Рассказывая сказки Кливз Энн

Глава первая

Эмма сидела у окна спальни и смотрела на ночную площадь. Ветер, грохотавший черепицей и свистевший по двору церкви, выплюнул банку из-под колы на асфальт. В ночь, когда умерла Эбигейл Мэнтел, была буря, и, казалось, ветер не утихал с тех пор – будто все эти десять лет бушевала непогода, град пулями барабанил по ее окнам и ветер вырывал деревья с корнями. Так и было – по крайней мере, с того момента, как родился ребенок. С тех пор, когда бы она ни проснулась ночью – покормить сына или встретить Джеймса, поздно вернувшегося с работы, – постоянно шумел ветер и гудел в ее голове, как бывает, когда приложишь к уху ракушку.

Джеймса, ее мужа, пока не было дома, но она ждала не его. Ее взгляд был сосредоточен на Старой кузнице, где Дэн Гринвуд делал горшки. В окне горел свет, и время от времени ей казалось, что она видит тень. Она представляла себе, как Дэн все еще работает, в своем синем холщовом фартуке. Как, прищурившись, лепит глину сильными загорелыми руками. Она представила себе, как оставляет ребенка, который крепко спит в кроватке, закутанный в одеяло. Выскальзывает из дома на площадь и, держась в тени, переходит ее и идет к кузнице. Вот она толкает одну из больших арочных дверей, как в церкви, и проходит внутрь. Под высокой крышей кузницы меж полукруглых балок, поддерживающих свод, видно черепицу. В своей фантазии она чувствует жар горна и видит на пыльных полках необожженные горшки.

Дэн Гринвуд поднимает на нее взгляд. Его лицо раскраснелось, в морщинах на лбу залегла красная пыль. Он отходит от скамьи, на которой сидел за работой, и подходит к ней. Она чувствует, как ее дыхание учащается. Он целует ее в лоб и начинает расстегивать рубашку. Касается ее груди, поглаживая и оставляя на коже следы красной глины, как у индейцев. Она чувствует, как глина засыхает, кожа стягивается, и она ощущает легкое покалывание.

Картинка померкла, и вот она снова в их с мужем спальне. Она осознала, что грудь ее покалывает от тяжести молока, а не от высохшей глины. Ребенок захныкал и начал слепо хватать воздух обеими ручками. Эмма подняла его из кроватки, чтобы покормить. Дэн Гринвуд никогда не касался ее, и, вероятно, никогда не коснется, сколько бы она об этом ни мечтала. Часы на церкви пробили полночь. Джеймс уже наверняка пришвартовал корабль в порту.

Такую историю Эмма рассказывала себе, сидя у окна в своем доме в деревне Элвет. Беглый обзор своих чувств, как будто она была посторонним, заглянувшим в ее мысли. Так было всегда – ее жизнь была чередой сказок. Перед рождением Мэттью она задумывалась, заставит ли ее появление ребенка больше включиться в жизнь. Ведь что может быть реальнее, чем труд? Но теперь, проводя мизинцем между ртом ребенка и своим соском, чтобы прервать кормление, она подумала, что это не так. К нему она испытывала не больше чувств, чем к Джеймсу. Была ли она другой до того, как нашла тело Эбигейл Мэнтел? Вероятно, нет. Она подняла сына на плечо и погладила его по спине. Он потянулся и схватил ртом прядь ее волос.

Комната находилась наверху аккуратного дома георгианской эпохи, из красного кирпича, с красной черепицей. Вход располагался посреди симметричного фасада с прямоугольными окнами. Дом построил моряк, торговавший с Голландией, и Джеймсу это нравилось. «Мы продолжаем традицию, – говорил он, показывая ей комнаты. – Особняк как будто остался внутри семьи». Эмма считала, что он слишком близко к ее дому, к воспоминаниям об Эбигейл Мэнтел и Джини Лонг, и сказала, что в Халле было бы удобнее жить с точки зрения его работы. Или в Беверли. Беверли – приятный город. Но он сказал, что Элвет ему тоже подходит.

«И тебе будет хорошо, поближе к родителям», – сказал он, и она улыбнулась и согласилась, как всегда. Ей нравилось делать ему приятно. На самом деле ей не так уж и нужна была компания Роберта и Мэри. Несмотря на помощь, которую они предлагали, с ними ей всегда было некомфортно. Она почему-то чувствовала себя в чем-то виноватой.

В шуме ветра она услышала еще один звук – звук мотора. Свет фар скользнул по площади, ненадолго осветив ворота церкви, где ветер поднимал в воздух мертвые листья. Джеймс припарковался на гравии, вышел и с силой захлопнул дверь. Одновременно Дэн Гринвуд вышел из Старой кузницы. Он был одет, как Эмма себе и представляла, в джинсы и синий фартук.

Она думала, что сейчас он сдвинет тяжелые двери и закроет их ключом, который хранит на цепочке, прикрепленной к ремню. Потом вставит тяжелый навесной замок в железные кольца, прикрученные к каждой двери, и протолкнет дужку. Она много раз наблюдала за этим ритуалом из окна. Но вместо этого он пересек площадь навстречу Джеймсу. На нем были тяжелые рабочие сапоги, громко стучавшие по мостовой, и Джеймс обернулся.

Увидев их вместе, она подумала, какие они разные. Дэн был темнокожим – как будто не из местных. Он мог бы сыграть злодея в готической мелодраме. Джеймс – бледный вежливый англичанин. Вдруг ее охватила тревога оттого, что они встретились, хотя причин тому не было. Дэн не мог догадываться о ее фантазиях. Она ничем себя не выдавала. Она осторожно приподняла окно, чтобы расслышать их разговор.

Занавески затрепетали. В комнату подул ветер с привкусом соли. Она почувствовала себя ребенком, подслушивающим разговор взрослых, может, родителей и учителя, которые обсуждают успеваемость. Никто из мужчин не обратил на нее внимания.

– Ты видел новости? – спросил Дэн.

Джеймс покачал головой.

– Я только что сошел с латвийского контейнера. Списался в Халле и сразу поехал домой.

– Значит, ты не слышал от Эммы?

– Она не любитель новостей.

– Джини Лонг покончила с собой. Ей опять отказали в досрочном. Случилось пару дней назад. Молчали все выходные.

Джеймс стоял, держа в руке брелок от ключей, собираясь запереть машину. На нем все еще была форма, и он выглядел по-щегольски старомодно, словно принадлежал тому времени, когда был построен дом. Медные пуговицы на кителе тускло поблескивали в свете фар. Голова была непокрыта – он держал фуражку, зажав под мышкой. Эмме вспомнилось, как когда-то он был героем ее фантазий.

– Не думаю, что для Эм это что-нибудь изменит. Спустя все это время… Не то чтобы она так уж хорошо знала Джини. Когда все это произошло, она была очень юной.

– Дело Эбигейл Мэнтел хотят снова открыть, – сказал Дэн Гринвуд.

На секунду воцарилась тишина. Эмма задумалась, откуда Дэн мог знать обо всем этом. Они что, обсуждали ее у нее за спиной?

– Из-за самоубийства? – спросил Джеймс.

