Красный рынок. Как устроена торговля всем, из чего состоит человек Карни Скотт

Если кровь как часть организма живого человека все чаще продают и покупают как коммерческий товар, а результатом этих сделок становится чей-то доход, отсюда следует, что законы коммерции в конце концов должны возобладать в этой сфере.

Ричард Титмусс, THE GIFT RELATIONSHIP («Отношения дарения»)

В других районах Индии люди с надеждой говорят о том, что собираются в Малайзию или США. В Сунами-Нагар так говорят о продаже почки.

Мария Сельвам, активист, Индия

The Red Market

On the Trail of the World’s Organ Brokers,

Bone Thieves, Blood Farmers,

and Child Traffi ckers

Scott Carney

THE RED MARKET. Copyright © 2011 by Scott Carney.

WILLIAM MORROW

An Imprint of HarperCollinsPublishers

© Коробейников А.Г., перевод, 2021

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2021

Предисловие

Тупик

Субинспектор в последний раз затягивается тлеющей сигаретой и щелчком выбрасывает ее в окно. Бычок приземляется в другой стране. Бетонное здание полицейского участка, которым руководит он, расположено так близко к границе, что, наверное, даже просто перейдя в другой угол комнаты, он мог бы оказаться в юрисдикции соседней страны. Офицер отвечает за борьбу с контрабандой на границе между крупнейшей на свете демократией и последней в мире абсолютной монархией, но в основном читает газеты и раздумывает над тем, насколько далеко от него Дели. Он пытается нащупать в кармане рубашки новую сигарету, но пачка пуста. Помрачнев, он смотрит на меня через стол и обдумывает мою просьбу.

– Итак, вы хотите видеть скелеты.

Я не понимаю, вопрос это или утверждение. Я ерзаю на деревянной табуретке, подталкивая ее вперед, и она скрипит. Киваю.

Вот уже две недели я прочесываю штат Западная Бенгалия, выполняя задание по расследованию сообщений о так называемых фабриках костей. По всей индийской глубинке разоряют вековые кладбища, продавая скелеты как анатомические пособия. До недавнего времени торговля шла так активно, что почти каждый скелет в американской школе, вероятно, происходил из Индии. В 1985 году индийское правительство запретило экспорт человеческих материалов, что заставило многих торговцев костями выйти из бизнеса. Впрочем, другие остались, но ушли в подполье – и процветали, как и все на красном рынке.

Я приехал на индийско-бутанскую границу, чтобы выявить цепочку поставок одного особенно мерзкого прозектора, который, по слухам, сохранил связи с западными компаниями. Однако при всей прибыльности бизнеса сами места обработки костей не представляют собой ничего интересного. Загадочные фабрики костей – это всего лишь маленькие покрытые брезентом бараки на речном берегу. Здесь трупы, поступающие бесконечными потоками, рассекаются на части. Торговцы костями нанимают расхитителей могил и прозекторов-самоучек, чтобы те сняли с костей плоть, отполировали их до меловой белизны и упаковали для отправки покупателю. Ужасный бизнес не пользуется популярностью у местных жителей и полицейских, так что торговцы работают тайно. Чтобы найти ниточку, мне потребовалось целых три недели.

Я напал на след, когда в газете была опубликована заметка о том, как полицейский патруль в ходе особо удачного рейда обнаружил тайник из черепов и костей. Ниточка привела меня к пограничному пункту в Джайгаоне, который хотя и пропускает тысячи людей в день, гостеприимством не славится.

– Итак, вы хотите видеть черепа. – Офицер ухмыляется. – Это не проблема.

Он поднимается из-за стола и жестом приглашает меня следовать за ним к открытому окну; за стеклом в грязных пятнах видна индийская сторона границы. Он указывает на соседнее приземистое бетонное здание.

– Они располагаются вот здесь. Три комнаты, набитые костями.

Торговцам не приходилось иметь дела с пограничниками: они могли просто перебрасывать мешки с контрабандой через стену в соседнее государство. Однако устраиваться рядом с полицейским участком все же не стоило.

– Честно говоря, особых проблем у них не будет. Мы боялись, что среди трупов могут быть жертвы убийства. Кажется, в этой стране нет закона против расхищения могил. Вряд ли их посадят.

Даже предъявить обвинение в краже будет затруднительно, поскольку все владельцы костей, разумеется, мертвы.

После ареста полицейские составили опись костей как вещественных доказательств на тот маловероятный случай, если преступники все же предстанут перед судом. Младший полицейский ведет меня в грязную тюремную камеру, которая заодно служит комнатой для допросов и хранилищем вещественных доказательств. Он достает шесть старых нейлоновых мешков из-под цемента и роняет один на пол – раздается стук сухих костей. Он с трудом справляется с узлом на мешке и открывает его.

Первый мешок полон костей ног. Они пахнут землей. Налипшая на них грязь подсказывает, что кости пролежали в ней много лет. На нескольких берцовых костях уже отрезаны шишковатые кончики – для будущих мундштуков флейт. Рабочий дергает за коричневую конопляную нитку, которой завязан второй мешок, и я вижу, что тот полон черепов. Каждый череп распилен на куски – так, чтобы область под теменем можно было удалить и выбросить; от черепных коробок остается около сотни костяных мисок.

Я хмурюсь от такого зрелища. Это не те черепа, которые я ищу. Они слишком старые и слишком обработанные. Хороший анатомический скелет нужно подготовить быстро, а кости следует систематически чистить для сохранения товарного вида. Раз они так долго пролежали в земле, то нет никаких шансов, что они как-то помогут в учебе начинающим врачам. Кроме того, какой врач откажется посмотреть на оставшиеся части скелета? Похоже, я обнаружил не тех торговцев костями. Те, что украли эти скелеты, действовали с другими целями. Их рынком были не врачи, а монахи.

Некоторые секты бутанского буддизма учат, что единственный способ осознать понятие смертности – проводить много времени, изучая мертвые тела. Поэтому почти каждой семье, почти каждому убежденному буддисту требуются тщательно подготовленные ритуальные инструменты, сделанные из человеческих костей. Обычно это флейты из берцовых костей и молитвенные чаши из черепных коробок – потому-то в наших мешках их полно.

Мне не привыкать к тупикам, но я все еще удивлен. Я не ожидал, что есть столько способов продажи краденого скелета. Я делаю несколько фотографий и благодарю полицию за то, что уделили мне время. Полтора дня я потратил напрасно. Мой водитель заводит мотор и отъезжает от полицейского участка, оставляя за собой облако бурой пыли. Впереди очередная бесконечная поездка по ухабистым дорогам и угрозы столкновений со встречными машинами. С легкомыслием, которое приходит при осознании неизбежности смерти, я раздумываю о том, насколько маловероятна встреча двух шаек похитителей костей, конкурирующих друг с другом в индийской сельской глуши. Существуют ли рынки частей тел лишь на обочине международной торговли? Сколько может быть способов продать человеческое тело? Если в этом отдаленном уголке планеты люди борются друг с другом за трупы и возможность их экспортировать, то, видимо, от такого бизнеса кто-то получает доходы и в других странах. Возможно, все части человеческого тела – от костей, сухожилий, роговиц, сердец, крови до целых организмов – ежедневно переходят из рук в руки.

Я пока не знаю – но это лишь начало моего исследования мировых красных рынков. В Индии, Европе, Африке и США я буду находить отрасли, легальные и нелегальные, специализирующиеся на покупке и продаже человеческих органов. Рынок тел гораздо больше, чем я когда-либо мог себе представить.

Введение

Человек и его плоть

Я вешу около девяноста килограммов, у меня каштановые волосы, голубые глаза и целы все зубы. Насколько мне известно, моя щитовидная железа впрыскивает нужные гормоны в семь литров крови, которые циркулируют по моим артериям и венам. Мой рост – 188 сантиметров, у меня длинные бедренные и большеберцовые кости с плотной соединительной тканью. Обе почки работают хорошо, а сердце бьется в устойчивом ритме – 87 ударов в минуту. Учитывая все эти обстоятельства, я оцениваю себя примерно в 250 тысяч долларов.

Моя кровь прекрасно разделяется на плазму, красные кровяные тельца, тромбоциты и фактор коагуляции, и способна спасти жизнь человека на операционном столе или остановить неконтролируемое кровотечение у больного гемофилией. Сухожилия, которые соединяют мои кости, можно отскрести и вживить, например, в травмированное колено спортсмена-олимпийца. Из волос с моей головы можно сделать парик или разложить их на аминокислоты и продать как разрыхлитель для теста. Мой скелет послужит прекрасным экспонатом для любого школьного кабинета биологии. Мои важнейшие внутренние органы – сердце, печень и почки – могут продлить жизнь тех, чьи органы отказали, а роговицы можно пересадить слепым. Даже после моей смерти патологоанатом при должной сноровке может собрать мою сперму, чтобы помочь какой-нибудь женщине зачать, и родившийся ребенок, возможно, тоже будет иметь цену.

Поскольку я американец, моя плоть будет стоить дорого; если бы я родился в Китае, то обошелся бы в разы дешевле. Врачи и посредники из любой страны, перемещая куски моего тела по международным рынкам, получат за свои услуги кругленькую сумму – куда больше, чем смог бы заработать я сам как продавец. Судя по всему, всемирные правила спроса и предложения на рынке торговли органами действуют так же неукоснительно, как и на рынках электроники или обуви.

