелось бледное лицо с обострившимися скулами и носом. Она смотрела в небо, будто птица, мечтающая вырваться из клетки. На звук больная повернула голову. Охчинский отметил, что взгляд у нее стал почти осмысленный. Такого резкого и внезапного улучшения ординатор не мог припомнить в своей практике.

– Доброе утро, мадам Иртемьева… Как вы себя чувствуете? – спросил он особым «докторским» тоном.

Она отвернула голову и стала смотреть в окно, запрокинув подбородок.

– Меня зовут Макбет… Леди Макбет… – проговорила она тихо, но отчетливо. – Мои руки в крови… Мне не смыть с них кровь…

Охчинский оглянулся на спутника. Доктор Садальский выразительно пожал плечами: дескать, очевидное, хотя и невероятное. Редкий случай выхода из каталепсии в шизофрению.

– Если чего-то желаете, дайте знать. Поправляйтесь, мадам, – сказал Охчинский и чуть не вытолкал коллегу в коридор, где раскрыл лечебный лист. – Семен Францевич, это как понимать? Что ей давали?

Садальский пробормотал что-то невнятное.

– Простите, не понимаю. Что мямлите?

– Строго по вашему назначению, Константин Владимирович…

Действительно, записи вечернего и утреннего приема лекарств выполняли точно по назначенному ординатором лечению.

– Тогда откуда такой эффект? – спросил он.

Младший доктор странно замялся.

– Так ведь вы же сами…

– Что я сам? – не сдержав раздражения, повысил голос Охчинский.

Окончательно припертый к стенке, Садальский сообщил, что сегодня утром, еще до обхода отделения, господин Охчинский прошел вместе с посетителем в палату Иртемьевой и потребовал никому не входить. Примерно через полчаса вышел оттуда и вернулся в ординаторскую. Когда Садальский заглянул в палату, мадам сидела, завернувшись в одеяло. Как на обходе.

Охчинский знал, что психиатрия довольно тонкая наука. Не заметишь, как окажешься на другой стороне койки и начнут лечить тебя. Но тут никаких сомнений: у младшего доктора случилось внезапное помутнение.

– Посетитель? Да еще и со мной вместе? Откуда ему взяться? Да вы бредите! – не слишком научно закончил он.

Кричать на себя Садальский позволял только несчастным, то есть больным, и жене. Спускать ординатору подобное хамство он не собирался.

– Извольте сменить тон, господин Охчинский, – заявил он. – Я вам не лакей, чтобы терпеть выволочку. Говорю, что наблюдал лично: вы провели посетителя в палату…

Видя решительный настрой младшего доктора, ординатор растерялся. И испугался. Быть может, с ним случился провал в памяти, если не помнит, что произошло буквально час назад. Плохо дело, пора в отпуск.

Резко сменив тон и принеся искренние извинения, Охчинский сослался на усталость. Садальский извинения принял.

– Я ведь испытал зависть, – продолжил он. – Хотел одним глазком подсмотреть, как работает профессор Тихомиров.

Тут Охчинский испугался не на шутку: если не помнит, что был вместе со своим великим учителем и светилом психиатрии, дело совсем худо.

– Да, профессор Тихомиров, – не слишком уверенно сказал он. – Поздоровались?

– Нет, к сожалению. Хотел выразить профессору свое почтение, но лично его не видел. Так, мельком, со спины. Вы сказали, что профессор хочет оставить этот визит без лишней огласки.

– Да-да, именно так, без огласки, – согласился Охчинский. – Он хотел опробовать новую методику лечения, я не мог отказать своему учителю, как понимаете… И каков результат… Прошу оставить этот инцидент между нами.

Садальский, разумеется, обещал. Младший доктор жалел, что не посчастливилось ему ознакомиться с новым методом профессора Тихомирова.

Ветер надувал тучи свинцовой тяжестью и выжимал капли дождя. Ветер откидывал поднятый верх у пролеток и гнал озябших лошаденок. Ветер очистил гранитную лестницу от мокрых следов. Ничего не напоминало о том, что городовые подняли и перетащили в санитарную карету тело, укрытое простыней. На посту остался Ермыкин, который выхаживал и посматривал, будто мог объявиться новый утопленник. Он по-свойски кивнул Ванзарову, дескать, бдим, и пошел обходом. А чиновник полиции поднялся на третий этаж дома и покрутил ручку звонка. Из квартиры раздался знакомый вой, как от пароходного гудка.

Последний раз он был здесь дней шесть назад и не думал, что вернется снова. Строить предположения или планы – лучший способ рассмешить богов, как узнали на горьком опыте древние греки, о чем стали писать трагедии и даже показывать их в театрах.

