Финансист Драйзер Теодор

Глава 9

Каупервуд открыл свой бизнес по вексельной торговле в небольшом офисе в доме № 64 на Третьей Южной улице и вскоре с удовольствием обнаружил, что известные деловые клиенты, с которыми он завел связи раньше, хорошо помнили его. Он отправлялся в банкирский дом или фирму, где, как полагал, была нужда в наличных средствах, и предлагал операции с ценными бумагами под шесть процентов комиссионных, а затем продавал эти бумаги с небольшой комиссией тому, кто хотел сделать надежное капиталовложение. Иногда отец или знакомые помогали ему советами. По сделкам он получал от четырех до пяти процентов прибыли. За первый год его выручка составила более шести тысяч долларов с учетом всех издержек. Это было немного, но он укреплял свой капитал другим способом, который, по его мнению, должен был принести большую прибыль в будущем.

До того как на Фронт-стрит была проложена первая, еще довольно медленная линия конки, улицы Филадельфии были запружены безрессорными омнибусами, грохочущими по булыжным мостовым. Теперь, благодаря идее Джона Стивенсона из Нью-Йорка, появились рельсовые пути, и кроме линии на Пятой и Шестой улицах (конка отправлялась по одной улице и возвращались по другой), которая блестяще окупилась с самого начала, началось проектирование и укладка многих других линий. Город стремился заменить омнибусы конкой так же энергично, как раньше стремился заменить водные каналы железными дорогами. Разумеется, были и противники, как всегда происходит в подобных случаях. Начали кричать о грядущей монополии; громче всех стонали недовольные владельцы и кучера омнибусов.

Каупервуд безоговорочно верил в будущее городской железной дороги. Для поддержания этого убеждения он рискнул купить акции новых трамвайных компаний. Он хотел по возможности оставаться в этом бизнесе, хотя это было затруднительно: он был еще слишком молод при его зарождении, а его финансовые связи были еще недостаточно крепки, чтобы оказывать существенное влияние. Недавно стартовавшая линия на Пятой и Шестой улицах приносила шестьсот долларов в день. Проект для Западной Филадельфии (Уолнат-стрит и Честнат-стрит) шел полным ходом, как и линии для Второй и Третьей улиц, Рейс-стрит и Вайн-стрит, Спрюс-стрит и Пайн-стрит, Грин-стрит и Коут-стрит, Десятой и Одиннадцатой улиц и так далее. Проект финансировался могущественными капиталистами, имевшими влиятельные связи в Законодательном собрании штата и способными получать подряды на строительство, несмотря на бурные общественные протесты. Обвинения в коррупции висели в воздухе. Утверждалось, что улицы – ценное общественное достояние, поэтому компании должны платить дорожный налог в тысячу долларов за милю. Но каким-то образом удавалось получать безвозмездные ссуды, и люди, прознавшие о прибылях от линии Пятой и Шестой улиц, были готовы вкладывать деньги. Каупервуд был одним из них, и когда проектировалась линия Второй и Третьей улиц, он вложился в нее, а также в линию вокруг Уолнат-стрит и Честнат-стрит. У него появились смутные мечты о том, что однажды он сам будет управлять конной линией, но пока что не представлял, как этого можно добиться, ибо на его собственный бизнес еще не пролился золотой дождь.

Посреди этих забот он женился на миссис Сэмпл. Свадьба была скромной, поскольку он не хотел шумихи, а его невеста нервничала и опасалась общественного мнения. Родственники не вполне одобряли их бракосочетание. Родители считали невесту слишком старой и полагали, что Фрэнк с его блестящими перспективами мог бы найти лучшую партию. Сестра Анна считала миссис Сэмпл расчетливой приживалкой, но, разумеется, это было неправдой. Братья Джозеф и Эдвард живо интересовались этим событием, но толком не понимали, какого мнения держаться, ибо миссис Сэмпл обладала кое-каким состоянием и казалась им хорошенькой.

Стоял теплый октябрьский день, когда Каупервуд и Лилиан подошли к алтарю Первой пресвитерианской церкви на Кэллоухилл-стрит. Фрэнк был доволен тем, как изысканно выглядела его невеста в кремовом кружевном платье с длинной фатой – этот шедевр стоил месяцев труда. На свадьбе присутствовали его родители, миссис Сенека Дэвис, семья Уигган, братья и сестры и некоторые друзья. Он не был особенно доволен, но так хотела Лилиан. Он стоял, прямой и собранный, в черном сюртуке, надетом для свадебной церемонии по желанию невесты, но потом переоделся в элегантный деловой костюм. Он привел в порядок свои дела перед двухнедельным путешествием в Нью-Йорк и Бостон. Во второй половине дня они сели на поезд до Нью-Йорка, который шел пять часов. Когда они наконец остались наедине в Астор-Хаусе после нескольких часов притворства и наигранного безразличия, он заключил ее в объятия.

– Как восхитительно, что ты теперь моя! – воскликнул он.

Она откликнулась на его пылкость робкой улыбкой, соблазнительностью которой он восхищался, теперь в этой покорности сквозило желание, которое передавалось от него. Ему казалось, что он никогда не насытится ее прекрасным лицом, чудесными руками, ее нежным, податливым телом. Они были похожи на двух детей, когда ворковали и ласкались, катались по городу, ели и осматривали достопримечательности.

Каупервуду было любопытно посетить финансовые кварталы обоих городов. Нью-Йорк и Бостон привлекали его своим финансовым благополучием. Осматривая Нью-Йорк, он гадал, покинет ли он когда-нибудь Филадельфию. Он полагал, что будет там вполне счастлив вместе с Лилиан и, возможно, с выводком маленьких Каупервудов. Он собирался упорно работать и делать деньги. С их совместными средствами, находившимися в его распоряжении, он вскоре может стать исключительно богатым человеком.

Глава 10

Домашняя обстановка, которой они окружили себя, когда вернулись после медового месяца, была гораздо более изысканной, чем в прежней жизни миссис Каупервуд в качестве миссис Сэмпл. Они решили пожить в ее доме на Норт-Фронт-стрит, по крайней мере некоторое время. Каупервуд, энергия которого била ключом, сразу же после помолвки выразил неодобрение мебели и украшений или отсутствием оных и настоял на том, чтобы ему было позволено привести дом в большее соответствие со своими представлениями о красоте. За годы взросления он интуитивно приобрел собственные представления об утонченности и художественном вкусе. Он повидал много домов, более изысканных и гармоничных, чем его собственное жилище. В ту пору любой, кто проходил или проезжал через Филадельфию, не мог не заметить общей склонности к более культурной и разборчивой светской жизни. Появилось множество превосходных дорогих домов. Парадные лужайки с некоторыми попытками ландшафтного садоводства набирали популярность. В домах Тая, Лейфа, Артура Риверса и других он видел довольно изысканные художественные вещи: бронзу, мрамор, драпировки, картины, часы и ковры.

По мнению Фрэнка, его сравнительно заурядный дом можно было превратить в нечто более привлекательное за относительно небольшие деньги. К примеру, столовая с двумя непримечательными окнами в боковой стене за верандой смотрела на юг с небольшой лужайкой, несколькими деревьями и кустами, упиравшимися в забор, отделявший участок Сэмпла от соседского. Этот серый частокол нужно было снести и заменить живой изгородью. В стене, отделявшей столовую от гостиной, можно было сделать проем, завешенный красивой портьерой. Два узких окна можно было заменить одним большим эркерным, доходившим до пола и смотревшим на лужайку через ромбовидные стеклянные панели в свинцовых решетках. Всю ветхую невзрачную мебель, собранную бог знает откуда (частично унаследованную от Сэмплов и Уиггинов, частично купленную) следовало выбросить или продать и поставить нечто новое и более красивое. Каупервуд знал молодого человека по фамилии Элсуорт, архитектора, недавно закончившего местный колледж, с которым у них вышел взаимный интерес друг к другу. Уилтон Элсуорт был художник в душе, тихий, задумчивый и утонченный. От обсуждения достоинств одного из зданий на Честнат-стрит, которое было построено совсем недавно и которое Элсуорт назвал отвратительным, они перешли к обсуждению искусства вообще и отсутствия такового в Америке. Тогда Фрэнку пришло в голову, что Элсуорт был тем человеком, который воплотит его замыслы по переделке дома. Когда он рекомендовал Лилиан этого молодого человека, она смиренно согласилась с идеями мужа насчет благоустройства.

Пока они проводили свой медовый месяц, Элсуорт приступил к реконструкции, имея в общей сложности три тысячи долларов на расходы, включая мебель. Работы были завершены лишь через три недели после их возвращения, и они оказались в почти новом доме. Как и хотел Фрэнк, эркер в столовой нависал над самой травой, а окна с ромбовидными панелями в свинцовых переплетах раскрывались на латунных шарнирах. Столовая была отделена от гостиной раздвижной дверью, которую еще следовало занавесить шелковой портьерой с изображением свадебной сцены в Нормандии. В столовой стояла мебель из старого английского дуба, а гостиная и спальни были обставлены американской имитацией в стиле чиппендейл и шератон. Тут и там можно было видеть несколько простых акварелей, бронзовые статуэтки Осмера и Пауэрса, мраморную Венеру работы ныне забытого скульптора Поттера и другие предметы искусства, но ничего особенно примечательного. На полу лежали ковры приятной, со вкусом подобранной расцветки. Миссис Каупервуд была немного шокирована наготой Венеры, сообщавшей дух европейской фривольности, непривычный для Америки, но ничего не сказала. Все выглядело уютно и гармонично, и она не считала себя вправе прекословить. Фрэнк гораздо лучше нее разбирался в таких вещах. Когда в доме появились горничная и лакей, супруги стали устраивать небольшие приемы.

Те, кто помнит первые годы своей супружеской жизни, лучше всего поймут малозаметные перемены, которые произошли с Фрэнком в силу его нового положения; подобно всем, кто связывает себя узами Гименея, он в определенной степени подпал под влияние своего домашнего окружения. Судя по некоторым чертам его характера, можно было представить, что ему суждено стать весьма респектабельным и достойным гражданином. Он оказался идеальным семьянином. Его радовало возвращение к жене по вечерам, когда он покидал оживленный центр города с шумным движением и спешащими прохожими. Здесь он мог чувствовать себя вполне благополучным и счастливым человеком. Мысль о накрытом обеденном столе со свечами (его идея); мысль о Лилиан в длинном платье из голубого или зеленого шелка (он любил, когда она носила эти цвета); мысль о большом камине с пылающими поленьями и о жене, свернувшейся в его объятиях, – все это будоражило его незрелое воображение. Как уже было сказано, книги его не волновали, но кроме сложных и хитроумных финансовых комбинаций его захватывало и само ощущение жизни – картины, деревья, нежные объятия. Все его существо стремилось к богатой, радостной и полноценной жизни.

Миссис Каупервуд, несмотря на разницу в возрасте, в то время оказалась подходящей для него спутницей. Однажды она проснулась к жизни и с тех пор была ласковой, отзывчивой и мечтательной. Оба хотели завести ребенка, и через некоторое время она шепотом сообщила ему счастливую новость. Она считала себя виновной в своей предыдущей бездетности и была удивлена и обрадована, когда убедилась, что это не так. Перед ней открылись новые возможности: образ прекрасного будущего, перед которым она не испытывала страха. Ему нравилась мысль о продолжении рода; для него она была окрашена в почти собственнические тона. В течение дней, недель, месяцев и лет – по меньшей мере, первых четырех или пяти, – он испытывал живое удовольствие от вечернего возвращения домой, прогулок во дворе, катания вместе с женой, приглашения друзей на ужин, разговоров с ней и перечисления тех вещей, которые он собирался сделать. Она не понимала его сложных финансовых ухищрений, и он не трудился объяснять их.

Но ее любовь, ее чудесное тело, ее губы и спокойные манеры, двое детей, появившихся на свет за четыре года, продолжали восхищать его. Он качал на колене своего первенца Фрэнка-младшего, глядя на его пухлые ножки, блестящие глаза и младенческий ротик, похожий на бутон, и гадал о чуде появления детей на свет. В этой связи многое давало пищу для размышлений: зарождение через крошечный сперматозоид, удивительный период созревания плода в материнской утробе, недомогания и опасности, связанные с родами. Ему пришлось пережить действительно напряженный период перед рождением Фрэнка-младшего, потому что миссис Каупервуд была испугана. Он страшился потерять ее и тревожился о возможной утрате ею красоты; первое настоящее беспокойство он испытал, когда стоял за дверью в день рождения младенца. Чувство было не таким уж сильным – он умел держать себя в руках, однако он беспокоился, отгоняя мысли о смерти и конце их счастливой жизни. Затем, после страшных ее криков, ему сказали, что все в порядке, и разрешили посмотреть на новорожденного. Эти переживания расширили его представление о мире и сделали его размышления о жизни более основательными. Его понимание того, что жизнь таит в себе трагедию, словно рисунок дерева, покрытый слоем лака, наполнилась особым смыслом. Маленький Фрэнк, а потом голубоглазая и златокудрая Лилиан на какое-то время завладели его воображением. Идея семейной жизни была очень важна. Так устроена жизнь, и домашний очаг по праву считается ее краеугольным камнем.