Равно как механик может заменить изношенные части автомобиля запасными и смазать расшатавшиеся сочленения, чтобы мотор вновь завелся, так и хирург может продлить жизнь человека, заменив отказавшие органы новыми. Каждый год технологические барьеры все ниже, а необходимые процедуры все дешевле. Однако готового склада качественных подержанных человеческих органов не существует. Искусственные сердца, почки и кровь, попытки создать которые не прекращаются, пока не выдерживают сравнения с настоящими. Человеческий организм попросту слишком сложен. В наше время его нельзя воссоздать на заводе или в лаборатории. А следовательно, единственный способ удовлетворить спрос на человеческие органы – найти источник материалов среди живых или только что умерших людей.

Нам требуются огромные объемы человеческого материала для поставки в медицинские школы для вскрытий, чтобы будущие врачи хорошо представляли себе анатомию человека. Агентства по усыновлению отправляют в первый мир из третьего тысячи детей с целью залатать бреши в ячейках американского общества. Фармацевтическим компаниям требуются живые люди, чтобы тестировать на них суперлекарства следующего поколения, а косметическая индустрия ежегодно обрабатывает миллионы килограммов человеческих волос, чтобы удовлетворить непрекращающийся спрос на новые прически. Забудьте о каннибалах в юбках из травы с тропических островов – наш спрос на человеческую плоть сегодня выше, чем когда-либо в истории.

Когда мы решаем, что человеческое тело может быть предметом открытой купли-продажи, происходит нечто странное. Большинство из нас инстинктивно понимают, что людей делает особенным не просто факт их физического существования – от электронов и кварков, придающих нам массу, до сложных биологических структур, которые обеспечивают каждый наш вздох, – но и сознание своего присутствия в мире, которое есть только у живущих. Ради целей этой книги и для придания смысла всему, что я пишу, я наделяю человеческий организм душой[1]. Утрата души превращает тело в кучку материи.

Хотя нам хотелось бы думать, что наши тела священны и на них не распространяется мелочная логика рынка, торговля человеческими органами сейчас переживает расцвет. Оборот в этой сфере составляет несколько миллиардов долларов в год. Поскольку людей в мире примерно шесть миллиардов, недостатка в поставках нет[2]. На мировом рынке есть, например, чуть менее шести миллиардов свободных почек (или двенадцати миллиардов, если быть абсолютно безжалостными) и почти 60 миллиардов литров крови. Роговиц столько, что можно заполнить ими стадион. Единственное, что препятствует огромным доходам этого бизнеса, – права на добычу ресурсов.

Возьмем, к примеру, рынок усыновления. Когда семья решает, что хотела бы взять бедного ребенка из страны третьего мира, они имеют о нем лишь смутные представления. В поисках идеала они корректируют свои ожидания в соответствии с доступными вариантами. Они просматривают онлайн-каталоги, выпускаемые международными агентствами по усыновлению, читают газетные статьи об отчаявшихся детях из приютов и принимают трудные решения, определяя, какими характеристиками должен обладать их будущий ребенок.

Конечно, в какой-то момент он станет членом семьи, но до того нужно будет иметь дело с порой сомнительной цепочкой посредников и коррумпированных правительственных чиновников, многие из которых видят в детях всего лишь тела для продажи. Только когда ребенка в конце концов привозят в дом, он превращается из абстракции во что-то совершенно реальное.

Каким бы ни было наше мнение по этому поводу, тела уже давно превратились в товар. Однако товар этот неудобный. Он не производится на заводах в стерильных условиях рабочими в униформе; его уместнее уподобить подержанным машинам с авторынков. Прежде чем выписать чек и забрать необходимую человеческую плоть, кто-то должен превратить ее из живого существа в товар с рыночной стоимостью. При этом, в отличие от остальных подержанных товаров, цена человеческого тела измеряется не только в долларах. Она определяется еще и кровью, и трудно описываемой ценностью жизней – спасенных и потерянных. Когда мы покупаем человеческий орган, то берем на себя обязательства, связанные с его происхождением: как этические, так и следующие из биологической и генетической истории предыдущего владельца. Это сделка, которая фактически не завершается никогда.

Право и экономика различают три типа рынков: белый, серый и черный. На черных рынках торгуют нелегальными товарами и услугами – например, оружием и наркотиками. Пиратские DVD и уклонение от уплаты налогов относятся к серой зоне. Белый рынок – территория всего легального и открытого: от ресторанчиков и магазинчиков на углу до прилежно выплачиваемых ежегодных налогов. Эти рынки имеют две общие особенности: продаваемые на них товары имеют реальную рыночную ценность, которую легко свести к долларам и центам; сделка совершается в тот момент, когда выплачиваются деньги. Рынок же человеческой плоти отличается от всех, поскольку покупатели ставят на кон свои жизни и семейные отношения.

Итак, добро пожаловать на красный рынок.

Красные рынки – продукт противоречий, которые возникают, когда социальные табу, окружающие человеческое тело, вступают в конфликт с желанием человека жить долго и счастливо. Если рынки обычных товаров можно описать алгебраически, то красные рынки требуют математического анализа. В каждом уравнении содержатся одновременно ноль и бесконечность. Красные рынки существуют на краю важных событий, изменяющих жизнь поставщика или покупателя. Покупка плоти ведет к пожизненному долгу покупателя перед тем, кому эта плоть принадлежала ранее, даже если он того и не сознает. Благодаря этой связи и тому, что мы обычно отказываемся от языка коммерции, когда имеем дело с телами, на всех красных рынках сделки ведутся на забавном языке альтруизма. У почек, крови и спермы нет продавцов – есть «доноры». Приемные родители усыновляют бедных детей, а не создают прибавочную стоимость для собственной семьи.

И тем не менее, несмотря на все эти глубокие связи, цены в твердой валюте на человеческие тела и органы хорошо известны, а предложение, во многом благодаря огромному населению бедных стран, практически безгранично.

В Египте, Индии, Пакистане, на Филиппинах целые деревни продают органы, сдают в аренду материнские утробы и отписывают права на собственные тела после смерти, притом не только под принуждением, но и в рамках взаимовыгодной сделки. Посредники, занимающиеся торговлей органами (часто это больницы и правительственные организации, но иногда и на редкость беспринципные преступники), стараются купить их как можно дешевле и одновременно убедить покупателей, что органы получены этичным путем. Хотя процесс добычи органов порой внушает ужас и отвращение, конечная сделка часто совершенно легальна и обычно санкционирована стремлением спасти человеческие жизни. Преступления окутаны флером альтруистических идеалов.

В отличие от всех остальных сделок, с которыми мы сталкиваемся в нашей жизни, при покупке на красном рынке мы оказываемся в долгу перед всеми промежуточными звеньями, от источника органов до конечного результата. Пожалуй, нет другой такой сделки, при которой в голове звенел бы этический тревожный звоночек, как покупка органов других людей. Вопрос о том, что следует считать «этическим источником», должен быть серьезно рассмотрен каждым выгодоприобретателем на красном рынке.

Если нам нужно тело для жизни, то как можно расходовать какие-либо органы? Если речь идет о пересадке живого органа, то как больной человек может получить органы здорового? Какими критериями следует руководствоваться, перевозя ребенка из третьего мира в первый? Красные рынки неизбежно имеют довольно неприятный побочный социальный эффект: при сделке плоть всегда движется вверх по социальной лестнице и никогда вниз. Даже без какого-то криминала неупорядоченные свободные рынки подобны вампирам: они высасывают здоровье и силу из гетто с бедными донорами и отдают их органы богачам.

Сторонники красных рынков часто указывают на то, что люди, добровольно продающие свои органы, выигрывают при сделке. Полученные деньги, как предполагается, позволяют им оттолкнуться от глубин бедности и обрести более высокий общественный статус.

В конце концов, разве не нам принадлежит решающее слово в вопросе о том, что делать со своими телами? Логика здесь, вероятно, в том, что собственная плоть – это самая последняя страховка, которая поможет человеку выбраться из отчаянной ситуации. Реальность, однако, такова, что люди, продающие органы и тела, редко могут изменить жизнь к лучшему. Социологи давно знают, что это лишь мечты[3]. Долгосрочных выгод от продажи собственных органов не существует, а риски есть.

Есть лишь одна ситуация, при которой социальный статус человека может вырасти с той же скоростью, что и цена органа на рынке. И это случай, когда тело продается оптом – на международном рынке усыновления.

Для миллионов сирот во всем мире усыновление по крайней мере внешне решает важную социальную проблему. Дети в любом случае уходят с неустойчивых позиций в низах общества и оказываются в финансово стабильных домохозяйствах, где о них будут заботиться. Однако рынок усыновлений, как и всякий другой, регулируется спросом. На Западе, на который приходится большая часть международных усыновлений, предпочитают детей с более светлой кожей, что приводит к расовым предубеждениям в сиротских приютах. В Америке детские дома наглядно демонстрируют общую расовую политику. Белых сирот усыновляют почти моментально, а чернокожие часто живут в приютах до взросления.

Еще хуже дела обстоят в странах, где основным критерием служит не национальность ребенка, а его здоровье. В Индии, Китае, Замбии, Гватемале, Румынии, Корее, на Самоа плохо организованные детские дома, как доказано, препятствуют нормальному развитию детей. Как бы ужасно это ни звучало, в этих странах (да и почти по всему третьему миру) бизнес-модель для усыновлений очень напоминает рынок бананов. Если ребенок или фрукт слишком долго остается в приюте (на складе), на рынке за него едва ли что-то дадут. Только дети, едва попавшие в детдом, имеют возможность найти семью, и приюты часто гребут деньги лопатой за каждое международное усыновление. Хотя дети действительно благодаря этому поднимаются вверх по социальной лестнице, дисбаланс между длительностью содержания и стоимостью продажи ребенка приводит к тому, что агентствам нужна либо очень высокая текучка, либо какой-то новый способ быстро получать детей для усыновления. У этой проблемы есть решения как легальные, так и незаконные.