– Из-за того, что появился новый свидетель. Похоже, что Джини Лонг не могла убить ту девочку. – Он замолчал. Эмма видела, как он потер лоб широкими короткими пальцами, словно пытаясь стереть усталость. Интересно, почему его так сильно волновало убийство десятилетней давности. Она видела, что волновало, что он не мог заснуть, думая об этом. Но он даже не жил с ними в этой деревне. Он убрал руки от лица. Следов глины на коже не осталось – наверное, помыл руки, выходя из кузницы. – Жалко, что Джини никто не сказал, да? – сказал он. – Может, она была бы сейчас жива.

Внезапный порыв ветра словно оттолкнул их друг от друга. Дэн поспешил обратно к кузнице, чтобы закрыть двери. «Вольво» закрылся, мигнув боковыми фарами, и Джеймс стал подниматься по лестнице к входу. Эмма отошла от окна и села на стул у двери. Она подняла ребенка к груди, поддерживая его рукой.

Когда Джеймс зашел, она все еще сидела там. Она включила маленькую лампу рядом с собой. Остальная комната тонула в темноте. Ребенок закончил есть, но она еще держала его у груди, и иногда он снова начинал сосать во сне. По его щеке струйкой стекало молоко. Она услышала, как Джеймс осторожно ходит внизу, и скрип ступенек подготовил ее к его появлению. Она уже ждала его с улыбкой на лице. Мать и дитя. Как на голландских картинах, которые он таскал ее смотреть. Он купил домой репродукцию, повесил в большой позолоченной раме. Она заметила, что ее подготовка не прошла даром – он улыбнулся в ответ, и вдруг стал выглядеть замечательно счастливым. Она удивлялась, почему вдруг ее стал больше привлекать Дэн Гринвуд, который мог выглядеть неопрятным и крутил маленькие тонкие самокрутки из табачной стружки.

Она осторожно подняла ребенка и положила его в колыбельку. Он сморщил рот, словно все еще искал грудь, глубоко вздохнул от разочарования, но не проснулся. Эмма застегнула бюстгальтер для кормления и накинула халат. Отопление было включено, но в этом доме всегда были сквозняки. Джеймс нагнулся, чтобы поцеловать ее, касаясь ее губ кончиком языка, так же настойчиво, как ребенок, просивший еды. Он хотел бы заняться сексом, но она знала, что настаивать не будет. Больше всего на свете он опасался конфликтов, а она в последнее время вела себя непредсказуемо. Все могло закончиться слезами, а он не стал бы так рисковать. Она осторожно его оттолкнула. Внизу он налил себе небольшой стакан виски, и все еще держал его в руке. Он сделал глоток и поставил стакан на столик около кровати.

– Сегодня все было в порядке? – спросила она, чтобы смягчить отказ. – Такой ветер. Я думала, как ты там, в темноте, среди этих волн.

Ни о чем таком она не думала. По крайней мере, сегодня. Когда она впервые его встретила, она фантазировала о нем, представляла себе, как он идет в открытом темном море. Теперь романтика куда-то пропала.

– Ветер был восточный, в сторону берега, – ответил он. – Помог нам зайти в порт. – Он улыбнулся ей довольной улыбкой, и она обрадовалась, что сказала правильные слова.

Он начал медленно раздеваться, расслабляя напряженные мышцы. Он был лоцманом. Встречал корабли в устье Хамбера и вел их безопасным путем в доки Халла, Гула или Иммингхэма или выводил их из реки. Он относился к работе серьезно, чувствовал свою ответственность. Он был одним из самых молодых высококвалифицированных лоцманов, работавших на Хамбере. Она очень им гордилась.

Так она себе говорила, но слова пустым эхом отдавались в голове. Она пыталась не поддаваться панике, нараставшей в ней с того момента, как она услышала разговор двух мужчин на площади, словно огромная волна, поднимающаяся из ниоткуда на море.

– Слышала, ты говорил на улице с Дэном Гринвудом. О чем таком важном можно говорить в такой час?

Он сел на кровать с обнаженным торсом. Он весь был покрыт тонкими светлыми волосками. Хотя он был на пятнадцать лет старше ее, это было совершенно незаметно – он был в очень хорошей форме.

– Джини Лонг покончила с собой на прошлой неделе. Ну, помнишь, Джини Лонг. Ее отец раньше был рулевым на катере. Женщина, которую осудили за удушение Эбигейл.

Ей захотелось на него закричать. Конечно, я знаю. Я знаю об этом деле больше, чем ты когда-либо знал. Но она просто посмотрела на него.

– Ей не повезло. Дэн говорит, только что появился новый свидетель. Дело снова открыли. Джини могли бы выпустить. Ужасное совпадение.

– Откуда Дэну Гринвуду все это известно?

Он не ответил. Она решила, что он, наверное, уже думал о другом, может, о коварном отливе или о перегруженном корабле, об угрюмом шкипере. Он расстегнул ремень и встал, чтобы снять брюки. Аккуратно сложил их и повесил на вешалку в гардеробе.

– Иди в постель, – сказал он. – Поспи немного, пока есть возможность. – Наверное, он уже выбросил Эбигейл Мэнтел и Джини Лонг из головы.

Глава вторая

Вот уже десять лет Эмма пыталась забыть день, когда обнаружила тело Эбигейл. А теперь она заставляла себя его вспомнить, чтобы рассказать о нем свою историю.

Был ноябрь, и Эмме было пятнадцать. Небо было затянуто грозовыми тучами цвета грязи и почерневших на ветру бобовых ростков. У Эммы был только один друг в Элвете. Ее звали Эбигейл Мэнтел. У нее были огненно-рыжие волосы. Ее мать умерла от рака груди, когда Эбигейл было шесть. Эмма, втайне мечтавшая о том, чтобы ее отец умер, была шокирована, почувствовав в себе некоторую зависть от того, сколько сочувствия вызывал этот факт. Эбигейл не жила в сыром доме, полным сквозняков, и ее не таскали в церковь каждое воскресенье. Отец Эбигейл был богат, как только возможно быть богатым.

Эмма подумала, так ли она рассказывала себе эту историю тогда, но не смогла вспомнить. Что же она помнила о той осени? Большое черное небо и ветер с песком, царапавший лицо, когда она ждала автобус в школу. Злость на отца за то, что он привез их сюда.

И Эбигейл Мэнтел, экстравагантная, как телезвезда, с огненными волосами и дорогой одеждой, ее позы и надутые губы. Эбигейл, сидевшая рядом с ней в классе, списывавшая у нее и с пренебрежением глядевшая на всех парней, которым она нравилась. Такие контрастные воспоминания: холодный монохромный пейзаж и пятнадцатилетняя девочка, такая яркая, что одного взгляда на нее было достаточно, чтобы согреться. Конечно, пока она была жива. Когда она умерла, то выглядела так же холодно, как и замерзшая грязь, в которой Эмма ее нашла.

Эмма заставила себя вспомнить момент, как она нашла тело Эбигейл. Хотя бы эту честь она должна была ей оказать. В комнате в доме голландского капитана сопел ребенок, ровно и медленно дышал Джеймс, а она вспоминала, как шла вдоль бобового поля, силясь сделать образы максимально реальными. Пожалуйста, здесь никаких фантазий.

Ветер был таким сильным, что дышать приходилось прерывисто, как ее потом учили дышать во время родов перед тем, как тужиться. Укрыться было негде. Вдали на линии горизонта поднимались смехотворно величественные церковные шпили, отличительная черта этой части графства, но небо казалось огромным, и она воображала себя единственным человеком под ним.

