Аленький цветочек Семенова Мария

Иван да Марья

Стоит лето в огромной земле, называемой полуостровом Кольским… Плывёт над сопками нескончаемый полярный день… Время ужинать, а в горнице светлым-светло от лучей северного незаходящего солнца…

– Ну-кось, давайте за стол! Закусим, чем Бог послал! – Скудин-старший повёл саженными плечищами, степенно огладил бороду и подмигнул Скудину-младшему – такому же широкому, как отец, только выбритому гладко, по-городскому. – Разговорами сыт не будешь!

Вот уже неделю егерь Степан Васильевич пребывал в отличном расположении духа. Даже перепуганного браконьера, пойманного вчера на Щучьем, купать, как водится, в болотине не стал, а, сетку отобрав, отпустил с миром. И как не радоваться-то? Сын Ванька пожаловал в гости, да и не просто пожаловал – молодую жену привёз отцу с матерью показать… То есть, положа руку на сердце, не такую уж молодую. Годков двадцати пяти, а может, и поболе (Степан Васильевич слышал когда-то, будто городских баб о возрасте не спрашивают, и на всякий случай не уточнял). Ну так ведь оно, если разобраться, опять к лучшему. Не соплюха какая, вертихвостка. Женщина, по всему видать, солидная. С образованием…

Солидностью этого самого образования Степан Васильевич, опять же правду сказать, не шибко проникся. Невесткина почти законченная докторская диссертация, о которой с гордостью упомянул Иван, особого впечатления на него не произвела. А вот то, что она сразу, по собственной инициативе и притом ловко взялась со свекровью за сковородки и тряпки, – это вызвало уважение. И выросла Марьяна, оказалось, без матери. Как не побаловать, не приласкать сироту?..

Сынок Ванька тоже давно не мальчик. Сороковник разменял, в шрамах весь, вот-вот третью звезду на погоны получит. Не хрен собачий, – полковником будет! А с виду так вовсе настоящий генерал. Статный, ростом под потолок, плечами не про всякую дверь. Порода! Скудинская, основательная, из уральских казаков!

Путано петляет жизнь человеческая… В далёком тридцать пятом сержант госбезопасности Вася Скудин влюбился без памяти в рыжеволосую колдунью, ссыльнопоселенную со Смоленщины. Плюнул на всё: на карьеру, на чины, в жёны взял, сына родил… и жил в согласии и любви, покуда не застрелили на финской. Та колдунья до сих пор по земле ходит, кто Григорьевной зовёт, кто бабой Томой. Вон она сидит, мама, – на почётном месте. И улыбается, глядя на любимого внучка. Хорош Ванечка! И жёнка ничего. Не сухотна, не ломотна, не тоща, не ледаща. Справная, одним словом, бабёнка… Сильна Григорьевна, каждого видит насквозь. Всякий, стоя перед ней, чувствует: знает о нём эта бабка такое, что и самому человеку неведомо. Даже здесь, в коренном саамском краю, где через одного «чертознаи», признаётся и уважается её сила. Много лет назад местный нойда1 надумал сжить со света соперницу, решил порчу на неё навести. Намазал свой сейд2 жиром и кровью, поговорил с духом-помощником, посоветовался с Саймо-олмаком, покровителем чародеев… и решил отстать, не связываться. Шибко сильный нойда, однако, оказалась эта русская баба… И то! Скоро сто лет – а все зубы свои, взгляд живой, длинные волосы всё так же густы… только побелели, стали цвета прелой соломы. Верно сказали духи – лучше не связываться!

Между тем все расселись, и хозяин дома поднял чарку самогона, весело повел глазами из-под кустистых бровей.

– Дай вам Боже, дорогие мои, крепкого здоровья и долгих лет. А нам – чтобы встречаться почаще!

С чувством сказал, от самого сердца. За столом, чай, не чужие собрались, родня, да ещё любезный друг Данилов, старый саам, тоже Степан и тоже егерь, по-свойски заглянул на огонёк.

– Ну, бывайте здоровы!

Чокнулись, выпили, взялись за еду. На столе всего горой: и свежее, с пылу с жару, и томлёное, бочковое, из-под гнёта. Жареный хариус и малосольный ленок, тушеная бобрятина и лосиная печень, варёная икра и запашистый, домашней выпечки хлеб… Никакой тебе «скудости», от которой их древняя фамилия вроде бы происходила. Реформы, не реформы, социализм, капитализм – а чтобы егерь да без харчей? Не было никогда и не бывать такому вовеки!

Скудины были из тех русских людей, которые ни с мечом, ни с калачом шуток не шутят. Ели не торопясь, со вкусом и молча – какие могут быть разговоры, пока не утолён первый голод. Не скоро налили по второй. Потом выпили – в охотку, под лососиную тёшу, и – слово за слово – не спеша потекла размеренная застольная беседа. О видах на охоту, о погоде, о снежном человеке, который в прошлом месяце ломился в избу ко вдовой лопарке,3 насилу отогнали выстрелами в воздух… Коварная штука брусничный самогон. Ни малейшего сивушного духа, лишь чуть отдаёт лесом и травами, а спичку поднеси – чистая аква вита, горит синим пламенем. А ещё развязывает языки, кружит головы и валит с ног самых крепких мужиков. Однако у Скудиных меру знали. Все чинно, пристойно. Лишь стук ложек (вилок здесь, как искони велось на Руси, не признавали) да степенный разговор по душам…

Чёрный кот – а какому ж ещё быть в доме колдуньи! – полёживал у печки, с интересом косился на людей, однако же к столу не лез, только жмурил жёлтый хитрющий глаз. Во-первых, хорошо воспитан. Во-вторых, лень. А в-третьих, уже нутро ничего не принимает, от пуза нажрался рыбьих потрохов…

– Давай, Машенька, еще подложу. – Хозяйка дома, привстав, с улыбкой потянулась к торчащему из чугунка половнику. – Соляночка нынче задалась! Степан Васильевич сам медведя добыл.

Невестка ей нравилась. Не кичливая, скромная, сразу видно – из хорошей семьи, даром что городская. Правду сказать, Дарья Дмитриевна и сама родилась в городе, который на Севере только и признаётся столицей, – в Ленинграде. Так бы, верно, и сохла всю жизнь в каменном нагромождении улиц… если бы в пятьдесят пятом, юной студенткой, не встретила в тайболе4 младшего лесничего Стёпушку Скудина. Ох!.. Всё забыла – и практику, и свой институт. Не послушала ни родителей, ни друзей. Вышла замуж и осталась у чёрта на рогах – за Полярным кругом… И ничего, скоро уже полвека вместе, в семье совет да любовь, сына вырастили – не стыд! А сколько подруг, в столице оставшихся, счастья так и не нашли…

– Спасибо, Дарья Дмитриевна, этак мне скоро всё перешивать придется. – Невестка, взглянув на свекровь, вдруг бесхитростно рассмеялась, с весёлым отчаянием покачала белокурой стриженой головой. – Знаете, как в том анекдоте: где талию будем делать – здесь, здесь, может, здесь?

При этих ее словах старуха Григорьевна улыбнулась. Должно быть, подумала, что Марьяне, того гляди, скоро придётся перешивать платья совсем по другой, гораздо более веской причине. Однако не сказала ничего. Молча занялась добротно наперченной, сдобренной кореньями ухой. Мудра была старая, знала хорошо: слово – серебро. А молчание…

Наконец настала очередь чая. На столе появились мёд, сахар, варенье, пироги. Скудин-старший лично внес пышущий жаром ваныкинский5 самовар. На боках ведёрного, из «польского серебра», начищенного красавца было написано: «Где есть чай, там и под елью рай». И в самом деле, хорошо было у Скудиных в доме. Спокойно, несуетно…

– Пробирает, однако. – После четвертого стакана саам Данилов утёрся полотенцем, начал набивать обкуренную старинную трубочку. – Степан, а не сходить ли нам на нерестилище? Ох, болит душа…

Он был небольшого роста, с лицом морщинистым, словно печёное яблоко, однако считался лучшим егерем в округе. Знал местную тайболу, как собственную ладонь.