До 1970-х годов в мире проводились эксперименты по открытой торговле органами. Битвы на тему того, должна ли продажа плоти быть легальной, разгорались прежде всего вокруг крови. В 1901 году венский ученый Карл Ландштейнер открыл существование четырех разных групп крови, чем положил начало эре безопасного переливания. До того переливание крови напоминало русскую рулетку. Вы могли выжить или умереть в муках прямо на операционном столе, пока озадаченные хирурги только чесали бы в затылке, наблюдая за коагуляцией несовместимых групп крови. Открытие Ландштейнера пришлось очень кстати: вскоре началась Первая мировая война, и сотни тысяч прямых переливаний от человека к человеку помогли выжить множеству солдат. К началу Второй мировой войны в банках крови уже накопилось достаточно материала, чтобы она стала настоящим оружием, позволяющим раненым солдатам возвращаться в строй. На взлетевший спрос клиники по сбору крови отреагировали тем, что стали предлагать деньги любому, кто готов сдать пинту[4] крови. Непосредственным преимуществом увеличения количества доступной крови стало то, что врачи теперь могли проводить больше полостных операций: потеря крови перестала быть препятствием. Это привело к многочисленным достижениям в медицине.

Но при этом центры сбора крови стали частью большого бизнеса. К 1956 году американские клиники оплачивали более пяти миллионов пинт сданной крови в год. Через десять лет резервы дошли до шести миллионов. Пункты сбора крови появились в трущобных кварталах всех крупных городов. Они стали такой же неотъемлемой их частью, как сейчас пункты обналичивания чеков и ломбарды. В Индии профсоюзы вели переговоры с правительством о стоимости сдаваемой крови, и вскоре во всех крупных городах Индийского субконтинента появились профессиональные доноры.

Кровавый бизнес спасал жизни, и мало кто задумывался об этической проблеме цепочки поставщиков. Лишь в 1970 году британский социальный антрополог Ричард Титмусс выразил обеспокоенность тем, что подобный рынок создает неравный доступ к медицинской помощи. На Титмусса повлиял этический подход к вопросу, принятый в его стране. Во время Второй мировой в Англии придумали дни донора, и миллионы людей сдавали кровь в помощь солдатам, не ожидая оплаты. Даже после войны в больницах почти никогда не платили за кровь; британцы считали сдачу крови своей патриотической обязанностью. В книге The Gift Relationship («Отношения дарения») Титмусс сравнивал коммерческую систему в США с альтруистической в Англии и делал два основных вывода.

Во-первых, он доказывал, что при покупке крови учащались случаи гепатита, а больницы и банки крови вынуждены были идти на самые жесткие меры, чтобы увеличить приток крови. Купленная кровь была опасной. От нее веяло эксплуатацией. Коммерческий сбор крови заставил государство искать самые дешевые источники из возможных. За кровью стали обращаться к заключенным – эту ситуацию Титмусс уподобил современной версии рабства. Подобная же эксплуатация, по его словам, могла возникнуть и на любом другом рынке, связанном с торговлей человеческими органами.

Во-вторых, Титмусс утверждал, что единственный способ решения проблемы – создание системы, основанной исключительно на альтруизме. Он считал, что донорство крови способно на большее, чем спасение жизней и обеспечение больниц доходами. Он надеялся, что донорство поможет сплотить общество, и писал: «Те члены общества, которые жертвуют свою кровь или органы другим, сами (или их семьи) в итоге выиграют от этого как члены общества»[5].

По Титмуссу, телами и их частями можно лишь обмениваться, как дарами, – своего рода кровяной социализм.

Удивительно, что, несмотря на мощный отпор со стороны лобби рынка крови, к Титмуссу прислушались. В США были приняты законы, поддерживающие добровольную сдачу крови. Любая оплата теперь считалась принуждением и приводила к серьезным штрафам. (Впрочем, нужно отметить, что учитывалась не вся кровь. Исключение делалось для кровяной плазмы, которая легче восполняется в организме и до сих пор остается источником побочного дохода для многих американцев.) Тенденция распространилась и на все остальные рынки торговли частями человеческих тел.

В 1984 году, выступая в Сенате, Альберт Гор произнес знаменитую фразу: «Тело не должно быть простым набором запасных частей», и помог провести национальный закон, запрещающий оплату любых частей человеческого организма. Упомянув идеи Титмусса в зале правительства, Сенат проголосовал в пользу Национального законодательного акта по трансплантации органов и прямо запретил продажу человеческих органов и тканей организма.

Примеру последовали во всем мире. Сейчас, если не брать в расчет некоторые известные исключения, во всех странах незаконно продавать кровь, покупать почку, покупать ребенка для усыновления или заранее продавать свой скелет. Вместо этого учреждены сложные системы добровольной сдачи. Мы сдаем кровь в банки крови, подписываем согласие на предоставление органов для донорства после смерти и завещаем наши тела научным организациям. Все это бесплатно. Теоретически, любой, кто берет деньги за какую-либо часть своего тела, может попасть в тюрьму. Закон недвусмысленно гласит: покупать тела дурно.

К сожалению, законы бессильны против тех, кто все же намерен извлечь выгоду из этого кровавого бизнеса. В системе, которую придумал Титмусс и которую приняли на вооружение во всем мире, оказалось два важных недостатка. Во-первых, хотя отдельный человек не может непосредственно покупать и продавать тела, врачи, медсестры, водители скорой помощи, юристы и чиновники могут устанавливать рыночную цену на свои услуги. Хотя вы и не платите за сердце, вы оплачиваете его пересадку, так что фактически стоимость сердца просто перенесена на стоимость услуг. Больницы и медицинские организации получают все больше доходов от трансплантации органов, и некоторые даже возвращают их акционерам. В цепочке поставок деньги достаются всем, кроме самого донора. Запрет на покупку человеческих органов позволил больницам получать их фактически бесплатно.

С точки зрения покупателя бизнес по пересадке органов в США напоминает знаменитую бизнес-модель компании Gillette, которая задешево продавала бритвенные станки, но снабжала их дорогими лезвиями. То же происходит и в торговле почками. Купить почку нельзя, но пересадка сертифицированной почки от донора может стоить до полумиллиона долларов.

Как и в любой экономической системе, бесплатное сырье – это лишь повод для поиска новых способов его применения. В США мы обычно не ставим под сомнение тот факт, что спрос на органы для пересадки неизменен и связан с абсолютным количеством чрезвычайных ситуаций – например, случаев почечной недостаточности. Наличие пятилетнего листа ожидания, кажется, должно подтверждать тот факт, что спрос на органы значительно превышает предложение. Но это, возможно, не так.

За сорок лет Объединенная сеть по распределению донорских органов существенно увеличила доступный пул органов трупов, однако все еще не справляется со спросом. Более того, лист ожидания растет. Как только становится доступно больше органов, врачи добавляют в списки на трансплантацию новых пациентов, которым изначально пересадка не была показана. Технологии пересадки и результаты постоянно улучшаются, а хирурги обнаруживают, что донорский материал может помочь все большему числу людей. Лист ожидания пересадки маскирует тот факт, что спрос на органы не фиксирован. Его длина – функция от общего числа доступных органов. Спрос есть функция от предложения. Радует, впрочем, то, что жизни многих людей таким образом удается продлить. Однако безграничный потенциал для расширения подразумевает, что нужно не только учитывать возможные выгоды от использования донорских органов, но и понимать, что система сбора органов может свестись к принуждению в крупных масштабах.

Проведем аналогию. Судя по всему, спрос на нефтепродукты в мире практически безграничен. Инновации, связанные с использованием энергии углеводородов, привели к беспрецедентному росту экономических, технологических и общественных благ. Благодаря автомобилям уменьшились расстояния, ночью у нас светло, а зимой тепло. Однако это не означает, что дальнейшее бурение и сжигание всех углеводородов на планете – лучшее, что может придумать человечество.

Второй недостаток модели Титмусса состоит в том, что она не учитывает базовых стандартов приватности в медицине. Хотя власти могут отследить по записям конкретного донора, какой-либо общественный контроль невозможен. Никто из тех, кто не имеет отношения к больнице, не сможет определить личность того донора крови, чей вклад спас человеческую жизнь. Кровь отделена от сдавшего ее человека, помечена штрихкодом и перелита в герметично запечатанный пластиковый пакет. Мы покупаем не часть человека, а определенный объем крови. Логика здесь заключается в том, что прямой контакт между донором и реципиентом ставит под угрозу всю систему и может даже разубедить людей в том, что нужно сдавать кровь.

Реципиент чувствует себя обязанным не конкретному донору, а всей системе сбора крови и в особенности врачу, предоставившему эту услугу. Человек, которому пересадили почку – хоть от живого донора, хоть от трупа, – редко знает, чей орган ему достался. Хотя анонимность призвана защищать интересы донора, она часто затемняет цепочку поставок. Реципиенты покупают органы, не задумываясь о том, каким способом они были добыты. Эта приватность – последний шаг, превращающий человеческую плоть в обычный товар.