Существенные перемены, произошедшие за эти годы, не поддаются точному определению; они были постепенными, почти незаметными, как слабое колыхание воды. Но в конце концов они оказались значительными, принимая во внимание, с какой малости ему пришлось начинать. Его деловые связи ознаменовались близким знакомством с некоторыми влиятельными фигурами в постоянно развивающемся финансовом мире. В дни своей службы у Тая и на фондовой бирже ему представили множество важных людей: городских чиновников и представителей штата, которые «кое-что значили в политике», а также государственных чинов, иногда приезжавших в Филадельфию из Вашингтона для личных встреч с руководством «Дрексель и К^о», «Кларк и К^о» и даже «Тай и К^о». Эти люди, как он узнал, обладали полезными сведениями о возможных законодательных или экономических реформах, несомненно, влиявших на стоимость акций или торговые перспективы. Однажды у Тая молодой клерк дернул его за рукав:

– Видишь того человека?

– Да.

– Это Муртаг, городской казначей. Могу сказать, что он играет только наверняка. Он распоряжается всеми деньгами городского бюджета, а отчитывается только за основной капитал. Проценты достаются ему.

Каупервуд понял, о чем речь. Все чиновники города и штата занимались спекуляциями. Они имели привычку размещать средства городского бюджета или штата у определенных банкиров и брокеров, назначая их уполномоченными или ответственными хранителями государственных фондов. Банки не платили проценты по этим средствам, проценты доставались лично чиновникам. Они ссужали деньги доверенным брокерам по секретному распоряжению чиновников, а те инвестировали государственные деньги в «бумаги с гарантированным доходом». Таким образом, сначала банки бесплатно пользовались деньгами, а затем то же самое делали брокеры: чиновники получали доход, а брокеры получали солидные комиссионные. В Филадельфии существовал круг политиков, к которому принадлежали мэр, некоторые члены городского совета, казначей, начальник полиции, распорядитель общественных работ и другие, действовавший по принципу «ты мне, я тебе». Сначала Каупервуд считал это довольно мелочным и бесчестным делом, но многие люди быстро богатели, и никому до этого не было дела. В газетах постоянно болтали о патриотизме и гражданской гордости, но там не было ни слова о махинациях. А люди, делавшие эти вещи, были влиятельными и уважаемыми.

Во многих банках Каупервуда считали весьма надежным посредником для размещения вексельных обязательств или выплат по облигациям. Он знал, куда можно обратиться, чтобы быстро получить деньги. С самого начала он завел правило держать под рукой двадцать тысяч долларов наличными, чтобы иметь возможность немедленно и без обсуждения браться за исполнение тех или иных предложений. Поэтому он часто мог сказать: «Разумеется, я могу это сделать», тогда как в противном случае, с учетом обстоятельств, это было бы невозможно. К нему обращались с запросами о проведении определенных сделок на фондовой бирже. У него не было своего места на бирже, и сначала он не рассматривал такую возможность, но потом приобрел место не только в Филадельфии, но и в Нью-Йорке. Некий Джозеф Циммерман, торговец мануфактурой, для которого Каупервуд разместил несколько выпусков векселей, предложил ему доверительное управление своими акциями трамвайных компаний, и это стало началом его возвращения на биржу.

Между тем в его семейной жизни наступали перемены, можно сказать, что она становилась более утонченной и одновременно более прочной. К примеру, миссис Каупервуд время от времени была вынуждена пересматривать свои отношения с некоторыми знакомыми, и он поступал так же. При жизни мистера Сэмпла круг ее общения состоял главным образом из мелких торговцев, весьма ограниченный. Некоторые прихожанки Первой пресвитерианской церкви, в которой она состояла, имели дружеские отношения с ней. С мистером Сэмплом она принимала приглашения на приходские чаепития и скромные вечеринки, делала скучные визиты к его и своим родственникам. Каупервуды, Уотермены и несколько других семей того же круга были видным исключением. Теперь все изменилось. Молодой Каупервуд не проявлял интереса к ее родственникам. Сэмплы, возмущенные ее вторым браком, тоже постепенно отделились от нее. Члены его собственной семьи были привязаны друг к другу и поддерживали взаимное благополучие. Однако он привлекал интерес некоторых действительно влиятельных людей. Он приглашал их в дом для светского общения, а не для деловых разговоров – ему не нравилась такая идея, – это были банкиры, инвесторы, настоящие или перспективные клиенты. На Скулкилле[13], в Уиссахиконе[14] и в других местах имелись знаменитые рестораны, куда можно было приезжать по воскресеньям. Они с миссис Каупервуд часто приезжали к миссис Сенека Дэвис, к судье Китчену, в дом знакомого адвоката Эндрю Шарплесса, в дом юриста Харпера Стеджера и к другим. Каупервуд обладал даром сердечного добродушия. Никто из этих мужчин и женщин не прозревал глубину его личности; он много размышлял, но и умело наслаждался жизнью.

Одним из его главных и наиболее искренних увлечений была живопись. Он восхищался природой, но – сам не зная почему – полагал, что можно составить наилучшее представление о ней через восприятие художника, так же как мы получаем представление о политике и законах от других людей. Миссис Каупервуд была бесконечно далека от этого, однако сопровождала его на художественные выставки, считая Фрэнка немного экстравагантным человеком. Поскольку он любил ее, то старался пробудить в ней духовный интерес к таким вещам, но она, как ни старалась, не могла по-настоящему понять или оценить произведение искусства.

Дети занимали большую часть ее времени. Впрочем, Каупервуд не беспокоился по этому поводу. Ее материнское рвение поражало его как нечто восхитительное и чрезвычайно достойное. В то же время ее спокойные манеры, нежная улыбка и внешняя отстраненность, проистекавшие главным образом от ощущения надежности своего положения, тоже привлекали его. Она так отличалась от него! Она относилась к своему второму браку точно так же, как к первому, – как к священному факту, исключавшему возможность душевной перестройки. В то же время сам он старался повсюду поспевать в мире, который, по крайней мере в финансовом отношении, находился в постоянном движении и был порой полон неслыханных перемен. Время от времени он начинал задумчиво поглядывать на Лилиан (не очень критично, так как любил ее), пытаясь понять ее личность и характер. Они были женаты уже более пяти лет, но что он знал о ней? Юношеская страсть многое не замечала, но теперь, когда она безраздельно принадлежала ему…

Медленно наступила и наконец была объявлена война между Севером и Югом и вызвала всеобщее возбуждение умов. Это было потрясающее время. Вскоре начались митинги, собрания, волнения и бунты: инцидент с телом Джона Брауна[15], прибытие «великого общинника» Линкольна[16] в Вашингтон через Филадельфию из Спрингфилда в штате Иллинойс, чтобы принести президентскую присягу, битва при Булл-Ран, битва при Виксбурге, битва при Геттисберге и так далее. Каупервуду было всего двадцать пять лет; хладнокровный и целеустремленный, он полагал, что агитация против рабства вполне сочетается с правами человека, но чрезвычайно опасна для коммерции. Он надеялся на победу Севера, однако она могла дорого обойтись ему самому и другим финансистам. Он был равнодушен к военной службе, считая ее глупостью для предприимчивого человека. Пусть это будет уделом для других; вокруг было много бедных и глуповатых людей, готовых подставлять себя под огонь; они были годны лишь на то, чтобы подчиняться и дать себя использовать как пушечное мясо. Собственную жизнь он считал священной ради семьи и своих личных интересов. Он помнил, как однажды увидел в одном из тихих переулков небольшой отряд вербовщиков в синих мундирах, с энтузиазмом маршировавших под бой барабанов и звуки флейты. Разумеется, идея заключалась в том, чтобы произвести впечатление на равнодушных и сомневающихся, заставить их забыть о собственной выгоде, о семье и доме, возбудить патриотизм. Он видел, как рабочий, который возвращался домой, помахивая обеденным котелком, вдруг остановился и прислушался к звукам музыки и как, когда отряд прошел мимо, пристроился в хвост с выражением то ли сомнения, то ли восторга во взгляде. Фрэнк спрашивал себя, что могло подвигнуть этого человека. Почему он так легко поддался? Ведь он же не собирался идти на вербовочный пункт. Человек этот, на лице которого были следы копоти и пота, на вид был литейщиком или машинистом лет двадцати пяти. Фрэнк смотрел, как маленький отряд исчезает за деревьями в конце улицы.

Ему было непонятно это всеобщее возбуждение воинственности. Казалось, люди не хотят слышать ничего, кроме барабанного боя и звуков флейты, не хотят видеть ничего, кроме солдат, которые тысячами уходили на фронт, водрузив на плечо холодную сталь ружей и штыков, и не интересуются ничем, кроме войны и слухов о войне. Без сомнения, это было завораживающее проявление чувств, но совершенно невыгодное. Он не понимал подобного самопожертвования. Если он уйдет на войну, его могут застрелить, и какой прок тогда будет от его благородных чувств? Лучше он будет управляться с текущими политическими, общественными и финансовыми делами. Бедный глупец, увязавшийся за вербовщиками, – нет, не глупец, не следует его так называть, – бедный замученный трудяга – пусть Бог смилуется над ним. Да смилуется Бог над всеми ними! Воистину они не ведают, что творят.

Однажды он видел Линкольна – высокого нелепого человека, худого, долговязого, но производившего внушительное впечатление. Это случилось промозглым утром в конце февраля, когда великий президент военной эпохи только что произнес свое торжественное обращение к народу о связующих узах, которые могут быть натянуты, но не разорваны[17]. Когда он выходил из Капитолия, этой знаменитой колыбели свободы, его лицо было грустным и задумчиво-спокойным. Каупервуд внимательно смотрел на него, окруженного высокопоставленными советниками, представителями местных властей, сыскными агентами и любопытными или сочувствующими зеваками. Глядя на грубо высеченное лицо Линкольна, он проникся величием и достоинством, исходившими от этого человека.

«Вот настоящий мужчина, – думал он. – Удивительная натура!» Поражал каждый жест Линкольна. Когда президент садился в экипаж, Фрэнк подумал: «Значит, вот каков этот Дровосек[18], этот провинциальный адвокат. Что ж, в критический момент судьба избрала великого человека».

Еще много дней лицо Линкольна являлось его внутреннему взору, и во время войны его мысли часто обращались к этой необыкновенной фигуре. Казалось неоспоримым, что ему выпала удача увидеть одного из поистине великих людей. Дела войны и государственного управления были не для него, но он понимал, как важны порой бывают эти вещи.

Глава 11

Первая значительная финансовая возможность представилась Каупервуду во время войны, когда стало ясно, что боевые действия займут больше нескольких дней. Спрос на деньги в государстве, в городе и обществе в целом значительно вырос. В июле 1861 года конгресс утвердил заем в пятьдесят миллионов долларов, обеспеченный в течение двадцати лет облигациями с годовым доходом не более семи процентов, а штат утвердил заем на три миллиона долларов примерно с такими же процентами. Первый заем был размещен через финансистов в Бостоне, Нью-Йорке и Филадельфии, а второй – только среди филадельфийских банкиров. Каупервуд не принимал в этом участия, так как не обладал достаточными средствами. Он читал в газетах о собраниях людей, которых он знал лично или слышал о них, где «рассматривались способы помощи государству или штату», но он не входил в число этих людей. Однако его душа стремилась к этому. Он замечал, как часто одного поручительства богатого человека бывает достаточно для успеха. Ни денег, ни гарантийных обязательств, ни залога – одно лишь слово. Если ходили слухи, что за чем-то стоит «Дрексель и К^о», «Джей Кук и К^о» или «Гоулд и Фиск», то дело уже считалось надежным. Джей Кук, молодой человек из Филадельфии, совершил крупную ставку, взявшись за размещение филадельфийского займа вместе с «Дрексель и К^о» и продавая его по номиналу. Общее мнение сводилось к тому, что облигации можно будет продать лишь по девяносто центов за доллар, но Кук не поверил этому. Он считал, что гордость и патриотизм гарантируют предложение займа мелким банкам и отдельным гражданам и что сумма подписки может даже перекрыть обязательства по выпуску. Его ожидания с блеском оправдались, а общественная репутация укрепилась. Каупервуд, разумеется, хотел бы сделать такую же ставку, но был слишком практичен для беспокойства о чем-либо, кроме фактов и условий, поставленных перед ним.

Удачная возможность появилась примерно через полгода, когда выяснилось, что штат испытывает значительную потребность в деньгах. Нужно было выполнить обязательства по снаряжению и выплатить жалованье в войсках. Необходимо было предпринять меры для обороны и пополнения запасов казначейства. В конце концов Законодательное собрание штата утвердило выпуск нового займа на двадцать три миллиона долларов. Были предположения о тех, кто будет заниматься размещением облигаций, – «Дрексель и К^о» или «Джей Кук и К^о». О других не было и речи.

Каупервуд обдумал эту ситуацию. Если бы ему удалось разместить небольшую часть этого огромного займа – разумеется, не целиком, поскольку он не обладал необходимыми связями, – он бы значительно укрепил свою брокерскую репутацию и в то же время заработал приличные деньги. Вопрос заключался в том, какую сумму он мог взять на себя. Кто будет покупать облигации? Банк отца? Возможно. «Уотермен и К^о»? Вероятно, но немного. Судья Китчен? Совсем чуть-чуть. «Миллс-Дэвид Компани»? Да. Он думал о разных людях и учреждениях, которые по той или иной причине – личная дружба, хорошие отношения, благодарность за прошлые услуги – могут приобрести при его посредничестве часть семипроцентных облигаций. Затем он подытожил свои возможности и обнаружил, что после небольшой предварительной работы, скорее всего, может разместить миллион долларов, если личное влияние на местных политиков позволит выделить ему такую часть займа.