– Ваня, хочешь с нами? – Забыв про чай, Скудин-старший взглянул на сына, вытащил объёмистый кисет с махрой. – Машу возьми, прогуляетесь!

В свои семьдесят он был по-прежнему неутомим и могуч, браконьеры от него бегали как от огня, только убежать не очень-то удавалось. Он был рад предстоящему моциону, сильное тело требовало движения.

– Не, бать, мы на Чёрную горку… – Иван обнял жену, притянул к себе, и та вскинула на него глаза, светившиеся бесконечным доверием. Счастлив мужчина, на которого так глядит любимая женщина. Иван подмигнул ей и кивнул в сторону висящего на гвозде маленького приёмника. – Помнишь, что радио говорило? Комета Сикейроса прилетела. И будет сегодня в самом что ни есть перигелии. Якобы в наших широтах интересное зрелище ожидается.

– Про комету Галлея тоже, помнится, в своё время трезвону было не обобраться, – хмыкнул Степан Васильевич. – А прилетела-улетела, никто и не видал.

Однако при этом он понимающе подмигнул сыну. Сам недавно был молодым, помнил, как делаются лишними самые близкие люди, как хочется быть вместе, вдвоём, только вдвоём… Сын говорил ему, что они с Марьяной живут уже почти полгода. И хорошо, если до сих пор – как в первую ночь.

– Лучше б дома сидели! – Молчавшая весь вечер Григорьевна поставила стакан, неодобрительно насупилась. – На Чёрной тундре6 вообще делать нечего, а сегодня тем более. Вы, городские, небось и не помните, какой нынче день!

Мужчины переглянулись. Баба Тома никогда не начинала стращать попусту. Если уж говорила – следовало послушать.

– Шестое июля. – Маша задумалась, помяла нижнюю губу пальцами. Иван знал это её выражение: так она смотрела в компьютерный экран, готовя новую атаку на даже ей не поддающуюся проблему. – Ага! Завтра седьмое, – продолжала она, – то есть по церковному календарю ночь на Ивана Купалу. Как говорят, самое время для шабаша. И у вас тут, по-видимому, местные ведьмы собираются именно на…

– Тихо, девка, тихо. – Степан Данилов сделал строгое лицо и приложил корявый палец к обветренным губам. – А то придет Мец-хозяин, чёрный, лохматый, с хвостом. Заведёт в самую чащу… Не болтай, однако, о чём не знаешь. Придержи язык.

Маша про себя улыбнулась. Как когда-то сказал один великий физик другому: «В чём разница между нашими научными школами? Вы не стесняетесь говорить своим ученикам, что вы – дурак. А я своим – что они дураки…» Всё правильно. Настоящий учёный не будет притворяться всезнайкой. Его дело – обнаружив пробел, задавать вопросы и переваривать новую информацию…

А старик сунул трубку в рот, глубоко затянулся и медленно выпустил сизую струйку дыма.

– Меня послушай, – начал он торжественно. – Давным-давно злоба людская усилилась, да так, что пуп земли дрогнул от ужаса, и Юмбел, верховный Бог, в бешенстве спустился с небес. Его страшный гнев вспыхнул, как красные, синие и зелёные огненные змеи, и мужчины прятали свои лица, и дети кричали от страха. Великий Бог говорил: «Я переверну этот мир. Я велю рекам течь вспять. Я заставлю море встать на дыбы. Я соберу его в огромную стену и обрушу на злобных детей земли и таким образом уничтожу их и всю жизнь». И морской вал прошёл по земле, и мёртвые тела носились по поверхности тёмных вод…

Взяв паузу, Данилов глянул на Ванькину городскую жену. Заметил, что слушала она внимательно и с должным почтением. Кивнул, довольно затянулся… Собственно, старался он специально для неё, чтобы ума-разума набиралась. Может, впрямь поумнеет, поймёт, какой должна быть правильная женщина. Здешних-то Скудиных лопарскими сказками не удивишь, Григорьевна и не такое знает, ей духи многое открыли…

– Так вот, девка, к чему я всё это. – Саам вдруг улыбнулся, показав редкие, почерневшие от табака зубы. – Не все люди погибли. Был один народ, укрылся глубоко в пещерах, его теперь чудью подземной зовут. Правит им хозяйка Выгахке… сильная волшебница, все богатства держит в своих руках. Золото, серебро, камни драгоценные. А вход в недра, где чудь обитает, находится на склоне Чёрной тундры, только где именно – никто не знает, мимо пройдёшь – не заметишь. А раз в год, когда Пейве-Солнце достигает вершины силы, на укромной полянке распускается огненный цветок. Только его опять не всякий увидит. Это ведь хозяйка Выгахке свой знак подает, зазывает хороших людей в гости. Те, кто в силах тот цветок увидеть и лаз отыскать, назад не возвращаются. Под землей жизнь лучше, чем здесь, однако. Вот так-то, девка. А ты – шабаш, ведьмы. Тьфу!

– Вообще-то, – подумав и вежливо помолчав, осторожно ответила Маша, – на самом деле наши предки Купалу отмечали не седьмого июля, а двадцать второго июня. Когда астрономически солнце действительно в максимуме. Так что весь этот старый стиль, новый стиль применительно к языческим праздникам…

Данилов положил погасшую трубку, шумно отхлебнул чаю, остывшего, но добротно заваренного и потому вкусного.

– На озере будешь, – сказал он, – брось на берег жёлтую монету и у хозяйки прощения попроси. Не вслух, мысленно. А то недалеко до беды, с этим не шутят.

Он не стал рассказывать, как лет тридцать назад его не послушали геологи из Москвы. Рассмеялись этак снисходительно – что, мол, ещё за предрассудки дремучего шаманизма. И никакого, конечно, прощения не попросили. А через день их завалило в ущелье камнями. Мокрое место осталось…

Маша смеяться не стала, наоборот, кивнула:

– Спасибо за науку. – И оглянулась на свекровь: – Дарья Дмитриевна, с посудой помочь?

Ответ был известен заранее. «Иди отдыхай, дочка, успеешь ещё наломаться».

– Спасибо, мать. – Иван дожевал рыбник и поднялся следом за женой. Скрипнув половицами, подошёл к шкафу. – Батя, я возьму твой бинокль?

Ростом он был не менее двух метров и весил прилично за центнер, но при этом килограммы подполковника Скудина состояли отнюдь не из жира. Отнюдь, отнюдь! Только гибкие мышцы, жилы и кости. Какой к бесу Сталлоне, какие Лундгрен со Шварценеггером! Не видали они там, в своих занюханных Голливудах, серьёзного русского мужика!

– Бери, бери, не помутнеет небось. – Степан Васильевич кивнул, глянул, как Маша сдергивает с лески полотенце, и усмехнулся беззлобно. Даст ей, пожалуй, Ванька позагорать. И на всякий случай спросил: – Иван, не позабыл, где живём?

Спецназ, не спецназ, а родительское наставление никому ещё не мешало.

– Угу, – подтвердил Иван. И сунул в карман штыковой накидыш «Милитари». – В тайболе.

Сколько он себя помнил, отец всё время повторял: «Мужик без ножа – не мужик. Так, недоразумение одно. Чепуховина. В тайболе живём…»

– Степан Арсеньевич, до свидания! – В коротком платье, с распушившимися волосами Маша напоминала не без пяти минут доктора технических наук, а студентку-первокурсницу. – Значит, жёлтую непременно?..

