Записки судмедэксперта Ломачинский Андрей

От автора

Что делает военная медицина в военное время в общем понятно — она оказывает помощь раненым и пораженым в ходе боевых действий. И тут есть один небольшой парадокс — с позиций доктора война ведь всего лишь «травматическая эпидемия», а в эпидемию болеют одним и тем же. Такое интересует в основном узких специалистов — «врачей медицины катастроф». Здесь о масштабных катастрофах ни слова — все рассказы о военной медицине мирного времени. Понятно, что в мирное время сам термин «военная медицина» весьма условен, а в этой книге, так ещё и умышленно упрощён до повседневной медицины военврачей. Большинство случаев, которые здесь описываются, весьма банальны с чисто медицинской точки зрения. Чаще всего уникальна сама жизненная ситуация, приводящая к тому или иному медицинскому казусу. Гораздо меньшая часть историй имеет диаметрально противоположную основу — казус именно медицинский, зачастую необъяснимый с точки зрения современной науки.

И последнее замечание — даже самые простенькие ситуации в этой книге во многом рассматриваются с позиций судмедэксперта. А судмедэкспертиза, сами понимаете, наука весьма специфическая, и в силу этой самой специфики полна неожиданных детективных поворотов, бытовых мерзостей и медицинского цинизма. Хоть написаны все истории исключительно для широкой, не медицинской аудитории, но всё же слабонервным просьба не читать — рассказы варьируют от абсолютно безобидных околомедицинских баечек до эмоциональных крайностей, затрагивющих порой весьма неприятные и табуированные темы, типа расчленённых трупов, сексуальных извращений или криминальных абортов. А тем читателям, у кого подобные вещи рвотного рефлекса не вызывают — добро пожаловать в наш мир! В мир военных клиник и закрытых институтов, гарнизонных госпиталей и полковых лазаретов, медбатов и моргов, спецлабораторий и подводных лодок.

Борщ с пивом

Заговорив о «крупногабаритных случаях», сразу вспоминаю ещё одну историю. Дело было в клинике факультетской хирургии. «Факультетка» специализировалась в основном на ургентной абдоминальной хирургии. Поясню что это такое — это когда в животе какая-то проблема, требующая немедленной операции. Ну там аппендицит, ущемлённая грыжа, или например, когда камень в желчном пузыре отток желчи закупорил, та обратным ходом в кровь пошла, а сам пузырь вот-вот порвётся. На хирургическом жаргоне всё это называется «острый живот».

В Военно-медицинскои академии (сокращённо ВМА) тогда имелись свои машины «Скорой помощи», которые привозили «тематических» больных — вылавливали по всему городу случаи, попадающие под профильность клиник и необходимых для демонстрационных целей учебного процесса. Так вот, дежурный капитан-клинорд, который попал на этот вызов, буквально через минуту после осмотра больного позвонил назад в клинику, истерически требуя срочно прислать вторую машину со специальными носилками и четырёх курсантов ему в помощь. Срочно! Очень срочно, потому как остановлено движение поездов на Петроградской ветке метрополитена.

Михаил Александрович демонстрировал «острейший живот», хотя в бытовом понятии его живот был плоским, как аэродром, и зыбучим, как бархан. Эта безмерная жёлтая масса заполнила почти весь проход в вагоне остановленного поезда метро. Там, если не считать доктора, больше никого не было, а тётеньки в форме и менты отгоняли зевак, столпившихся на перроне в момент переполнившейся станции. Сам Михаил Александрович уже не вставал, а вытащить его за руки и за ноги из из вагона не смогли, как и не смогли его уместить на обычные носилки из тех, что имеются в медпункте каждой станции. Потому что при росте под метр восемьдесят вес Михаила Александровича приближался к трёмстам кило!