Наибольшие надежды он возлагал на Эдварда Мэлию Батлера, имевшего на первый взгляд незаметные, но влиятельные политические связи. Батлер был подрядчиком, принимал заказы на сооружение канализационных систем и водопроводных сетей, постройку фундаментов, укладку мостовых. Еще раньше, задолго до знакомства с Каупервудом, он по личной договоренности выполнял заказы на вывоз мусора. В то время в городе не было централизованной службы по уборке улиц, особенно на окраинах и в некоторых старых и бедных районах. Эдвард Батлер, бедный молодой ирландец, начинал с бесплатного сбора и вывоза пищевых отходов, которые он скармливал своим свиньям и рогатому скоту. Впоследствии он обнаружил, что некоторые люди готовы платить небольшие деньги за эту услугу. Потом один мелкий политик, его друг и член городского совета (они оба были католиками), увидел новый смысл в его занятии. Батлер мог стать официальным сборщиком мусора. Городской совет мог проголосовать за ежегодный подряд на эту услугу. Таким образом, Батлер получал возможность использовать больше телег для вывоза мусора, чем раньше, – десятки, если не сотни. Более того, никто другой не получал разрешения на эту работу. Тогда в городе были и другие сборщики мусора, но официальный контракт, помимо всего прочего, давал ему право покончить со всеми конкурентами. Некоторая часть выручки от этого прибыльного бизнеса выделялась для смягчения оскорбленных чувств оказавшихся за бортом. Еще кое-какие средства выделялись в виде ссуды во время выборов для определенных деятелей и организаций, но это уже не имело значения. Суммы все равно были небольшими. Так Батлер и Патрик Гэвин Комиски (тот самый член городского совета) вступили в негласные деловые отношения. Батлер перестал возить телеги с мусором. Для этой цели он нанял Джимми Шинана, сообразительного ирландского паренька, который стал его помощником, распорядителем, главным конюхом и счетоводом. Вскоре он стал зарабатывать от четырех до пяти тысяч долларов в год, в то время как раньше не дотягивал и до двух тысяч. Он переселился в кирпичный дом на южной окраине города и отдал своих детей в школу. Миссис Батлер перестала варить мыло и кормить свиней, и с тех пор дела Эдварда Батлера продвигались чрезвычайно хорошо.

Сначала он не умел читать и писать, но потом, конечно, научился тому и другому. Благодаря сотрудничеству с мистером Комиски он узнал, что существуют другие контракты: на прокладку канализации, водопровода и газопровода, на укладку мостовых и прочее. Кто мог сделать это лучше, чем Эдвард Батлер? Он познакомился со многими членами городского совета, встречался с ними в задних комнатах или салунах, на политических пикниках по субботам и воскресеньям, на предвыборных совещаниях и конференциях. Будучи получателем городских льгот, он способствовал благополучию города не только деньгами, но и советами. Со временем у него развилось тонкое политическое чутье: он с первого взгляда мог распознать успешного или перспективного человека. Поэтому многие его счетоводы, табельщики и управляющие становились членами городского совета и Законодательного собрания штата. Кандидаты, которых он продвигал на политических собраниях, часто оправдывали ожидания. Сначала он приобрел влияние в районном совете, потом в избирательном округе и, наконец, в городских отделениях партии – разумеется, республиканской, – пока его не стали считать главой местной партийной организации.

Загадочные силы работали на него в городском совете. Он получал важные контракты и всегда принимал участие в торгах. Мусорный бизнес теперь был пережитком прошлого. Его старший сын Оуэн был членом Законодательного собрания штата и деловым партнером. Его второй сын Кэллам был клерком в городском департаменте водоснабжения и тоже помогал отцу. Его старшая дочь Эйлин, пятнадцати лет от роду, училась в католической школе Св. Агаты в Джермантауне. Его вторая дочь и младший ребенок в семье, тринадцатилетняя Норма, посещала частную школу при местной католической общине. Семья Батлеров переехала из южной части Филадельфии на Джирард-авеню поближе к центру города, где уже зарождалась довольно оживленная светская жизнь. Они не принимали в ней участия, но у Эдварда Батлера, которому теперь было пятьдесят пять лет и состояние около полумиллиона долларов, имелось много друзей в политических и финансовых кругах. Из «ирландского выскочки» он превратился в солидного мужчину: загорелый, широкоплечий, с мощной грудью, сероглазый и седовласый, с лицом типичного ирландца, жизненный опыт которого сделал его мудрым, спокойным и невозмутимым. Несуразно большие руки и ступни свидетельствовали о временах, когда он не носил костюмы из лучших английских тканей и обувь из хорошей кожи, но в его манерах не было ничего мужицкого, скорее наоборот. Несмотря на акцент, его голос был приятным, негромким и убедительным.

Он был одним из первых, кто заинтересовался развитием трамвайной линии, и, как Каупервуд и многие другие, пришел к выводу, что это великое дело. Доказательством тому служила прибыль от купленных на бирже ценных бумаг. Ему приходилось вести дела с разными брокерами, так как он не успел принять участие в первоначальном формировании корпоративного капитала. Он намеревался приобрести как можно больше акций трамвайных компаний, но больше всего ему хотелось установить контроль над одной или двумя линиями. В связи с этим намерением он искал надежного, честного и способного молодого человека, который бы работал под его руководством и делал то, что ему говорят. Затем он узнал о Каупервуде и пригласил его к себе домой.

Каупервуд не замедлил принять приглашение, так как знал о Батлере, знал о его карьере, его связях и влиянии. Он явился в дом Батлера морозным, ясным февральским утром. Впоследствии он вспоминал, как выглядела улица: широкие тротуары, вымощенные кирпичом, проезжая часть со щебеночным покрытием, присыпанная легким снежком и обсаженная молодыми, чахлыми, голыми деревцами, фонарные столбы. Дом Батлера не был новым – он купил его и сделал ремонт, но представлял собой примечательный образец архитектуры того времени. Длиной в пятьдесят футов и высотой в четыре этажа, он был облицован серым гранитом, а к парадной двери вели четыре белокаменные ступени. Арочные окна с наличниками из такого же белого камня. За кружевными занавесками виднелась мебель с красной плюшевой обивкой, создававшая ощущение тепла на фоне холода и снега снаружи. Дверь открыла опрятная горничная-ирландка; он вручил ей визитную карточку и был приглашен войти.

– Мистер Батлер дома?

– Не уверена, сэр. Я спрошу; возможно, он вышел.

Спустя недолгое время его попросили подняться наверх, где он обнаружил Батлера в комнате, напоминавшей контору. Там был стол и стул, немного кожаной мебели и книжный шкаф, но обстановка не оставляла впечатления полноты или гармонии, как в гостиной или в рабочем кабинете. На стене висело несколько картин: на редкость унылый, темный пейзаж, писанный маслом, невыразительная сцена с розоватой баржей и буро-зеленой водой канала, а также неплохие дагерротипы друзей и родственников. Каупервуд обратил внимание на портреты двух девушек: одна с рыжевато-золотистыми, другая с каштановыми и, казалось, шелковистыми волосами. Красивый серебристый эффект дагерротипов был тонирован вручную. Это были красивые, пышущие здоровьем девушки с явно кельтской внешностью; они улыбались, склонив головки друг к другу, и смотрели прямо на зрителя. Он мимолетно восхитился ими и решил, что это, наверное, дочери Батлера.

– Мистер Каупервуд? – осведомился Батлер, тщательно выговаривая фамилию с особым ударением на гласных звуках. Он производил впечатление неторопливого, серьезного и спокойного человека. Каупервуд отметил, что он здоров и крепок телом, как старое дерево, кожа рук задубела от ветра и дождя. Кожа на лице была туго натянута – ни намека на мягкость или дряблость.

– Собственной персоной.

– Я собирался обсудить с вами кое-какие вопросы насчет акций (слово «акции» прозвучало как «акцизы») и решил, что лучше вы придете ко мне, чем посетить вашу контору. Здесь более непринужденная обстановка, и кроме того, я уже не так молод.

В его глазах промелькнул озорной огонек, и Каупервуд улыбнулся.

– Надеюсь, я смогу быть вам полезен, – искренне отозвался он.

– В настоящий момент меня интересуют акции некоторых трамвайных компаний, но к этому можно перейти позже. Не хотите чего-нибудь выпить? Сегодня холодное утро.

– Спасибо, но я никогда не пью.

– Никогда? Трудное решение, если речь идет о виски. Впрочем, не важно; это хорошее правило. Мои мальчики не прикасаются к спиртному, чему я только рад. Так вот, меня интересует покупка некоторых акций на бирже, но сказать по правде, я больше заинтересован в умном молодом человеке вроде вас, с которым я мог бы сработаться. Как известно, в нашем мире одно влечет за собой другое, – уклончиво произнес он, но с откровенным интересом взглянул на гостя.

– Именно так, – ответил Каупервуд, глядя дружелюбно.

– Ну так вот. – Батлер ненадолго задумался, отчасти всерьез, отчасти напоказ. – Есть кое-что, что сообразительный молодой человек мог бы сделать для меня на рынке, если бы имел такую склонность. У меня есть два собственных смышленых паренька, но я не хочу, чтобы они становились биржевыми игроками, а если бы и захотел, то не знаю, согласились бы они или смогли бы это сделать. Впрочем, речь не идет о биржевых играх. Я чрезвычайно занятой человек и, как уже говорил, не так легок на подъем, как в былые времена. Но если бы у меня был подходящий юноша, – кстати, не волнуйтесь, я заглянул в ваш послужной список, – он мог бы заняться кое-какими мелочами – займами, капиталовложениями, которые могли бы принести некоторую пользу каждому из нас. Иногда молодые люди обращаются ко мне за тем или иным советом; у них есть небольшой капитал для инвестиций, поэтому…

Он выдержал драматическую паузу и уставился в окно, прекрасно понимая, что Каупервуд весьма заинтересован и что разговоры о связях и политическом влиянии могут только подогреть его аппетит. Батлер хотел, чтобы он ясно понял, что в основе дела находится преданность – сочетание верности, тактичности, скрытности и деликатности.

– Ну что же, если вы видели мой послужной список… – произнес Каупервуд со своей мимолетной улыбкой и оставил фразу висеть в воздухе.

Батлер ощутил силу этого аргумента, как и личности, стоявшей за ним. Ему понравились выдержка и уравновешенность молодого человека. Многие люди уже говорили с ним о Каупервуде (теперь его компания называлась «Каупервуд и К^о», но она была абсолютно фиктивной). Батлер задал ему несколько вопросов о бирже, о состоянии рынка, о его мнении насчет линий конного трамвая. В конце концов он обрисовал свой план выкупа акций двух линий – Девятой – Десятой и Пятнадцатой – Шестнадцатой: по возможности не привлекать внимания. Выкуп нужно было производить постепенно, частично на бирже, частично у частных лиц. Он не сказал Каупервуду, что надеется оказать некоторое давление на законодателей для получения права на продолжение линий за пределы нынешних конечных остановок, чтобы со временем, когда возникнет потребность в расширении трамвайной сети, подрядчики обратились бы к нему или к его сыновьям, которые станут держателями крупных пакетов акций. Это был дальновидный план, который подразумевал, что в конце концов линии достанутся ему самому или его сыновьям.

– Мистер Батлер, я рад сотрудничать с вами в любом деле, какое вам будет угодно предложить, – заметил Каупервуд. – Не могу сказать, что сейчас я активно развиваю свой бизнес; в основном это планы и намерения. Но у меня есть хорошие связи и членство на биржах в Нью-Йорке и Филадельфии. Те, кто имел дело со мной, в целом остались довольны результатом.

– Мне кое-что известно о вашей работе, – благоразумно повторил Батлер.

– Замечательно, в таком случае, если у вас будет поручение, вы можете зайти в мою контору, написать мне, либо я сам приду к вам. Я дам вам свой тайный шифр, так что наша переписка останется строго конфиденциальной.

– Хорошо, не будем больше об этом. Через несколько дней у меня появится кое-что для вас. Когда это произойдет, вы сможете обратиться в мой банк за необходимой суммой.

Он встал и посмотрел на улицу; Каупервуд тоже поднялся.

– Прекрасный денек, не правда ли?

– Безусловно.

– Уверен, скоро мы ближе познакомимся друг с другом.

Он протянул руку.

– Надеюсь на это.

Батлер проводил Каупервуда до двери. Когда он ее распахнул, с улицы влетела юная голубоглазая девушка с раскрасневшимися щеками в алой пелерине с капюшоном, наброшенным на рыжевато-золотистые волосы.

– Ох, папа, я чуть не сшибла тебя с ног!

Она наградила отца, а заодно и Каупервуда широкой лучезарной улыбкой пунцово-красных губ, показав мелкие блестящие зубы.

– Ты рано вернулась. Кажется, ты говорила, что останешься до вечера?

– Я собиралась, но потом передумала.

Она прошла мимо, энергично размахивая руками.

– Ну вот, – продолжал Батлер, когда она ушла. – У нас остается еще день-другой. Всего хорошего.

– Всего доброго.

Каупервуд, согретый перспективой финансового благополучия, спустился с крыльца, но вдруг вспомнил мимолетное видение беззаботной юности, явившейся в образе румяной девушки. Что за живое, здоровое, энергичное существо! В ее голосе звучали звонкие нотки беззаботного подростка пятнадцати-шестнадцати лет. Счастливая находка для какого-нибудь молодого человека. Несомненно, отец сделает его богачом или посодействует его успеху.