Скудин-младший вернулся к столу, пожал руку сааму.

– Счастливо, дядя Степан. Увидимся ещё, даст Бог.

И вспомнил, как давным-давно Данилов вытащил его, сопляка, из стремнины. Откачал, а потом, спустив штаны, больно отодрал кручёным ремешком: «Куда лезешь, Ванька-дурак? Вначале думай, делай потом!..» Но бате не заложил. Тот до сих пор так и не знал ничего.

– Бог-то Бог, да и сам не будь плох. – Старик тряхнул его руку и, не разжимая пальцев, тихо, так, чтобы больше никто не услышал, сказал: – Хорошая тебе жёнка попалась, только жизни её ещё учить и учить, потому как дура, однако.

Сам Данилов был женат в пятый раз, на тридцатилетней молодухе. Стало быть, в женщинах толк понимал.

«В тайболе живём…»

– Смотри, прелесть какая! – Опустившись на корточки на берегу весёлого, сапфирно-синего ручья, Маша прикоснулась к крохотному, ростом в ладонь, кустику шиповника, но рвать не стала, пожалела. Она вообще никогда не рвала цветов. – И пахнет, как настоящий!

По лбу её катился пот, лёгкое платье пошло разводами под мышками и на спине. Вот тебе и Заполярье. Куда, спросят сотрудники, ездила? На Кольский или всё-таки на Канары?..

– Это ещё что. – Иван потянулся так, что хрустнули все суставы. Вытащил пачку «Мальборо», стал искать зажигалку. – Если постараться, дикий виноград можно найти. У нас тут, геологи говорят, геотермальная аномалия. Устала? Скоро уже придём.

– Дай мне тоже. – Маша сразу поднялась, вытащила сигарету, зажгла её от газового огонька и с наслаждением затянулась. – Где и покурить, как не на свежем воздухе…

Скудиным-старшим курящая новобрачная могла не понравиться, а потому на семейном совете было решено, что в их присутствии – ни-ни. Собственно, Маша была не великая любительница зелья. Так, пару-тройку сигарет в день, да и то исключительно на работе, за компанию. Однако запретный плод воистину сладок: здесь она определённо выкуривала больше, чем в Питере.

Через полчаса они вышли к озеру, огромному, величавому, называемому лопарями в знак уважения «морем». По берегам его застыли не холмики, а самые настоящие горы – лесистые, с нетающими снежниками у вершин, со священными камнями-сейдами, одиноко маячащими на гребнях. Заполярная природа, казалось, сотворила здесь храм для поклонения собственной силе и красоте. Кругом – сотни километров топкой тайги, прорезанная скалами болотистая тундра, чахлая растительность и угрюмые, покрытые лишайниками валуны. А здесь – подпирают небо могучие ели, склоны гор заросли берёзой, ольхой и осиной, озёрная гладь так и горит под лучами ласкового летнего солнца. И воздух!.. Звенящая чистота, спокойствие и какая-то первозданная мудрость. Не говоря уж о том, что сплошной кислород…

– Тихо-то до чего! – Маша сбросила кроссовки, осторожно зашла по щиколотки в воду и обнаружила, что гуляет всё-таки не по сочинскому дендрарию. – Ой! Холодная!.. Так и простудиться недолго… – Солнечный зайчик щекотно ударил в лицо, она заслонилась рукой, улыбнулась и сделала открытие: – А вроде ничего! Привыкаешь…

– Здесь ручей неподалёку впадает. – Иван махнул рукой в сторону мыса, поросшего голубыми, словно с кремлёвской площади, ёлками. Его самого холодной водой, способной учинить простуду, было не запугать. Он мигом разделся и задумчиво пошёл в воду, чтобы секунду спустя презрительно заявить: – Холодная?! Ну ты даёшь, Марья. Молоко! Парное!..

С первого взгляда было понятно, что подполковничьи звёзды он заработал не молодецкой выправкой на парадах. Жуткий штопаный рубец на груди, рваный след выходного отверстия на спине… выпуклый шрам поперёк живота, оставленный секущим ударом, – хотели выпустить кишки, не получилось… Замысловатая татуировка у плеча с надписью по-латыни: «Мёртвые всегда молчат».

Оглянувшись, Маша не удержалась, подошла к мужу вплотную, коснулась ладонями твердокаменного, похожего на стиральную доску пресса. Кажется, должна была уже насмотреться, привыкнуть… нет. Всё равно мороз по коже, стоит только представить, как горячей сталью да по живому… по родному… Как именно, Иван не рассказывал никогда.

– Мужики… – прошептала она. – Глаз да глаз за вами… Лезете куда не надо… Исполосовали всего…

– Ну, не всего. – Широкие ладони бережно сомкнулись на её талии и приподняли, оторвав от песка, чтобы было удобнее целовать. – Самое главное всё-таки оставили… кажется. Проверить бы…

– А что, есть сомнения?..

Машин смех был очень счастливым. Она закрыла глаза, чувствуя, как от крестца к затылку медленно поднимается блаженная хмельная истома.

– Ура, на мины! – Оттягивая наслаждение, Иван не без труда разжал объятия и в облаке брызг напористо попёр в озеро. – За Родину! За Сталина…

Скажи кому у них в институте, что суровый замдиректора по режиму был способен дурачиться как мальчишка, – не поверили бы.

Они давно знали всю институтскую охрану в лицо, и охрана тоже знала учёных. Никаких формальностей, сплошное «Доброе утро, Веня-Вера-Алик-Марина Львовна, доброе утро, Лев Поликарпович!» И вдруг – дело было около года назад – в один прекрасный день, явившись на службу в родной «Гипертех», Маша с папой обнаружили на вахте совершенно незнакомые физиономии. И – происходивший по всем правилам шмон. «Новые режимщики! – сообразил папа, профессор Лев Поликарпович Звягинцев. – Вместо Засранцева! – Фамилия прежнего заместителя по режиму была Саранцев. – Значит, сняли-таки! Вконец проворовался небось…»

Трое вежливых новичков, по виду отпетые головорезы, усердно сличали сотрудников с фотопортретами на пропусках. Четвёртый такой же, только постарше, видимо главный, молча стоял поодаль, и у него был настороженный взгляд человека, вбирающего большой объём зрительной информации. Минуя турникет, Маша встретилась с ним глазами – и слегка вздрогнула, осознав, что испугалась бы этого человека, даже увидев по телевизору. Ничего себе новый заместитель директора!.. Этакая ходячая жуть: полных два метра пружинно-таранной физической мощи. Не в кабинетном кресле сидеть, а с ножом в зубах из окна прыгать. С четвёртого этажа. В качестве утренней зарядки… Только потом Маша сообразила, что почувствовала не просто испуг. От испуга в животе разбегается холод, и всё. Без одуряющих, точно шампанское, волн по позвоночнику… Но это после, а тогда она поспешно потупилась, и на уровне её глаз оказалась нашивка на груди серо-пятнистого комбинезона.

«Скудин», – гласили жёлтые буквы. «„Паскудин“, – шёпотом съязвил папа, когда они достаточно отдалились от проходной. Острая нелюбовь к госбезопасности у него была, как он сам говорил, генетическая. Ещё со времён отца, замученного НКВД. – Ох, пометёт новая метла…»

– Иду!.. – Сколов волосы хвостом, Маша храбро зашла в воду по пояс, с визгом присела – и торопливо, чтобы скорее согреться, поплыла неуклюжим, собственного изобретения стилем. С водной стихией она была не очень-то в ладах. Потому, может, и не жаловала свое настоящее имя – Марина, то бишь «морская». Только папе дозволялось её так называть, другим было нельзя. Ребята на службе извращались кто как умел: Маша, Машерочка, Мура, даже Матильда. Папа при этом морщился, точно от зубной боли. Но особенно травмировала его «Марьяна», придуманная Иваном.

