Эксперимент Герритсен Тесс

– А как насчет Валленберга? Он был лечащим врачом Парментера.

– Валленберг утверждает, что это инсульт.

– И что, это инсульт?

– Нет.

Дворак открыл дверь и включил свет. В кабинете стояли практичный металлический стол, несколько стульев и картотечный шкаф. «Хозяин помещения – настоящий педант», – подумала Тоби, глядя на аккуратные стопки бумаг на столе и ровную шеренгу книг на полке. Чуть больше индивидуальности офису придавал взгромоздившийся на шкаф папоротник да еще фотография на столе. Взъерошенный подросток, щурясь от солнца, держал в руке роскошную форель. Мальчишка был копией Дворака.

Тоби подсела к столу.

– Хотите кофе? – предложил он.

– Я бы предпочла информацию. Что именно вы обнаружили при вскрытии?

– При общем осмотре – ничего.

– Никаких признаков инсульта?

– Ни тромботического, ни геморрагического.

– А что с сердцем? С коронарными артериями?

– Чистые. Честно говоря, ни разу не видел такой чистенькой левой нисходящей передней артерии у человека его возраста. Никаких признаков инфаркта, недавнего или какого другого. Так что сердце здесь ни при чем.

Он сел за стол, всматриваясь в нее так пристально, что Тоби с трудом выдержала этот взгляд.

– А токсикология?

– Прошла всего неделя. Предварительный анализ показал диазепам и дилантин. И то и другое давали ему в больнице для снятия приступов. – Дворак придвинулся к Тоби. – Почему вы настаивали на вскрытии?

– Я вам уже говорила. Он был вторым пациентом, у кого я видела такие симптомы. Я хотела знать диагноз.

– Расскажите мне про эти симптомы еще раз. Все, что помните.

Тоби было нелегко сосредоточиться под пристальным взглядом его синих глаз. Откинувшись на спинку стула, она уставилась на стопку бумаг на столе. Затем откашлялась.

– Нарушение сознания. Оба попали в неотложку, совершенно потеряв ориентацию во времени и пространстве.

– Расскажите сначала о Парментере.

Она кивнула:

– Парментера привезли на «скорой». Его обнаружила дочь; он бродил по дому, натыкаясь на предметы, и не узнал ни ее, ни внучек. Насколько я поняла, у него были зрительные галлюцинации. Он думал, что может летать. Когда я осмотрела его, никаких следов травм не обнаружила. Что касается неврологии, то единственное, что Парментер не смог сделать нормально, – это поднести палец к носу. Сначала я решила, что это, возможно, мозжечковый инсульт. Но были и другие симптомы, которые я не могла объяснить.

– Например?

– Похоже, у него нарушилось зрительное восприятие. Он не мог оценить, насколько далеко я нахожусь. – Тоби замолчала и нахмурилась. – А! Вот почему он говорил о карликах.

– Что, простите?

– Парментер жаловался, что у него в доме карлики. Похоже, он имел в виду своих внучек. Им примерно по десять лет.

– Так, значит, нарушение восприятия и признаки поражения мозжечка.

– Еще были судороги.

– Да, я видел, вы отметили это в записях. – Дворак взял со стола папку и открыл ее; Тоби увидела фотокопию карты пациента Спрингера. – Вы пишете о фокальных судорогах верхней правой конечности.

– За время пребывания в больнице приступы то возникали, то прекращались, несмотря на противосудорожные препараты. Во всяком случае, так мне сказали медсестры.

Дворак пробежал глазами записи.

– Валленберг их почти не упоминает. Но я вижу, здесь назначен дилантин. Подписано им. – Он посмотрел на Тоби. – Очевидно, вы правы насчет судорог.

«А почему я должна быть не права?» – с внезапным раздражением подумала она. На этот раз она склонилась к собеседнику:

– Почему вы просто не расскажете мне о том, что накопали?

– Я не хочу сбивать вас. Мне просто нужны ваши воспоминания.

– Если вы будете говорить прямо, мы оба сэкономим кучу времени.

– Вы торопитесь?