Михаил Александрович был домосед, любитель дивана, телевизора и книжек. Работал он дежурным электриком-цепэушником, точнее оператором центрального пульта управления (ЦПУ) на какой-то мудрёной подстанции. Из всех обязанностей ему вменялось главное — без устали сидеть по двенадцать часов на стуле в помещении без окон перед громадным пультом с бесчисленными лампочками, и если где какая лампочка замигает или потухнет, немедленно вызвать по тому месту дежурную бригаду. Сам Михал Александрыч ничего не чинил. Оплата на этом месте была так себе, и туда никто не рвался — сидеть там было неимоверно скучно, а смотреть телевизор строжайше запрещалось, поэтому дежурный электрик слушал радио и постоянно что-то жевал, чтоб скоротать время. А вот добираться на работу было без проблем — каждый день маленький автобус их подстанции, полугрузовая, полупассажирская дежурная «летучка» перед работой появлялась под окнами и услужливо сигналила, а после смены забирала Мишку домой. Впрочем не его одного — часто многих электриков так развозили. Однако если остальных часто, то его — всегда. Народ-то понимал, как тяжело их коллеге приходится! Такая вот полулегальная услуга, своего рода доплата за скуку.

В этот день случилась беда. Впервые за долгие годы работы Александрыч забыл свой «тормозок»! Здоровый свёрток с котлетами, отварной картошечкой, яйцами вкрутую, бутербродами, тремя пакетами молока, а также дюжиной конфеток и кучей бубликов-сухариков, заботливо приготовленный его женой ещё с вечера, так и остался лежать в холодильнике. Вместо него Мишка прихватил кулёк сухой алебастровой штукатурки, что завалялась у него с незапамятных времён и что он по случаю обещал кому-то на работе. По инерции взял свёрток в руки и успокоился, хлопнул дверью и, тяжело отдуваясь, потопал до лифта. Жил он на третьем этаже, но лифтом, сами понимаете, пользовался всегда. А про второй свёрток, где завтрак, он же ланч, обед и полдник, как-то совсем забыл…

К середине смены, когда подошло время главного «перекуса», муки голода превратились в настоящую пытку. Мишка обшарил все ящики в ЦПУ, но не нашёл там ничего, кроме несчастной замызганной карамельки. Смокча конфетку как можно нежнее и пытаясь растянуть удовольствие, он заглянул в мусорную корзину — вчера жена дала ему курицу и, может, там остались кости… Но нет, уборщица уже успела всё опорожнить. Ко дну прилипла маленькая скрученная шкурка от сала. Это уж точно ещё с прошлой недели. Конфетка слизалась окончательно, обдав язык прогорклым повидлом. Через секунду во рту стало совсем пусто. Мишка воровато огляделся — за открытыми дверями никого. Он запустил руку в мусорку, бережно отодрал сальную шкурку и быстро засунул её в рот. На приторный карамельный остаток горько наложился вкус солёного сала. «Дурнэ як сало без хлиба», вспомнилась ему тёщина поговорка, и тут же шкварочка соскользнула в пищевод. Голода эти находки не утолили, даже наоборот, разбудили какое-то неистовое урчание в кишках, отчего ему стало совсем невыносимо. Мишка тщательно облизал конфетный фантик и, обречённо вздохнув, опустил его в мусор.

Вообще день этот оказался удручающе гадким. К концу смены прибыла дежурная бригада, радостно объявив, что у «летучки» движок дал клина» и завтра им из Горэнерго срочно пришлют другую машину. А на сегодня вся работа отменяется. Мишкиному сменщику уже позвонили, из-за форс-мажора тот припёрся на работу раньше и наконец отпустил голодного Саныча на все четыре стороны. Мишка запыхтел паровозом и быстро, насколько позволяла его комплекция, побрёл на выход. Вообще-то он ненавидел самостоятельные поездки по городу, да и последний раз в метро спускался, пожалуй, пару лет назад. На полпути до станции одышка взяла своё, и Алексадрыч тяжело опустился на лавочку в первом попавшемся сквере. Через минуту мимо проскочил паренёк, кому он принёс алебастр. Заметил Саныча, сразу предложил зайти — пропустить по маленькой. Чего ж не зайти! С удовольствием. Мишка, словно переросток Винни Пух, сглотнул слюну. В гости это хорошо, благо идти всего до соседнего дома и пытки лестницей не будет — хата на первом этаже.