А голоса матери Маша не слышала никогда. Та умерла родами, от неудачного кесарева.

Скудин между тем резвился вовсю, демонстрируя высший класс боевого плавания. Мастерски нырял, высовывался по пояс над поверхностью озера, резким рывком выскакивал высоко в воздух, словно ниндзя, запрыгивающий «способом молодого лобана» в лодку своего противника. Ключом вскипала вода, играли на солнце брызги, потом всё успокаивалось и затихало – надолго, так надолго, что Маше делалось страшно. Иван всякий раз отсутствовал раза в два дольше, чем теоретически полагается выдерживать под водой человеку, но всё же выныривал, как таинственное подводное чудище, троюродный брат Нэсси из шотландского озера, называвшегося воровским словом «лох»… Маше было не до забав. Она степенно проплыла разик вдоль берега, смешно отплёвываясь и задирая над водой подбородок. Выскочила на сушу и сразу принялась яростно вытираться. Натянула трусики, путаясь, залезла в платье… Снова закурила и блаженно устроилась на камушке. Господи, до чего ж хорошо!..

…Папа оказался прав. Новая метла действительно взялась мести совсем не как прежняя, подевавшаяся в одночасье неизвестно куда. Спустя время даже «генетический» ненавистник гэбистов был вынужден скрепя сердце признать: скудинские орлы были профессионалами. Не мозолили глаза, не лезли, как саранцевские, по делу и без дела во всякую бочку затычкой. Они присутствовали. Ненавязчиво и незаметно. Однако фотоаппарат, вмонтированный в оправу очков официального японского гостя (интеграция, знаете ли, сотрудничество, разрядка…), запеленговали сейчас же. Быстро мобилизовали из ближайшей лаборатории аппарат для рентгеновского просвечивания. Свинтили мешающие краны и всякие защитные крышечки… и уже в директорском кабинете, во время чаепития и прощальных поклонов, устроили японцу лёгкую внеочередную флюорографию. Сквозь деревянную стену. Секунд этак на пять. Никакого ущерба здоровью, но для микропленки – летально. «А не совсем идиот, – в первый раз сказал про Скудина папа. И тут же поправился – Конечно, для питекантропа…»

Все это время Маша видела грозного подполковника почти каждый день. И всякий раз почему-то испытывала большую неловкость. Как будто что-то их связывало, какой-то секрет. Чушь, конечно. Она могла бы поклясться – он не обращал на неё никакого внимания Вежливо здоровался, и все…

А потом настала осень и её, Машин, день рождения. Справляли его, как обычно, в лаборатории. С «Алазанской долиной», бутербродами и тортами прямо на столах, застеленных старыми распечатками. И все это хотя под конец дня, но, естественно, в рабочее время.

Когда уже чокнулись за «новорожденную» и собрались налить по второй, чтобы должным образом почтить Машиного poдuтеля, в запертую (по случаю нелегальщины) дверь деликатно постучали с той стороны. Молодежь бросилась прятать рюмки, а папа напустил на себя независимый вид и лично отправился открывать. Кому, как не начлабу, и случае чего отмазывать сотрудников от разгневанного начальства!

Шелкнул замок, и стало ясно, что действовать придётся по худшему из мыслимых вариантов. Ибо на пороге стоял лично заместитель директора по режиму. А в глубине коридора просматривалась троица его ближайших подручных. Могучие парни переминались, ни дать ни взять «болея» за своего командира. «Можно к вам?» – дипломатично спросил Скудин, хотя мог бы войти и не спрашивая, и папа потом говорил, что почувствовал себя носом к носу с вампиром, которому, как известно, вначале требуется приглашение. «Прошу…» – буркнул он, отступая с дороги. «Приятного аппетита, – пожелал Иван всем присутствующим. И… извлёк из-за спины розы. Целый букет нежно-лососёвых, нравившихся (и откуда узнал…) имениннице. – Поздравляю вас, Марина Львовна, с днём рождения, – продолжал он улыбаясь, но глаза почему-то были настороженные и тревожные. – И ещё… позвольте сделать вам… предложение. Выходите за меня замуж!»

«Что?!!» – ахнула Маша.

Но внутренне, чёрт побери, нисколько не удивилась…

Скудин наконец выбрался на берег. Полотенце ему было без надобности. Гимнастика, отжимания на кулаках, бой с тенью, которая в итоге наверняка угодила в свою теневую реанимацию… Маша долго смотрела на мужа, любуясь, потом вспомнила, что надо было сделать одну вещь.

Дурацкая по здешней жизни городская привычка – таскать с собой кошелёк, а вот пригодилась. С самым серьёзным видом она разыскала золотистый новенький гривенник и бросила к подножию валуна: «Ваше благородие, владычица Выгахке… нижайше прошу вашего пардона, поелику аз есмь засранка и дура. Зело вельми понеже и паки. – Бессмертный „Иван Васильевич“ упopно лез ей на ум. – Не корысти ради, а токмо волею…» Господи, какая дичь, хорошо хоть, что мысленно, Иван не услышит и не засмеет. А если серьезно, то, конечно, дура, уехала, с отцом даже не попрощалась. Гордая, самостоятельная. вылетевшая из родительского гнезда, заневестившаяся дочка-красавица. Засранка неблагодарная…

…В общем, чудесные лососёвые розы обратно в скудинскую физиономию не полетели. «Таких ребят полно! А ты!..» – возмущался папа несколько времени спустя, когда «Иван Степанович» превратился в «Ваню» и даже «Ванечку» и повадился чуть не ежедневно похищать Марину после работы, так что домой она возвращалась иной раз за полночь. Возвращалась с сияющими, между прочим, глазами. «Он же натуральный головорез! Дуболом!.. Мокрушник на государственной службе!.. – рокотал Лев Поликарпович. – Да что ты в… гестаповце этом нашла? Когда доктора и кандидаты кругом…»

«За кандидата наук, если помнишь, я уже выходила!» – отбивалась Марина. Её жизненный путь действительно ознаменовался недолгим и неудачным браком с сыном старого папиного товарища, талантливым математиком. Машу, собственно, и привело под венец в основном глубокое уважение к Володиной одарённости. Шесть месяцев совместной жизни, в течение которых он то и дело перебивал её на полуслове, ибо способен был рассуждать только о любимых проблемах кодирования, расставили все точки над «ё». Молодые люди развелись без разменов квартир, скандалов и слез, оставшись друзьями. Их дружбе оказалось достаточно научных консультаций раз в две недели. А большего, как теперь было ясно, и с самого начала не требовалось.

В настоящий момент Марину анемично обожал другой потомственный гений, на сей раз биохимик. Естественно, опять сын папиного старого друга. Дима тоже был необычайно талантлив, Маше было с ним интересно… Но муж, только способный преданно смотреть ей в рот?.. Муж, чья личность в её присутствии полностью исчезает?..

Тогда как Ваня…

О-о, Ваня! Способный и на самурайское ледяное достоинство, и на неожиданную, а потому такую трогательную нежность…

Лев Поликарпович, веривший в силу логических аргументов, заходил с другой стороны. «Девочка моя, – начинал он проникновенно. – Я согласен, чисто животного обаяния твоему Скудину не занимать… – Папа щёлкал пальцами. – Орёл! Муж-чи-на! Могучий первобытный самец!.. Девочка, мы с тобой взрослые люди, я всё понимаю… Но ты подумай сама: это всего лишь сексуальное влечение. Надолго ли его хватит? Он же тебе не в Анталию съездить с ним предлагает, а – замуж!.. И вот схлынет ваша страсть, и окажется, что ничего больше не связывает…»

Маша яростно возражали. Но папа, как все родители, знал лучше.