– Доктор Дворак, у меня сегодня выходной. Я могла бы сейчас заниматься домашними делами.

Некоторое время он молча смотрел на нее. Затем откинулся на спинку и тяжело вздохнул:

– Послушайте, я прошу прощения за свою уклончивость, но дело в том, что я довольно-таки сильно потрясен.

– Чем?

– Мне кажется, мы имеем дело с инфекционным возбудителем.

– Бактериальным? Вирусным?

– Ни то ни другое.

Тоби нахмурилась:

– Каким же тогда? Речь идет о паразитах?

Дворак поднялся:

– Пойдемте-ка в лабораторию. Я покажу вам срезы.

Они спустились на лифте в цокольный этаж и вышли в пустынный коридор. Был восьмой час. Тоби знала, что в морге должен оставаться на дежурстве кто-то еще, но в тот момент, когда она шагала по безмолвному коридору, ей казалось, что, кроме них с Двораком, в здании нет ни души. Он провел ее в какое-то помещение и включил свет.

Вспыхнули флуоресцентные лампы; резкий свет бликами отразился от гладких поверхностей. Тоби увидела холодильник, раковину из нержавеющей стали и стол, на котором громоздились измерительное оборудование и компьютерный монитор. На полке выстроились банки с человеческими органами, погруженными в консервант. В воздухе висел неистребимый запах формалина.

Дворак подошел к одному из микроскопов и щелкнул тумблером. Бинокулярный учебный микроскоп позволял им обоим рассматривать препарат. Дворак подсунул предметное стекло под линзу и сел, чтобы настроить фокус.

– Взгляните.

Тоби придвинула табурет. Склонившись так, что ее голова оказалась рядом с головой Дворака, она посмотрела в микроскоп. То, что она увидела, напоминало пузырящееся розовое море.

– Давно я не практиковалась в гистологии, – призналась она. – Хоть намекните.

– Хорошо. Вы можете идентифицировать ткань, на которую смотрите?

Тоби смущенно покраснела. Если бы только она могла вот так просто взять и правильно ответить! Вместо этого она сидела, страдая от своего невежества. И от воцарившейся тишины. Не отрываясь от окуляра, она проговорила:

– Обидно признавать, но я не понимаю, что это.

– Ваш профессионализм здесь ни при чем, доктор Харпер. Картина на этом стекле настолько необычна, что ткань действительно тяжело распознать. То, на что мы сейчас смотрим, – срез коры головного мозга, подкрашенный парааминосалициловой кислотой. Розовое – это нейропиль нервных волокон, фиолетовым окрашены ядра.

– А это что за вакуоли?

– Вот об этом я и спрашиваю. В нормальной коре всех этих пузырьков быть не должно.

– Странно. Похоже на розовую губку для мытья посуды.

Дворак не ответил. Она удивленно подняла голову и перехватила его взгляд.

– Доктор Дворак!

– Так и есть, – пробормотал он.

– Что?

– Именно так это и выглядит. Как розовая губка.

Он снова сел, потер глаза. В резком свете ламп Тоби заметила на его усталом лице морщинки и черную тень пробивавшейся щетины.

– Думаю, мы имеем дело со спонгиоформной энцефалопатией, – сказал он.

– Вы имеете в виду болезнь Крейцфельдта – Якоба?

Он кивнул:

– Это объясняет патологические изменения, которые видны на срезе. А также клиническую картину. Измененное сознание. Визуальные искажения. Миоклонические конвульсии.

– Значит, это не фокальные судороги?

– Нет, я полагаю, вы видели миоклонус. Сильные повторяющиеся приступы, начинающиеся от громких звуков. Дилантином они не снимаются.

– Но ведь болезнь Крейцфельдта – Якоба встречается крайне редко!

– Один случай на миллион. Она действительно регистрируется у пожилых людей, но это единичные больные.

– Но бывают же и вспышки. В прошлом году в Англии…

– А, вы имеете в виду коровье бешенство. Похоже, это один из вариантов Крейцфельдта – Якоба. Возможно, одна и та же болезнь, точно неизвестно. В Англии заразились люди, которые ели говядину, пораженную губчатым энцефалитом. Это была необычная вспышка, таких с тех пор не повторялось.