За заветной дверью вместо ожидаемых вкусных ароматов чего-нибудь жареного в нос ударил запах краски. К сожалению, жена у паренька уехала с детьми в отпуск, и тот временно холостяковал, занимаясь мелким квартирным ремонтом. Такая работа давала уважительную причину самому себе ничего не готовить — главным местом ремонта была кухня. Из всех припасов, что супруга наготовила перед отъездом, осталась одна здоровая кастрюля борща. А мужики — они ведь в таких ситуациях частенько становятся как дети — вначале съедят всё второе, потом пожрут колбасу, а первое стоит, пока не скиснет, коли никто им его не греет и на стол в тарелочке не подаёт. Короче к кастрюле борща даже хлеба нет — единственную корочку пустили на «занюх» припрятанной чекушки водки. Хозяин увидел Мишкин голодный взгляд и подзадорил: «Мих-Саныч, да ты ешь, не стесняйся! Хоть всё съешь — всё равно я этот борщ в унитаз вылью, пожалуй, он завтра уже скиснет. Выручай, чего добру пропадать?!»

И Мишка ел. От пуза ел. Борщ был не густой, кислый, но в общем-то вкусный. Кастрюля быстро пустела. Его коллега смотрел на такое чудо и только ахал от восторга, подзадоривая его. Наконец голод отступил, Мих-Саныч наелся. Благодарный хозяин вызвался проводить Мишку до метро. Побрели неспешно, чинно. Вот уж и станция. А на пятаке перед ней — ларёк, пиво в розлив. Ну давай на прощание по кружечке. По кружечке не вышло, вышло не то по пять, не то по шесть, а может, и побольше, кто их там считал. Хорошо хоть рядом с «точкой» туалет, нужда не мучает. Простояли до закрытия — белые питерские ночи незаметно крадут вечернее время.

Наконец распрощались. Мишка поджал левой рукой живот и кое-как запустил правую руку в брючный карман. Обдавливаемая со всех сторон складками жира, рука нащупала мелочь. Фух, вот он — долгожданный пятак. Протискиваться через через хищные створки Александрыч не любил. Он опустил монетку в крайний турникет, где проход шире, пропыхтел мимо вахтёра и осторожно стал на эскалатор, надёжно перегородив его для всех желающих бежать вниз. Осталось самое страшное — сойти с эскалатора. Он завистливо посмотрел на стайку молодых студентов, весело прыгающих через «гребёнку» где-то впереди. Опасная черта всё ближе и ближе. Мишка сконцентрировался и сделал критический шаг. Тело закачалось, но ничего — не упал, не потерял равновесия. Слава богу, пронесло. Заранее подгадав место, где остановится вагон, из которого ему будет ближе всего выходить на его станции, Мишка остановился, невольно морщась от удивлённых взглядов прохожих — его фигура явно привлекала внимание. Впрочем, народу на станции было немного, а вскоре подошёл поезд, в котором тоже полно пустых мест. Ну вот и проделана самая сложная часть его сегодняшнего вынужденного путешествия. Мих-Саныч уже успел пропотеть, словно на него вылили ведро воды. Он вздохнул с облегчением, прошёл в вагон и, предчувствуя как приятный холодный дерматин коснётся его липкой спины, с наслаждением плюхнулся на сиденье.

Наслаждения не получилось. Случилось нечто ужасное — как будто ему в живот вогнали кол. Острая боль пробила его. Та боль, что называют скручивающей. Он бы и скрутился, если б не его телеса. Живот грузно сверзился набок, потащив за собой всё тело. Усидеть не было сил, и Михаил Алексадрович упал, а тут поверх боли вдруг нахлынула такая слабость, что и на помощь не позвать. Миша захрипел, потом жалобно заскулил. Народ повыскакивал с кресел, попытался его поднять. Всё что им удалось, так это перевернуть Мишу на спину. В этом положении ему лежать было даже тяжелее, чем на боку, его хрип перешёл в громкое сдавленное сипение пополам со свистом, как будто его тело подкачивали велосипедным насосом. Кто-то дёрнул стоп-кран, поезд завизжал тормозами, и из селектора послышался грозный голос машиниста. Уяснив, что происходит, машинист снова тронул поезд, пообещав «Скорую» на ближайшей станции.