Глава 12

Теперь, спустя полтора года, когда Каупервуд размышлял о влиянии, которое позволит ему заполучить часть военных облигаций штата Пенсильвания, он обратился к Эдварду Мэлии Батлеру. Может быть, Батлер захочет приобрести немного облигаций или поможет с их размещением. Он проникся большим доверием к Каупервуду и теперь значился в его учетных книгах как перспективный покупатель больших пакетов акций. Сам Каупервуд тоже привязался к этому большому невозмутимому ирландцу. Ему нравилась его история. Он познакомился с миссис Батлер, довольно полной, флегматичной ирландкой, которая жила в мире здравого смысла, не обращая внимания на показуху, и которой до сих пор нравилось ходить на кухню и руководить готовкой. Он познакомился с Оуэном и Кэлламом Батлерами и девушками Эйлин и Норой. Эйлин была та, что ворвалась в дом во время его первого визита к Батлеру.

На каминной решетке в импровизированной конторе Батлера уютно пылали дрова, когда Каупервуд пришел к нему. Приближалась весна, но вечера были прохладными. Батлер предложил Каупервуду одно из больших кожаных кресел перед камином и выслушал его доклад о намерениях.

– Не так-то это все просто, – заметил он в конце. – Вам об этом должно быть известно больше, чем мне. Я же не финансист, понимаете? – и он смущенно улыбнулся.

– Это вопрос влияния и протекции, – сказал Каупервуд. – «Дрексель и К^о» и «Кук и К^о» имеют связи в Гаррисберге[19]. На страже их интересов там стоят нужные люди – генеральный прокурор и казначей штата. Если я сделаю заявку и дам понять, что желаю разместить заем, это не поможет мне получить его. Другие уже пытались. Я должен иметь влиятельных друзей. Вы знаете, каково это.

– Такие вещи делаются достаточно просто, если знать, к кому нужно обратиться, – сказал Батлер. – Джимми Оливер, который должен кое-что знать об этом.

Джимми Оливер был предыдущим генеральным прокурором и по совместительству бескорыстным советником мистера Батлера. Весьма кстати он был еще и близким другом казначея штата.

– Какую часть займа вы хотите получить?

– Пять миллионов.

– Пять миллионов! – Батлер резко выпрямился. – Дружище, о чем вы толкуете? Это действительно большие деньги. Как вы собираетесь разместить их?

– Я собираюсь сделать заявку на пять миллионов, – мягко заверил Каупервуд. – На самом деле я хочу получить миллион, но мне нужен престиж, подтвержденный одобренной заявкой на пять миллионов. Это послужит моей репутации на бирже.

Батлер с некоторым облегчением опустился в кресле.

– Пять миллионов! Престиж! Но вам нужен миллион. Ладно, это другое дело и в общем-то недурная идея. Мы сможем получить такую сумму.

Он почесал подбородок и уставился на огонь в камине.

Когда в тот вечер Каупервуд выходил из дома, он был уверен в том, что Батлер не подведет его и приведет в движение необходимые шестеренки. Поэтому он не удивился (и точно понял, что происходит), когда через несколько дней его представили городскому казначею Джулиану Боду, который обещал познакомить его с казначеем штата Ван Нострандом и гарантировать, что его заявки будут приняты к рассмотрению.

– Разумеется, вы понимаете, каким влиянием обладает банковское сообщество, – обратился он к Каупервуду в присутствии Батлера, так как совещание происходило в его доме. – Вам известно, кто они такие. Они не желают постороннего вмешательства в этот заем. Я говорил с Томасом Рилайном, который представляет их интересы, – имелся в виду Гаррисберг, столица штата, – и он сказал, что это недопустимо. После получения займа у вас могут возникнуть неприятности в Филадельфии; как вы понимаете, у этих людей есть широкие возможности. Вы уверены, что знаете, где разместить облигации?

– Да, уверен, – ответил Каупервуд.

– Тогда, по-моему, лучше вообще ничего не говорить. Просто подайте заявку. Ван Ностранд утвердит ее с одобрения губернатора. Думаю, мы сможем уладить дела с губернатором. Вероятно, после утверждения они захотят лично побеседовать с вами, но это уже ваша забота.

Каупервуд улыбнулся своей непроницаемой улыбкой. В финансовом мире много тайных входов и выходов. Это была бесконечная сеть подземных ходов, по которым перемещались влиятельные лица. Немного проворства и сообразительности, немного удачи и благоприятных возможностей – иногда этого бывает достаточно. Так и он благодаря одному лишь стремлению двигаться дальше собирался наладить связи с казначеем и губернатором штата. Они лично рассмотрят его дело только потому, что он настойчиво добивался этого – не больше и не меньше. Другие люди, более влиятельные, чем он, имели точно такое же право на получение доли от займа, но они ее не получат. Хладнокровие, агрессивность и новые идеи – как много это значит, когда человеку улыбается удача!

Он ушел с мыслью о том, как удивятся в «Дрексель и К^о» и «Кук и К^о», когда увидят в нем конкурента. В своем доме, в маленькой комнате на втором этаже рядом со спальней, где Каупервуд устроил рабочий кабинет со столом, сейфом и кожаным стулом, он оценил свои ресурсы. Нужно было продумать еще много вещей. Он заново просмотрел список людей, с которыми он встречался и на которых мог рассчитывать во время подписки. Насколько он мог судить, размещение миллиона долларов было гарантировано. Он рассчитывал получить два процента от общей суммы сделки, или двадцать тысяч долларов. Если это случится, он собирался купить дом на Джирард-авеню за домом Батлеров, купить земельный участок и построить новый дом, даже если для этого понадобится заложить прежний дом и имущество. Его отец был преуспевающим человеком. Если отец захочет построить дом рядом, они заживут бок о бок. Его собственный бизнес, помимо текущей сделки, в этом году принес ему десять тысяч долларов. Его инвестиции в трамвайные линии, составлявшие пятьдесят тысяч долларов, приносили шесть процентов годовых. Собственность его жены: дом, правительственные облигации и кое-какая недвижимость в Западной Филадельфии – достигала сорока тысяч долларов. Они были богаты, но он собирался стать еще богаче. Сейчас нужно было лишь сохранять спокойствие. Если он добьется успеха с размещением займа, то сможет повторить эту операцию более масштабно. Будут и новые выпуски облигаций.

Через некоторое время он выключил свет и отправился в будуар своей жены, которая мирно спала. Дети и сиделка находились в соседней комнате.

– Ну вот, Лилиан, – сказал он, когда она проснулась и повернулась к нему, – думаю, я наконец организовал сделку с облигациями, о которой тебе рассказывал. Мне нужно будет разместить миллион долларов, а это значит, что мы получим двадцать тысяч. Если все пройдет удачно, мы построим дом на Джирард- авеню. У этой улицы большое будущее, и колледж совсем рядом.

– Это будет замечательно, правда, Фрэнк? – Она погладила его руку, когда он уселся на краю кровати, но в ее голосе прозвучало легкое сомнение.

– Теперь нам надо быть внимательнее к Батлерам. Он был весьма обходителен со мной и может принести пользу в будущем, я это вижу. Он попросил меня когда-нибудь привести тебя с собой, и мы это сделаем. Будь мила с его женой. Если он захочет, то может многое сделать для меня. Кстати, у него есть две дочери, и нам придется пригласить их в гости.

– Мы пригласим их на обед, – с готовностью согласилась она. – А я заеду к ним и приглашу миссис Батлер покататься, если она захочет, или она покатает меня.

Она уже усвоила, что Батлеры – по крайней мере младшее поколение – склонны к показной роскоши, болезненно относятся к своему происхождению и что деньги, по их мнению, искупают все прочие недостатки.

– Батлер – очень респектабельный человек, – однажды сказал он ей. – Но миссис Батлер… В общем, она немного простодушна. Впрочем, она замечательная женщина, благожелательная и добросердечная.

Каупервуд также предупредил жену, чтобы она не забывала об Эйлин и Норе, потому что старшие Батлеры очень гордились своими дочерями.

Миссис Каупервуд в то время было тридцать два года, а Каупервуду – двадцать семь. Роды и уход за двумя детьми несколько изменили ее внешность. Она во многом утратила прежнюю обаятельную мягкость. Ее щеки запали, а кожа на скулах туго натянулась, как у многих женщин на картинах Россетти и Берн-Джонса[20]. Здоровье ее тоже было не таким прочным, как раньше; заботы о детях и хронический гастрит привели к заметному похуданию. Ее нервная система немного расстроилась, и она страдала от приступов депрессии. Каупервуд обратил на это внимание. Он старался быть деликатным и внимательным, его склад ума был достаточно практичным, чтобы понимать, что в будущем у него на руках окажется больная жена. Сочувствие и привязанность – великие вещи, но желание и обаяние должны выдерживать испытание временем, иначе человек с грустью осознает их утрату. Теперь Каупервуд часто замечал юных девушек, которые были вполне в его вкусе, были веселы и полны сил. Конечно, было разумно, желательно и практично придерживаться добродетелей, заложенных в общественной морали, но если у вас больная жена… Так или иначе, обязан ли мужчина иметь только одну жену? Обязан ли он вообще не смотреть на других женщин? А если ему кто-то придется по сердцу? В промежутках между трудами он размышлял над подобными вещами и пришел к выводу, что в этом нет ничего особенного. Если не быть разоблаченным, то все в порядке. Нужно соблюдать осторожность. Сегодня вечером, сидя на кровати рядом с женой, он снова задумался об этом, ибо недавно слышал, как Эйлин Батлер играла на пианино и пела, когда он проходил мимо гостиной. Она была похожа на яркую птицу, пышущую здоровьем и энтузиазмом, воплощенная юность.

«Как странно устроен мир», – подумал он. Но ни с кем не собирался делиться своими мыслями.

Вопрос о займе разрешился любопытным компромиссом. Хотя эта сделка принесла ему двадцать тысяч долларов, даже более того, и привлекла к нему внимание финансовых кругов Филадельфии и штата Пенсильвания, он не смог распорядиться подпиской на облигации так, как рассчитывал. Казначей штата встретился с ним в конторе одного знаменитого местного юриста, где он работал, когда приезжал в город. Как и следовало ожидать, он был очень любезен с Каупервудом. Он объяснил, как ведутся дела в Гаррисберге. Крупные финансисты изыскивали средства для подписной кампании. У них есть свои лоббисты в Законодательном собрании и сенате штата. Губернатор и казначей имели некоторую свободу действий, но им приходилось учитывать другие факторы: престиж, дружеские отношения, влияние в обществе, политические амбиции и так далее. Люди с большим капиталом могли формировать замкнутую корпорацию, что само по себе было несправедливо, но в конце концов именно они были законными поручителями для крупных денежных займов. Правительству штата приходилось поддерживать хорошие отношения с ними, особенно в столь неспокойные времена. Убедившись, что мистер Каупервуд способен успешно разместить миллион долларов, который он надеялся получить, было бы вполне справедливо утвердить его заявку, но у мистера Ван Ностранда имелось встречное предложение. Согласится ли мистер Каупервуд в том случае, если его запрос будет утвержден, передать его на рассмотрение группе финансистов, которые сейчас занимаются размещением основной части займа, – за вознаграждение, равное тому, которое он ожидает получить? Таково желание некоторых людей. Противостоять им было бы опасно. Их абсолютно устраивает, чтобы он предъявил заявку на пять миллионов долларов и получил свой престиж; утверждение суммы в миллион долларов и престиж от этой сделки – тоже неплохой результат, но они хотят разместить двадцать три миллиона долларов одним лотом. Так будет лучше. Ему не нужно предавать огласке факт отзыва своей заявки. Они будут довольны той известностью, которая ему достанется за смелое предприятие. В то же время он может стать дурным примером, за которым последуют другие, если в узких кругах станет известно, что он был вынужден отказаться от заявки, тогда и другие воздержатся последовать ему. Кроме того, в случае отказа они могут доставить ему неприятности. Его ссуды будут предъявлены к оплате, банки будут менее дружелюбны к нему. Его доверители отвернутся от него.

Каупервуд понял суть предложения и согласился. Он поверг на колени стольких великих и могучих мира сего, и это кое-чего стоило. Итак, теперь они узнали о нем! Они увидели, на что он способен! Очень хорошо. Он возьмет деньги – двадцать тысяч долларов или около того – и отступит. Казначей был чрезвычайно доволен – для него это был выход из щекотливой ситуации.

– Очень рад познакомиться с вами, – сказал он. – Хорошо, что мы встретились. Я загляну к вам, когда в следующий раз буду в городе. Мы можем позавтракать и побеседовать.

По какой-то неясной причине казначей штата понимал, что мистер Каупервуд был человеком, который поможет ему заработать. Его взгляд был проницательным, а выражение лица внимательным, но неопределенным. Казначей рассказал о нем губернатору и сослуживцам.

Итак, ставки были сделаны. После частных переговоров и встреч с сотрудниками «Дрексель и К^о» Каупервуд получил двадцать тысяч долларов и передал им свою долю. Теперь время от времени в его офисе появлялись новые лица, в том числе Ван Ностранд и Терренс Рилэйн, представлявший некие политические силы Гаррисберга. В один прекрасный день он был представлен губернатору за обедом. Его имя упоминалось в газетах, и его престиж рос на глазах.