Она вернулась к микроскопу.

– Возможно ли, что у нас тоже возникла вспышка? – тихо проговорила она. – Ангус Парментер не первый пациент с такими симптомами. То же самое было у Гарри Слоткина. Он поступил на несколько недель раньше Парментера с той же картиной. Спутанное сознание, зрительные расстройства.

– Это неспецифические признаки. Для подтверждения необходимо вскрытие.

– Со Слоткином это невозможно. Его так и не нашли.

– Значит, поставить диагноз не удастся.

– Они жили в одном и том же поселке. Могли подвергнуться действию одного и того же патогена.

– Эту болезнь нельзя подхватить как простой насморк. Она передается прионом, инфекционной белковой молекулой. И требует прямого контакта с тканью. Например, трансплантация роговицы.

– Англичане подцепили ее после употребления в пищу говядины. Разве у нас не могло произойти то же самое? Возможно, они ели вместе…

– Но в Америке нет зараженного скота. У нас не было случаев коровьего бешенства.

– Как мы можем знать это наверняка? – Тоби была заинтригована и лихорадочно ухватилась за новую нить рассуждений. Она припомнила ту ночь в отделении, когда поступил Гарри. Вспомнила грохот металлической кюветы, упавшей на пол, а затем звук, с которым его нога колотилась о каталку. – Два человека из одного и того же пансиона. С одними и теми же симптомами.

– Спутанное сознание – недостаточно специфичный симптом.

– У Гарри Слоткина было то, что я приняла за фокальные судороги. Теперь я понимаю, что это мог быть миоклонус.

– Мне нужно провести вскрытие. Я не могу поставить диагноз Гарри Слоткину без анализа мозговой ткани.

– Ну а насколько вы уверены в диагнозе Ангуса Парментера?

– Я отправлю образцы невропатологу для подтверждения. Он посмотрит их под электронным микроскопом. Это может занять несколько дней, – сказал он и тихо добавил: – Надеюсь, что я ошибаюсь.

Взглянув на него, Тоби вдруг увидела в его лице не только усталость, а что-то еще. Она увидела страх.

– Я порезался, – объяснил Дворак. – Во время вскрытия. Когда вынимал мозг. – Он покачал головой и горько усмехнулся. – Я вскрыл тысячу черепов. У трупов, с которыми я работал, были ВИЧ, гепатит, даже бешенство. Но я ни разу не порезался. Затем мне на стол попадает Ангус Парментер, который на первый взгляд умер от естественных причин. Неделя пребывания в больнице, никаких следов инфекции. И что я делаю? Я протыкаю палец. Именно в тот момент, когда работаю с этим чертовым мозгом.

– Диагноз еще не подтвержден. Могла произойти ошибка. Возможно, срезы были приготовлены не совсем правильно.

– Вот и я надеюсь. – Он уставился на микроскоп, как на злейшего врага. – Я обхватил мозг обеими руками. Совсем неподходящий момент для пореза.

– Это не значит, что вы инфицированы. Судя по всему, вероятность заражения чрезвычайно мала.

– Но все же есть. Это возможно. – Он посмотрел на Тоби.

Возразить ей было нечего. Да и лживые утешения она произносить не умела. Молчать, по крайней мере, было честнее.

Дворак выключил подсветку микроскопа.

– У нее долгий инкубационный период. Может пройти год, а то и два. И даже через пять лет я все еще не узнаю наверняка. Буду ждать первых признаков. Во всяком случае, это относительно безболезненный конец. Начнется со слабоумия. Нарушения зрения, возможно, галлюцинаций. Потом начнется бред. И в конце концов кома. – Он устало пожал плечами. – Наверное, это все же лучше смерти от рака.

– Мне очень жаль, – сказала Тоби. – Я чувствую себя виноватой…

– Почему?

– Я настояла на вскрытии. И подвергла вас риску.