На ближайшей станции прибежали два малохольных мента с носилками, но и они не смогли вытащить Мишу из вагона. Ситуация сложилась неприятная — стоит целая ветка, в подземном городе образуется людской затор. Поэтому и завернули туда первую попавшуюся «Скорую», на счастье, с нашим клинордом. Клинорд же оказался мужиком толковым, быстро распознал у этого гигантского толстяка «острый живот», а не стандартную проблему с сердцем. Поэтому и решил эвакуировать больного в свою родную «Факультетку».

Дополнительная помощь в виде четырёх здоровых детин в курсантской форме с раскладными НШБ-2 («носилками широкими брезентовыми» по старой военснабженческой номенклатуре) поспела буквально за минуты. Носилки в проход рядом с телом не вставали — места мало. Пришлось под него подложить обычные носилки да пару человек поставить по краям живота. Кое-как вынесли тушу из вагона и уже на перроне перевалили на НШБ. Потом на эскалаторе поставили головной конец на ступеньку, а ноги держали, попеременно сменяясь и стараясь поддерживать тело по возможности горизонтально. Хорошо хоть, что тётка выключала эскалатор, давая бригаде погрузиться и сойти. В «Скорую» тащили его вшестером, и то руки аж белели от напряжения.

Ну наконец туша в клинике. Толстенькие обычно повышенным давлением страдают, а тут низкое, и дальше падает, а пульс, наоборот растёт. Ого, вот уж зашкалил за сто тридцать! Такое обычно при кровопотере. Дежурный хирург пытается сквозь жир прощупать живот. Руки врача топнут в гигантских складках, скрываются мягких волнах жировой трясины. Наконец удаётся докопаться до брюшной стенки. Живот твёрдый, как доска. Если бы наш богатырь был раза в три полегче, он, пожалуй, завертелся бы ужом от боли, а так только пронзительно завизжал, судорожно забив кистями рук, словно выброшенный на берег кит.

Ответственный хирург морщится — клиническая картина не слишком понятная. Ну-ка давайте ему сделаем лапароцентез. Это малюсенькая операция с сугубо диагностической целью — в животе делается небольшой разрез, потом в эту дырочку заводят крючок, им цепляют переднюю брюшную стенку и поднимают её «палаточкой». В образовавшееся пространство вводят специальный инструмент, лапароскоп, если нужно чтоб было лучше видно, то дополнительно подкачивают брюхо стерильным газом и спокойно рассматривают все органы. Можно также засунуть обычную трубочку от капельницы, подсоединить к ней шприц и взять содержимое брюшной полости на анализ. Вообще-то в норме там сухо — всякая жидкость находится исключительно внутри кишок.

Где-то в клинике нашли здоровый толстенный кусок акрилового оргстекла, больше чем метр на полтора и сантиметра три толщиной. Промыли дезраствором, протёрли спиртом, положили его на операционный стол, сверху покрыли стерильной клеёнкой и простынями, а уж потом перекатили нашего негабаритного больного. Сделали лапароцентез, подцепили брюшную стенку — крючок по самую рукоятку скрылся в жиру. Подтягивать эту массу пришлось двоим, да и то без особого успеха. Внутри почти ничего не видно. В норме на внутренних органах лежит этакая кисейная сеточка с жировыми включениями — большой сальник называется. Так вот сальник у Михаила Александровича представлял собой лоснящиеся непроходимые тяжелые торосы белёсого жира, по которым бежала реденькая паутинка кровеносных сосудов. Дали в брюхо газ на максимум. Где-то по самому краю сальника появилась полоска жидкости. Попробовали отсосать шприцом пару миллилитров. Странная жидкость — красноватая, мутная. Поставили больному предварительный диагноз «прободная язва желудка», быстренько погружаем в наркоз и идём уже на настоящую лапаротомию — операцию, где широко вскрывается передняя брюшная стенка ровно по срединной линии живота.