– Что ты там делала, совсем одна, в грозу? – мягко спрашивала ее потом женщина-полицейский, как будто и правда хотела знать, как будто вопрос не был частью расследования.

Но, лежа рядом с мужем, Эмма знала, что это воспоминание, воспоминание о ее матери и полицейском, сидевших на кухне у них дома и обсуждавших подробности ее находки, было всего лишь ширмой. Эбигейл заслуживала большего. Она заслуживала всю историю.

Итак… был вечер воскресенья, ноябрь. Десять лет назад. Эмма боролась с ветром, пробираясь к небольшому откосу, где находилась часовня, перестроенная под дом, где жила семья Мэнтелов. Она была раздосадована, злилась. Злилась настолько, что выбежала из дома в такой отвратительный вечер, хотя скоро уже должно было темнеть. Она шла и в мыслях бесновалась из-за родителей, из-за того, как несправедливо иметь невменяемого, тираничного отца, который стал таким, когда она выросла. Почему он не мог быть, как отцы других девочек? Как отец Эбигейл, например? Почему он говорил, как персонаж из библейских рассказов, так, что усомниться в его мнении было все равно, что усомниться в правоте самой Библии? Почему он заставлял ее чувствовать себя виноватой, хотя она не сделала ничего плохого?

Она наткнулась ногой на острый камень и споткнулась. По лицу текли слезы и сопли. На секунду она замерла, не вставая, стоя на коленях и ладонях. Она ободрала руки, упав на них, но здесь, ближе к земле, по крайней мере, легче дышалось. Потом она осознала, как нелепо, должно быть, выглядела, хотя в такой вечер вокруг не было никого, кто мог бы ее увидеть. Падение привело ее в чувство. Наверное, лучше вернуться домой и извиниться за скандал. Лучше раньше, чем позже. Вдоль поля шла сточная канава. Она поднялась, и ветер снова ударил ей со всей силой в лицо. Она отвернулась от него. И в этот самый момент заглянула в канаву и увидела Эбигейл. Сначала она узнала ее куртку – синяя стеганая куртка. Эмма хотела такую же, но мать пришла в ужас, увидев, сколько она стоит. Эбигейл она не узнала. Наверное, это кто-то другой, наверное, Эбигейл одолжила куртку двоюродной сестре или подруге, кому-нибудь, кому она тоже понравилась. Кому-то, кого Эмма не знала. У этой девочки было уродливое лицо, а Эбигейл никогда не была уродиной. И никогда не была такой тихой – Эбигейл постоянно болтала. У этой девочки был распухший язык и синие губы. Она больше не смогла бы ни говорить, ни флиртовать, ни дразниться, ни усмехаться. Белки ее глаз были в красных пятнах.

Эмма не могла пошевелиться. Она осмотрелась по сторонам и увидела кусок черного полиэтилена, метавшийся на ветру, как огромный ворон, хлопавший крыльями над бобовым полем. А потом, как в сказке, появилась ее мать. Эмма вглядывалась далеко в горизонт, и ей казалось, что ее мать была единственным живым человеком во всей деревне, кроме нее самой. Она с трудом пробиралась по тропинке к дочери, запрятав седеющие волосы в капюшон старой куртки, а из-под ее лучшей воскресной юбки торчали резиновые сапоги. Последнее, что Роберт сказал, когда Эмма бросилась вон из кухни, было: «Оставь ее. Пусть будет ей уроком». Он не кричал. Он говорил спокойно, даже доброжелательно. Мэри всегда делала, как велел ей Роберт, и видеть ее фигуру на фоне серого неба, как будто растолстевшую, потому что она закуталась от холода, было почти так же поразительно, как видеть Эбигейл Мэнтел, лежавшую в канаве. Через пару секунд Эмма осознала, что это все-таки была Эбигейл. Ни у кого больше не было такого цвета волос. Она ждала, когда мать подойдет к ней, и слезы катились по ее щекам.

В нескольких ярдах от нее мать распахнула объятия и остановилась, дожидаясь, чтобы Эмма подбежала к ней. Эмма всхлипывала и задыхалась, не в состоянии говорить. Мэри обняла ее, убрала волосы с лица, как делала еще тогда, когда они жили в Йорке, а Эмма была маленькая и часто видела кошмары.

– Ничто не стоит таких переживаний, – сказала Мэри. – В чем бы ни было дело, мы с этим разберемся. Она имела в виду – ты знаешь, твой отец делает только то, что считает правильным. Если мы все ему объясним, он скоро это примет.

Тогда Эмма потащила ее к канаве и показала на тело Эбигейл. Она знала, что даже мама не сможет разобраться с этим и все уладить.

Мэри в ужасе замолчала. Как будто ей тоже нужно было время, чтобы осознать. Затем ее голос зазвучал снова, неожиданно резко, требовательно.

– Ты ее трогала?

Эмма была в шоке, ее трясло.

– Нет.

– Мы больше ничего не можем для нее сделать. Ты меня слышишь, Эмма? Мы пойдем домой и позвоним в полицию, и какое-то время все будет казаться кошмарным сном. Но твоей вины здесь нет. Ты ничего не могла сделать.

Эмма подумала: Хотя бы Иисуса не стала упоминать. Хотя бы не ждет, что я найду в нем утешение.

В Доме капитана ветер по-прежнему дребезжал разболтанными подъемными оконными рамами спальни. Эмма мысленно говорила с Эбигейл: Видишь, я справилась, припомнила все, как было. Можно мне теперь поспать? Но даже обняв Джеймса и впитав его тепло, она все равно мерзла. Она попыталась оживить свою любимую фантазию о Дэне Гринвуде, представить себе его темную кожу поверх своей, но даже эти образы утратили свое волшебство.

Глава третья

Эмма не могла рассказать о последствиях обнаружения Эбигейл в одной из своих историй. Не было четкой сюжетной линии. В голове все слишком перемешалось. Не хватало деталей. Тогда было сложно следить за происходящим. Возможно, сконцентрироваться было сложно из-за шока. Даже сейчас, десять лет спустя, образ холодной, немой Эбигейл вспыхивал в ее памяти, когда она ожидала этого меньше всего. В тот вечер, когда она нашла тело и они все сидели на кухне в их доме, этот образ засел у нее в голове, затуманивая ей взгляд. Все вопросы тогда звучали будто издалека. А теперь воспоминания были зыбкими и ненадежными.

Она не помнила, как вернулась домой с матерью, но видела, как стоит у задней двери, сомневаясь, не решаясь посмотреть в глаза отцу. Даже если он и планировал прочесть им лекцию, то вскоре забыл об этом. Мэри отвела его в угол, положив руку на плечо, и шепотом все объяснила. На какое-то мгновение он застыл, как камень, словно ему было слишком трудно это принять. «Только не здесь, – сказал он. – Не в Элвете».

Он повернулся и обнял Эмму, и она почувствовала запах его мыла для бритья. «Никто не должен видеть такое, – сказал он. – Только не моя девочка. Мне так жаль». Словно он был в чем-то виноват, словно оказался недостаточно сильным, чтобы защитить ее. Потом они укутали ее в колкое одеяло для пикников и спешно позвонили в полицию. Несмотря на весь свой шок, она почувствовала, что, как только Роберт смирился с тем, что произошло, он начал получать удовольствие от драмы.