Каупервуд немедленно приступил к планированию нового дома вместе с молодым Элсуортом. На этот раз он собирался построить что-то необычное, о чем сообщил Лилиан. Им предстояли светские приемы, гораздо более значительные, чем раньше. Норт-Фронт-стрит становилась слишком скучной. Каупервуд выставил дом на продажу, посоветовался с отцом и выяснил, что тот тоже хочет переехать на новое место. Благополучие сына способствовало кредитной благонадежности отца. Директора банка стали гораздо любезнее относиться к старику. В следующем году президент Кугель собирался отойти от дел. Благодаря финансовым успехам сына и своей долгой службе отец был главным кандидатом на эту должность. Фрэнк был крупным заемщиком в банке отца, но в то же время и крупным вкладчиком. Его связь с Эдвардом Батлером была хорошо известна и имела важное значение. Он направлял в отцовский банк некоторые счета, которые в противном случае не имели бы гарантии. Городской казначей интересовался этим вопросом точно так же, как и казначей штата. В качестве президента Каупервуд-старший должен был получать двадцать тысяч долларов в год, и в этом была немалая заслуга сына. Теперь обе семьи состояли в наилучших отношениях. Анна, которой исполнился двадцать один год, и Эдвард с Джозефом часто ночевали в доме Фрэнка. Лилиан почти ежедневно наносила визиты его матери. Там обменивались семейными сплетнями, и было решено, что они заживут рядом. Поэтому Каупервуд-старший купил земельный участок в пятьдесят футов рядом с тридцатипятифутовым участком сына, и они вместе приступили к строительству двух красивых, просторных домов, которые планировали соединить крытой галереей или перголой, остекленной в зимнее время.

Для строительства был выбран зеленый гранит, самый популярный местный камень, и мистер Элсуорт пообещал обработать его самым приятным на вид образом. Каупервуд-старший решил, что может потратить семьдесят пять тысяч долларов (его состояние к тому времени достигало двухсот пятидесяти тысяч), а Фрэнк решил рискнуть суммой в пятьдесят тысяч долларов, убедившись, что может собрать деньги под закладную. В то же время он собирался перенести свою контору южнее по Третьей улице, в собственное здание. Он знал о предстоящих торгах старинного здания в двадцать пять футов длиной, фасад которого можно было отреставрировать темным песчаником для придания ему внушительного вида. Он представил себе великолепный дом с огромными стеклянными витринами, за которыми видна дубовая мебель, и надписью над дверью или сбоку от нее, выведенную бронзовыми буквами: «Каупервуд и К^о». Смутно, но уверенно, словно кудрявое облачко на горизонте, он предвидел свой будущий успех. Он будет богатым – очень, очень богатым.

Глава 13

Пока Каупервуд занимался строительством своего будущего, великая освободительная война неуклонно близилась к завершению. Настал октябрь 1864 года. Захват Мобила и «Битва в глуши»[21] стали недавними воспоминаниями. Грант стоял перед Питерсбергом, а Роберт Ли, командовавший войсками Юга, совершал последнюю, блистательную, но безнадежную демонстрацию своих военных и стратегических способностей. Иногда, к примеру, во время долгого и тоскливого периода, когда страна ожидала падения Виксберга, ибо армия Потомака брала верх, когда Ли вторгся в Пенсильванию, ценные бумаги падали на бирже и условия для торговли в целом значительно ухудшались. В такие моменты вся коммерческая жилка Каупервуда напрягалась, и ему ежечасно приходилось следить, чтобы его состояние не было сокрушено нежданными неприятными новостями.

Вместе с тем его личное отношение к войне, не считая патриотического настроя на сохранение союза, заключалось в том, что она была затратным и опустошительным мероприятием. Ему хватало проницательности и национальной гордости понимать, что союз северных и южных штатов, раскинувшийся на необъятных просторах от Атлантического до Тихого океана и от заснеженной Канады до Мексиканского залива, был оправдан и полезен. Рожденный в 1837 году, он был свидетелем развития и распространения нации (не считая Аляски) в тех границах, которыми она теперь обладала. В его ранней юности покупка Флориды у Испании расширила эти границы; после несправедливой войны 1848 года Мексика уступила Техас и территории к западу от него. Пограничные споры между Англией и США на далеком северо-западе в конце концов были разрешены. Факты эти имели большое значение для человека с широкими взглядами на финансовые проблемы общества, это давало ему понимание безграничных коммерческих возможностей, потенциально существовавших в такой огромной стране. Он не был финансовым авантюристом, которые во всем усматривают возможность для быстрой прибыли от любого неисследованного ручейка или уголка прерии, но само пространство страны подразумевало широкие перспективы, которые, как он надеялся, остаются неизведанными. Территория между двумя океанами, покрывавшая несколько климатических зон, обладала возможностями, которые она не сохранила бы в случае утраты южных штатов.

В то же время освобождение чернокожих не было для него важной проблемой. Он с детства наблюдал за представителями этой расы с большим интересом и отмечал достоинства и недостатки, которые ему казались врожденными и которые, как он полагал, определяют их жизнь.

К примеру, он был вовсе не уверен, что чернокожие заслуживают больше, чем имеют. В любом случае это потребует долгой борьбы, и вряд ли будущие поколения будут свидетелями ее завершения. Он не имел особых разногласий с теорией освобождения от рабства, но и не видел особой причины, почему южане не должны энергично протестовать против уничтожения их собственности и крушения общественной системы. Очень плохо, что с чернокожими рабами иногда обращались чрезмерно жестоко. Он полагал, что это положение нужно как-то исправить, но, помимо этого, он не видел прочной этической основы в притязаниях освободителей. Насколько он понимал, подавляющее большинство мужчин и женщин находились почти в таком же зависимом положении, хотя конституция была на их стороне. Это было духовное рабство слабых духом и телом. Он с интересом изучил высказывания таких людей, как Саммер, Гаррисон, Филипс и Бичер, и убедился, что эта проблема для него не важна. Он не испытывал желания стать солдатом или офицером и не обладал полемическим даром. По складу ума он был не склонен к спорам и дискуссиям даже в финансовой области. Братоубийственная война никак не могла ему помочь. По его мнению, она серьезно замедлила коммерческое и финансовое развитие страны, и оставалось надеяться, что она скоро закончится. Он не принадлежал к тем, кто горько жаловался на непомерные военные налоги, хотя и знал, что они стали для многих тяжким испытанием. Некоторые истории о смертях и несчастьях глубоко трогали его, но они принадлежали к непостижимым прихотям судьбы и не могли быть исправлены с его участием. День за днем он шел своей дорогой, наблюдая за прибытием и отбытием войск. Он видел отряды грязных, растрепанных, изможденных и потерявших здоровье мужчин, возвращавшихся из госпиталей и с полей сражений, но он мог лишь пожалеть их. Война была не для него. Он не принимал в ней участия и был убежден, что обрадуется ее окончанию – не только как патриот, но и как финансист. Война была разрушительной, трагичной, никчемной.

Месяцы проходили один за другим. Прошли местные выборы, и появились новый мэр, новый городской казначей и налоговый инспектор, но влияние Эдварда Мэлии Батлера как будто оставалось прежним. Батлеры и Каупервуды стали дружить семьями. Миссис Батлер нравилась Лилиан, хотя они исповедовали разную веру. Они катались вместе в экипаже и ходили по магазинам, хотя Лилиан немного стыдилась старшей приятельницы из-за ее бедного словаря, ирландского акцента и плебейских вкусов, как будто сами Уиггины не были такими же плебеями. С другой стороны, она была вынуждена признать, что пожилая дама отличалась благодушием и добросердечностью. Она любила дарить подарки, так как была не стеснена в средствах, и осыпала ими Лилиан, детей и всех остальных. «Вы должны приехать и отобедать с нами», – говорила она, поскольку Батлеры наконец завели привычку поздних обедов, или: «Завтра вы должны обязательно прокатиться со мной».

Еще она говорила: «Эйлин, благослови ее Бог, такая чудная девушка» или «Наша милая Нора сегодня что-то занемогла».

Но Эйлин с ее апломбом, задорным нравом, тщеславием и стремлением привлекать к себе внимание раздражала и иногда возмущала миссис Каупервуд. Ей исполнилось восемнадцать лет, и ее фигура была неуловимо соблазнительной. Ее манера держаться была ребячливой, а иногда вульгарной, и, несмотря на воспитание в монастырской школе, она имела склонность преступать правила. Но в ее голубых глазах проглядывала деликатность, трогательная и человечная.

Женская школа Св. Агаты в Джермантауне и церковь Св. Тимофея были выбраны ее родителями, желавшими, чтобы она получила хорошее католическое образование. Эйлин многое узнала о догматах и особенностях католического ритуала, но все равно не понимала их. Церковь с высокими, тускло поблескивавшими окнами и большим белым алтарем, по обе стороны которого стояли статуи св. Иосифа и Девы Марии в синих одеяниях с золотыми звездами, нимбами над головами и скипетрами в руках, производила на нее глубокое впечатление. Как и в любой католической церкви, там царила атмосфера утешительного покоя. Во время торжественной мессы на алтаре горело не менее полусотни свечей; священники и служки в богатых одеждах с кружевной отделкой выглядели величественно, а искусно расшитые и переливавшиеся яркими цветами ризы и палии, покровы и орари захватывали ее воображение и приковывали взор. Можно сказать, что в глубине ее существа всегда присутствовало ощущение величия, любовь к ярким краскам и «любовь к любви». С ранних лет она чувствовала себя женщиной. Она не испытывала тяги к педантичности или достоверности знания; это редко бывает свойственно людям с врожденной чувственностью. Такая чувственность купается в солнечном свете и ярких красках, упивается красотой и величием и не идет дальше этого. Педантичность не может быть обязательным качеством, если не считать людей с собственническими наклонностями, у которых она проявляется как желание обладать предметами и другими людьми. Подлинная чувственность недоступна активным и педантичным натурам.

Необходимо пояснить эти утверждения, поскольку они относятся к Эйлин. Было бы несправедливо говорить, что в то время она была определенно чувственной девушкой. Ее чувственность была еще недоразвитой, ведь любому урожаю необходимо время для созревания. Исповедальня, погруженная в сумрак по вечерам в пятницу и субботу, когда церковь была освещена лишь несколькими лампадами, а священник шептал о покаянии, епитимьях и отпущении грехов через узкую решетку, доставляла ей смутное удовольствие. Она не боялась своих грехов. Ад, описываемый в цветистых выражениях, тоже не пугал ее. Видения посмертных мук не имели власти над ее совестью. Пожилые мужчины и женщины, ковылявшие в церковь и склонявшиеся в молитве, бормочущие над четками, интересовали ее точно так же, как панель с деревянными барельефами, изображавшими крестный путь Христа. Ей нравилось исповедоваться, особенно в возрасте от четырнадцати до пятнадцати лет, и слушать голос священника, увещевавшего ее: «Ну, ну, мое дорогое дитя…» Один пожилой священник, французский падре, приходивший в школу выслушивать исповеди, нравился ей своей добротой и учтивостью. Его отпущение грехов и благословение казались более искренними, чем ее молитвы, которые она произносила, не вникая в суть. Потом был отец Дэвид, молодой священник из церкви Св. Тимофея, – крепкий и румяный, с кудрявыми черными волосами надо лбом и щегольской манерой носить шляпу, проходивший между скамьями по воскресеньям и окроплявший паству святой водой широкими, уверенными взмахами руки, поражавшими ее воображение. Он тоже выслушивал исповеди, и время от времени ей нравилось шептать ему свои странные мысли и гадать, что он на самом деле думает об этом. Как ни пыталась, она не могла воспринимать его как духовное лицо. Он был слишком молод, слишком похож на мирянина. Было нечто едва ли не злонамеренное, провокационное в том, с каким восторгом она рассказывала ему о себе, а потом уходила с наигранно-скромным и покаянным видом.

В школе Св. Агаты ее считали довольно трудной воспитанницей. Благочестивые сестры быстро убедились, что она была слишком энергична и жизнерадостна, чтобы без усилий добиться ее послушного поведения.

– Эта мисс Батлер – очень бойкая девочка, и если ты не будешь особенно тактичной, она может доставить массу неприятностей, – однажды заметила настоятельница сестра Констанция, обращаясь к сестре Семпронии, наставнице Эйлин. – Можно задабривать ее маленькими уступками; так будет легче поладить с ней.

Поэтому сестра Семпрония старалась выяснить, чем больше всего интересуется Эйлин, чтобы ее задабривать. Это оказалось нелегко, Эйлин прекрасно понимала высокое положение своего отца и тщеславно гордилась своим превосходством. Время от времени она желала поехать домой; или она хотела, чтобы ей разрешили носить четки старшей сестры с большими бусинами и подвеской в виде креста из черного дерева с серебряным Христом, а это считалось большой привилегией. Эти и другие вознаграждения, такие как прогулки по субботам, разрешение приносить цветы, носить нарядные платья и украшения, разрешались ей за тихое поведение на уроках, тихий голос и походку – насколько это было в ее силах, за обещание не прокрадываться в комнаты других девушек после того, как гасили свет, не выказывать нежных чувств к той или иной доброжелательной сестре-наставнице. Ей нравились музыка и занятия живописью, хотя она не имела таланта; книги и романы интересовали ее, но она не могла достать их. Всем остальным: грамматикой, правописанием, шитьем, церковной и общей историей – она занималась с большой неохотой. Хорошие манеры… да, в этом что-то было. Ей нравились довольно вычурные реверансы, которым ее научили, и она часто думала, как будет пользоваться этим умением, когда вернется домой.

Когда она вернулась к городской жизни, нюансы образа жизни состоятельных людей не ускользнули от ее внимания, и она искренне желала, чтобы ее отец построил хороший дом – настоящий особняк, какие она видела у других, и ввел ее в светское общество. Не добившись в этом успеха, она могла думать лишь о новых нарядах и украшениях, скаковых лошадях и экипажах и о соответствующей перемене нарядов для этой цели. Ее семья не могла устраивать достойные приемы, поэтому уже с восемнадцати лет она страдала от уязвленного самолюбия. Она жаждала новой жизни, но как она могла этого добиться?