Подошёл анестезиолог с клинком-ларингоскопом. Сестра-анестезистка пустила по вене наркотик, больной обмяк, теперь надо быстро засунуть ему в трахею трубку, а потом специальными лекарствами-миорелаксантами отключить мышечный тонус и сразу же подсоединить к аппарату искусственной вентиляции. Человек буквально парализован и сам дышать уже не может, воздух в его лёгкие будет подавать машина. Зато ничто не будет мешать хирургу работать. Легко сказать быстро — у этого пациента и второй, и третий подбородочки имеются, и каждый потяжелей хорошей ягодицы будет, да и шея какая грациозная — как у самого породистого борова на пике откорма. Такое едва гнётся и к быстрой работе не располагает. А сам жир! Жир — это депо для большинства лекарств. Не додай наркотика — умрёт человек от болевого шока, переборщи — умрёт от передозировки. Нужную дозу обычно считают исходя из веса тела. Нормального тела. А тут 70 % жира. Он в силу своей химико-биологической природы поглощает лекарства, как губка, а потом долго отдаёт их. Грань между «очень мало» и «передозом» становится весьма зыбкой, расплывчатой. И чем неясней эта грань, тем нервозней анестезиолог. Он играет желваками, стучит зубами и вместо строгих и понятных схем начинает рассчитывать только на собственную интуицию. Ну вот наконец наркоз дан, аппарат работает… Ребята, поехали!

Поначалу ведущим хирургом к столу встал подполковник Федоткин, личность истероидная, осыпающая всех и вся какой-то нарочитой квазиинтеллигентностью. Словно молитву прочёл собравшимся вокруг курсантам лекцию о том, что во всяком теле необходимо видеть свою скрытую красоту. Хирургические маски скрывают выражение лица, но слышно, что курсанты за спиной двусмысленно захихикали. Федоткин неуверенно полоснул скальпелем по операционному полю. Рана моментально развалилась, обнажив ярко-жёлтые, словно гранулированные, края мощнейшего подкожного жира. На редкие сосудики наложили зажимы, и хирург полоснул ещё раз. Никакой «анатомии» не возникло — просто жёлтый овраг заметно углубился. Руки подполковника скрылись в ране и неуверенно пошарили по дну — везде монотонный подкожный жир. Федоткин промямлил нечто жалобно-несуразное и опять резанул тело. Эффект тот же — жир! Федоткин поднял руки: «Случай тяжёлый, позовите профессора!» Курсанты опять захихикали.

Пришёл профессор. Оценил обстановку: «Да, случай тяжёлый в прямом и переносном смысле. Рану прикройте стерильным — я моюсь и продолжу. Вы станете в ассистенты!» Через пару минут курсанты почтительно расступились. Капая первомуром на пол, профессор быстро прошествовал к операционной сестре, вытерся стерильным полотенцем, принял халат на плечи, сунул руки в подставленные перчатки. Кто-то услужливо завязал поясок, кто-то поправил ему очки. Шаг к столу — и операция понеслась с невиданной скоростью.

Вот уж видна белая линия живота — прочное сухожилие, что разделяет брюшную стенку на симметричные половинки. Этот апоневроз вскрывается буквально одним движением, словно это не профессор медицины, а скрипач на сольном концерте. Руки ассистентов сдвигают тяжелый пласт сальника и под ним появляется… Борщ!!! Точнее, плавающие в борще кишки, а по операционной тут же разносится мощный запах пива. Кто-то из курсантов растерянно бормочет: «Жигулёвское, поди…» Профессор недовольно бросает: «Это кто тут такой знаток», — и на болтуна дружно зашипели. Всех сейчас больше волнует не сорт пива, а сама причина нахождения этого винегрета в брюшной полости. Неужели и вправду прободная язва, где в желудочной стенке образуется свищ, через который изливается содержимое? Нет, всё проще.

При ревизии желудка никакой язвы не нашли. Желудочек был, правда, что надо! Объём нормального желудка около литра, ну полтора. Этот же куда более трёх. Бурдюк, а не желудок! На человека, прошедшего курс нормальной анатомии, такой производит впечатление, пусть даже пустой. И на передней стенке этого «вместилища» где-то сантиметрах в пяти от малой кривизны находился огромный, в ладонь, РАЗРЫВ! Заполненный до отказа борщом и пивом желудок элементарно лопнул, когда Михаил Александрович плюхнулся на сиденье в метро.