Но когда женщина-полицейский приехала поговорить с Эммой, он, видимо, понял, что его присутствие может только все усложнить, и оставил трех женщин наедине друг с другом на кухне. Должно быть, ему было нелегко это сделать. Роберт всегда считал, что в кризисные моменты без него не обойтись. Он привык справляться с экстренными случаями: клиенты резали запястья в комнате ожидания перед его кабинетом, или впадали в психоз, или сбегали, будучи выпущенными под залог. Эмма задумывалась, не потому ли он так любил свою работу.

Видимо, детектив пришла не одна, и Роберт говорил с кем-то еще в другой комнате, потому что иногда, когда разговор на кухне затихал и Эмма не могла ответить на вопрос полицейской, ей казалось, что она слышит приглушенные голоса. Трудно было сказать из-за шума ветра. Возможно, что отец разговаривал с Кристофером, и ей лишь казалось, что она слышит третий голос. Наверное, Кристофер в тот день тоже был дома.

Мэри заварила чай в большом глиняном чайнике, и они сели за кухонный стол. Мэри извинилась.

– В остальных комнатах очень холодно. Здесь хотя бы плита есть… – И в кои-то веки их плита работала, как надо, и отдавала немного тепла. Весь день с запотевших окон стекал пар, образуя озерца воды на подоконнике. Раньше Мэри ненавидела их плиту, но потом привыкла к ее причудам. Каждое утро она шла к ней, словно готовясь к битве, и бормотала под нос, словно молясь: Пожалуйста, разогрейся. Не подведи меня. Пожалуйста, погрей подольше, чтобы я приготовила поесть.

Но полицейской, похоже, все равно было холодно. Она не сняла пальто и обхватила руками чашку чая. Наверное, она представилась, когда пришла, но этот момент сразу же выпал из памяти Эммы. Ей запомнилось, что она думала о том, что, наверное, эта женщина из полиции, хотя на ней была обычная одежда – одежда, казавшаяся Эмме такой красивой, что она сразу обратила на нее внимание, как только та зашла. Под пальто была юбка по фигуре, почти в пол, и пара коричневых кожаных сапог. Весь период допросов Эмма пыталась вспомнить имя этой женщины, хотя та была их единственным контактом с полицией и приходила к ним каждый раз, когда в деле происходили подвижки, чтобы им не пришлось все узнавать из газет.

Как только она села за стол, полицейская – Кейт? Кэти? – задала тот самый вопрос: «Что ты там делала, совсем одна, в такую грозу?»

Сложно было объяснить. Все, что смогла выдавить Эмма: Ну, это же вечер, воскресенье. Хотя в ее представлении этого объяснения было достаточно. По воскресеньям было тяжело, все они были вместе, пытаясь имитировать образцовую семью. После церкви заняться было нечем.

То воскресенье было хуже обычного. У Эммы были и хорошие воспоминания о семейных обедах в Спрингхеде, когда Роберт раскрывался, рассказывал глупые анекдоты, а они помирали со смеху. Когда мать с воодушевлением говорила о какой-нибудь книге, которую она сейчас читала. Тогда почти что казалось, что вернулись старые добрые времена, когда они еще жили в Йорке. Но все это было до того, как умерла Эбигейл. Тот воскресный обед был водоразделом, после него все изменилось. Или Эмме так потом казалось. Она очень ясно помнила тот обед: они вчетвером сидели за столом, Кристофер молчал, как всегда погруженный в мысли об одном из проектов, Мэри раскладывала еду с какой-то отчаянной энергичностью и постоянно болтала, Роберт был необычно молчалив. Эмма решила, что тишина – хороший знак, и обронила свою просьбу во время разговора, почти надеясь на то, что он этого не заметит.

– Можно я потом погуляю с Эбигейл?

– Я бы предпочел, чтобы ты осталась. – Он говорил совершенно спокойно, но она пришла в ярость.

– Почему?

– Неужели так сложно провести один вечер с семьей?

До чего же несправедливо! Каждое воскресенье она торчала в этом ужасном сыром доме, пока ее друзья где-то развлекались. И никогда не бунтовала.

Она помогла ему вымыть посуду, как обычно, но все это время ярость поднималась в ней, как река перед плотиной. Потом зашла мать, чтобы посмотреть, как у них дела, и она сказала:

– Я пойду встретиться с Эбигейл. Вернусь не поздно. – Она говорила с Мэри, не с ним. И выбежала из дома, не реагируя на отчаянные уговоры матери.

Теперь, когда она узнала, что Эбигейл мертва, все это казалось глупым и неважным. Приступ гнева двухлетнего ребенка. И сидя рядом с матерью и красивой женщиной, которая смотрела на нее в ожидании ответа, объяснить это чувство безысходности, нужду в побеге было еще тяжелее.

– Мне было скучно, – сказала она наконец. – Ну, знаете, воскресные вечера.

Полицейская кивнула, как будто поняла, о чем она.

– Эбигейл – единственная, кого я знала. Она живет далеко. Но можно срезать через поля.

– Ты знала, что Эбигейл будет дома? – спросила женщина.

– Я видела ее в молодежном клубе в пятницу вечером. Она сказала, что хочет приготовить отцу особый воскресный чай. Чтобы его поблагодарить.

– За что она хотела поблагодарить отца? – Хотя Эмме показалось, что полицейская уже знала ответ или, по крайней мере, догадывалась. Откуда? У нее было время, чтобы все выяснить? А может, у Эммы возникло это ощущение из-за того, что полицейская прямо-таки излучала всемогущество?

– За то, что попросил Джини Лонг съехать, чтобы снова жить в доме только вдвоем.

Женщина еще раз удовлетворенно кивнула, словно учительница, услышавшая от Эммы правильный ответ.

– Кто такая Джини Лонг? – спросила она, и снова Эмме показалось, что она уже знает ответ.

– Она была подружкой мистера Мэнтела. Жила вместе с ними.

Женщина сделала какие-то пометки, но ничего не сказала.

– Расскажи мне все, что ты знаешь об Эбигейл.

От подросткового бунтарства не осталось и следа – все испарилось от шока. Эмма была рада угодить и сразу же начала говорить. И когда она начала, остановиться было трудно.

– Эбигейл была моей лучшей подругой. Когда мы переехали сюда, было трудно, все по-другому, понимаете? Мы привыкли к жизни в городе. Эбигейл прожила здесь большую часть своей жизни, но тоже не особо вписывалась.

Они говорили об этом друг с дружкой во время ночевок – о том, как много у них было общего. Что они родственные души. Но даже тогда Эмма уже понимала, что это неправда. Просто они обе были изгоями. Эбигейл – из-за того, что у нее не было матери, а отец давал ей все, что попросит. Эмма – из-за того, что они переехали из города, и родители читали молитву перед едой.

– Эбигейл жила с отцом одна. По крайней мере, пока к ним не переехала Джини. Эбигейл ее терпеть не могла. Есть еще какая-то женщина, которая занимается уборкой и готовкой, но она живет в квартире над гаражом, и это ведь не считается, да? Отец Эбигейл – бизнесмен.