– Я сам ему подвергся. Мы оба рискуем, доктор Харпер. Причиной тому наша работа. Вы работаете в неотложке: кто-то кашлянет на вас, и вы подхватываете туберкулез. Можно случайно уколоться иглой и заработать гепатит или СПИД. – Он вытащил предметное стекло и положил его в лоток, затем прикрыл микроскоп пластиковым чехлом. – В любой работе таится угроза, ведь даже по утрам вставать небезопасно. Рискованно ездить на работу, опускать письма в ящик. Летать на самолете. – Дворак посмотрел на нее. – Неожиданность состоит не в том, что мы умрем. А в том, как и когда это произойдет.

– Должен же быть какой-нибудь способ остановить заражение на этой стадии. Может, иммуноглобулин поколоть…

– Без толку. Я сверялся с литературой.

– Вы говорили об этом с вашим врачом?

– Я еще никому об этом не говорил.

– Даже семье?

– У меня только сын, Патрик, и ему всего четырнадцать. В таком возрасте у него хватает своих забот.

Тоби вспомнила фотографию на столе – взъерошенного мальчишку, победно сжимавшего в руках форель. Дворак прав: в четырнадцать лет тяжело признать, что твои родители смертны.

– И что вы собираетесь делать? – поинтересовалась она.

– Позаботиться о выплате медицинской страховки. И надеяться на лучшее. – Он поднялся и направился к выключателю. – Больше мне ничего не остается.

Роби Брэйс, одетый в футболку «Ред сокс» и жуткого вида спортивные брюки, открыл дверь.

– Доктор Харпер, – приветствовал он. – Быстро же вы добрались.

– Спасибо, что согласились встретиться.

– Ну да, правда, вы пришли не в самый подходящий момент. Понимаете, ребенку пора спать, так что у нас тут сплошное нытье и уговоры.

Тоби вошла в дом. Где-то наверху вопил ребенок. Он явно был не обижен, а сердит, крик сопровождался топаньем ног и швырянием предметов на пол.

– Нам три года, и мы учимся строить окружающих, – объяснил Брэйс. – Ох уж эти цветы жизни!

Роби запер входную дверь и провел Тоби по коридору в гостиную. Она еще раз подивилась, какой же он громадный. Его мощные мышцы не давали рукам прилегать к торсу. Тоби села на диван, а он устроился в потертом кресле.

Наверху продолжались крики, уже более хриплые и перемежавшиеся громкими трагическими всхлипами. Послышался женский голос, спокойный, но решительный.

– Битва титанов, – прокомментировав Брэйс, глядя в потолок. – Жена повыносливее меня. Я так сразу падаю лапками кверху. – Он посмотрел на Тоби, и его улыбка угасла. – Так что там насчет Ангуса Парментера?

– Я только что из судмедэкспертизы. Предварительный диагноз – болезнь Крейцфельдта – Якоба.

Брэйс изумленно тряхнул головой:

– Точно?

– Нужно подтверждение невропатолога. Но симптомы вполне соответствуют диагнозу. И не только у Парментера. Еще и у Гарри Слоткина.

– Два случая? Это все равно что молния, два раза попавшая в одно и то же место. Как вам удастся это подтвердить?

– Ну, мы не можем подтвердить это в случае с Гарри, поскольку у нас нет тела. Но что, если у двух обитателей Брэнт-Хилла действительно болезнь Крейцфельдта – Якоба? Возникает вопрос, существует ли общий источник инфекции. – Тоби подалась вперед. – Вы говорили, что, судя по амбулаторной карте, у Гарри ничего такого не было?

– Верно.

– Он перенес какие-либо хирургические вмешательства за последние пять лет? Пересадка роговицы, к примеру?

– Не помню, чтобы нечто подобное упоминалось в его карте. Но думаю, что таким образом заражение произойти могло.

– Такие случаи были. – Тоби немного помолчала. – Есть и другой вариант переноса. Через инъекции гормона роста.

– И что?

– Вы говорили, что в Брэнт-Хилле проводятся исследования по введению гормонов пожилым людям. По вашим словам, у пациентов наблюдался рост мышечной массы и силы. Возможно ли, что пациентам колют испорченные препараты?

– Гормон роста больше не берут из мозга трупов. Он производится специально.