«…И ещё развода не будет тебе давать, потому что в их ведомстве, насколько я знаю, разводы не поощряются…»

Подобными разговорами профессор Звягинцев добился вполне закономерного результата. После очередного свидания с «гестаповцем» дочь просто не вернулась домой. Утром Лев Поликарпович, чувствуя себя брошенным сиротой, впервые почти за десять лет потащился в «Гипертех» один. Дочь, приехавшая (как и следовало ожидать) с подполковником, показалась ему необыкновенно красивой и в точности похожей на покойную мать. Он хотел обнять своего ребёнка, прижать к сердцу и рассказать, до чего он ее любит – любит, как никакому Диме-Володе-Ване не снилось, жизнь за неё с радостью готов положить… – но вместо этого нахмурился и сказал совсем другое: «Сегодня-то явишься ночевать? Или теперь как?..» И Марина, уже шагнувшая было навстречу – крепко расцеловать любимого папу, – тоже остановилась и тихо ответила: «Мы с Ваней заявление в загс отнесли. А пока решили вместе пожить…»

«Решили, значит?!! – зацепило профессора. И понесло дальше уже неконтролируемо: – Ну и живи… как знаешь! Ладно, Марина! Вот помру – и не буду больше… на ногах у тебя повисать…»

Её любимый, любимый, единственный папа…

Чёрная гора – это так, громко сказано. Скорее сопка, крупная, лесистая, круто обрывающаяся в озеро отвесной скалой, которую сплошь покрывают тёмные коросты лишайников. Отсюда и название – Чёрная. Не Эверест, конечно, вроде все рядом, но подниматься – взопреешь, на крутых склонах сплошной бурелом, тут и там зловещие следы лавин, словно гигантской бритвой располосовавших тайгу. Красивое место, если смотреть издали, но вблизи неприветливое. Никто сюда особо и не стремится, кроме вездесущих туристов. Ещё геологи пару раз наезжали. Лопь тоже Чёрную гору не жалует, обходит стороной…

– Марьяна, а нам, похоже, повезло! – Скудин обогнул нагромождение вековых стволов, поваленных и обломанных, словно спички. Посмотрел себе под ноги, оглянулся на Машу.

Та отмахивалась от комаров, явно жалея, что не надела джинсы и брезентовую штормовку с капюшоном: здесь, где кровососам не мешало солнце и не отгонял свежий озёрный ветер, они жалили беспощадно.

– Ну и в чём наше везение?.. – жалобно спросила она.

– Лосиная тропа, – пояснил Иван. – Сохатые летом в горах от гнуса спасаются. Кстати, ты знаешь, что жалят и пьют кровушку только комарихи?.. Наш брат самец – существо нежное, деликатное… нектаром питается…

– Ага, – кивнула Маша. – А всё зло на свете, как известно, от баб. Так ведь можно и иначе повернуть. Мы, женщины, как обычно, жизнью рискуем за попытку размножиться, а вы, мужики… по цветочкам порхаете.

Иван развёл руками:

– Наше дело не рожать, сунул-вынул – и бежать…

Маша ткнула мужа в бок кулачком.

– Ой! – увернулся Иван.

Однако скоро, как по волшебству, полчища комарих исчезли, воздух посвежел, словно после грозы, сделался необычайно чистым, настоянным на озоне и хвое. Скудин знал, что делал, когда вёл сюда жену: на Чёрной горке было-таки что посмотреть. Если знать…

– Так. Где-то рядом должна быть лосиная лёжка… – Он остановился, придержал Машу за руку и продолжал таинственным шёпотом: – Если что, ты без паники… – Молодая женщина испуганно закивала. – Просто дорогу дай, он и уйдёт. Бывает, он проспит, подпустит чуть не вплотную, а потом шугается с перепугу. Всё равно не бойся. Сейчас они смирные. Вот осенью, когда у них гон…

Скудин не договорил. Послышался резкий треск сучьев, и через тропу в двух шагах от людей полутонным живым болидом сиганул матёрый, нагулявший жира сохатый.

– Мама!!! – Маша так рванула в противоположном направлении, что Иван, согнувшийся от хохота, не сразу поспел её перехватить.

– Быстрей, быстрей, забодает… Никак гон раньше времени начался…

Смех смехом, но в первый-то момент и у самого ёкнуло сердце. Общение с таёжным великаном – дело серьёзное.

– Да ну тебя. – Маша не знала, плакать от испуга или смеяться. – Жену, блин, кондратий чуть не хватил, а ему хаханьки…

На всякий случай повернулась к Скудину и опять ткнула кулачком, на сей раз в живот. Она хорошо знала, где там у него шрам, знала, что шрам совсем не болит, и всё-таки постаралась по нему не попасть.

Он снова обнял её, и она зажмурилась, вытягиваясь в струнку и зная, что вот сейчас будет подхвачена на руки и унесена в неизвестном, но совершенно правильном направлении. Русые волосы Ивана были строго и коротко, по-военному, стрижены, но всё равно ухитрялись торчать в разные стороны, создавая впечатление неистребимой кудлатости. Чем, видимо, и объяснялось прозвище мужа, бытовавшее среди сослуживцев: Кудеяр. По Машиному мнению, оно очень ему шло. «Жило двенадцать разбойников, жил Кудеяр-атаман…» Маша запрокинула голову и только-только запустила пальцы в эти его волосы, ероша, распушая, лаская… когда Иван вдруг прошептал:

– Ты посмотри только, красотища какая!..

Молодая женщина поспешно открыла глаза, потом оглянулась. Оказывается, они стояли на краю округлой поляны, которую природа снабдила необычайно правильной формой. Со всех сторон её окружали необхватные, странным образом нависшие ели. Игольчатые лапы смыкались, образуя плотный, почти непроницаемый для света шатёр. Внизу царил таинственный полумрак, было удивительно тихо, торжественно и спокойно, словно в старообрядческом храме по окончании службы. Ивана слегка настораживало только то, что полянку эту он, хоть убей, не помнил. А ведь вырос в здешних местах, да и ёлки в метр толщиной явно не вчера поднялись… Он еле удержался, чтобы не остановить Машу и для начала не обследовать здесь всё самолично. «Тьфу, пуганая ворона. Мало ли что могло измениться за несколько лет…»

А Маша уже обходила поляну.

– Здорово… Это ты меня сюда специально привёл, да?..

Захотелось снять обувь, словно она и впрямь вошла в священный чертог. Ощущение тёплого, пружинящего под босыми ногами мха было удивительно приятным. Маша погладила вековую задумчивую ель, откинулась спиной к замшелому стволу…

– Ваня, – тихо позвала она, – иди ко мне…

Это вправду было священнодействие – древнее, языческое и бессмертное. В мире не осталось ничего, кроме губ, жадно ищущих губы… кроме рук, крепко сомкнувших объятия… ничего, кроме двух тел, яростно и нежно стремящихся друг к другу… Потом в небо взлетел Машин крик, долгий, полный наслаждения и счастья. Она более не существовала сама по себе, её сознание растворилось в живых токах вселенной, её слуха коснулся голос земли, её дыхание слилось с дыханием елей, её душа стала светом солнца над лесом… Маша даже не удивилась, когда сквозь блаженную пелену, окутавшую разум, посередине полянки вдруг проявилось что-то радужно переливающееся, что-то похожее на коралловый куст. Строго говоря, похожее весьма и весьма отдаленно. Это таинственное нечто казалось вообще лишенным всякой формы, зыбким и расплывчатым, словно капелька чернил в воде, оставленная сбежавшим кальмаром…

Иван лежал рядом, раскинув руки и глубоко, свободно дыша. Маша ещё льнула, ещё прижималась к нему всем своим существом, но в ней уже пробудился исследователь. Она приподнялась на локте, вгляделась – и с удивлением обнаружила, что сухопутный коралл, играющий всеми переливами радуги, не есть плод её разгоряченного воображения.