Эти слова вызывали у Эммы тот же восторг, как и когда она услышала их в первый раз. При них ей сразу представлялась большая красивая машина с кожаными сиденьями, которая иногда забирала их после школы, то, как Эбигейл наряжалась на ужин с отцом, потому что он должен был развлекать клиентов, шампанское, которое открывал Кит Мэнтел на ее пятнадцатый день рождения. Он сам, учтивый, обаятельный и внимательный. Но она не могла объяснить этого женщине из полиции. Для нее «бизнесмен» – это просто род деятельности. Как «инспектор по надзору» или «священник».

– Отец Эбигейл знает? – вдруг спросила Эмма, и ее затошнило.

– Да, – ответила женщина. Она выглядела очень серьезной, и Эмма подумала, не она ли ему рассказала.

– Они были так близки, – пробормотала Эмма, но почувствовала, что это не те слова. Она представила себе, как отец с дочерью смеются над комедией по телевизору, обнявшись на диване в их безупречном доме.

Наверное, в ту первую встречу она рассказала женщине из полиции что-то еще про Джини Лонг, о том, почему Эбигейл ее не любила, но сейчас, лежа в постели рядом с Джеймсом, она не могла припомнить подробности этой части их разговора. И еще она не помнила, чтобы видела Кристофера дома после обеда. Теперь Кристофер был ученым, аспирантом, изучал половое поведение тупиков и проводил часть года на Шетландских островах. Тогда он был ее младшим братом, замкнутым и раздражающе умным.

Всегда ли он был отстраненным и закрытым от всех них? Или стал таким после смерти Эбигейл? Может, он тогда тоже изменился, хотя и наблюдал драму со стороны, а она этого не запомнила. Что его изменило, сделало таким сосредоточенным и напряженным – переезд в Элвет или убийство Эбигейл? Теперь она уже не могла сказать. Интересно, что он помнит о том дне и захочет ли поговорить с ней об этом?

Конечно, в Йорке он был более открытым, более… – она остановилась в своих рассуждениях, не решаясь использовать это слово даже наедине с собой, – более… нормальным. Она помнила маленького бузотера, который бегал вокруг дома с друзьями, размахивая пластмассовым мечом, или сидел на заднем сиденье машины во время долгой поездки и хихикал над шуткой, услышанной в школе, и от смеха по щекам бежали слезы.

Теперь она была уверена в том, что он был дома в тот день, когда умерла Эбигейл. Не слонялся где-то в одиночестве. Потом, когда женщина-полицейский ушла, они вместе сидели в его спальне под крышей, с видом на поля. Ветер раздул тучи, и сквозь них виднелась полная луна. Они наблюдали за тем, что происходило на бобовом поле, за причудливыми тенями от фонарей, за мужчинами, которые сверху казались очень маленькими. Кристофер показал на двоих, пробиравшихся через грязь с носилками.

– Наверное, это она.

Один из мужчин, несших носилки, споткнулся и упал на одно колено, и носилки угрожающе накренились. Эмма с Кристофером переглянулись и как-то неловко и смущенно хихикнули.

Часы на церкви пробили два. Ребенок закричал во сне, как будто увидел кошмар. Эмма начала дремать и вспомнила, будто сквозь сон, что женщину из полиции звали Кэролайн. Кэролайн Флетчер.

Глава четвертая

В начале было Слово. Даже будучи подростком, Эмма в это не верила. Как может быть слово, если нет никого, кто бы его произнес? Слово не может появиться первым. Впрочем, ей никогда толком не объясняли эту фразу. Ни на службах, где она сидела с семьей по воскресеньям утром. Ни на унылых вечерних уроках перед конфирмацией.

По ее мнению, фраза означала: Вначале была история. Вся Библия состояла из историй. Что еще могло в ней быть? Единственным способом придать смысл ее собственной жизни было обернуть ее в историю.

С возрастом вымысел – вымысел ли? – становился все более продуманным.

Жила-была семья. Обычная семья по фамилии Уинтер. Мать, отец, сын и дочь. Жили они в симпатичном доме на окраинах Йорка, на улице с мостовой и деревьями. Весной деревья покрывались розовым цветом, а осенью листья становились золотыми. Роберт, отец, был архитектором. Мэри, мать, полдня работала в университетской библиотеке. Эмма и Кристофер ходили в школу в конце улицы. Они носили форму – ярко-красный пиджак с серым галстуком.

Повторяя сейчас эту историю у себя в голове, Эмма видела сад перед домом в Йорке. Стена из красного кирпича, вдоль которой росли в ряд подсолнухи. Цвета были настолько яркими, что было больно смотреть. Кристофер сидел на корточках перед терракотовым горшком с лавандой, поймав между ладонями бабочку. Она чувствовала запах лаванды, слышала журчание флейты из открытого окна – играла девочка, иногда приходившая посидеть с Кристофером.

Я больше никогда не буду так счастлива. Мысль пришла на ум против ее воли, но она не могла позволить ей стать частью повествования. Слишком больно. И она продолжила рассказ, как обычно…

Потом Роберт обрел Иисуса, и все изменилось. Он сказал, что больше не может быть архитектором. Оставил свой прежний офис с большими окнами и пошел в университет, чтобы стать инспектором по надзору.

– Почему не священником? – спрашивала Эмма. Теперь они начали регулярно ходить в церковь. Ей казалось, он был бы хорошим священником.

– Потому что я не чувствую в этом призвания, – отвечал Роберт.

Он не мог быть инспектором по надзору в Йорке. Вакансии не было, и в любом случае на содержание большого дома на тихой улице не хватало бы денег. Им пришлось переехать на восток, в Элвет, где земля была плоской и были нужны инспекторы по надзору. Мэри ушла из университета и нашла работу в крошечной общественной библиотеке. Даже если она и скучала по студентам, она об этом не говорила. Она ходила в деревенскую церковь с Робертом каждое воскресенье и пела псалмы так же громко, как и он. Эмма не могла сказать, что она думала об их новой жизни в холодном доме, о бобовых полях и грязи.

Но конечно, это было не все. Даже в пятнадцать лет Эмма понимала, что так быть не могло. Роберт не мог просто взять и обрести Иисуса под вспышки молний и звуки цимбал. Что-то его к этому привело. Что-то заставило его измениться. В книгах, которые она читала, у всякого действия была причина. Если что-то происходило на ровном месте, внезапно, без объяснений, это вызывало чувство неудовлетворенности. В жизни Роберта была какая-то травма, какая-то неутоленная тоска. Он никогда о ней не говорил, и Эмма была вольна придумать свое объяснение, свой вымысел.

Было воскресенье, а по воскресеньям вся семья ходила вместе на причастие в церковь на другой стороне площади. После рождения Мэттью Эмме позволили несколько недель отдохнуть, но через месяц к ней зашел Роберт. Было утро, рабочий день, и она удивилась его появлению.

– Разве ты не должен быть на работе? – спросила она.

– Я еду в «Спинни Фен». Есть время выпить кофе и посмотреть на внука.

«Спинни Фен» – женская тюрьма с высокими бетонными стенами, стоящая на скале, рядом с конечной станцией газопровода. У него там были клиенты – правонарушители, за которыми он наблюдал на свободе, и те, которых должны были отпустить на поруки. Эмма терпеть не могла проезжать мимо «Спинни Фен». Зачастую она казалась окутанной туманом, и бетонные стены бесконечно возвышались, теряясь в облаках. Когда они только переехали в Элвет, ей снились кошмары о том, как его пропускают внутрь через узкие металлические ворота и не выпускают обратно.