Невозможность установить источник сырья – плохая идея для каждого рынка. Мы никогда не позволили бы нефтяной компании скрывать расположение своих вышек или не разглашать экологическую политику. А когда с буровой вышки миллионы баррелей нефти утекают в океан, мы требуем ответа. Прозрачность лежит в основе безопасности капитализма.

С точки зрения криминальных элементов, нынешняя система сбора органов идеальна для самой безжалостной и неограниченной эксплуатации. Современные законы запрещают платить за органы, и, хотя компании могут инвестировать миллионы в инфраструктуру для трансплантации, как нефтяные гиганты инвестируют в буровые вышки, себестоимость сырья в сфере трансплантации часто близка к нулю. А требования сохранения приватности не позволяют отследить путь, которым тела и органы попали на рынок. Анонимность подразумевает, что покупатели органов могут смело приобретать человеческую плоть, не беспокоясь об источнике ее происхождения. Никто не будет задавать вопросов. Структура донорства снимает все возражения, скрывая цепочку поставок за этическим занавесом. Принципы анонимности и добровольности привели к тому, что посредники, извлекающие основной доход, контролируют всю цепочку, а купить орган не сложнее, чем выписать чек.

Эта книга – отчасти попытка исследования того, что не так с нынешней системой сбора органов и тел. Современные красные рынки – самые крупные, вездесущие и доходные за всю историю. Через сорок лет после выхода книги Титмусса глобализация бесконечно ускорила рост масштаба и сложности этих рынков. Я не собираюсь выдвигать огульных обвинений или, наоборот, требовать коммерциализации. Мы живем внутри красного рынка. Он не исчезнет от того, что мы просто будем отрицать существование экономики человеческой плоти. Человеческие тела и их части, как бы мы к этому ни относились, продаются тайно и явно в самых уважаемых мировых организациях. Единственный вопрос в том, как это происходит.

В целом я не стремился уделить внимание миллионам сделок на красном рынке, которые осуществляются каждый день. Нет сомнений, что без технологий трансплантации, сбора крови и программ усыновления человечеству пришлось бы несладко.

Нет необходимости останавливаться на историях людей, которые живут счастливо благодаря тому, что приобрели что-то на красном рынке. Это история спроса на органы. Значительно важнее понять, как органы попадают на рынок, а не как они используются. Эта книга – исследование экономики красного рынка в части поставок. Без понимания поставок мы никогда не сможем понять, насколько быстро красные рынки могут привести к образованию международных преступных организаций.

Столкновение альтруизма и приватности бьет по тем светлым идеям, которые некогда защищали. Каждый шаг по цепочке поставок красного рынка позволяет превратить людей в мясо. Посредники, которые покупают и продают тела, играют роль мясников. Они видят в живом существе лишь сумму составляющих его органов.

КАК ВСЕ НАЧИНАЛОСЬ

С 2006-го по 2009 год я жил в Ченнаи – бурно растущем прибрежном мегаполисе на юге Индии, в нескольких сотнях километров к северу от Шри-Ланки. До того я уже провел несколько лет в Индии, изучая фольклор и языки по университетским программам в пустынном штате Раджастхан и недалеко от Дхарамсалы, где живет в изгнании далай-лама. Я понимал, что хочу остаться еще на несколько лет в Южной Азии, но не до конца был уверен, что хочу стать журналистом. Я только что закончил Висконсинский университет в Мадисоне по курсу антропологии и начал непродолжительную преподавательскую карьеру – учил американских студентов, приехавших на семестр в Индию.

Под моим началом было двенадцать студентов. Из Дели мы поехали в священный город Варанаси и в центр буддистских паломничеств Бодх-Гая. В последнем пункте одна из моих студенток умерла; мне и другому руководителю теперь требовалось вернуть ее тело семье в США. Я три дня провел с ее телом, пытаясь помешать неизбежному процессу разложения. Раньше я никогда не был так близко к мертвому телу, и, когда оно остыло и стало менять цвет, я столкнулся с физической природой смертности.

Ее смерть больше, чем что-либо еще, напомнила мне, что за каждым телом стоят заинтересованные стороны. Когда студентка превратилась из человека в вещь, словно из ниоткуда стали возникать разные люди и предъявлять требования на то, что осталось от ее физической оболочки. Большую часть времени я тратил на переговоры с полицией, страховыми компаниями, похоронным бюро, членами семьи и авиакомпаниями, пытаясь обеспечить доставку тела домой для похорон.

Хотя тогда я этого не сознавал, то было началом моего понимания международного рынка человеческих тел. В каком-то смысле мне пришлось ознакомиться с ним из-за событий, на которые я никак не мог повлиять. Первый раздел этой книги непосредственно связан с той историей. Некоторых читателей он, вероятно, смутит.

После того как студентка умерла, я понял, что не могу больше преподавать. Я стал писать для журналов Wired и Mother Jones, а также работать для телеканалов и радиостанций из моей базы в Ченнаи. Я рассказывал о методах работы торговцев почками, воров скелетов, пиратов крови и похитителей детей по всей Южной Азии. Позднее я совершил поездку по Европе и США, знакомясь с худшими случаями в этом бизнесе. Каждый раз я с изумлением обнаруживал, что большинство людей, покупавших часть человеческого организма, понятия не имели, какая цепочка событий привела к появлению этого органа на рынке.

Идея о красных рынках как об отдельной категории, отличающейся от всех нормальных экономических систем, возникла в ходе расследований торговли костями и кражи почек в Индии, но относится она не только к телам и органам, используемым как своеобразные запчасти. Сочетание ложного альтруизма и приватности имеет серьезные последствия и для похоронной индустрии, и для индустрии усыновления. Как ни странно, когда дело доходит до человеческого тела, цепочки поставок всегда тревожаще похожи одна на другую.

Когда я стал подумывать о том, чтобы изложить все свои исследования в одной книге, то понял, что криминальных красных рынков куда больше, чем я когда-либо надеялся описать. Я исключил из рассмотрения нашумевшие в США судебные процессы о кражах в моргах, когда похоронные бюро продавали вверенные им тела компаниям-поставщикам органов. Оскверненные трупы шли на пересадку тканей и сухожилий. Я проигнорировал скандалы вокруг передвижных музейных выставок, где были представлены пластинированные тела казненных узников. Лишь кратко я упоминаю здесь отчет, согласно которому в Англии было украдено более сотни тысяч гипофизов ради получения гормона роста человека. Я не говорю ничего о недавних серийных убийцах из Боливии, которые продавали жир своих жертв европейским косметическим компаниям, изготовляющим люксовые кремы для лица. И каждый день список пополняется.

С середины 1990-х по 2000 год израильская армия собирала роговицы палестинских боевиков, убитых в сражениях. А в начале XIX века повальная европейская мода на высушенные головы стала причиной племенных войн в Южной Америке. Привести исчерпывающий перечень всех красных рынков мира попросту не в моих силах. Я лишь надеюсь, что эта книга позволит по-новому взглянуть на рынки человеческих тел. Поняв общие характеристики этих рынков, мы сможем найти решение экономических проблем торговли органами. Преступники орудуют в самых темных уголках экономического мира. Но они существуют лишь потому, что мы им это позволяем.

Посредники, которых я встречал, были не особенно щепетильны в вопросах приобретения материалов. Ими движет простая аксиома капитализма: покупай дешевле, продавай дороже. Они стремятся скрыть цепочку поставок от любопытных глаз. Хотя часто посредники полезны для доставки органов и тел новым владельцам, они открывают дорогу криминалу в этот бизнес. Единственный способ избавиться от них – пролить свет на происходящее и выявить всю цепочку поставок от начала до конца. Каждый пакет с кровью нужно отслеживать до первого звена – донора; каждая почка должна нести на себе имя; нужна возможность найти каждую суррогатную мать, а каждое усыновление должно быть открытым.

Каждая глава книги посвящена определенному красному рынку человеческих материалов. В каждой исследуются наиболее характерные, доходные или тревожные сценарии, которые мне удалось обнаружить; вместе они дают возможность взглянуть на красные рынки всего мира с высоты птичьего полета.

В настоящее время возможность отслеживать человеческие материалы по цепочкам поставок теоретически имеется лишь у государственных агентств. Обычно они недостаточно финансируются и часто работают рука об руку с больницами и посредниками, за которыми должны надзирать. Международные же сделки зачастую вообще никак не контролируются. Недостаток контроля хорошо документирован для каждого рынка, который представлен в этой книге. Вместо того чтобы слепо доверять госструктурам управление процессами, в ходе которых человеческие тела превращаются в коммерческий продукт, лучше было бы, на мой взгляд, открыть все документы для общего доступа.

Радикальный переход к прозрачности приведет к проблемам другого рода: он может, например, сократить предложение на рынке тел. В Великобритании новая инициатива по предоставлению доступа к документам доноров яйцеклеток привела к почти полному прекращению поступлений яйцеклеток для пар, которые не могут зачать ребенка самостоятельно. Сейчас британкам приходится ездить с этой целью в Испанию и на Кипр.

Однако прозрачность препятствует деятельности тех посредников, которые, стремясь заполучить человеческие тела, ни перед чем не останавливаются. Никого не убьют и не похитят за почку, если человек, который эту почку купит, сможет выяснить ее источник и отправить донору благодарственное письмо. Если все усыновления будут открытыми, детей не будут похищать у родителей. А доноров крови не будут на несколько лет запирать в тесных камерах, чтобы немного увеличить предложение крови на местном рынке.