Дверь открыла горничная. Преображение случилось разительное. В ней не осталась игривого кокетства. Исчезла прическа черных волнующих кудрей, волосы были туго собраны на затылке, как у домашней учительницы. А лицо ее несло отпечаток пережитого горя, она не стеснялась покрасневших глаз. Даже просторную блузу, у которой на месте выреза красовались полосы тельняшки, теперь сменило черное платье с белым фартуком и коронкой.

Ванзаров галантно приподнял шляпу.

– Мадемуазель Муртазина, вы позволите? – сказал он, нарочно не поминая романтическое имя, которым она представлялась раньше.

– Господин Ванзаров… Простите, сейчас не вовремя. Мадам Рейсторм спит.

– Обещали ведь не поить ее каплями опиума.

– Без них она пребывает в беспокойстве. Прошу простить.

Ванзаров сунул ногу в проем, не давая двери закрыться.

– Вы не слишком радушны, – сказал Ванзаров, подпирая дверь плечом. – Не посмею беспокоить сны мадам. Я к вам.

– Ко мне? – спросила горничная с таким изумлением, будто получила предложение руки и сердца. – Но ведь все кончено. Чего вы хотите?

– Там, где одно кончилось, другое только начинается, как гласит закон цикличного возвращения, – философски ответил чиновник сыска. – Если не желаете приглашать в дом, накиньте платок, на лестнице холодно.

Поколебавшись, горничная отошла в сторону.

Оставив пальто и шляпу в прихожей, Ванзаров вошел в знакомую гостиную. Здесь все было по-прежнему. Вдова капитана 1-го ранга, заработавшая кличку мадам Пират за то, что не давала покоя приставу Вильчевскому, превратила квартиру в подобие корабля в память о покойном муже. С потолка свешивались канаты, веревочная лестница и гирлянды треугольных флажков. Стены были густо увешаны фотографиями морских офицеров, кораблей и портов. Большой книжный шкаф превратился в выставку корабельных приборов. Хозяйка этого редкостного музея дремала на своем капитанском мостике. Уронив голову на грудь, пожилая дама отчаянно храпела, не хуже коня в стойле, во всяком случае с неменьшей резвостью. Ванзаров заметил, что свой телескоп Лебедев так и не удосужился забрать. Линзы все еще были направлены в окна дома напротив.

– Елизавета Марковна сильно сдала за последние дни. – Горничная говорила тихо, чтобы не разбудить.

– Узнав о случившемся, она не потребовала шампанского? – шепотом спросил Ванзаров.

– Что вы… Залилась слезами и стала молиться, будто это ее грех.

– Потеряла смысл в жизни?

Муртазина задумалась, в чем раньше не была замечена.

– Наверное, вы правы… Все мы потеряли смысл жить дальше…

– Так бывает, когда человек получает то, чего сильно хочет.

На него глянули хорошенькие глазки. Все те же, прежние.

– Вы так полагаете? Но ведь это ужасно… Получить желаемое и узнать, как ошибался…

– Один древний автор как-то сказал: бойтесь своих желаний, – сказал Ванзаров, которого интересовало: насколько глубокие изменения случились в игривой горничной. – То есть выбирайте их тщательно. Боги могут изрядно пошутить. А вы, мадемуазель, боитесь своих желаний?

– Уже нет, – ответил она, отведя взгляд. – Мне уже нечего бояться… Думаю, Елизавете Марковне осталось немного, новым хозяевам не понадоблюсь, придется искать новое место. Что к лучшему. Не хочу каждый день видеть дом напротив…

Барышня повела подбородком в сторону окон. Ванзаров понимал, почему дом-красавец, именуемый в 3-м Казанском участке «Версаль», вызывает у нее тяжелые воспоминания.

Муртазина встряхнула головой, будто отгоняя дурные мысли.

– Так для чего я вам понадобилась, Родион Георгиевич?

Ванзаров позволил себе сделать несколько шагов по гостиной, будто разглядывая экспонаты.

– Что делали вчера вечером? – спросил он, посматривая на спящую даму.

– Что я делала? – переспросила Муртазина с нескрываемым удивлением. – Вас это в самом деле интересует?

– Чрезвычайно.

– Тогда должна признаться во всем. – Она сложила руки на переднике. – Я не делала ничего. Совершенно запустила дом. Пол не метен, пыль не убрана. Самовар и тот лень поставить. Мадам ест, как птичка, а я подъедаю за ней крошки. Даже в лавку лишний раз не хочется идти. Преступная лень…

– А в одиннадцатом часу вечера?

Муртазина вздохнула:

– Дала Елизавете Марковне капли и села на кухне. Свет не зажигала, жалко свечей.

– Господин Квицинский заглянул, когда мадам спала?

Кажется, вопрос пробил брешь в тоскливом спокойствии барышни. Нервными движениями она оправила фартук, и без того выглаженный.

– На каком основании задаете подобный вопрос, господин Ванзаров?