Ее комната являла собой образец слабостей пытливой и честолюбивой натуры. Она была полна нарядов и всевозможных красивых вещей – украшений, которые она почти не имела возможности носить на людях, туфель, чулок, кружев и нижнего белья. Эйлин все знала о духах и косметике (хотя вовсе не нуждалась в ней), и это имелось у нее в изобилии. Она не была аккуратной, любила показную роскошь, поэтому ее занавески, драпировки, картины и безделушки отличались пышностью, плохо сочетавшейся с убранством всего дома.

Эйлин всегда напоминала Каупервуду гарцующую лошадку без поводьев. Он встречался с ней в разное время, делая покупки с ее матерью или катаясь в экипаже с ее отцом. Его неизменно привлекал и забавлял нарочито-утомленный тон, к которому она прибегала в его присутствии, – «Боже мой! Знаете ли, жизнь так скучна!» – хотя на самом деле она упивалась каждым мгновением бытия, жизнерадостная, романтичная, исполненная мыслей о любви и ее возможностях. Когда он смотрел на нее, то испытывал чувство, будто видит лучшее, чего может достигнуть природа, когда пытается создать физическое совершенство. Его посещала мысль, что какой-нибудь везучий юный прохвост скоро может жениться на ней и увезти ее прочь. Но кто бы ни заполучил ее, он должен был удерживать ее нежностью, тонкой лестью и вниманием, если вообще хотел, чтобы она оставалась с ним.

– Это маленькое ничтожество (она вовсе не была такой) считает, будто солнце всходит и заходит в кармане ее отца, – однажды обратилась Лилиан к своему мужу. – Послушать ее, так Батлеры происходят от королей Ирландии! Ее деланый интерес к музыке и живописи просто смешон.

– О, не будь слишком строга к ней, – дипломатично отозвался Каупервуд, Эйлин уже очень нравилась ему. – Она прекрасно играет на пианино, и у нее хороший голос.

– Верно, но у нее нет настоящей утонченности. Да и откуда? Только посмотри на ее родителей.

– Не вижу в этом ничего особенного, – настаивал Каупервуд. – Она смышленая девушка и хороша собой. Разумеется, она еще ребенок и немного тщеславна, но это пройдет. Она не лишена воли и здравого смысла.

Насколько он понимал, Эйлин весьма дружелюбно относилась к нему. Он нравился ей. Она завела привычку петь и играть на пианино, когда он приходил в гости, и пела только в его присутствии. В его ровной, уверенной походке, коренастой фигуре и гордо посаженной голове было нечто привлекательное для нее. Несмотря на тщеславие и эгоизм, она иногда испытывала робость в его обществе. Когда он был рядом, она как будто становилась веселее и задорнее.

Вероятно, самой тщетной вещью на свете является точное определение человеческого характера. Все люди сотканы из противоречий, а наиболее способные из них тем более.

В случае Эйлин Батлер было совершенно невозможно дать точное определение. Она несомненно обладала умом в грубом и первозданном смысле, силой воли, до некоторой степени усмиренной общественной моралью и условностями, но иногда прорывавшейся наружу самым непосредственным и откровенным образом. В то время ей было всего лишь восемнадцать лет, но она выглядела привлекательной для мужчин с темпераментом Фрэнка Каупервуда. Она воплощала то, чего он раньше не знал и к чему испытывал бессознательное стремление. Живость и бодрость духа. Ни одна другая женщина или девушка из его знакомых не обладала такой внутренней силой. Ее рыжевато-золотистые волосы – не столько рыжие, сколько золотистые с рыжинкой, – поднимались надо лбом тяжелыми волнами и спадали узлом на шею. У нее был красивый нос, не чувственный, но прямой с маленькими ноздрями, и большие лучезарные глаза. Для него они имели приятный голубовато-серый или серо-голубой оттенок в зависимости от нарядов, которые в соответствии с ее темпераментом намекали на непозволительную роскошь в виде ножных браслетов, серег и нагрудных украшений одалиски. Разумеется, все это было только в его воображении. Годы спустя она призналась ему, что хотела красить ногти и покрывать ладони красной хной. Здоровая и сильная, она неизменно интересовалась мужчинами, – тем, что они думают о ней, и сравнивала себя с другими женщинами.

То обстоятельство, что она могла ездить в экипаже, жить в красивом доме на Джирард-авеню и навещать Каупервудов и других важных людей, имело огромное значение для нее. Однако даже в этом возрасте она понимала, что жизнь гораздо интереснее – многие не имели всего этого и продолжали жить.

Но осознание своего богатства и преимущества над другими продолжало владеть ее мыслями. Сидела ли она за пианино, каталась ли в экипаже, гуляла или стояла перед зеркалом, она ощущала свою статность и привлекательность и сознавала, что это значит для мужчин и почему женщины завидуют ей. Иногда она видела бедных девушек с впалой грудью или неказистой внешностью и проникалась сочувствием к ним; в других случаях в ней вспыхивала необъяснимая враждебность к какой-нибудь прелестной девушке или женщине, которая осмеливалась затмить ее своей внешностью или положением в обществе. На Честнат-стрит были такие девушки из богатых семей, которые, будь то в дорогих магазинах, верхом или в коляске, демонстративно вскидывали голову и всем своим видом показывали, что они выше всех остальных и хорошо знают это. Когда такое случалось, они с вызовом смотрели друг на друга. Ей всегда хотелось подняться на высшую ступень общества, однако жеманные аристократы из старинных семей вовсе не привлекали ее. Ей был нужен мужчина. Время от времени попадался «кто-то похожий», но не вполне «тот самый», кто казался ей привлекательным, но большей частью это были политики или законодатели, знакомые ее отца, а не люди из светского круга, так что они утомляли и разочаровывали ее. Ее отец не имел связей с настоящей элитой общества. Но миссис Каупервуд выглядела утонченной, сдержанной и властной. Эйлин часто посматривала на миссис Каупервуд и думала о том, как ей повезло.

Глава 14

Успех «Каупервуда и К^о» после достопамятной сделки с облигациями в конце концов привел Каупервуда к знакомству с человеком, который впоследствии сыграл большую роль в его жизни – в моральном, финансовом и во многих других отношениях. Это был новый городской казначей Джордж У. Стинер, который был марионеткой в руках других людей, но, несмотря на этот факт, стал значительной персоной именно из-за своей слабости. До своего избрания Стинер занимался недвижимостью и мелким страховым бизнесом. Он был одним из тех людей, которых немало в каждом большом городе, – без широкого кругозора, без особой проницательности, не обладавшим практическими навыками или заметными талантами. Из уст Стинера не было высказано ни одной оригинальной идеи или мысли. Однако он был неплохим малым. Он выглядел тяжеловесным, неопределенным и каким-то безликим, что имело отношение скорее к складу ума, чем к физическому облику. Его глаза имели неопределенный голубовато-серый оттенок, волосы были светло-каштановыми и довольно жидкими. Он был довольно высоким, около шести футов, с умеренно широкими плечами, но его трудно было назвать статным. Он немного сутулился, живот слегка нависал над поясом, он говорил сплошные банальности: цитаты из газет, уличные и деловые сплетни. Соседи неплохо относились к нему. Его считали честным и вежливым; он и был таковым. Его жена и четверо детей были такими же посредственными, как это обычно бывает.

Тем не менее и несмотря на это – или с политической точки зрения благодаря этому, – к Джорджу У. Стинеру было приковано общественное внимание, чему способствовали политические методы, практиковавшиеся в Филадельфии на протяжении последних пятидесяти лет. Во-первых, он придерживался взглядов ведущей политической партии; он был известен членам городского совета и избирательного округа как верный сторонник, полезный при сборе голосов. Во-вторых, хотя он был совершенно бесполезен в качестве оратора из-за отсутствия идей, его можно было посылать от двери к двери, чтобы разузнать у бакалейщиков, мясников и кузнецов, что они думают о текущем положении вещей. Он без труда завязывал знакомства и в итоге довольно точно предсказывал результаты голосования. Республиканская партия, которая в то время только еще зарождалась, но уже занимала лидирующие позиции в Филадельфии, нуждалась в голосах избирателей. Было необходимо вытеснить бесчестных демократов, хотя он едва бы мог объяснить почему. Они выступали за рабство и свободу торговли. Ему не приходило в голову, что эти вещи не имеют никакого отношения к исполнительной власти и финансовой администрации Филадельфии. Предположим, демократы бы не делали этого, и что с того?

В то время в Филадельфии находился сенатор США, который вместе с Эдвардом Мэлией Батлером и Генри Э. Молинауэром, угольным воротилой и инвестором, распоряжался дальнейшей судьбой города. Они имели представителей, подручных, шпионов и всевозможные инструменты влияния. К числу последних принадлежал тот самый Стинер – крошечный винтик в безмолвном механизме их бизнеса.

Практически в любом городе, кроме этого, где население в целом весьма посредственно, такой человек, как Джордж Стинер, не мог быть избран городским казначеем. За редким исключением рядовые граждане мало интересовались политикой. За это отвечали члены узкого круга. Определенные посты доставались определенным людям из определенных фракций за определенные услуги. Кто же не знает, что такое политика?

В свое время Джордж У. Стинер стал persona grata для Эдварда Стробика, бывшего члена городского совета, который впоследствии стал главой избирательного округа, а потом президентом городского совета, а в частной жизни был агентом по продаже каменной облицовки и владельцем кирпичного завода. Стробик был ставленником Генри Э. Молинауэра, самого жесткого и хладнокровного из трех политических лидеров. Последний имел личные интересы в решениях городского совета, и Стробик был его орудием. Он способствовал избранию Стинера, а поскольку голосование прошло как по маслу, Стинеру сообщили, что впоследствии его сделают помощником заведующего дорожным управлением.

Здесь он попался на глаза Эдварду Мэлии Батлеру и оказал ему кое-какие услуги. Потом центральный политический комитет во главе с Батлером принял решение, что приятный во всех отношениях, гибкий и абсолютно преданный человек подходит на должность городского казначея, и Стинера включили в бюллетень для голосования. Он плохо разбирался в финансах, но был превосходным бухгалтером; кроме того, разве корпоративный советник Риган, еще один политический инструмент этого великого триумвирата, не будет давать ему полезные советы при любом удобном случае? Все было очень просто. Попадание в бюллетень было равносильно избранию, поэтому через несколько недель изматывающих общественных слушаний, где он мямлил благодушные декларации о необходимости честного городского управления, его ввели в новую должность.

На самом деле административная и финансовая квалификация Джорджа У. Стинера не имела особого значения, но в то время Филадельфия страдала от неустойчивой финансовой системы, вернее, от ее отсутствия; налоговый инспектор и казначей имели право собирать и хранить городские деньги вне казначейского хранилища при полном отсутствии требования размещать эти суммы для пользы городского дохода. Вместо этого от них ожидалось, что они будут сохранять или возмещать основной капитал при каждом вступлении в должность и уходе в отставку. Не существовало правила или общественного требования сохранять налоговые отчисления либо средства, поступавшие из других источников, в сейфах городского казначейства, где они находились бы в неприкосновенности. Эти деньги можно было давать взаймы, размещать в банках или использовать в личных интересах избранных людей при условии, что основной капитал подлежал возврату, и никто не задавал лишних вопросов. Разумеется, такая финансовая схема публично не одобрялась, но о ней знали в политических, журналистских и банковских кругах. Как можно было с этим покончить?

Сблизившись с Эдвардом Мэлией Батлером, Каупервуд, сам того не сознавая, погрузился в атмосферу этих хаотичных и нечистоплотных спекуляций. Семь лет назад, уйдя со службы в «Тай и К^о», он решил, что больше не будет иметь отношения к биржевой игре, но теперь вернулся с еще большим азартом, чем раньше. Теперь он работал на себя, на фирму «Каупервуд и К^о», и стремился удовлетворить запросы новых могущественных людей, в круг которых постепенно входил. У всех имелись кое-какие деньги. Все они обладали конфиденциальной информацией и хотели, чтобы он продавал определенные пакеты акций с выгодой для них, поскольку он был хорошо известен местным политикам и считался надежным человеком. Он и был таким. С другой стороны, до настоящего времени он не был биржевым спекулянтом или своекорыстным игроком. В сущности, он часто утешался мыслью, что за все эти годы он никогда не играл на бирже для себя и действовал только в чужих интересах. Но теперь появился Джордж У. Стинер с предложением, которое не вполне совпадало с понятием биржевой игры, но, по сути дела, являлось им.

Здесь следует напомнить, что задолго до начала Гражданской войны и в военные годы в Филадельфии при недостатке средств в казначействе существовал обычай выпускать так называемые городские залоговые обязательства, которые были не чем иным, как долговыми векселями под шесть процентов годовых с выплатой через тридцать дней, три месяца, а иногда и полгода; все зависело от объема необходимых средств и от мнения казначея, через какое время в казне будет достаточно средств для погашения залоговых обязательств. С мелкими торговцами и крупными подрядчиками часто расплачивались таким образом. К примеру, мелкий торговец, который продавал запасы для городских учреждений, был вынужден предъявлять эти векселя в банке, если он нуждался в наличных деньгах, обычно по девяносто центов за доллар. С другой стороны, крупный подрядчик имел достаточно оборотных средств, чтобы подождать до конца срока. Легко понять, что это было невыгодно для мелких дилеров и торговцев, но прекрасно устраивало крупных подрядчиков или вексельных брокеров, ибо город через некоторое время гарантированно платил по своим залоговым обязательствам – а шесть процентов были выгодной ставкой – с учетом абсолютной надежности. Банкир или брокер, выкупавший такие векселя у мелких торговцев по девяносто центов за доллар, мог рассчитывать на отличную сделку; ему оставалось лишь подождать.