Разрыв ушили, брюхо промыли от борща. Потом долго боролись с инфекционными осложнениями. Но выжил наш гигант. За долгий и мучительный послеоперационный период даже весу порядочно сбросил — перед выпиской на нём громадными лопухами висела излишняя кожа. Здесь, правда, начкаф[1] один секретик сотворил — ушил он нашему толстячку желудок весьма хитро, так что от трёхлитрового бурдюка остался маленький мешочек с кулачок. Хочешь, не хочешь, а всю оставшуюся жизнь ему максимум по полмиски супчика кушать придётся — больше за раз не влезет. Самое радикальное средство от ожирения. Тут бы и позубоскалить насчёт неумеренного обжорства, да не получается. Болезнь это. Нельзя обжорство списывать исключительно на личную распущенность, хоть таковая и важнейший фактор. Тут и генетика, и психология тоже свою роль играют.

На самой милой кафедре академии — кафедре детских болезней — довелось нам видеть такую картину: железную решетку: и плачущих за ней детишек. Плачущих от голода. Потому как эта мирная кафедра делала большую военную науку — изучала влияние того самого питания на становление армейского призывника. Ведь каждый солдат когда-то был ребёнком. А то, что иные будут негодны к призыву, становится порой ясно уже в весьма раннем возрасте. Или ограниченно годны: то, что вырастает из таких детей, солдатом можно назвать только в издёвку — ни отжаться, ни пробежать, ни подтянуться не могут! При том, что ничем не больны. Единственная причина их инвалидности — лишний вес. Вот и создали специальное отделение, где пытались таких детишек лечить. Мы приходили на кафедру и слышали голодный плач упитанных восьмидесятикилограммовых крепышей, что тянули к нам из-за решётки ручки с мольбами: «Солдатик, дай конфетку». А решётка в этом деле совершенно необходима, чтобы сердобольные детки из других отделений им свои печеньки не отдавали. «Крепышам» же маминых передач не дозволялось, да и самих мам старались в это отделение не часто допускать — ведь пытка голодом, пусть даже частичным, для матери порой куда тяжелее, чем для ребёнка.

В сталинское время таких практически не было, появились они под закат хрущёвской эпохи, в брежневское время обозначились как проблема, а после перестройки словно плотину прорвало. Излишний вес сейчас у каждого пятого россиянина, пусть и не до такого экстрима, как у Михаила Александровича. Поэтому хочется дать всем мамам один такой простенький совет — в 99 % случаев, если ваш ребёнок не доел, не заставляйте! Большую этим пользу ему сделаете. «Кушай хорошо, вырастишь большой» — это палка о двух концах. Вырастишь большой в любом случае, но если очень хорошо кушать, то запросто можно вырасти очень большим. Ведь несознательно взрослые частенько меряют детские порции исходя не из потребностей своих чад, а исключительно из собственного представления о таковых. Кощунственно это или нет, но живём мы в век продуктового изобилия, а поэтому пока этот век длится, то место несъеденной каши в помойном ведре, а не в желудке. Ведь количество липоцитов (жировых клеток) закладывается до пяти лет, а всю остальную жизнь мы лишь меняем их качество, усиленно накачивая туда жир. Вот когда таких клеток много, да ещё и заполнены они под завязку, и получаются трёхцентнеровые мих-санычи с рисками лопнуть, всего лишь присевши в метро.

Мой ласковый и нежный зверь

Вообще-то зоофилия распространена гораздо шире, чем об этом говорят или пишут. А ведь всё потому, что говорят об этом те, кто сам подобным не занимается. Те же, кто страдает этой половой перверсией, о ней молчат. Полное табу! Отсюда почти все сведениё о зоофилах случайны. И вот ведь какая интересная закономерность — о зоофилах узнают в первую очередь не психиатры, коим вроде по роду деятельности с таким явлением дело иметь, а врачи неотложек и ургентные хирурги. Потому как животному трудно объяснить правила поведения, а человеческий организм хрупок. Особенно у девушек. Ещё одно заблуждение — считается, что зоофилией страдают в основном мужчины. Это верно лишь с «технической» точки зрения — мужчине легче совершить половой контакт с самкой, пусть даже насильно, чем женщине возбудить самца не родственного нам вида. Тут ведь насильно не получится. Но чуден свет, а дела людей, живущих в нём, ещё чуднее.