Она сделала ему кофе и дала подержать Мэттью, но все это время думала о том, зачем он пришел на самом деле. Уходя, он остановился на крыльце.

– Мы увидим тебя в церкви в воскресенье? Не волнуйся насчет ребенка. Ты всегда сможешь вынести его, если заплачет.

И конечно, в следующее воскресенье она была там, потому что после смерти Эбигейл Мэнтел у нее не было сил противостоять ему. Противостоять кому-либо. Он все еще заставлял ее чувствовать себя виноватой. Какая-то ее часть ощущала, что, если бы она повиновалась ему в то воскресенье, десять лет назад, все могло бы быть иначе. Если бы она не была там и не обнаружила тело, Эбигейл могла бы быть жива.

Роберт и Мэри всегда приезжали к церкви Святой Марии Магдалины раньше, чем Эмма и Джеймс. Роберт был церковным старостой. По особым случаям он одевался в белое платье и разносил вино из большой серебряной чаши. Эмма не знала, чем он занимался еще полчаса до начала службы. Он исчезал в ризнице. Может, были какие-то дела, может, молился. Мэри всегда шла в маленькую кухню в холле, чтобы включить электрический кофейник и выставить чашки – после службы пили кофе. Потом она возвращалась в церковь и стояла у двери, раздавая книги с псалмами и брошюры с описанием службы. Если бы Эмма еще жила дома, она должна была бы ей помогать.

Когда Эмма только познакомилась с Джеймсом, он не был религиозен. Она заговорила с ним на эту тему на первом свидании, просто чтобы проверить. Даже сейчас ей казалось, что он не верил в Бога по-настоящему и вообще не верил ни во что из того, что произносил, зачитывая Символ веры. Он был самым рациональным человеком из всех, кого она знала. Он смеялся над предрассудками иностранных моряков, с которыми встречался на работе. Ему нравилось ходить в церковь по тем же причинам, почему нравилось жить в Доме капитана: это символизировало традицию, надежность и респектабельность. У него не было семьи, и семейные встречи тоже его привлекали. Зачастую Эмме казалось, что он с Робертом и Мэри ближе, чем она, и уж конечно ему было с ними комфортнее.

Они пришли в церковь с опозданием. История о самоубийстве Джини была на первой странице газеты, которую всегда доставляли по воскресеньям. Ее фото таращилось на Эмму с коврика перед дверью, сбивая с мысли. Потом в последний момент Мэттью стошнило на одежду, как раз когда они уже собирались выходить. В итоге им пришлось спешить через всю площадь, как нерадивым детям, опаздывающим в школу. Подул порывистый ветер, и Эмма укрыла ребенка пальто, чтобы защитить его от дождя. Она подумала, что так она снова выглядела беременной. Журналисты, курящие перед церковью, побежали к машинам.

Уже пели первый псалом, и они проследовали за викарием и тремя пожилыми дамами, которые пели хором в проходе, в хвосте уже начавшейся процессии. Мэри подвинулась, чтобы пропустить их на их обычные места рядом с входом. Эмма споткнулась о лежавшую на полу большую лоскутную сумку, которую мать всегда носила с собой.

Только после того, как она преклонила колени, чтобы перевести дыхание, что сошло за молитву, и снова встала, чтобы спеть последнюю строфу, она заметила, что в церкви больше людей, чем обычно. Все скамьи бывали заняты только во время крещения, когда, как язвительно говорил отец, приходили «язычники». Но сегодня крещения не было, и, кроме того, большинство лиц были знакомыми. Казалось, что собралась вся деревня. Плохие новости всегда вызывали в Элвете волнение. Если самоубийство Джини Лонг могло считаться плохими новостями.

Органистка-артритик уже завершала мелодию дрожащим аккордом, когда дверь открылась вновь. Она захлопнулась с грохотом – видимо, из-за ветра, – и молящиеся с неодобрением обернулись. У входа стоял Дэн Гринвуд, а рядом с ним крупная, невероятно уродливая женщина. Хотя Эмма, как обычно, почувствовала волнение от его присутствия, она была разочарована, увидев здесь Дэна. Она никогда не встречала его в церкви и думала, что он ее презирает. Впрочем, он не потрудился переодеться и все еще был в джинсах и фартуке, как вчера ночью. Женщина была одета в бесформенное кримпленовое платье в мелкий лиловый цветочек и в пушистый лиловый кардиган. Несмотря на холод, на ней были надеты плоские летние сандалии. Было что-то зловещее в том, как они стояли у дверей, и на мгновение Эмма подумала, что они пришли с каким-то сообщением, с требованием покинуть церковь, потому что рядом разгорелся пожар или сообщили о бомбе. Даже викарий на какое-то время остановился и посмотрел на них.

Но женщина казалась совершенно спокойной, похоже, ей даже нравилось внимание. Она взяла Дэна под руку и потащила его к скамье. Фамильярность этого жеста задела Эмму. В каких они были отношениях? Она была слишком молода, чтобы быть его матерью, ненамного старше его. Но ее уродство не позволяло ей подумать, что между ними романтическая связь. У Эммы было много комплексов, но она всегда была уверена в своей привлекательности. Она нисколько не сомневалась в том, что Джеймс никогда бы не позвал ее замуж, если бы она была толстой или прыщавой. Всю оставшуюся службу Эмма слышала голос женщины среди остальных во время псалмов и респонсориев. Она пела ясно, громко и мимо нот.

На службе не было никаких упоминаний о Джини Лонг, и Эмма подумала, может, викарий не слышал о ее самоубийстве. Но ее имя упомянули наряду с именами Элзи Хепворт и Альберта Смита в молитве об усопших. Она сидела с Мэттью на коленях, смотрела на склоненные головы молящихся, преклонивших колени, и пыталась восстановить в памяти образ Джини. Она встречалась с ней только однажды, в доме Мэнтела. Джини играла на фортепьяно, которое Кит купил для Эбигейл, когда она вдруг ненадолго загорелась музыкой. Высокая темноволосая молодая женщина, довольно серьезная и сосредоточенная, склонялась над клавишами. Потом в комнату вошел Кит, она обернулась, и ее лицо расслабилось в улыбке. Трудно было себе представить, что Джини тогда была моложе, чем Эмма сейчас, – едва ли старше студентки.

Служба приближалась к причастию. Роберт стоял в своем белом одеянии у алтаря, рядом с викарием. Мэри первой приняла хлеб и вино, а затем поспешила на кухню, чтобы засыпать растворимый кофе в термокувшины. Органистка с трудом вернулась на место и начала играть что-то нежное и меланхоличное. В проходе выстроилась очередь. Эмма вручила Мэттью Джеймсу, который никогда не причащался, несмотря ни на какие уговоры Роберта, и встала, чтобы занять свое место. Перед ней был высокий ссутуленный мужчина в блестящем сером костюме, который был ему велик. Он не был постоянным прихожанином, хотя ей показалось, что она видела его в деревне. Он сидел один, никто к нему не подходил, что было довольно необычно. Женщины в приходе гордились своей гостеприимностью по отношению к новым прихожанам.