– Что там?.. – сонно поинтересовался Иван и открыл один глаз. В этот момент он был очень похож на дремавшего возле печки кота: мягкий-мягкий, ленивый-ленивый… но когтищи для боя выпустить – один миг.

– Всё тебе расскажи, – отозвалась Маша.

Поднявшись, она подошла поближе к непонятному образованию. Оно было ей до колен высотой и светилось в полумраке мягким, завораживающим светом.

«Привези мне, батюшка, цветочек аленький…» Молодая женщина опустилась на корточки, чему-то улыбаясь и чувствуя себя, словно в детстве, на грани между сказкой и реальностью… Потом с замирающим сердцем коснулась радужного великолепия… Пальцы прошли насквозь, не ощутив сопротивления. Свечение как по команде погасло, сияющее разноцветье свернулось коричневой сферой, и та… без предупреждения растаяла в воздухе. Мир снова сделался обыденным и привычным, от сказочной фантасмагории осталась лишь серая, затейливо изогнутая веточка в Машиных руках. Увидишь такую на земле, даже не наклонишься. Она была в палец толщиной, тёплая на ощупь и казалась диковинным, неведомым науке живым существом. Тепло быстро уходило из неё – существо умирало.

«Ну вот… всё я испортила». На душе у Маши вдруг стало тяжело и скверно, будто случилось что-то непоправимо плохое.

– Ваня, – сказала она, – пошли домой.

Сердце легло в груди нетающей льдинкой, голова отказывалась думать, лишь память воскрешала смутные детские воспоминания о какой-то сказочной двери, запирающей дорогу к счастью.

– Есть, командир. – Скудин из опыта знал: женщину, испытавшую столь внезапную смену настроения, лучше не уговаривать и не убеждать. Да чёрт бы забрал совсем и комету, и дивный вид с макушки утёса – лишь бы слезы, блеснувшие на глазах у Марьяны, высохли и больше не появлялись. Ни о чём не спрашивая, Скудин поднялся, сладко потягиваясь, обвёл прощальным взглядом поляну. – Спасибо, батюшка Леший, вот уж уважил… Бог даст, ещё наведаемся…

Они уже миновали завал у подножия тундры и вышли на берег недалеко от губы, когда погода буквально в минуты переменилась, что называется, на сто восемьдесят градусов. Небо на глазах затянули низкие, набухшие влагой тучи, шквал вздыбил озеро злой высокой волной, зашумели, забились листья, опустили лапы стрельчатые ели. Солнечный день померк, на землю опустился полумрак, нарушаемый то и дело всполохами близких молний – на «геотермалъную аномалию» стремительно надвигалась гроза. Так здесь часто бывает. У метеорологов с геофизиками, понятно, свои толкования, но спросили бы лучше местных жителей – уж те бы им всё как есть объяснили. Знают ибо, сколь плохи шутки с Пьеггом-ольмаем, повелителем ветров! Может вдруг развести волну и мигом потопить рыбацкие лодки, может пригнать невесть откуда чудовищные тучи и побить всё на земле градом. Может и Айеке-Тиермеса, Бога-громовержца, позвать, чтобы тот напустил страху на род людской… Всё здесь во власти духов – и лес, и вода, и погода!

– Сейчас брызнет. – Непроизвольно вздрогнув от близкого разряда, Скудин глянул на фиолетовое небо и махнул рукой в сторону губы. – Ну-ка, ноги в руки! Авось под ёлкой пересидим…

Голубые ёлки в самом деле были пышные, пушистые, шатрами: не очень-то промочишь даже и грозовым ливнем. Вот только добраться туда Скудину с Машей было не суждено.

…Ещё не договорив, Иван неосознанно, на уровне инстинкта ощутил за спиной опасность. Рефлексы, условные и безусловные, сработали безошибочно – он резко отпрянул и выбросил ногу – стремительно, с концентрацией. И не напрасно, как оказалось. Нападающий, бесом выскочивший из-за камня, получил болезненный удар в пах, с воплем скрючился и упал ничком наземь. В навалившемся на озеро сизом полумраке он показался Ивану необыкновенно рослым, широкоплечим и массивным. А если судить по отдаче в опорной ноге…

– Беги, Маша!

Это аксиома: если на вас с подругой напали, пускай подруга бежит. Марина никакого понятия не имела о правилах боя; Скудин попросту отшвырнул её прочь, краем глаза уже зафиксировав второго супостата, такого же амбалистого, как и первый. «Вот хрен, да откуда ж вас нанесло?..» Увернувшись от прямого в челюсть, Иван приласкал супротивника локтем, от души добавил коленом, зашёл за спину… и тут же получил чувствительный удар от третьего агрессора – в голову. Хорошо хоть, увидел в последний момент и успел закрыться плечом, но темп всё-таки потерял. Третий, выкрикнув, сделал выпад ногой. Сильный пинок в живот швырнул Скудина навзничь, но упругие мышцы без труда выдержали удар – пока перекатывался, успел даже чуть перевести дух и без суеты осмотреться на местности, «Сколько вас тут, сволочей?..»

Маша держалась молодцом: деловито, без бабских выкриков и истерических повисаний на своём защитнике, удирала по тропе в сторону дома – только пятки сверкали. Должно быть, понимала: в родной стихии Ивана с ним лучше не спорить, надо просто делать, что он говорит, и лукаво не мудрствовать. Первый нападающий только-только очухивался, и, похоже, мир для него пока ограничивался размерами собственных гениталий. Второй, ухайдаканный двойным ударом, витал в тонких мирах, а третий пребывал в некоторой растерянности: что, мол, за дела?.. И в морду дал, и под дых – а этому всё нипочём?.. Ничего, парень, можешь гордиться, не всякому удаётся Кудеяра на землю усадить… «Откуда ж вы, лосяры, в наш лес забежали? Таких ведь не каждый день встретишь. Надо будет познакомиться поближе…»

Скудин скверно улыбнулся оппоненту и решительно пошёл на сближение, но тот боя не принял. Отскочил, вскрикнул на незнакомом языке, словно скомандовал, и… припустил следом за Машей!

Бежал он как-то странно, высоко вскидывая обутые в сандалии ноги. Смысл отданной им команды тотчас стал ясен: «Задержите его!» Валявшийся с отрихтованным достоинством неожиданно воодушевился, встал на ноги и с новой яростью набросился на Ивана. В руке он держал что-то похожее на яванский крис, в полутьме фиг разберёшь. Да какая разница! Скудин сообразил главное: негодяям нужна была Маша. И, судя по всему, непременно живой её брать они вовсе не собирались…

О-о, вот это была их большая жизненная ошибка. Шутки враз кончились! Скудин выхватил накидыш, выщелкнул лезвие и точным броском – «из-под юбки», дрейфом, всадил шесть дюймов стали нападающему в горло. В тайболе живём!..

«Такую мать…» Не дав мёртвому долететь до земли, он выдернул нож из раны (профессионально – не запачкавшись хлынувшей кровью), и рванул в погоню. Враг ушёл в отрыв метров на сорок, но Машу, слава те, Господи, достать ещё не успел. Уже на бегу Скудин подумал, что «холодного» надо бы обыскать да запрятать куда подальше от случайных глаз… «Да ну к бесу – долежит до завтра и так…»

Тем временем тучи совсем опустились на землю, и в сполохах близких молний Иван хорошо видел мощные, слегка покатые плечи, вытянутый череп с плотно прижатыми ушами, мосластые, ритмично двигающиеся руки… В точности как у… «Во дела!..» До него вдруг дошло, что трое нападавших были похожи, словно однояйцевые близнецы. Ну ни дать ни взять одна баба выродила…

«Такую мать!!! – Он резко прибавил ходу, сокращая разрыв. – Врёшь, не уйдёшь…» Тело с яростной готовностью отозвалось на посыл. Работало как часы, щедро выплёскивало всё накопленное тренировками и прежним боевым опытом… Скаля зубы, Иван наддал ещё… и за болотцем, там, где тропка спускалась под гору, настиг-таки Машиного преследователя. Миндальничать с ним он не стал. Выпрыгнул и ударил ребром ступни в спину. Всей силой, всей стремительной тяжестью летящего тела. Точно в позвоночник, на уровне почек. А не трогай меня. И женщину мою не трогай. А то нехорошо будет!