Эта история произошла в маленьком гарнизонном госпитале в районе посёлка Угулан, что на побережье Охотского моря. Впрочем, близость там относительна — от части до Угулана ещё ехать порядочно. Места там малолюдные, и поэтому военным медикам часто приходится оказывать помощь гражданскому населению. И вот в один прекрасный день заезжает во двор госпиталя виды видавший «зилок» из местного рыбпромхоза. В кузове грузовика набросано соломы, а поверх лежит девушка без сознания. Рядом — мать и подруга. Спрашивают, что случилось, мать ничего не знает. Лицо в полнейшей растерянности, похоже действительно для неё случившееся полная неожиданность. Подруга тоже молчит, только отчего-то жмётся к стенке. По поджатым губкам и бегающим глазкам создаётся впечатление, что не всё так чисто — похоже что-то она всё же скрывает.

Сняли девушку, положили на каталку, отвезли в приёмный покой госпиталя. Там полностью раздели, подошли хирург, терапевт, реаниматолог… И тут замечают, что на простынке, какой была покрыта та каталка, красное пятно. Откуда? Да между ног. Госпиталь малюсенький, нету там в штате гинеколога. Ближайший за триста вёрст, в Магадане. Придётся самим. А гинеколог оказался и не нужен — кровь из заднего прохода сочилась. Небольшой разрыв на анусе. Пока реаниматолог устанавливал систему для внутривенных вливаний, хирург быстро пальцевое исследование заднего прохода провёл. И обнаружил там сперму. Эге, вот какое дело! Изнасилованием с извращённым половым актом и причинением тяжких телесных повреждений такое называется. Статья 117, а учитывая возраст потерпевшей (несовершеннолетняя), то ещё и 119. Впрочем, выглядит вполне половозрелой. Кто же это мог быть. Беглые зэки, бичи, старатели, залётные гастролёры? Местные — рыбаки да охотники — на такое не пойдут, нравы Севера строгие. А может, это наши солдаты постарались? Но рассуждать некогда — похоже повреждения внутренних органов серьёзные, срочно девушку на стол. Едва догадались стерильными тампонами смазы из заднего прохода и влагалища взять. И, на счастье, фельдшер, что у них за лабораторию отвечал, дельный попался. Перед тем как положить этот материал в пробирки и поставить в холодильник, он тампонами мазнул по стёклышкам для микроскопии. Подписал, что откуда — получились готовые микропрепараты, разве что не прокрашенные. Вот молодчина, здорово помог следствию! Места глухие, следователю придётся на вертолёте сюда лететь. Поди знай, когда он явится, а тут ещё и погода нелётная.

Когда разрезали живот, то сразу по всей операционной завоняло фекалиями. Среди розовых кишок прятались коричневые колбаски — самая мерзкая находка для хирурга. Без разрыва кишечника такое в брюшную полость не попадёт. Причину нашли быстро — ректальная ампула, самый последний участок прямой кишки, разорвана по длине. Края раны рваные — явно такое возможно только в одном случае, если в задний проход забить что-то твёрдое, например палку. Да, настоящий садизм… Хирурги рассуждают, а их руки тем временем ловко вылавливают вышедшие из разрыва фекальные массы и бросают их в стоящий подле стола тазик на треноге. Вонь так и лезет под маски. Вот наконец последний кусок. Подбежавший санитар сразу уносит таз, воздух в операционной становится чище.

Меняются халаты и перчатки, кто-то по-быстрому пошёл перемываться — измазавшись в дерьме, стерильности, понятно, никакой. Теперь начинается самое сложное. Нет, не ушивание ампулы прямой кишки. Это тоже весьма мудрёная процедура, требующая хорошей сноровки, твёрдых знаний и навыков. Но не от этого разрыва исходит главная опасность. Каловый перитонит, или воспаление брюшины, обсеменённой микрофлорой фекалий, вот это враг номер один. Вначале заполнили брюшную полость физраствором, «прополоскали» в нём кишки, потом электроотсосом откачали. Затем залили раствором фурацилина, постарались промыть каждый закуток брюшной полости. Но удалить таким образом бактерии невозможно. Можно только уменьшить их количество, но всё равно останутся в брюхе миллиарды кишечных палочек да всяких пептококков. До начала эры антибиотиков каловый перитонит означал смерть. Теперь же есть надежда, правда, далеко не стопроцентная.