Настало время перестать игнорировать красные рынки и начать о них ответственный разговор.

Глава 1

Алхимия тела

На какой-то миг Эмили[6] становится невесомой – перед тем, как движение вверх уступает место силе тяжести. Тут, в момент апогея, ее судьбу определяет физика – но ее тело все еще принадлежит ей. Через секунду встреча с землей запустит цепь событий, в ходе которых Эмили перестанет существовать как человек, а будущее ее физической оболочки будут решать другие. Однако сейчас, в промежутке между взлетом и падением, она остается неизменной. Возможно, даже прекрасной. Когда она начинает падать, ветер откидывает ее волосы назад.

Она падает на бетонную площадку, и звук эхом отдается по всему двору монастыря, но те студенты, которые еще не спят в три часа ночи, никак не реагируют. Тем вечером Эмили сидела рядом с ними. Она мало говорила и удалилась, не привлекая внимания. Никто не связал отсутствие Эмили с глухим стуком во дворе. В Индии такой шум – обычное дело. Никто не отправляется на поиски, так что ее тело остается тихо и неподвижно лежать в тусклом голубом свете. Студенты считают, что им повезло медитировать в том самом месте, где Будда достиг просветления почти три тысячи лет назад. Город носит название Бодх-Гайя в его честь; название дословно переводится как «место, куда ушел Будда». Целых десять дней они молчали и сидели в немой медитации перед золотой статуей Будды. Из-за строгого запрета на разговоры они не знали, что с собой делать. Когда им наконец снова разрешили пользоваться речью, они болтали допоздна, как дети в последнюю ночь в летнем лагере.

Около часа я спокойно сплю буквально в трех метрах от ее тела, накрывшись белой москитной сеткой, и смотрю сны о том, как возвращаюсь домой к жене. Потом кто-то трясет меня за плечо, я открываю глаза и вижу бородатое лицо одного из моих студентов, нью-йоркца. Он в панике: «Эмили лежит на земле и не дышит». Повинуясь инстинктам, я вскакиваю, быстро натягиваю голубые джинсы и выцветшую футболку и выбегаю во двор.

Стефани, второй директор программы, перекатывает тело Эмили на оранжевый резиновый коврик. Правый глаз Эмили заплыл, а на волосах запеклась кровь. Стефани в таком шоке, что даже не сознает моего присутствия, всецело сконцентрировавшись на попытках вернуть Эмили к жизни. Она давит на грудь Эмили через красную льняную рубашку. Содержимое аптечки высыпалось на мокрую от росы траву, и теперь там в беспорядке валяются шприцы и бинты. Губы Стефани складываются в гримасу, когда она видит, как кровь вытекает изо рта Эмили с каждым нажатием на грудную клетку. Пульса нет.

Теперь уже все в монастыре на ногах и собрались во дворе. Женщина с длинными каштановыми волосами и австрийским акцентом падает в обморок, увидев кровь. Я звоню организаторам программы в США по мобильному телефону, чтобы сообщить печальную новость. Закончив, я делаю записи и планирую звонить ее семье, а трое студентов помогают погрузить Эмили в проржавевшую машину «скорой», которую держат в монастыре для оказания неотложной медицинской помощи жителям ближайших деревень. Этой ночью машина транспортирует тело через иссохшие сельскохозяйственные угодья и суетливый военный лагерь в направлении единственной ближайшей больницы. По прибытии в медицинский колледж Гайя 12 марта 2006 года в 4 часа 26 минут утра Эмили объявляют мертвой.

К 10:26 я постарел на год. Она оставила на балконе своей комнаты дневник, и он полон образов, которые заставляют меня заподозрить самоубийство. Десять дней безмолвной медитации в сочетании с обычным культурным шоком от посещения страны-антипода не пошли девушке на пользу. Но меня больше беспокоят не причины ее смерти, а сложность предстоящих задач. Ее родной Новый Орлеан находится в 13,5 тысячах километров отсюда, а первые этапы маршрута домой лежат по иссушенным и бесплодным землям сельской Индии. Катастрофа недалеко от вокзала священного города Варанаси, случившаяся накануне вечером, отрезала железнодорожное сообщение с Гайей, а местный аэропорт не очень-то стремится обеспечивать воздушный транспорт для перевозки трупа.

Когда красное солнце достигает зенита, с вопросами являются двое полицейских в униформе цвета зеленого хаки с полуавтоматическими пистолетами на бедрах и длиннющими усами.

– У нее были враги? Ревновал ли ее кто-то? – спрашивает суперинтендант Мишра, чья фигура ростом более шести футов производит внушительное впечатление. На его эполетах сияют две серебряные звездочки. Он подозревает убийство.

– Ничего такого не знаю, – говорю я, и мне неприятно слышать в его голосе подозрение.

– Ее травмы… – он делает паузу, не вполне уверенный в своем английском, – … обширны.

Я показываю ему, куда именно она упала, и рассыпавшееся рядом содержимое аптечки и порванные бинты, которые мы так и не убрали после безуспешных попыток вернуть ее к жизни. Он что-то записывает в блокнот, но больше вопросов не задает, а предлагает мне поехать в больницу. У него есть ко мне просьба.

Через несколько минут я сижу на заднем сиденье полицейского джипа с Мишрой и тремя молодыми полицейскими, которые только вышли из подросткового возраста. Все они вооружены пистолетами-пулеметами времен Второй мировой войны. Серебристый ствол оружия прижимается к моему животу, когда мы едем по дорожным ухабам. Я опасаюсь, как бы он внезапно не выстрелил, но на всякий случай ничего не говорю.

Мишра поворачивается назад с переднего пассажирского места и улыбается. Кажется, он рад оказать помощь американцам: это хоть как-то разбавляет обычную полицейскую рутину.

– Как в Америке работает полиция? Как в телесериалах? – спрашивает он.

Я пожимаю плечами: я действительно не знаю.

На другой стороне дороги я замечаю еще один джип. Через покрытое пылью лобовое стекло я вижу силуэт белой женщины с каштановыми волосами. Это Стефани. Мы встречаемся взглядами, когда джипы проезжают друг мимо друга. Она кажется усталой. Через несколько минут мы выбираемся на переполненные и ухабистые улицы Гайи. Хотя это один из крупнейших городов штата Бихар, его развитие оставляет желать лучшего. Несмотря на все старания центрального правительства, здесь все еще царит феодализм. Люди, контролирующие город сейчас, – наследники системы, сложившейся во времена махарадж. Огромные свиньи, покрытые черной грязью, бродят по улицам, копаясь в мусоре и мешая людям пройти. Несколько животных стоят рядом с мясной лавкой в ожидании подачек. Когда мы проезжаем мимо, мясник разрубает надвое голову козла, с которой до того снял шкуру, и бросает требуху свиньям. Одна из них начинает всасывать кишки козла, как спагетти.

Через три поворота джип въезжает на территорию медицинского колледжа Гайи и останавливается перед зданием из бетона. Ярко-красными буквами на козырьке перед входом написано: «Морг». В иерархии индийских медицинских учреждений этот колледж не относится, наверное, даже ко второму сорту: здесь работают только посредственные медики. Хотя он был основан в колониальные времена, когда страной управляли загорелые британские бюрократы в пробковых шлемах, никакого следа имперской архитектуры здесь не заметно. Кампус полон приземистых бетонных зданий, построенных на скудное правительственное финансирование. Если большая часть Индии стремительно унеслась вверх на ракете информационных технологий, то штат Бихар еще застрял на стартовой позиции космодрома.

Я вылезаю из машины и вместе с Мишрой захожу в морг. Медсестра в шапочке и чистом белом халате (Флоренс Найтингейл бы одобрила) приветствует меня; ее ничего не выражающие глаза привыкли к трагедиям. На бетонном столе под побитым молью шерстяным одеялом остывает тело Эмили. Ночью медсестра принесла несколько тонких перегородок, чтобы скрыть тело от любопытных взглядов. Рик – американец, волонтерствующий в клинике при монастыре, – сидит с трупом с ночи. Мишра снимает накидку, которая укрывала Эмили от мух, и обнажает ее тело с многочисленными травмами. За несколько часов, прошедших с ее смерти, температура ее тела упала на несколько градусов, и от окоченения травмы стали казаться еще страшнее. Темное пятно крови застыло под глазом, а раздутое основание шеи заставляет предположить, что она сломала ее при падении. Отметины на руке, которых не было видно, пока Стефани пыталась оказать ей помощь, сейчас резко очерчены и напоминают военный камуфляж.

Мишра просит меня сообщить ему, что я вижу, и описать ее имущество для полицейского отчета. Сейчас ее тело в ведении полиции, и именно он отвечает за все, что может пропасть. Эмили одета в льняную рубашку и длинную юбку, купленную на базаре в Дели. На правом запястье – нитка деревянных четок.

– Какого цвета? – спрашивает он, подбирая английские слова.

– Рубашка лал, красная; юбка ниила, голубая, – отвечаю я.

Он записывает мои слова в блокноте шариковой ручкой. Ее травмы в тех же тонах, что и одежда, которую она носила. Если полицейского и удивляет странное сочетание цветов, то ненадолго. Его мысли прерывает шорох шин по гравию – приехал кто-то еще.