– А если в Брэнт-Хилле используют старую партию? Гормон роста, зараженный БКЯ?

– Старые партии уже давно изъяты из обращения. И Валленберг использует эту схему уже много лет, со времен своей работы в Институте Росслин. Я ни разу не слышал, чтобы его пациент заболел БКЯ.

– Я ничего не знаю об Институте Росслин. Что это?

– Центр гериатрических исследований в Коннектикуте. Валленберг несколько лет работал там научным сотрудником, а потом перешел в Брэнт-Хилл. Посмотрите литературу по гериатрии, найдете массу источников об исследованиях этого института. А пяток из них написаны Валленбергом. Он настоящий гуру в гормонально-заместительной терапии.

– Я этого не знала.

– Нужно работать в гериатрии, чтобы это знать.

Он поднялся с кресла, исчез в соседней комнате, а затем, вернувшись с какими-то бумагами, положил их на кофейный столик перед Тоби. Сверху лежала ксерокопия статьи из «Журнала Американского гериатрического общества» за 1992 год. Там перечислялись три автора, первой значилась фамилия Валленберга. Статья была озаглавлена: «За пределом Хейфлика: продление жизни на клеточном уровне».

– Это элементарное исследование, – пояснил Брэйс. – Берем максимальную продолжительность жизни клетки – предел Хейфлика – и пытаемся продлить ее при помощи гормонов. Если вы признаете, что наше старение и смерть – клеточные процессы, вам захочется поработать над продлением жизни клетки.

– Но какое-то число клеток должно умирать, это необходимо для здоровья.

– Разумеется. Мы все время избавляемся от мертвых клеток кожи, слизистых оболочек. Но возмещаем их. Однако клетки костного мозга, головного мозга, других жизненно важных органов возместить невозможно. Они стареют и умирают. В результате умираем и мы.

– А что происходит с этими гормональными манипуляциями?

– В этом и состоит суть данной работы. Какие гормоны или их сочетания продлевают жизнь клетки? Валленберг начал свои исследования в девяностом году. И пришел к некоторым обнадеживающим результатам.

Тоби подняла глаза на собеседника:

– Помните того человека в доме престарелых – ну, он еще устроил драку?

Брэйс кивнул:

– Возможно, его мышечная масса и сила соответствуют более юному возрасту. К сожалению, «альцгеймер» испортил ему мозги. Гормоны тут бессильны.

– О каких гормонах идет речь? Вы упоминали какую-то комбинацию.

– Авторитетные исследования свидетельствуют в пользу гормона роста, ДГЭА, мелатонина и тестостерона. Мне кажется, текущий протокол Валленберга включает различные пропорции этих гормонов плюс, вероятно, еще некоторые.

– Вы не уверены?

– Я не в курсе этой схемы. В моем ведении только пациенты дома престарелых. Ой, это все пока только журавль в небе. Никто не знает, что именно действует. Нам лишь известно, что с возрастом гипофиз перестает вырабатывать определенные гормоны. Вероятно, всплеск молодости – это влияние одного из гормонов, нами еще не обнаруженного.

– Значит, Валленберг проводит заместительное лечение. – Тоби усмехнулась. – И неизвестно, лечит или калечит.

– Возможно, все-таки лечит. Сдается мне, на поле для гольфа в Брэнт-Хилле носятся весьма здоровые на вид восьмидесятилетние старички.

– И к тому же богатые, занимающиеся физкультурой и ведущие беззаботную жизнь.

– Ну да, кто знает! Возможно, лучшая гарантия долголетия – солидный банковский счет.

Тоби пробежала глазами статью и отложила ее на кофейный столик. Она еще раз посмотрела на дату публикации.

– Он делает эти инъекции с девяностого года и ни разу не столкнулся с БКЯ?

– Этот протокол четыре года обкатывался в Институте Росслин. Затем Валленберг перебрался в Брэнт-Хилл и возобновил исследования.

– Почему он ушел из Росслина?

Брэйс рассмеялся:

– А вы как думаете?

– Деньги.