Очередь медленно продвигалась вперед. Мужчина неловко встал на колени, она встала за ним, почувствовав сильный запах нафталиновых шариков от моли. Костюм давно не носили. Он протянул руки, сложенные в пригоршню, чтобы получить облатку. Руки были грубыми и темными, словно вырезанными из дерева, сильными, хотя ему было не меньше шестидесяти. Викарий встретился с ним взглядом и едва улыбнулся ему, показывая, что узнал. Затем приблизился Роберт с чашей, вытирая край белой тканью. Мужчина автоматически вытянул руку, чтобы покрепче взяться за чашу, прежде чем поднести ее ко рту. Затем он посмотрел в лицо Роберту и, узнав его, оторопел. Когда Роберт двинулся к ней, мужчина выплюнул все вино на него. Белое платье окрасилось в красное от густого сладкого вина. Словно кровь, сочащаяся из раны, подумала Эмма. Викарий не видел, что произошло, а Роберт сделал вид, что не заметил. Мужчина встал и, вместо того чтобы вернуться на свою скамью, прошел к выходу и покинул церковь.

Все произошло очень быстро, и из-за спин прихожан те, кто был в нефе, не могли видеть этот инцидент. Но когда мужчина проходил мимо спутницы Дэна Гринвуда, она встала и вышла за ним.

Глава пятая

Каждую неделю после церкви они возвращались в дом Роберта и Мэри на обед. Это была неотъемлемая часть ритуала, как чтение из апостольских посланий и молитвы дня. Эмма считала, что это несправедливо по отношению к матери: после службы она целый час разливала кофе и мыла посуду, а потом должна была немедленно приниматься за домашние дела. Мэри говорила, что ей это нравится, но та Мэри, которую она помнила по Йорку, совсем не была домовитой. Тогда у них была уборщица, и они часто ели в городе. У Эммы было много воспоминаний о семейном итальянском ресторане, долгих воскресных вечерах с пастой и мороженым и о чуть захмелевших родителях, которые вели их домой, когда начинало темнеть.

Джеймс всегда приносил с собой на обед пару бутылок неплохого вина. Эмма думала, что алкоголь ему нужен, чтобы защититься от холода и притупить скуку. Но когда она предложила найти повод вовсе не ездить туда, он и слышать не захотел.

– Мне нравятся твои родители. Твой отец – умный и интересный человек, а мать очаровательна. Тебе повезло, что они такие участливые.

Услышав в этих словах скрытый укор, она больше не возвращалась к этой теме.

Спрингхед-Хаус был квадратным серым домом на окраине деревни. Когда-то это был дом фермера, но землю продали. В этом доме их семья поселилась, когда они переехали из Йорка. Роберт торжествовал, когда нашел его. Все их сбережения были потрачены, когда он проходил обучение на социального работника, и он не мог поверить, что сможет найти что-то настолько просторное по своему бюджету. Он проигнорировал отчет земельного инспектора, в котором подчеркивалось, что в доме испарина и стропила на крыше изъедены древесным жучком. Он был уверен в том, что этот дом предназначен для них. Эмма думала, что так, наверное, было и лучше. Она не могла представить себе его на новом месте в таунхаусе, который пришлось бы делить с кем-то еще. Она говорила себе, что его эго не выдержало бы пребывания в стесненном пространстве, хотя и понимала, что это было несправедливо. Она отчаянно нуждалась в его одобрении.

Из старой комнаты Кристофера на чердаке все еще было видно поле, где лежало тело Эбигейл. Вид не изменился. Земля здесь была совершенно ровная, и строить ближе к побережью было запрещено. В недавнем отчете Агентства по охране окружающей среды говорилось не только о предстоящих затоплениях, но и о том, что весь полуостров может вскоре смыть водой.

Когда они подъезжали к Спрингхеду, шел сильный дождь, и было так темно, что пришлось включить дальний свет. Сточные канавы наполнились до краев, и вода вытекла на середину дороги. Они ехали на «Вольво» Джеймса. Роберт и Мэри ехали впереди.

– Что это за жуткая женщина была с Дэном? – спросил Джеймс. Ему нравилось все красивое. Эмма полагала, что именно из-за этого он сейчас мирился с ее перепадами настроения.

– Понятия не имею. Никогда ее не видела.

– Я подумал, может, они знакомы по работе. Ее можно представить себе в какой-нибудь мастерской. «Хэрроугейт» или «Уитби», например.

– О да! – Иногда она удивлялась его проницательности. Больше всего он ей нравился, когда удивлял ее. – Но точно «Уитби». Для «Хэрроугейт» слишком безвкусная. – Она замолчала. – Думаешь, поэтому Дэн пришел в церковь? Чтобы ей угодить? Надеясь на скидку? Как-то странно. И не похоже на него. Он всегда кажется таким прямолинейным. Не могу себе представить, чтобы он занимался какими-то манипуляциями в своих целях.

– Нет. – Джеймс сбавил скорость, и они еле тащились. Канаву прорвало, и вдоль дороги бежал грязный поток воды. – Мне кажется, он знал Джини Лонг. Он показался вчера очень расстроенным, когда говорил о ее самоубийстве. Иногда церковь приносит утешение, даже если не особенно веришь.

– Наверное, он мог знать Джини. – Эмма сомневалась, но не хотела портить разговор. Давно они не общались вот так, легко. – Он не так давно переехал в Элвет, но и ее здесь не было, она училась в университете. Она только-только выпустилась, когда переехала к Киту Мэнтелу. Может, Дэн встречал ее, когда она еще была студенткой, но не представляю себе, в каком качестве.

Джеймс не ответил.

– Дэн думал, что ее самоубийство тебя огорчит.

– Я ее не знала. В церкви я пыталась вспомнить. Я видела ее всего один раз. – Она помолчала. – Представляешь, уже почти ровно десять лет прошло, как умерла Эбигейл! Это самоубийство кажется каким-то жутким совпадением. Или, думаешь, она все понимала и спланировала? Эффектный жест в честь юбилея?

– Может быть, – сказал Джеймс после некоторой паузы. – Я всегда считал, что самоубийство – очень эгоистичное действие. Страдают те, кто остается после.

Разговор шел непринужденно, и ей захотелось рассказать о высоком человеке, который выплюнул вино на Роберта. Но происшествие все еще казалось настолько шокирующим, что она не смогла заставить себя поговорить о нем. Джеймс свернул на прямую ухабистую дорогу, которая вела меж двух огромных полей к дому, а она сидела рядом и молчала.

Роберт стоял на кухне перед плитой. От его брюк шел пар. Эмма искала какие-либо признаки того, что случай на причастии шокировал его так же, как ее, но он слегка улыбнулся и сказал:

– Мы отвезли мисс Сандерсон домой. Я только помог ей выйти из машины и весь промок.

– Сходи переоденься, дорогой. А то простынешь. – Мэри переживала из-за овощей, а он стоял у нее на пути. Несмотря на его авторитарность в церкви и на работе, иногда она обращалась с ним, как с ребенком.