Это журналисты, они прибыли в двух фургонах Maruti Omni. Они выскакивают из набитых автомобилей, как цирковые клоуны, вынимая звуковую аппаратуру и портативные видеокамеры не лучшего качества. То, как ведут себя репортеры, свидетельствует о маргинальности региона не в меньшей степени, чем состояние медицинского колледжа. В других частях страны телеканалы конкурируют за новости, но здесь новости – командный вид спорта. И транспортом сегодня они решили воспользоваться сообща. Шестнадцать человек топчутся у опустошенных фургонов, а два постановщика сортируют оборудование, подгоняя микрофоны с монохромными логотипами под соответствующие камеры.

Мишра выходит не то помешать им, не то поздороваться со старыми друзьями. Мне почти не слышны их голоса, но я догадываюсь, что сейчас произойдет. Я смотрю через кованые ворота и пытаюсь поймать тот момент, когда продюсер всунет желтую купюру в ладонь суперинтенданта Мишры. Увидеть это мне не удается, но я понимаю, что до первого интервью мне осталось всего несколько секунд.

Я снова накрываю лицо Эмили больничным одеялом и подхожу к двери. Меня тут же ослепляют вспышки фотоаппаратов. Желтый луч видеокамеры направлен мне прямо в лоб. Репортеры подносят мне к лицу целый букет микрофонов и выпускают первый заряд вопросов:

– Как она умерла?

– Она была убита?

– Это самоубийство?

И затем, словно спохватившись:

– А вы кто?

Вопросы вполне разумные. Но я не отвечаю. Последние шесть часов мой начальник в США пытается связаться с родителями Эмили, но я все еще не знаю, в курсе ли они. Есть вероятность, что история может всплыть на американских каналах прежде, чем их предупредят.

Сейчас личность, которой была Эмили, превратилась в проблему, связанную с ее телом. Спешка, когда мы пытались спасти ее жизнь, кончилась, остались неизбежные последствия смерти. Ее останки уязвимы, они подвержены разложению. И внезапно обнаруживается, что множество людей в этих останках заинтересованы.

– Без комментариев, – говорю я, щурясь под неумолимыми огнями видеокамер. Вопросы продолжают задавать, но энтузиазм у репортеров заканчивается. По глазам одного оператора я понимаю, что они пытаются заснять ее тело. Я заслоняю его камеру ладонью, но человек в красном поло хватает меня за руку и пытается оттолкнуть. Я толкаю его самого, но силы неравны. Он оттесняет меня, и через секунду они заходят внутрь и откидывают одеяло с ее лица.

Под резким светом кровавое пятно под ее глазом кажется темно-фиолетовым. На черепе глубокая трещина. На индийском телевидении смерть играет главную роль – такую же, как увешанные драгоценностями болливудские знаменитости. Деликатные снимки закрытых тел и бирок на ступнях – удел американских газет. В индийских новостях печатают самые неприличные фотографии лиц мертвецов, одна гротескнее другой. Личная трагедия становится общественным развлечением. Смерть не способна приструнить индийских журналистов. Я должен был защитить Эмили, но не справился.

Этим вечером по всей стране новости выйдут с заголовками:

Американская студентка погибла в центре медитации Бодх-Гайя. Полиция подозревает убийство или суицид.

Действительно, американцы не каждый день умирают в Индии. Сегодня она мертвая станет более знаменитой, чем когда была живой. Пока одна горячая новость не сменится другой, к ней будет приковано все внимание индийцев. Безжизненное лицо Эмили увидит миллиард граждан страны.

Я прорываюсь обратно к камерам, но репортеры уже начали складываться. Они получили то, что хотели.

Офицер Мишра вертит в руках солидную трость. На его лице отражается калейдоскоп эмоций. Там можно прочитать, например: «Ваши пятьсот рупий заканчиваются» или «Не знаю, как им удалось пройти мимо меня». Не то чтобы это имело значение для репортеров, которые сейчас загружают оборудование обратно в ожидающие фургоны. Водители заводят моторы и устремляются в центр медитации, чтобы взглянуть на место преступления.

Комната, еще минуту назад напоминавшая цирк, наполняется могильной тишиной. Я решаю продолжить свое дежурство. Мишра улыбается мне, пожимает плечами и выходит на улицу. Когда я снова остаюсь наедине с телом Эмили, приходит осознание изменившейся реальности. Моя студентка не просто трагически погибла в одном из самых отдаленных уголков Индии – я к тому же вынужден доставить ее тело домой. Через шесть часов после смерти ее бренную оболочку мало что отличает от плохо упакованного большого куска мяса. А при температуре, которая в полдень может дойти до 38 градусов, процесс разложения остановить трудно.

В регистратуре та же медсестра говорит, что в больнице нет холодильника. Более того, я даже не могу забрать тело до предписанного правительством вскрытия. Она предлагает мне остаться с трупом, пока не придут врачи. Я ожидаю. Наконец прибывает небольшая машина скорой помощи – та же марка фургона, что и у журналистов. Единственная разница между машинами в том, что у этой вместо заднего сиденья рама для каталки. Двое мужчин в помятых рубашках и потертых брюках говорят, что должны забрать тело для вскрытия.

С глухим стуком они погружают ее в фургон и едут около полумили по грязной дороге. Я сижу сзади вместе с телом. Мы движемся по кампусу и наконец добираемся до небольшого, видавшего виды правительственного здания с трещинами в алюминиевой крыше. Табличка на хинди гласит: «Аудитория для вскрытия». Судя по виду, комнатой лет десять никто не пользовался. Это ярусная аудитория с несколькими рядами – вероятно, чтобы студенты могли наблюдать за вскрытием. Некоторые стулья в средних рядах перевернуты, повсюду пыль и голубиный помет. В аудитории имеются грифельная доска и массивный обсидиановый стол, холодный на ощупь. Сопровождающие кладут на стол тело Эмили и закрывают дверь навесным замком.

– Доктора скоро придут, – говорят они и отходят за угол покурить маленькие самокрутки. Я замечаю перед зданием обрывки одежды и несколько крупных клочьев волос – вероятно, это остатки от предыдущих вскрытий.

Когда мужчины докуривают, один из них провожает меня в соседнее здание, по размерам намного больше, чем аудитория для вскрытия. Здесь, как мне объясняют, меня будет ждать директор медицинского колледжа. Когда я прихожу, доктор Дас пытается побороть огромную кипу бумаг, а его парик цвета воронова крыла слегка съезжает набекрень.

Помимо того, что доктор управляет повседневными делами колледжа, он проводит вскрытия для полиции. Также он обучает студентов методике судебной экспертизы. Иногда для этого приходится наносить новые раны невостребованным телам, которые проходят через его морг. Курс популярен, и это объясняет, почему в его кабинете четыре шкафа полны смертельными ядами и другими потенциальными орудиями убийства в диапазоне от шпаг, кинжалов и мачете до отверток и крикетных бит, утыканных гвоздями. На нижней полке шкафа лежит пачка фотографий трупов на различных стадиях разложения. На окне висит скелет, и во время нашего разговора доктор поглядывает на свое учебное пособие.

– Это весьма особенный случай, – говорит он. – В нашем городе редко умирают иностранцы, там что нужно быть осторожными. За нами много кто следит.

Студенткой Эмили была всего лишь одной из молодых американок в индийских платьях, ищущих себя в святых местах. Погибнув, она превратилась в разрастающийся международный инцидент: полицейский бюрократизм, коридоры посольства, страховые компании, которым придется расстаться с десятками тысяч долларов, чтобы ее тело было все же отправлено домой.

И все это, как я понимаю, зависит от отчета доктора Даса о ее смерти. Если он определит, что повреждения могут свидетельствовать о возможном убийстве, бюрократические правила потребуют, чтобы тело Эмили оставалось в распоряжении полиции до окончания расследования. Однако поскольку в медицинском колледже нет возможности хранить тела больше нескольких дней, это приведет к тому, что труп разложится настолько, что любая авиакомпания откажется вывозить его из страны. Если же доктор подпишет суицид, то полицейское расследование может закончиться быстро. Но он объясняет, что ее семья, которая к этому моменту, вероятно, уже знает о случившемся, – католики, а они не признают, что она покончила жизнь самоубийством и теперь будет гореть в аду. Они могут даже потребовать дополнительного расследования, чтобы доказать какую-то иную причину смерти. Доктор медленно качает головой.

– Видите, какая дилемма, – озабоченно говорит он. – Было бы куда проще, если бы она вообще не умирала.

Живую плоть от мертвой отделяет невероятно тонкая линия. И когда эта грань перейдена, все наше поведение по отношению к человеку меняется. Доктор Дас вздыхает и смотрит на помощника с двумя пустыми склянками с крышкой.

– Наверное, пора начать.

Опираясь руками на стол, он тяжело встает. Взяв черную медицинскую сумку, он выходит в коридор, оставляя меня наедине со шкафами, полными медицинских диковинок.

Я не иду за ним. Мое внимание привлекла крикетная бита с торчащим из нее ржавым гвоздем, висящая в одном из мрачных шкафов. Кончик гвоздя согнут, на древесине видна запекшаяся кровь. Меня передергивает от мысли о том, что этой битой доктор Дас, возможно, наносил рану невостребованному трупу. И тут у меня завибрировал телефон, о котором я уже почти забыл. Среди шумов и потрескиваний раздался голос директора программы из Нью-Йорка – со мной говорили из другого полушария.

– Скотт? Я хочу тебя кое о чем попросить.