– Ха, это я из-за них пришел в Брэнт-Хилл. Хорошая оплата, никаких сложностей со страховыми компаниями. И пациенты, которые действительно прислушиваются к моим советам. – Он немного помолчал. – В случае с Валленбергом, я слышал, причины другие. На одной из последних конференций по гериатрии, где я был, ходили кое-какие слухи. Насчет Валленберга и одной его сотрудницы из Института Росслин.

– Ой! Если причина не в деньгах, то уж наверняка в сексе.

– Ну да, что же еще?

Она вспомнила Карла Валленберга в смокинге, молодого льва с янтарными глазами – нетрудно представить, что он сводит женщин с ума.

– Значит, у него был роман с коллегой, – сказала она. – Ничего такого в этом нет.

– А вот и есть, если замешаны трое.

– Валленберг, эта женщина, а еще кто?

– Еще один доктор из Института Росслин, мужчина. Я так понимаю, что отношения между ними изрядно накалились, и все трое уволились. Валленберг перешел в Брэнт-Хилл и продолжил исследования. В любом случае он уже лет шесть колет гормоны и без всяких катастрофических последствий.

– И случаев БКЯ.

– Ничего такого не зарегистрировано. Придется еще подумать, доктор Харпер.

– Ладно, рассмотрим другие способы, как эти двое могли заразиться. Хирургическое вмешательство. Что-то не слишком значительное, вроде операции на роговице. Вы могли бы посмотреть, есть ли какие-то упоминания об этом в их амбулаторных картах?

Брэйс застонал:

– Что же вы зациклились на этом? Мои пациенты постоянно умирают, но я же не схожу с ума от этого.

Она со вздохом откинулась на спинку дивана:

– Я знаю, что это ничего не меняет. Знаю, что Гарри, скорее всего, мертв. Но если у него действительно была болезнь Крейцфельдта – Якоба, он уже умирал, когда я осматривала его. И что бы я ни сделала, все равно не смогла бы спасти его. – Она посмотрела на Брэйса. – Но возможно, не ощущала бы ответственности за его смерть.

– Значит, это чувство вины, так?

Она кивнула:

– И некоторый собственный интерес. Адвокат, представляющий сына Гарри, уже берет показания у персонала нашего отделения. Я не знаю, есть ли хоть какой-нибудь способ избежать суда. Но если бы я могла доказать, что Гарри уже был смертельно болен, когда я осматривала его…

– Тогда в суде с вас взыскали бы не очень много.

Она кивнула. И устыдилась. «Ваш отец все равно уже умирал, господин Слоткин, так в чем же дело?»

– Неизвестно, мертв ли Гарри, – заметил Брэйс.

– Он пропал месяц назад. Что с ним еще могло произойти? Осталось только найти тело.

Крики наверху прекратились, битва была выиграна. Тишина лишь подчеркнула тревожную паузу в их разговоре. Послышались скрип лестницы и звук шагов, и в комнату вошла женщина. Рыжая, с такой бледной кожей, что ее лицо в сиянии лампы казалось полупрозрачным.

– Моя жена Грета, – представил Брэйс. – А это доктор Тоби Харпер. Тоби зашла поговорить по работе.

– Извините за вопли, – сказала Грета. – Это наша ежедневная пытка. Скажи мне еще раз, Роби, зачем мы завели ребенка?

– Чтобы передать ему наши превосходные ДНК. Беда в том, детка, что она унаследовала твой норов.

Грета присела на ручку кресла рядом с мужем.

– Это называется решимость, а не норов.

– Ну, как бы это ни называлось, а уши вянут. – Он погладил жену по коленке. – Тоби работает в Спрингере. Это она зашивала мне физиономию.

– Ой! – Грета благодарно кивнула. – Вы хорошо потрудились. Наверняка даже шрама не останется. – Она взглянула на кофейный столик и нахмурилась. – Роби, я надеюсь, ты предложил что-нибудь нашей гостье? Хотите чаю?

– Нет, детка, все в порядке, – возразил Роби. – Мы уже закончили.

«Похоже, это сигнал, что пора восвояси», – подумала Тоби и неохотно поднялась.