Роберт, казалось, ее не услышал и только подвинулся в сторону, чтобы налить каждому бокал шерри. Эмма посадила ребенка в его креслице на полу и подоткнула одеяло. Мэри подняла облупленную чугунную крышку плиты, чтобы открыть конфорку. Комната вдруг показалась теплее. Она нагнулась, чтобы вытащить горшочек из духовки, и опустила его на плиту. Горшок начал бурлить. Ее лицо раскраснелось от жара и напряжения. Тонкие седые волосы были завязаны в хвостик, и Эмма подумала, что ей нужно подстричься, может, даже покраситься. Хвостик на женщине ее возраста выглядит смешно. Мэри обернула полотенце вокруг крышки горшочка и сняла ее, чтобы помешать. Запахло ягненком, чесноком и помидорами, и Эмма вдруг подумала, что именно это блюдо они ели в тот день, когда задушили Эбигейл. Она быстро взглянула на мать, ожидая, что та тоже вспомнит, но Мэри лишь улыбнулась с облегчением, что тепло в плите продержалось достаточно долго, чтобы обед приготовился, и Эмма почувствовала себя глупо. Может, это лишь проделки ее памяти? Ее фантазии всегда казались такими реальными.

В это время года они ели на кухне. В столовой не было камина, и несмотря на то, что там были обогреватели, они грели плохо, и то только с утра, а к вечеру становились совсем холодными. Эмма накрывала стол, погружаясь в знакомую рутину, ее руки механически передвигали приборы и бокалы. Сложно поверить, что, как и Джини Лонг, она провела несколько лет в университете. Если бы она не встретила Джеймса и не вышла за него замуж, она бы никогда не вернулась. Может быть, именно в этом была причина ее неудовлетворенности им?

Роберт наконец сходил наверх переодеться и вернулся в джинсах и толстом темно-синем свитере. Джеймс открыл одну из бутылок красного вина. Они сели на свои места и ждали, что Роберт прочитает молитву. Он всегда произносил молитву, даже когда за столом был только он и Мэри. Но сегодня он, похоже, забыл, что от него этого ждут, взял ложку и начал накладывать себе еду. Эмма посмотрела на мать, но та только покачала головой, снова посмеиваясь над ним, и передала по кругу миску с картошкой.

Мэри никогда не мыла посуду после воскресного обеда. Роберт поджигал заранее подготовленный камин в гостиной, и она сидела там, пила кофе, читала воскресные газеты, пока они не присоединялись к ней. К тому времени в комнате уже было почти тепло. Она всегда была благодарна за это время, которое могла посвятить себе, и никогда не забывала сказать им спасибо.

Роберт и Эмма были на кухне одни. Джеймс унес ребенка наверх, чтобы перепеленать.

– Что это за мужчина, который плюнул на тебя?

Он ответил, не отворачиваясь от раковины:

– Майкл Лонг, отец Джини.

Он изменился, подумала она. Майкл Лонг, которого она помнила, был сильным, громким, широкоплечим.

– Почему он это сделал?

– В такие моменты людям часто бывает нужно свалить на кого-нибудь вину.

– Но почему ты?

– Я должен был представить отчет в комиссию по условно-досрочному освобождению. Я не смог рекомендовать ее к досрочному освобождению.

– Джини Лонг была твоей клиенткой?

Теперь он обернулся. Не спеша вытер руки потертым полотенцем, висевшим на плите, и сел рядом с ней за стол.

– Только в последний год.

– А никто не подумал, что это неправильно? Что тут может быть, не знаю, какой-то конфликт интересов?

– Конечно, мы обсуждали, подхожу ли я для этого, но проблема была не в конфликте интересов. Ты никогда не была свидетелем обвинения. Проблема была в том, смогу ли я выстроить отношения с Джини, смогу ли обращаться с ней свободно и справедливо, и мы решили, что смогу. Вопрос ее вины или невиновности не стоял. Тогда по крайней мере. Он решался на первом разбирательстве и потом на апелляции. До суда я Джини не знал. Я и Эбигейл не знал, даже несмотря на то что вы дружили.

Теперь, задумавшись над этим, она решила, что он прав. Эбигейл умерла всего через шесть месяцев после того, как семья Уинтеров переехала в Элвет. В то время Спрингхед был еще более негостеприимным, чем сейчас. Пожилая пара, жившая здесь до них, пользовалась всего двумя комнатами, остальные были забиты каким-то хламом. Было две аварии с водопроводом, постыдные запахи, перебои с электричеством. Сюда не хотелось приводить нового друга. Все ночевки, вечера со смехом, фильмами, шоколадными тортами и втайне распитыми бутылками вина происходили в доме Мэнтелов. Мэри видела Эбигейл пару раз, на школьных мероприятиях и мельком у порога, когда подвозила Эмму к Старой часовне. Роберт хотел произвести хорошее впечатление на своей первой работе инспектора по надзору, подолгу задерживался на работе и редко бывал дома.

– Это правда, что дело снова откроют?

– Думаю, да. Если Джини была невиновна, то Эбигейл Мэнтел убил кто-то другой.

Какое-то время они сидели и смотрели друг на друга. Эмма подумала, что это день необычных разговоров. Ее отец никогда не говорил с ней так легко и так откровенно. На улице уже совсем стемнело. Ветер задувал через щели в окне и колыхал тяжелую занавеску. Со второго этажа доносился смех ребенка.

– А ты считал, что она невиновна?

– Не мне было судить. Я инспектор при суде. Я должен принимать решения суда. Она всегда говорила, что невиновна, но так говорят многие преступники, с которыми я работаю.

– Какой она была?

Он снова помолчал, и эта нерешительность делала его совершенно непохожим на себя. Он всегда был человеком, уверенным в своих суждениях.

– Она была тихой, умной… – Он снова запнулся, чуть ли не начал заикаться. – Но больше всего в ней было злости. Она была самым обозленным человеком из всех, что я встречал. Она чувствовала себя преданной.

– Кто же, по ее мнению, ее предал?

– Думаю, родители. Отец, по крайней мере. Но больше всего – Кит Мэнтел. Она не могла понять, почему он не навещал ее. Она думала, что он любил ее даже после того, как попросил выехать из дома.

– Но она убила его дочь! Чего она ожидала?

– Он точно считал, что убила она. И, по словам Джини, это было худшим предательством из всех. Что он думал, что она способна на убийство.

– Почему ты не рекомендовал ее к досрочному освобождению?

Эмма думала, что он откажется рассказать. Он никогда не рассказывал о подробностях своей работы. «Конфиденциально», – говорил он. Он, словно священник, должен был хранить секреты. Но сегодня, казалось, ему хотелось поговорить. Будто ему нужно было оправдаться перед ней за свое решение.

– Отчасти из-за ее злости. Я не был уверен, что она сможет ее контролировать. На суде обвинение заявляло, что она задушила Эбигейл в момент ярости и ревности. Я не мог рисковать, ведь она могла снова потерять контроль, сорваться на ком-то, кто ее обидел. Если бы она продемонстрировала готовность к сотрудничеству с руководством тюрьмы, может, было бы иначе. Я просил ее ходить на занятия по управлению гневом, которые мы проводим в «Спинни Фен», но она отказалась. Сказала, что если пойдет, то будет выглядеть так, как будто признала свою вину, признала, что ее поведение нужно менять.

В дверях появился Джеймс с Мэттью на руках. Она встретилась с ним взглядом.

– Можешь дать нам пару минут? – спросила она. Он удивился – обычно она была рада избавиться от общества семьи, – но ушел.