Враг вскрикнул, споткнулся, метра полтора пробороздил землю рожей… «В тайболе живём!» Скудин опустил подошву на плоский затылок – тяжело, твердо, так, что череп треснул. Потом перевернул обмякшее тело на спину, присев на корточки, умело обшарил… ничего! Ни документов, ни оружия… ни даже карманов, в которых могло бы храниться одно и другое. Только мешковатые, странного покроя штаны да куртка из тонкого, непромокаемого материала.

Хмыкнув, Иван хотел было свалить труп в близкое болото: «нет тела, нет и дела», но в это время полыхнула новая молния, и он увидел одну маленькую подробность. Такую, что сразу передумал топить убиенного, а в душе возник пакостный холодок: «Нет, приятель, наши тебя искать не станут…»

Зрачки у незнакомца были вертикальные, узкие, словно у кошки в солнечный полдень.

«Может, ты у нас снежный человек? – Преодолев накатившее омерзение, Скудин коснулся гладкого черепа убитого. – С причесоном под Котовского… Чушь. Ладно… Не скучай, завтра приду…» Утешало только то, что у этих странных ребят анатомия была вроде до некоторой степени правильная: дашь по яйцам – сгибаются, череп сплющишь – лежат… «А ты точно мёртвый, приятель?..» Кудеяр оттащил тело в сторону и, не выпуская из рук ножа, вихрем понёсся дальше по тропке. А что, если там ожидала засада, и они Машку…

Он очень ярко представил её в лапах этих – со зрачками – и вздрогнул от ужаса, но слух ни о чём подозрительном ему не доносил, и в конце концов он окликнул:

– Маша! Марьяна!..

Голос отчётливо дрогнул. Если они… если они её… зачем тогда вообще всё?!

– Я здесь, здесь… – Совершенно обессилевшая Маша отыскалась среди карликовых берёз. Она пряталась за огромным, наполовину вросшим в землю камнем и при виде Скудина бросилась ему на шею. – Ванечка!.. Ваня!..

Губы ее были солёными от пота и слез, тело под мокрым платьем жалко дрожало.

– Ну всё, всё, заяц, не бойся. – Скудин продолжал озираться по сторонам. – Пошли домой…

Все там будем

Есть анекдот. Не из тех, которые рассказывают за столом, уж особенно в присутствии дам… но, как все подобные анекдоты, верно отразивший многообразие жизни.

Так вот. Стареющий глава фирмы готовится уйти на покой и передаёт все дела молодому преемнику. И завершает свои наставления следующими словами: «…А если вдруг возжелаешь – вызови секретаршу, скажи, чтобы явилась с докладом. Она в курсе, она поймёт и всё наилучшим образом сделает…» И вот бразды переданы, время идёт, молодой директор счастливо начальствует. Фирма работает как часы, дела идут лучше не надо… и в конце концов новому руководителю приходит мысль проверить последнее указание предшественника. С некоторым замиранием сердца он звонит секретарше – и слышит в ответ: «В связи с составлением ежемесячного отчёта могу предоставить доклад либо устно, либо задним числом!»

Семён Петрович Хомяков молодым руководителем не был. Он был здоровяком средних лет. Увы, он уже лысел, увы, уже обзавёлся заметным брюшком… и отвислыми чуть ли не до плеч щеками. Отсюда и прозвище, естественно, негласное, – «Чип и Дейл». Официальное же его погоняло, прилипшее ещё со времен лихой юности, было не в пример приличнее и звучало гордо – Семён Карзубый-Рыжий. Теперь, правда, Семён Петрович не жаловал и его, предпочитал считаться господином Хомяковым… Всё проходит, зря, что ли, предупреждал античный философ – в одну и ту же реку нельзя дважды пописать…

– Разрешите? – Дверь без стука открылась, и особенным шагом, от бедра, вошла красавица-секретарша Зинка. Прищурила в улыбке зелёные глаза. – Вызывали?

С фигурой тёлка, с ногами. И на сто процентов уверенная в своей неотразимости.

Мерно тикал раритетный, но всё ещё очень точный стенной хронометр «Генрих Мозер». Тихо, на грани слышимости, урчал кондиционер. Его усилий было недостаточно, чтобы изгнать из кабинета тонкий запах духов, дивно оттенявший аромат чисто вымытого женского тела. Ещё мгновение – и Семёну Петровичу привиделись лазурные волны, перистые головы пальм, ласковый, прогретый солнцем песочек…

Зазвонил телефон. Резко, беспощадно и прозаично.

Намечавшийся кайф обломала вторая секретарша, Люська. На вкус Семёна Петровича она была классическая грымза – полная, в очках и с вечными, не выводимыми никаким «Клерасилом» прыщами на лбу. Плюс наклонности синего чулка. Однако в голове у Люськи царил завидный порядок. Не девушка, а компьютер. Живая база данных. Но зато и с сексуальной привлекательностью, как у ноутбука.7

В общем, потаённый, эзотерический смысл анекдота о явке с докладом состоял в том, что секретарш надо иметь двух. Одну – для работы. Другую…

– Простите, Семен Петрович, из больницы звонят. Дедушка ваш, говорят, скончался… вчера в двадцать два тридцать. Соединить?

Голос у Люськи, как и всё прочее, был редкостно невыразительный, блёклый. Семен Петрович ответствовал в тон:

– Нет, незачем. Просто вызови похоронного агента… Церемонию сама знаешь какую. Баксов за сто.

Люська действительно знала. За время болезни шефского дедушки она успела постигнуть все тонкости их, с позволения сказать, родственных отношений. Стоимость церемонии не удивила её – лечебница тоже ведь была откровенно не кремлёвская. Далеко не по возможностям внука… Девушка-компьютер вежливо распрощалась с больничным служителем и открыла толстый телефонный справочник сразу на нужной странице.

Хомяков же, повесив трубку, жестом отпустил Зинку, закурил «More».

«Тьфу, туберкулезная палочка, а не сигарета… Значит, всё? Финита? Сыграл дедуля в ящик… почил в бозе. Хотя „в бозе“ – ой вряд ли. Его небось уже черти в хвост и в гриву в аду…»

Вспомнился длинный коридор в грязной коммуналке. И дед, пьяный, расхлёстанный, с ремнём в руке. На ремне – блестящая бляха. Мать в дешевой проституточьей шляпке, вереница её гостей, наглых, крикливых, провонявших махрой и нестиранными портянками… Сортирная вонь, холодный пол, деревянные игрушки… Спасибо, родина, за счастливое детство. Как всегда в таких случаях, Семёну Петровичу неудержимо захотелось выпить, чтобы не лезли в голову дурацкие мысли, чтобы сначала увязли, а потом совсем растворились в плотном алкогольном тумане…

Да и деда помянуть не мешало бы. Гнида был, конечно. Хомяков так и не пожалел о том, что ни разу не навестил старика в больнице, не перезвонил Люське с приказом организовать роскошные похороны… Гнидой жил – и подох, как гниде положено. А всё же ушло что-то – и насовсем, и не воротишь. И мы вот так же уйдём…

Семен Петрович подошёл к бару, налил на три пальца бучанановского шотландского виски, люксового, двенадцатилетней выдержки. Выпил, захрустел солёными фисташками, помотал висячими щеками и только собрался повторить, как снова проснулся телефон. «Никакой на хрен жизни». Вздрогнув от звонка, Хомяков придвинулся к столу, рывком снял трубку и хотел было рявкнуть. Однако возле уха зазвучал голос начальника секьюрити, и Семён Петрович передумал орать, спросил человечно:

– Что, Паша, скажешь? Соскучился?