Проходит два дня. Низкое оранжевое солнце лениво показывается над долиной Ганга и медленно начинает свой путь по небу. Время раннее, но я не сплю. Мои глаза красны от изнеможения. Два последних дня я искал в городе надежный источник льда, чтобы сохранить тело Эмили. С помощью монастыря мне удалось найти несколько сотен фунтов льда и бросить их в гроб, который мы заказали в мастерской. При этом я старался не смотреть на ее тело. Вместе мы перемещали его еще дважды: из аудитории для вскрытия в монастырь, а затем в небольшой морг, о котором администрация больницы забыла упомянуть, когда началась вся эта история.

Судмедэксперты в США не доверяют индийским коллегам, поэтому мой начальник в Нью-Йорке попросил меня сделать несколько фотографий тела Эмили и отправить их для проведения независимой экспертизы. Я держу в руках цифровой фотоаппарат, который позаимствовал у одного из студентов. Хотя вскрытие уже проведено, его результатам верят не до конца. Мне объяснили, что без фотографий семья может выдвинуть возражения, так что тело вообще никогда не покинет Индии.

Полицейский джип подбирает меня у гостиницы, и мы едем в медицинский колледж. Рядом со мной сидит офицер с пистолетом-пулеметом. Он запрокинул голову и дремлет. Похоже, он не замечает, что ствол опять направлен мне прямо в живот. Я думаю о том, что такое уже было. Через полчаса, когда мы доезжаем до аудитории для вскрытия, полицейский все еще спит. Помещение закрыто, седоватый служитель возится с ключами; кажется, у него трясутся пальцы. Он поясняет, что сотня рупий положит этому тремору конец.

Я стараюсь совладать с собой. Подозреваю, что меня охватит отвращение: пугает перспектива увидеть ее тело после вскрытия. Одно дело – просто труп, но теперь мне предстоит посмотреть на тело, над которым поработали хирурги, и я думаю, не удалили ли они, помимо органов, что-то еще более важное. Меня начинает мутить, я чувствую во рту желчь.

Через минуту я захожу внутрь и вижу, что она лежит на металлической каталке. Доктора разрезали ее грубо – вскрыли от шеи до таза. Чтобы взглянуть на ее сердце, они сломали ей ребра. Чтобы добраться до мозга, врачи сделали поперечный распил на лбу и черепе. Сняли кожу со лба, и теперь она складками собралась над глазами, а скальп закатали назад. Как и предполагалось, в черепе обнаружили много крови. Давление крови на мозг стало причиной смерти.

Но на этом хирурги не остановились. Они отрезали по кусочку от печени, мозга, сердца и почек, чтобы исключить отравление. Чтобы определить, не была ли она изнасилована, они взяли образцы ткани из вагины, шейки матки и фаллопиевых труб. Все удаленные органы они собрали в три больших стеклянных банки с крышками и подписали: «Внутренние органы». Затем курьер доставил эти банки в лабораторию в трехстах километрах отсюда. Зашили тело широкими, не очень умелыми стежками.

Результаты экспертизы были такими же грубыми, как и сама процедура. Официальной причиной смерти в отчете значилось: «Шок и кровопотеря в результате травмы головы. Повреждения соответствуют падению с высоты».

Я чувствую себя не так, как ожидал. Это совсем другое, возможно, даже более неприятное ощущение. Оно переполняет меня изнутри и заставляет щеки зардеться. Это смущение.

Ее травмы не тревожат меня: к этому я оказался готов лучше, чем думал. Меня переполняет сожалением ее нагота.

При жизни Эмили была красивой девушкой двадцати одного года в расцвете сил. Своей красотой, спортивным телосложением и осанкой она могла бы вызывать зависть подруг, даже не сознавая того. Много лет она занималась йогой, и ее тело было на пике физического здоровья: развитые мышцы, безупречная кожа. Эмили, которую я знал, была сильной и умела контролировать ситуацию.

Но здесь она была нагой и мертвой, и я теперь знаю об Эмили больше, чем когда-либо хотел. И мне, и служителю открывается интимный вид, которым прежде могли наслаждаться лишь ее возлюбленные. Запах ее внутренних органов, смешанный с запахом какого-то консерванта, разлит в воздухе; смотреть на ее ноги, бедра, грудь и живот должно быть запрещено. Но у мертвых нет тайн. Уважение к частной жизни Эмили испарилось в тот момент, как она перестала дышать. Она перешла в иной мир, где законы и обычаи не те, в соответствии с которыми она существовала неделю назад. В этом мире родителям нужны фотографии их обнаженной дочери. Здесь она не краснеет, когда мужчины изучают, идентифицируют и пытаются разобраться в ее внутренних органах. Мы можем не сознавать этого, но самые интимные взаимоотношения в нашей жизни – это отношения с нашим собственным организмом. Непристойность смерти в том, что мы теряем контроль над ним.

Странное превращение происходит с нами после смерти. Здесь, на столе для вскрытия, кожа девушки кажется мешком, из которого уже забрали ценное содержимое, а потом быстрыми стежками зашили пустоту. После смерти Эмили стала предметом, который должны упаковать и вручить любому, кто предъявит требования: от репортеров, продающих ее фотографии в прессу, и врачей, вскрывающих ее, до родителей, которые хотят получить ее целиком. Я теперь тоже стал частью этой цепочки: я забираю ее тело и рассказываю о мертвой. Эмили, какой бы она ни была, перестала существовать: это лишь ее останки. То же случится с каждым из нас.

Я проверяю экспонометр и выставляю камеру. Щелкает затвор, и я быстро делаю множество фотографий – двигаясь вверх от пальцев ног, я фиксирую каждый дюйм ее тела, пока не добираюсь до шрама на лбу. Меньше чем через час она окажется в самолете до Дели. Оттуда ее тело полетит в Луизиану, где ее похоронят в голубом сари, которое родители купили специально для ее погребения. Приходит служитель, забирает тело и загружает в фургон. Я знаю, что из этой комнаты выйду совсем другим.

Глава 2

Фабрика костей

Полицейский в рубашке с пятнами пота и саронге в голубую клетку открывает заднюю дверь отжившего свой век индийского джипа Tata Sumo, который служит хранилищем улик в этом деревенском полицейском участке в индийском штате Западная Бенгалия. Сотня человеческих черепов высыпается на рваную подстилку, брошенную в дорожную грязь. Они падают с глухим стуком. Пока черепа тряслись в кузове грузовика, отвалилась большая часть зубов. Кусочки костей и зубной эмали, как снежинки, опускаются на растущую на моих глазах кучу.

Старший офицер, стоящий рядом с грузовиком, улыбается, похлопывает себя по солидному животу и удовлетворенно ворчит: «Теперь вы видите, насколько велик здешний костяной бизнес». Я наклоняюсь и беру один череп. Он легче, чем я думал. Я подношу его к носу – он пахнет жареной курицей.

До вмешательства властей эта партия двигалась по хорошо организованной цепочке поставок человеческих костей. Вот уже 150 лет кости мертвецов из дальних индийских деревушек переправляются в лучшие медицинские университеты мира. Сеть поставок опутывает все государство и захватывает соседние страны. Мне приходилось видеть похожие партии на границе Бутана – там они были предназначены для иного рынка, но эти являют собой тщательно подготовленные анатомические образцы.

Заполучить скелеты непросто. В США, например, большинство тел либо погребается, либо кремируется. Трупы, завещанные науке, обычно оказываются на столе для вскрытий, а их кости распиливают на кусочки. Иногда их втягивают в более доходную индустрию пересадок. Поэтому лучшие полные скелеты для медицинских целей поступают из-за рубежа. Часто это происходит без согласия бывших владельцев и в нарушение законодательства страны происхождения.

Уже почти двести лет Индия – главный в мире источник костей для медицинских целей. Местные образцы отскребают до белизны, а сочленения костей укрепляют особенно качественно. Однако в 1985 году индийское правительство запретило экспорт человеческих останков, что нанесло удар по мировому рынку скелетов. Западные страны обратили взор к Китаю и Восточной Европе, но оттуда экспортируется не так много скелетов. Кроме того, в этих странах мало опыта по производству действительно качественных образцов, и продукция оттуда считается третьесортной.

Сейчас, более чем через два десятилетия после запрета экспорта из Индии, существуют явные признаки того, что торговля никогда не прекращалась. Поставщики красных рынков в Западной Бенгалии продолжают торговать человеческими скелетами и черепами, используя проверенный временем метод: они грабят могилы, отделяют мягкую плоть и отправляют кости распространителям, которые собирают из них целые скелеты и посылают по всему миру. Экспорт в Северную Америку невелик по сравнению с уровнями до запрета, но это значит лишь то, что скелеты подорожали, а не то, что их теперь невозможно купить. У поставщиков есть очевидный стимул: бизнес приносит большие доходы. Черепа, лежащие передо мной на земле, например, за границей принесли бы около 70 тысяч долларов.

Полицейский поднимает подстилку за углы и собирает вещдоки в узел.

– Знаете, я никогда ничего подобного не видел, – говорит он. – Надеюсь, что и не увижу.

Через день из-за сильной барической депрессии над Бенгальским заливом восточной подмышке Индии – штату Западная Бенгалия грозит наводнение. Газеты уже назвали катастрофу «водным апокалипсисом», когда восемь человек утонули еще до того, как потоп коснулся земли. Я еду в деревушку Пурбастхали в полутора сотнях километров от Колкаты – столицы штата, официально переименованной из Калькутты в 2001 году. В этой деревушке находится завод по обработке костей, где полицейские и обнаружили черепа. Моя взятая напрокат Toyota Qualis увязает в грязи за полмили до нужного места, и я выхожу, чтобы пойти дальше пешком. Небо полностью черное, дождь просто удушает. Вдоль грязной дороги прыгают жабы размером с боксерскую перчатку.