По всей вероятности, сначала у городского казначея не было намерения причинять кому-либо вред, и возможно, в городской казне действительно не хватало средств. Однако впоследствии не было уже никаких оправданий для выпуска залоговых обязательств, поскольку городское управление без труда могло быть гораздо более экономным. Но как можно представить, эти векселя стали прекрасным источником прибыли для банкиров, вексельных брокеров, крупных финансовых и партийных дельцов, поэтому они оставались частью налоговой политики города.

В этой схеме был лишь один недостаток. Для того чтобы извлечь выгоду, крупный банкир и держатель векселей должен был принадлежать к узкому кругу, близкому к властям Филадельфии. В противном случае, если он нуждался в деньгах и предъявлял свои залоговые обязательства городскому казначею, он обнаруживал, что не может получить наличные средства. Но если он передавал их банкиру или вексельному брокеру, близкому к влиятельным политикам, то все сразу же менялось. Казначейство находило средства для выплаты. Или же по желанию «правильного» банкира те векселя, которые следовало предъявить к оплате через три месяца, пролонгировались на долгие годы с сохранением процентного дохода, даже если у города было достаточно средств для выкупа. Разумеется, это подразумевало незаконное извлечение прибыли за счет городской казны, но никто не беспокоился по этому поводу. Отговорка «у города нет средств» прекрасно работала. Обычные горожане не подозревали об этом и не могли знать правду. Газетчики закрывали глаза, так как защищали интересы тех или иных политиков. В городе не было заинтересованных реформаторов, обладавших каким-либо политическим весом. Во время войны объем просроченных залоговых обязательств достигал двух миллионов долларов, и, разумеется, по ним выплачивалось шесть процентов годовых, но ситуация начала приобретать скандальный характер. Кроме того, у некоторых инвесторов появилось желание вернуть вложенные деньги.

Для очистки этой просроченной задолженности и наведения внешнего порядка было решено, что город выпустит заем, скажем, на два миллиона долларов – точная сумма не имеет значения. Этот заем будет оформлен в виде процентных сертификатов с номиналом сто долларов, подлежащих оплате через шесть, двенадцать или восемнадцать месяцев. Затем эти сертификаты будут выпущены в открытую продажу. Для их погашения будет создан амортизационный фонд, а полученные деньги будут использованы для оплаты давно просроченных залоговых обязательств, которые стали источником нежелательных слухов.

Ясно, что это был тот случай, когда нужно было отнять у одного, чтобы отдать другому. На самом деле не было и речи о погашении просроченного долга. Прожектеры собирались обеспечить финансовым политиканам все тот же старый урожай, продавая сертификаты «нужным людям» по девяносто центов за доллар или того меньше под предлогом отсутствия спроса из-за плохого состояния городских финансов. В определенной степени так оно и было. Война только что закончилась, и спрос на деньги был высоким. Инвесторы могли получать больше шести процентов годовых на других сделках, если бы заем не продавался с дисконтом. Но нашлось несколько бдительных политиков, не связанных с городской администрацией, а также газетчиков и независимых финансистов, которые воззвали к еще не угасшему патриотизму и настояли на том, чтобы заем был выкуплен по номиналу. Поэтому пришлось внести соответствующий пункт в муниципальный указ, утверждавший выпуск ценных бумаг.

Нетрудно понять, что это разрушило хитроумную схему выкупа долга под девяносто процентов от номинала. Поскольку существовало общее желание увязать средства от выкупа сертификатов со старыми заемными обязательствами, которые теперь не подлежали погашению из-за отсутствия средств в городской казне, оставалось лишь одно средство: найти брокера, знакомого с тонкостями фондового рынка, который смог бы разместить новый городской заем на бирже и преподнести дело таким образом, будто сертификаты стоили не менее ста долларов, чтобы продать их аутсайдерам за эти деньги. Впоследствии, несомненно, они упадут в цене, так что люди узкого круга смогут купить столько, сколько пожелают, и в конце концов потребовать у городской казны погашения по номинальной стоимости.

Джордж У. Стинер, к тому времени вступивший в должность городского казначея и не имевший особых знаний в области финансов, был не на шутку встревожен. Генри Э. Молинауэр – один из владельцев крупного пакета старых городских векселей, который теперь хотел вернуть свои деньги для инвестиций в золотые прииски на Западе, – нанес визит Стинеру и мэру города. Они с Симпсоном и Батлером составляли «большую тройку».

– Полагаю, пора что-то сделать с просроченными заемными обязательствами, – сказал он. – У меня их довольно много, но есть и другие. Мы долго помогали городу своим молчанием, но теперь пора перейти к делу. Мистер Симпсон и мистер Батлер придерживаются того же мнения. Можно ли зарегистрировать на фондовой бирже новые сертификаты и собрать нужную сумму? Какой-нибудь хитроумный брокер мог бы довести их до номинала.

Стинер был глубоко польщен визитом Молинауэра. Тот редко утруждал себя личными посещениями, и то лишь ради впечатляющего эффекта. Он посетил мэра и председателя городского совета, но обращался с ними так же, как со Стинером, – свысока и с непреложной настоятельностью. Для него они были конторскими клерками.

Для того чтобы понять истинную причину интереса Молинауэра к городскому казначею, значение его визита и последующих действий Стинера, необходимо обозреть политический горизонт в некоторой ретроспективе. Хотя Джордж У. Стинер в некотором роде был политическим ставленником и назначенцем Молинауэра, последний имел лишь отдаленное знакомство с ним. Он видел его раньше и знал о нем; он согласился на его продвижение, поскольку люди из ближайшего окружения заверили его, что Стинер был послушным и вменяемым, что он не причинит никаких неприятностей, и так далее. При нескольких предыдущих администрациях Молинауэр фактически поддерживал негласные связи с казначейством, но не так, чтобы это можно было легко проследить. Он был слишком заметной фигурой в политическом и финансовом отношении и не мог позволить себе такой риск. Но у него был план, поддерживаемый Симпсоном (но не Батлером), по использованию политических и коммерческих «подсадных уток» для максимального выкачивания денег из городской казны без угрозы скандала. В сущности, за несколько лет до описываемых событий в дело уже вступили разные посредники: президент городского совета Эдвард Стробик, тогдашний кандидат на пост мэра Эйза Конклин, члены городской администрации Томас Уайкрофт и Джейкоб Хэрмон, не считая других. Они учреждали подставные фирмы для поставок необходимых для города материалов: камня, древесины, железа, цемента (это был длинный список), – и разумеется, организаторы этих компаний неизменно получали хорошую прибыль. Это избавляло городские власти от необходимости искать честных и недорогих поставщиков.

Поскольку деятельность как минимум трех из этих подставных компаний имеет отношение к продолжению истории Фрэнка Каупервуда, здесь можно вкратце описать их руководителей. Эдвард Стробик – главный из них и наиболее полезный для Молинауэра – был очень бойким человеком лет тридцати пяти, сухопарый и довольно напористый, с черными глазами, темными волосами и несообразно большими черными усами. Он был щеголем, любившим одеваться броско: носил полосатые брюки, белый жилет в сочетании с черной визиткой и высокий, обтянутый шелком цилиндр. Его узорчатые туфли всегда были начищены до блеска, а безупречная внешность заслужила ему прозвище Пижон среди некоторых коллег. В своей посредственности он был весьма способным человеком, и многие уважали его.

Его ближайшие коллеги Томас Уайкрофт и Джейкоб Хэрмон были гораздо менее привлекательными и не такими яркими. Джейкоб Хэрмон был тугодумом в повседневном общении, но неплохо разбирался в финансах. Он был крупный, довольно унылый на вид, со светло-каштановыми волосами и карими глазами. Он был весьма сообразителен и готов поддержать любое предприятие, если оно не было абсолютно мошенническим и достаточно безопасным, чтобы не попасть в руки закона. С другой стороны, он не отличался изобретательностью и легко попадал под чужое влияние.

Томас Уайкрофт, последний член этого мелкого триумвирата, был высокий, поджарый, с костлявым лицом. Он имел довольно жалкий вид, но за изможденной внешностью скрывалась немалая проницательность. По профессии он был литейщиком и попал в мир политики во многом так же, как и Стинер: потому что оказался полезным. Ему удалось сколотить некоторое состояние с помощью своих подельников, предводителем которых был Стробик, и он участвовал в нескольких своеобразных предприятиях, о которых мы сейчас расскажем.

Компании, образованные этими политическими ставленниками при предыдущих администрациях и специально для Молинауэра, торговали мясом, стройматериалами, фонарными столбами, щебнем для дорожных работ и многим другим, в чем нуждался город. Утвержденный городской контракт не может быть аннулирован, но с некоторыми членами городского совета нужно было договариваться заранее, а для этого требовались деньги. Компании, организованные подобным образом, не занимались забоем скота или изготовлением уличных фонарей. Нужно было лишь иметь торговый патент и подряд на поставки городскому совету (этим и занимались Стробик, Хэрмон и Уайкрофт), а потом договориться с субподрядчиком, который на самом деле занимался разделкой мяса или изготовлением фонарей, и получать прибыль, которая затем делилась между ними или направлялась Молинауэру и Симпсону в виде пожертвований для разных клубов и организаций. Стинер или любой, кто занимал должность городского казначея, ссужал деньги под низкий процент в качестве гарантии надлежащего исполнения контракта и в некоторых случаях способствовал мяснику или чугунолитейщику в выполнении его обязательств. За эти услуги он брал не только один или два процента от суммы сделки, которые отправлялись в его карман (так делали другие казначеи), но и получал долю от прибыли. В качестве старшего делопроизводителя ему рекомендовали услужливого и абсолютно надежного молодого человека. Стинера не заботило, что Стробик, Хэрмон и Уайкрофт, действовавшие в интересах Молинауэра, могли использовать часть заемных денег для достижения целей, весьма отличавшихся от указанных в документах. Его делом было оформить ссуду.

Вернемся к нашему повествованию. Через некоторое время после назначения Стинер узнал от Стробика, который был одним из его поручителей при вступлении в должность (что противоречило закону, как и поручительство членов совета Уайкрофта и Хэрмона, ибо законодательство Пенсильвании гласило, что одно должностное лицо не может выступать поручителем для другого), что люди, посадившие его на эту должность и способствовавшие его избранию, ни в коем случае не предлагают ему выходить за рамки закона, но он должен проявить уважение и не противостоять муниципальным интересам, то есть не кусать руку, которая его кормит. Ему также дали понять, что когда он обживется на новой работе, ему будут перепадать кое-какие деньги. Как уже упоминалось, раньше он был бедным человеком. Он видел, как люди из его окружения, которые так или иначе занимались политикой, становились весьма благополучными в материальном отношении, в то время как он тщетно изнурял себя, работая страховщиком и агентом по продаже недвижимости. Он упорно трудился в роли мелкого политического назначенца. Другие политики возводили себе роскошные дома в новых районах города. Они ездили в Нью-Йорк, Гаррисберг или Вашингтон на увеселительные вечеринки. В летний сезон их видели за беззаботными разговорами в придорожных закусочных и загородных гостиницах вместе с женами или любовницами, а он пока что не принадлежал к этому счастливому обществу. Естественно, теперь, когда ему что-то пообещали, он стал покладистым и заинтересованным человеком. Почему бы и нет?

Когда дело дошло до визита Молинауэра и его предложения о необходимости довести сертификаты городского займа до номинала, хотя это не имело прямого отношения к негласной связи бизнесмена со Стинером через Стробика и остальных, казначей моментально осознал свое подчиненное положение (для этого было достаточно услышать властный голос хозяина) и сразу же после этого поспешил к обратиться к Стробику.

– Как бы вы поступили в таком случае? – спросил он у Стробика, который заранее знал о визите Молинауэра и ждал, когда Стинер явится к нему. – Мистер Молинауэр говорит, что этот новый заем нужно разместить на бирже и довести его до номинала, чтобы сертификаты продавались по сто долларов.

Ни Стробик, ни его соратники не знали, каким образом сертификаты городского займа, которые открыто торговались по девяносто центов, можно продавать на бирже по номиналу. Но секретарь Молинауэра, некий Эбнер Сенгстэк, упомянул в беседе со Стробиком, что поскольку Батлер ведет дела с молодым Каупервудом, а Молинауэру в данном случае безразлично, кто будет представлять его интересы на бирже, то вполне можно обратиться к Каупервуду.

Так и вышло, что Каупервуда пригласили в офис мистера Стинера. Оказавшись там и узнав о рекомендации Молинауэра или Симпсона пригласить его и лишь посмотрев без интереса или сочувствия на этого неуклюжего представителя среднего класса с вялыми щечками, он сразу же понял, что ему придется иметь дело с несведущим в финансовых делах человеком. Если бы он только мог стать единственным советником его на четыре года!

– Как поживаете, мистер Стинер? – поинтересовался он тихим, вкрадчивым голосом, когда казначей протянул руку. – Рад знакомству с вами. Разумеется, я наслышан о вас.

Стинер пустился в долгое и путаное объяснение своих трудностей. Его речь была сбивчивой, он запинался, продираясь через описание затруднительного положения, в котором оказался.

– Насколько я понимаю, главное, сделать так, чтобы эти сертификаты продавались по номиналу. Я могу размещать их лотами любого размера и так часто, как вам будет угодно. Мне нужно получить достаточно средств, чтобы погасить двести тысяч долларов просроченной задолженности по заемным обязательствам города, плюс еще столько, сколько мне удастся продать впоследствии.