Паша носил прозвище Сивый и был, как принято говорить, в авторитете. С такими обращаются ласково.

– Семен Петрович, тебе тут маляву подогнали. – Передних зубов у начальника секьюрити не хватало, так что с дикцией у него было не очень. – Корзина8 одна притаранила, корынец9 её с твоим дедом лежал на больничке, просила тебе лично в руки.

Было слышно, как рядом, видимо, с магнитной ленты весёлый голос выводит с блатной интонацией:

– Лады, Паша, жду. – Семён Петрович отключился и, вернувшись к бару, всё же «повторил», ибо любые дела привык доводить до конца. Желательно – победного. Оттого, между прочим, и сидел теперь в этом кабинете, при авторитетном секьюрити и двух секретаршах. В желудке разлилось приятное тепло, в голове чуть-чуть зашумело, мысли преисполнились спокойствия, всепрощения и тихой скорби. Загнулся, значит, дедушка. Константин Алексеевич. Врезал дуба. Не прошло, как у Высоцкого, и полгода… Пора, пора, столько не живут. Комнатуха, конечно, пропала, дом вот-вот пойдёт на снос. Вот так всегда. Хоть мелкая, а непруха. «Не мог, гнида, пораньше…»

Принесли весточку от деда. Конверт (Хомяков почему-то подспудно именно такого и ждал) был ископаемый. С надписью «Почта СССР». Его украшало изображение гопника с каменюкой в руке, снабжённое разъяснением: булыжник – оружие пролетариата. Видно, чтобы другого чего не подумали.

Скоро станет раритетом, как «Мозер». Денег у коллекционеров стоить будет немереных…

От пожелтевшей бумаги пахло больницей, какой-то стариковской кислятиной и, как показалось Семёну Петровичу, парашей. Поморщившись, бизнесмен брезгливо, кончиками пальцев, вскрыл конверт. Развернул хрустящий тетрадный лист и стал разбирать корявые, будто курица лапой корябала, строчки.

Здравствуй, сукин сын! Сёмка, чтобы твои внуки так за тобой ухаживали, как ты, паскуда, за своим дедом. Ну да ладно, Бог не фраер, правду авось разглядит. Пишу вот зачем. Паралич меня вдарил основательно, видимо, всё, амба. И хотя пошёл ты, Сёма. как есть в свою мать б…щу (а уж кто папаша у тебя, и вообще хрен знает), но других наследников нет у меня. Так что завещаю всё свое добро тебе, говнюку.

В комнате моей под подоконником вмурован чемодан. В нём, сам увидишь, одно тяжёлое, другое лёгкое. Как тяжелым распорядиться, думаю, сообразишь. Если не полный дурак, сразу всё не толкай, сбагривай по частям. А что касаемо лёгкого – не пори горячку, раскинь мозгами. Тяжёлое – тьфу, вся ценность в лёгком, надо только суметь взять его с умом. И учти, дом скоро на расселение, так что клювом не щёлкай. На тебя чхать, просто не хочу, чтобы пропало. Ну всё, хреново левой писать, да и та еле слушается. Письмо передам с бабой одной… отец у неё тоже параличный, рядом лежит, лёгкий. Я, видать, сдохну раньше. Вот так, Сёмка, не кашляй, в аду встретимся. Все там будем.

Твой дед, Константин Алексеевич Хомяков, майор в отставке.

И ещё приписка:

Сны замучили, Сёмка. Всё одно и то же: глаза, руки… Помирать страшно, эти все меня там ждут…

Буквы в последней строчке кое-где расплылись. Слюни, сопли, слезы? Теперь это уже не имело никакого значения.

– Ага, – усмехнулся Хомяков. – Ждут. С нетерпением. Столько народа замочить!

Напившись, дед часто похвалялся своими подвигами. Не где-нибудь – в НКВД. Грозой «врагов народа» считался. Потом подобные заслуги как-то вышли из моды, и дед замолчал. А теперь – ещё вона как прошлое-то аукалось… Семён Петрович перечитал письмо, поднялся, прошагал из конца в конец кабинета и вытащил очередную «туберкулёзную палочку». «Раздался выстрел, пуля просвистела…»

Брови его сошлись, лоб собрался морщинами, щёки надулись. Он не гримасничал. Кто хорошо знал его, тот понял бы, что мысль бизнесмена заработала на полную мощность. Наконец приняв решение, он опустился в кресло и набрал сотовый номер Фимы Вырви-Глаза. Этого Фиму, звеньевого команды отморозков, респектабельный ныне господин Хомяков знал еще по своей первой ходке. Да, да – ходке. Уголовную молодость Семён Петрович не очень-то и скрывал, хотя, понятно, не афишировал. Это раньше считалось, что в биографии всякого крупного интеллигента почти обязательно должна была фигурировать отсидка в тюрьме. Имидж обязывал за правду страдать. Теперь две-три ходки стали непременным качеством почти каждого крупного бизнесмена. Причём с абсолютно аналогичными комментариями для прессы: «Знаете, двадцать лет назад за это сажали, а теперь к тому же самому призывают с самых высоких трибун…»

…Фима отозвался после второго гудка: трубочка у него была всегда при себе, всегда наготове.

– Салам алейхем, генацвале! – приветствовал его Хомяков. – Подгребай в темпе, тема есть.

Дед правильно трактовал – клювом щёлкают только фраера. Которые «скесанными» падают…

«Времена не выбирают…»

Иностранных языков Скудин знал почти целый десяток. Штирлицем, может, и не притворился бы, да ведь и не его это была работа. Вот объясниться, прочесть-написать, разобраться в терминологии… допрос произвести… это пожалуйста.

Учили его по разным специальным методикам, с пресловутым двадцать пятым кадром и без. Родной речи такого внимания не досталось. Убедились, что парень грамотный, и отстали, в филологические тонкости не вдаваясь. Вот и вышло, что только теперь, женившись, понял Иван этимологию слова «холостой» и уразумел, отчего небоеспособные патроны тоже так называются. И с какой стати большущая неприятность, которая едва не случилась в плену с его другом-соратником Борькой Капустиным, именуется холощением. Недостача, вот в чём дело. Неполнота…

Смех и грех – лишь теперь, на пятом десятке, Иван мог не кривя душой сказать о себе, что у него вправду есть всё. И чёрт с ними там, со званиями, квартирами, «мерседесами» и загородными особняками, к полноте жизни они никакого отношения не имеют. Просто взял и прибавился в его личном мире всего один человек, и мир обрёл завершённость. Отними теперь этого человека, и не останется у подполковника Скудина ничего. Совсем ничего.

Ребята слегка посмеивались над Иваном, когда он заделался примерным семьянином и, по их мнению, даже слегка подкаблучником. Услышав это о себе в самый первый раз, Кудеяр возмутился. Но после, остыв, понял, что так оно на самом деле и есть, и более того – ему нравится. И никаких перемен, никакого возвращения в якобы вольный, но незавершённый холостой мир он вовсе не хочет.

Отжав над раковиной губку, Иван вновь намылил её и принялся оттирать с клеёнки застарелое, невыясненного происхождения пятно, одновременно слушая, как Марина в прихожей разговаривает по телефону с отцом.