Офицер рассказал, что, когда в начале 2007 года полиция прибыла сюда для расследования, запах гниющей плоти ощущался почти за милю. Со стропил свисали части позвоночников, нанизанные на веревки. На полу в соответствии с какой-то системой были разложены сотни костей.

Эта фабрика костей работала более сотни лет к моменту, когда двое работников, выпив в баре, похвастались, что их наняли выкапывать кости из могил. Пришедшие в ужас местные жители сдали их в полицейский участок, где те во всем признались. По их словам, руководил фабрикой некто Мукти Бисвас. Власти уже хорошо его знали. В 2006 году полиция арестовала Бисваса как главу синдиката расхитителей могил; через день он был выпущен, по словам новостей – «благодаря своим политическим связям». Полиция снова арестовала его, но он, как и в прошлый раз, был выпущен под залог и вскоре скрылся.

Через десять минут продвижения по грязи я замечаю свет газовой лампы. Я открываю дверь деревянного дома, и изнутри на меня смотрит семья из четырех человек. Они сидят на грязном полу.

– Вы знаете Мукти Бисваса? – спрашиваю я.

– Этот ублюдок мне до сих пор должен, – отвечает Манодж Пал, парень двадцати с чем-то лет, с тонкими усами. Его семья целыми поколениями работает на фабрике костей – столько же времени, как он утверждает, сколько Бисвас владеет фабрикой. Он предлагает показать мне предприятие, и мы выходим на берег реки Бхагиратхи. Перерабатывающий завод оказывается всего лишь бамбуковой хижиной с брезентовой крышей. Это лишь одна из примерно полутора десятков фабрик костей, о которых, по его словам, знает Пал. В апреле власти конфисковали множество костей, ведра с соляной кислотой и две бочки едкого вещества, которое пока не удалось определить. Остался лишь грязный пол с утопленным в пол большим бетонным чаном.

Бисвас, принадлежащий к третьему поколению торговцев костями, без проблем находил мертвые тела. Он был смотрителем деревенской площадки для кремации и утверждал, что имеет лицензию на уничтожение мертвых тел. Но полиция сообщила журналистам, что он просто грабил могилы. Бисвас похищал тела с кладбищ, из моргов и даже с погребальных костров: он вытаскивал труп из огня, как только семья удалялась. На него работало с десяток людей, которые занимались очисткой костей от плоти и заготовкой. За работу, по словам Пала, Бисвас платит 1 доллар 25 центов в день. Кроме того, бонус был предусмотрен за сохранение в целости костей одного человека, так чтобы они составляли биологическое единство, а не разрозненные части: врачи такое ценили.

Пал объясняет, как работает подобная фабрика. Сначала трупы заматывают в рыбацкие сети и опускают в реку, где бактерии и рыбы обгладывают их до костей и кашицы примерно за неделю. Затем работники отчищают кости и вываривают их в смеси воды с едким натром, чтобы растворить оставшиеся частицы плоти. Остаются только кости с желтым налетом. Чтобы довести их до медицинской белизны, кости оставляют на неделю на солнцепеке, а затем вымачивают в соляной кислоте.

У Бисваса были покупатели в Колкате. Многие скелеты окончили свой путь в жутковатых лабораториях анатомического факультета медицинского колледжа Калькутты, где местные домы, традиционная каста могильщиков, платили за них в твердой валюте. Скелеты необходимы для обучения сотен местных студентов-медиков, которые ежегодно выпускаются из колледжа. Но Бисвас продавал целые скелеты и оптом по 45 долларов компании – поставщику медицинской продукции Young Brothers. Там кости скрепляли вместе, наносили на медицинские диаграммы и отпиливали части черепа для демонстрации его внутренней структуры. Затем Young Brothers продавала кости посредникам со всего мира[7].

Посветив себе фонариком, я поднимаю какой-то влажный коврик. Переводчик тихо шипит.

– Надеюсь, вы понимаете, что в это заворачивали трупы, – говорит он.

Я бросаю покрывало и вытираю руки о рубашку.

Неделю я пытался дозвониться Мукти Бисвасу по мобильному телефону, номер которого дал мне местный журналист, и наконец-то смог установить контакт. Связь плохая, но я слышу, как он говорит, что полиция решила изгнать его, а не отдавать под суд. И встретиться со мной он может только с их разрешения, а лучше всего, если в комнате будет присутствовать местный начальник полиции. В противном случае правоохранители могут и передумать.

В ожидании я слушаю, как дождь барабанит по черепичной крыше полицейского участка Пурбастхали. Дежурный полицейский снова и снова предлагает мне чай. Из окна я вижу металлические бочки с химикатами, которые использовались на фабрике костей. И вот темноту рассекают лучи фар автомобиля времен британского владычества, из него выходит пухлый молодой человек лет двадцати с небольшим и направляется ко входу в участок. Это не Мукти – тот решил продолжать скрываться и послал своего сына.

– Это не тайна. Сколько я себя помню, это был семейный бизнес, – защищает он отца.

Он объясняет, что кто-то же должен заниматься гатами – местами ритуальных трупосожжений, иначе от тел вообще никак не избавиться. Ну а что с разграблением могил?

– Ничего об этом не знаю, – заявляет он.

Однако найти пострадавших несложно.

Мохаммед Мулла Бокс – сухопарый старик лет семидесяти – работает смотрителем небольшого кладбища в деревне Харбати. Когда тела исчезают, именно от него в первую очередь требуют ответа безутешные родственники. Но сегодня у него нет ни ответов, ни тел. Он сидит на краю пустой могилы, и слеза выкатывается из его глаза и ползет по щеке.

За несколько недель до того грабители прокрались на кладбище и выкопали останки одного из его соседей вскоре после погребения. Сейчас скелет, должно быть, висит где-то на складе в Колкате в ожидании отправки на Запад.

Я спрашиваю Бокса, не боится ли он, что то же самое может произойти и с его телом после смерти.

– Конечно, боюсь, – отвечает он.

Эмпирические исследования человеческой анатомии начались с рисунков Леонардо да Винчи в XV веке; самый древний сохранившийся учебный скелет относится к 1543 году. С развитием медицины от врачей требовалось системное понимание внутреннего устройства организма. К началу XIX века европейский спрос на человеческие останки значительно превышал предложение.

В Англии, где располагались многие самые уважаемые медицинские учреждения, расхищение могил настолько распространилось, что на некоторых кладбищах случались настоящие схватки между скорбящими семьями и студентами-мародерами. Но едва ли не хуже была ситуация в США, где медицина прогрессировала быстрее, чем росло население. В 1760 году во всей Америке было пять медицинских школ, а всего через сто лет их число дошло до 65. В то время американцы страдали от широкого спектра болезней, что давало медицинским организациям простор для работы. Возможностей было так много, что профессия врача стала одним из вариантов реализации американской мечты. Для открытия медицинской практики не требовалось принадлежать к какому-то определенному классу; достаточно получить солидное образование и быть готовым к усердному труду.

В XIX веке в медицинские школы хлынули новички, желающие учиться и работать. Но тела – материал для обучения – было тяжело достать. Историк Майкл Саппол в своей книге A Traffic in Dead Bodies («Торговля трупами») – важной работе о «воскресителях» XIX века (под этим прозвищем были известны расхитители могил) – отмечает, что в помещениях для анатомирования царил дух товарищества: здесь врачи становились настоящими профессионалами. Они устанавливали тесные отношения в лабораториях, где разрезали на кусочки краденые мертвые тела. Врачи усвоили юмор висельников: неоднократно сообщалось, как врачи принимали эффектные позы рядом с трупами или махали отрезанными конечностями из окон медицинских колледжей в сторону оторопевших прохожих.

Кража тел была нередким явлением. В 1851 году журнал Boston Medical & Surgical Journal посвятил 21 страницу (почти целый номер) карьере доктора Чарльза Ноултона. Автор материала восхвалял эти махинации: «Риск эксгумации ничтожен по сравнению с преимуществами, которое дает им тщательное исследование человеческого тела при помощи анатомического ножа. Их жажда знаний неутолима, как тяга к выпивке у алкоголика. Именно благодаря таким людям наша профессия котируется так высоко»[8].

Расхищение гробниц, впрочем, не одобрялось обществом, так что врачи следовали ряду правил, чтобы свести жалобы к минимуму. Тела обычно не похищались с престижных кладбищ для белого населения. Чаще всего анатомировали трупы чернокожих или хотя бы ирландцев, стоявших ниже всех на социальной лестнице Америки. Это был практичный ответ на изменение американских и европейских погребальных традиций, связанное с повышением безопасности мертвых тел. Трупы воровали так часто, что на состоятельных кладбищах устанавливались сторожевые посты, строились внушительные стены, а могилы рылись глубже, чем на кладбищах для бедноты. Погребальные конторы продавали тяжелые бетонные памятники, которые водружались над могилой и препятствовали ее раскапыванию. В некоторых бюро ритуальных услуг даже предлагали установить сигнализацию, которая срабатывала, когда лопата похитителя касалась гроба.

Однако власти готовы были смотреть сквозь пальцы на расхищение могил по заказу медицинского сообщества, считая его неизбежным злом. Врачам нужны были мертвецы, чтобы лечить живых. Арестовывали редко, и обычно только тех копателей, кто делал это ради прибыли, а не медиков из колледжей, которые этих копателей нанимали, и не студентов, которые похищали тела для нужд науки.