Каупервуд ощущал себя врачом, щупающим пульс пациента, который на самом деле вовсе не был болен, но заверение в его благополучном состоянии могло принести крупный гонорар. Тонкости биржевой торговли были для него открытой книгой. Он понимал, что если ему удастся заполучить на руки весь заем, если он сможет скрыть тот факт, что действует в интересах города, и если Стинер позволит ему покупать сертификаты с позиции «быка» для амортизационного фонда, в то же время продавая благоразумными порциями при повышении курса, то он сможет сотворить чудеса даже с большим объемом ценных бумаг. Но он должен был получить все, так как это давало ему возможность нанимать посредников, выполняющих его указания. В его мозгу созрела схема, благодаря которой он мог создать у массы опрометчивых спекулянтов впечатление о биржевой нехватке определенных акций или долговых обязательств. Разумеется, при этом они будут считать, что эти ценные бумаги находятся на руках у разных мелких держателей и что при желании они могут купить столько, сколько захотят. А потом они очнутся и обнаружат, что не могут ничего получить, так как все находится у него. Но сейчас он не рискнет выдавать этот секрет. Нет, только не сейчас. Он доведет бумаги городского займа до номинала, а потом продаст их. Что за жирный куш для себя и для других! Он благоразумно предполагал, что здесь замешана политика и за спиной Стинера стоят гораздо более хитроумные и могущественные люди. И что с того? Только подумать, как ловко и проницательно они навели Стинера на мысли о нем! Возможно, его имя становится влиятельным в их политических кругах. Это сулило большие перспективы.

– Я скажу вам, что собираюсь предпринять, мистер Стинер, – сказал он, когда выслушал объяснения казначея и получил вопрос, какой объем городского займа он предполагает продать в наступающем году. – Буду рад взяться за это дело, но мне нужен день-другой, чтобы все обдумать.

– Разумеется, мистер Каупервуд, разумеется! – радушно отозвался Стинер. – Все в порядке, не торопитесь. Если вы знаете, как это можно сделать, просто скажите мне, когда будете готовы. Кстати, сколько вы берете за свои услуги?

– На фондовой бирже есть официальная шкала расценок, которой обязаны следовать брокеры. Это четверть процента от номинальной стоимости облигаций и долговых обязательств. Разумеется, мне придется организовать массу фиктивных продаж – это я объясню позднее, но это обойдется бесплатно в том случае, если дело останется между нами. Я сделаю лучшее, что в моих силах, мистер Стинер; можете полагаться на это. Однако мне нужен еще день-другой, чтобы все как следует обдумать.

Он обменялся рукопожатием со Стинером, и они расстались. Каупервуд был доволен, что ему предстоит важная финансовая операция, а Стинер радовался, что нашел человека, на которого он мог опереться.

Глава 15

План, разработанный Каупервудом после нескольких дней размышлений, был достаточно простым для того, кто сколько-нибудь разбирается в коммерческих и финансовых манипуляциях, но оставался мрачной тайной для непосвященных умов. В первую очередь городской казначей должен был воспользоваться его, Каупервуда, конторой как депозитным банком. Стинеру предстояло физически передать ему либо предоставить по кредиту, утвержденному по его указанию в городской бухгалтерской отчетности, определенное количество заемных обязательств. Сначала предполагалось выделить сертификаты на двести тысяч долларов, поскольку эту сумму нужно было собрать поскорее. Потом Каупервуд зайдет на рынок и посмотрит, что можно сделать, чтобы довести стоимость этих бумаг до номинала. Далее казначей испросит у фондовой биржи разрешение включить сертификаты в реестр ценных бумаг. Каупервуд воспользуется своим влиянием, чтобы ходатайство было удовлетворено в кратчайшие сроки. Затем Стинер разместит через него (и только через него) все сертификаты городского займа. Он даст Каупервуду разрешение на покупку в пользу амортизационного фонда (предположительно) такого количества сертификатов, какое понадобится для доведения их цены до номинала. Для достижения этой цели, когда значительное количество сертификатов разойдется на публичных торгах, будет необходимо выкупать их. Однако потом их можно будет снова продать. Правило, связанное с продажей только по номиналу, в данном случае можно обойти, то есть фиктивные и предварительные продажи не будут приниматься в расчет до достижения номинала.

Как указал Каупервуд в разговоре со Стинером, здесь было одно тонкое преимущество. Поскольку в конечном счете стоимость сертификатов предполагалось довести до номинала, не было возражений, чтобы Стинер или любой другой человек покупал их задешево по начальному курсу и придерживал до повышения котировки. Каупервуд с удовольствием будет проводить его сделки на любое количество сертификатов через свою бухгалтерию и рассчитываться в конце каждого месяца. Казначею не понадобится самостоятельно покупать ценные бумаги. Сделки с его участием будут проводиться с разумной маржей, скажем, десять пунктов. Можно сказать, деньги уже лежат в кармане у Стинера. Кроме того, покупки для амортизационного фонда можно будет совершать по очень низкой цене, так как, имея на руках основной и резервный выпуск сертификатов, Каупервуд мог выбрасывать на рынок требуемое количество в такие моменты, когда собирался покупать, и таким образом ослаблять рынок. Тогда он начнет покупать, и цена пойдет вверх. Имея возможность ослаблять или укреплять рынок по своему усмотрению, он не видел препятствий, чтобы городская администрация довела свои долговые обязательства до номинальной стоимости, и в то же время заработать хорошие деньги на искусственных колебаниях курса. Каупервуд будет рад получить большую часть своей прибыли именно таким образом. Городские власти должны перечислить ему обычный процент за все фактические сделки с сертификатами по номинальной стоимости (это необходимо во избежание недоразумений с биржевым комитетом). Что касается остального, в том числе спекулятивных продаж, которые понадобятся в большом количестве, он будет полагаться на свое знание фондового рынка для компенсации расходов. А если Стинер захочет спекулировать вместе с ним, что же, добро пожаловать.

Хотя эта схема может показаться туманной для непосвященных, знающие люди сочтут ее вполне понятной. Биржевые манипуляции всегда успешно работали, если один человек или одна группа людей могла контролировать котировки. Это не отличалось от того, что впоследствии было проделано с акциями страховой компании «Эри», «Стандард Ойл», с ценными бумагами производителей меди, сахара, пшеницы и многого другого. Каупервуд был одним из первых и самых молодых финансистов, который сообразил, как это можно сделать. Когда он впервые побеседовал со Стинером, ему было двадцать восемь лет. Когда он последний раз вел дела с этим человеком, ему было тридцать четыре года.

Постройка домов Каупервудов и отделка фасада банковской конторы «Каупервуд и К^о» шли полным ходом. Фасад был отделан во флорентийском стиле со стрельчатыми окнами и дверью из кованого железа между стройными резными колоннами и поперечной балкой из бурого песчаника. На центральной панели была вычеканена тонкая, изящная рука с пылающим факелом. Элсуорт сообщил ему, что в старинной Венеции такую руку изображали над дверями меняльных лавок, но значение символа было давно позабыто.

Интерьер был отделан полированным дубом с имитацией серого лишайника, поражающего старые деревья. В проходах использовались большие граненые стекла, расположенные в направлении естественного движения взгляда. Крепления для газовых светильников были выполнены в древнеримском стиле, а конторский сейф стоял на возвышении, украшая заднюю часть комнаты. Он был покрыт серебристо-серым лаком с надписью «Каупервуд и К^о», выведенной золотом. Здесь все выказывало сдержанность и тонкий вкус, но вместе с тем и богатство, солидность и надежность. Когда Каупервуд увидел результат работы, он от души поблагодарил Элсуорта.

– Мне нравится. Это действительно прекрасно, и я с удовольствием буду работать здесь. Если наши дома окажутся примерно такими же, это будет идеально.

– Подождите, пока не увидите их, мистер Каупервуд, и я уверен, что вы останетесь довольны. Я особенно потрудился над вашим домом. С домом вашего отца все было гораздо проще, но у вас… – Он пустился в описание прихожей, приемной и гостиной, которые он украшал и обставлял таким образом, чтобы создать впечатление воздуха и благородства без ущерба для жилого пространства.

После завершения отделочных работ дома выглядели эффектно и приковывали внимание, так как заметно отличались от традиционных построек на той же улице. Их разделял газон шириной в двадцать футов. Архитектор кое-что позаимствовал из традиций тюдоровской эпохи, но не стал вдаваться в детали, что впоследствии было характерно для стиля многих особняков в Филадельфии и других местах. Самыми выразительными элементами были заглубленные дверные проемы под широкими арками с легким цветочным орнаментом, а также три эркерных окна необычной формы – одно на втором этаже дома Фрэнка и еще два на фасаде дома его отца. Над домами возвышались щипцы шести коньковых крыш: два у Фрэнка и четыре у его отца. Каждый фасад на первом этаже имел нишу с окном в выступе наружной стены. Окно было защищено миниатюрной балюстрадой и выходило на улицу. Там можно было высаживать вьющиеся растения и цветы в горшках, что и было сделано впоследствии, и даже разместить несколько стульев, выставляемых через застекленные створчатые двери.

На первом этаже каждого дома размещались зимние сады, а во дворе, предназначенном для совместного использования, стоял белый мраморный бассейн восьми футов в диаметре с мраморным Купидоном в центре, над которым играли водные струи. Двор был обнесен высокой складчатой стеной из серо-зеленого кирпича, специально обожженного под цвет гранитных фасадов, с карнизом из белого мрамора, а мраморная крошка бордюра придавала газонной траве гладкий и бархатистый вид. Как и было предусмотрено, оба дома соединялись невысокой галереей с зелеными колоннами, которую в зимнее время можно было прикрыть стеклянной крышей.

Декору и меблировке комнат в стиле разных исторических эпох придавалось важное значение, так как это расширяло и укрепляло представление Фрэнка Каупервуда об искусстве в целом. Для человека, склонного к художественному и интеллектуальному развитию, было приятно и поучительно слушать объяснения Элсуорта о стилях и типах архитектуры и мебели, о видах используемой древесины и декоративных рисунков, о качестве и особенностях портьер, драпировок, отделке панелей и дверных покрытий. Элсуоорт изучал не только архитектуру, но и декоративное искусство; его интересовали художественные вкусы американцев, которые, по его мнению, в будущем должны были достигнуть особой изысканности. Ему безумно надоел преобладавший в то время обобщенный романский стиль поместья и загородной виллы. Настало время для чего-то нового. Он смутно представлял, что это будет, но дома, которые он построил для Каупервуда и его отца, по крайней мере, были оригинальными и в то же время имели строгий, сдержанный и приятный вид. Они отличались от других архитектурных сооружений на улице. Столовая, приемная, зимний сад и буфетная располагались на первом этаже, наряду с вестибюлем и гардеробной под лестницей. Второй этаж был отведен под библиотеку, общую гостиную, комнату отдыха, небольшой кабинет Каупервуда и будуар Лилиан, соединенный с ванной и туалетной комнатой.

На третьем этаже, аккуратно спланированном, снабженные ваннами и туалетами находились детская, помещения для слуг и несколько комнат для гостей.

Элсуорт показал альбомы с рисунками интерьеров, мебели, драпировочных тканей, комодов, подиумов и роялей изысканной формы. Он обсуждал с Каупервудом выбор древесины – палисандр, красное дерево, орех, английский дуб, серебристый клен, а также декор вроде позолоты, инкрустации и булевского стиля. Насчет последнего было сказано о сложности изготовления и определенной непригодности для местного климата: бронзовые и черепаховые инкрустации деформируются от жары или сырости, а мебель трескается или коробится. Он рассказал о достоинствах и недостатках разной отделки и в конце концов рекомендовал мебель с позолотой для приемной, гобеленовые панно для комнаты отдыха, стиль французского Возрождения для столовой и библиотеки, а также серебристый клен (либо с голубой пропиткой, либо натурального цвета) и орех с изящной резьбой для других комнат. Портьеры, ковры и обои должны были тонко гармонировать с окружающей обстановкой. В комнате отдыха предполагалось поставить рояль и музыкальную шкатулку, а горки, тумбочки и шкафы в гостиной можно было инкрустировать или оформить в булевском стиле, если Фрэнк согласится пойти на дополнительные расходы.

Элсуорт посоветовал установить рояль треугольной формы, поскольку квадратные формы скучны для знатоков. Каупервуд зачарованно слушал. Он уже видел свой дом: уютный, внушительный, приятный для взора. Если он повесит картины, то в широких позолоченных рамах; библиотеку можно превратить в картинную галерею, а большую гостиную, расположенную между библиотекой и комнатой отдыха на втором этаже, можно объединить с библиотекой. В конце концов так и случилось, но лишь после того, как его эстетический вкус значительно улучшился.

Теперь он стал живо интересоваться произведениями искусства – картинами, бронзой, резными украшениями и статуэтками для своих шкафов, тумбочек, столиков и горок. Филадельфия мало что могла предложить в этом отношении, во всяком случае в свободной продаже. Коллекции во многих частных домах пополнялись за счет путешествий, но связи Каупервуда с лучшими семьями города были еще незначительны. Он имел работы двух знаменитых американских скульпторов того времени, Пауэрса и Харриэт Хосмер[22], но Элсуорт сообщил ему, что это не последнее слово в скульптуре, и посоветовал обратить внимание на достижения старинных мастеров. В конце концов он приобрел голову Давида работы Торвальдсена[23], которая восхищала его, а также пейзажи Ханта, Салли и Харта[24], до некоторой степени отражавшие дух Нового Света.