К сожалению, надежда на антибиотики не оправдалась. Разлитой каловый перитонит цвёл пышным цветом, не обращая внимания на самые сильные дозы новейших лекарств. Брюшную стенку в таких случаях даже полностью не зашивают. Повторные промывания бактерицидными средами, дренажи и трубки, через которые внутрь брюха подавались растворы и оттекало гнойное содержимое, тоже особого эффекта не имели.

Девушка умерла, не приходя в сознание, как раз когда прилетел следователь. Он и отправил вертолёт назад с телом умершей, двумя пробирочками и теми лабораторными стёклами, что были взяты в первые минуты при поступлении. Понятно, что отправил он это областному судмедэксперту. Вскрытие трупа мало чего дало — прошло много времени с момента предполагаемого изнасилования, а ушитая рана изменила свои очертания. Можно, конечно, хирургические нитки снять и попробовать восстановить края на момент травмы, но и это почти бесполезно. Лучше воспользоваться описанием самих хирургов. Травмирующий объект должен был быть твёрдым и скорее всего с коническим, но не острым концом. Впрочем, теперь это всё гадания. Из сопутствующих повреждений только небольшая ссадинка и синяк на спине. Повреждений в паховой области и на внутренней стороне бёдер никаких — очень странно для столь садистского изнасилования. Об этом и записали в протоколе.

Дошло дело до мазков. Покрасили стандартными гематоксилин-эозином. Теперь можно и под микроскоп. Влагалищный мазок пустой. А вот в ректальном точно сперма, да ещё какая — сперматозоидов навалом. Правда они чуть-чуть странные. Головка нормального сперматозоида прокрашивается немного неравномерно — передний конец более светлый. А эти тёмные… Потом, пропорции несколько иные. Опять же — едва заметная разница в соотношении размеров головки и среднего участка — небольшого утолщения, переходящего в хвост. Но известно же, что около четверти спермиков в обычной сперме здоровых мужиков имеют те или иные дегенеративные признаки или абнормальные формы. Списал судмедэксперт свои догадки на индивидуальные различия конкретного индивида и значения им не придал. А зря… золотое правило патогистологии — сомневаешься, положи для сравнения рядом контрольный препарат с нормальным образцом и сравни. Нашлось бы ещё кое-что интересное, например разница в размерах.

Тем временем следователь вплотную занялся подругой потерпевшей. Кстати, подруг звали Лена и Надя. Лена в морге, а Надя показания даёт. Вначале отнекивалась, мол, не знаю ничего, а потом разрыдалась и рассказала, как было дело. Не было никакого изнасилования. Была странная девичья забава, кончившаяся так неожиданно и страшно.

Подруги приезжали в поселок только летом, на каникулах. В остальное время они жили порознь — Лена в Магадане, Надя в Охотске, где учились в профтехучилище и десятилетке-интернате. Были они одногодки, и исполнилось им по шестнадцать лет. Отец Лены работал зоотехником в свинарнике. Несмотря на то что главным делом посёлка было рыболовство, местный рыбпромхоз имел небольшое подсобное хозяйство, где выращивал мясцо для своих рабочих. Свинарник был маленьким, и по штату, да и то неофициальному, работал там лишь один зоотехник. Летом, когда путина и все в море, в посёлке скукота. Вот и пошли девушки помочь отцу в свинарник. А у того ответственный день был — он свиноматок до хряков подпускал. Девчонкам на такое смотреть он не разрешал, но те всё равно что надо увидели во всех деталях — залезли на чердак да залегли в соломе. Вот загнал папаша свинку к хряку, тот взгромоздился, но попасть куда надо не может. Отец хватает хряка за детородный орган и суёт его по назначению. Истошный визг свиноматки, довольное повизгивание хрячка — дело сделано. Закончив с осеменением, батя достал початую бутылочку беленькой, хлебнул из горлышка за будущий приплод, а потом ушёл в посёлок. На сегодня ему здесь делать нечего.

Девицы долго лежали на соломе в вонючем свинарнике, смачно обсуждая увиденное и возбуждая друг друга рассказами о своих половых связях «на большой земле». Потом решили спуститься и самим попробовать провести осеменение — уж очень им понравился вид трахающихся свиней. Впустили хрюшку к хряку, картинка повторилась, и опять хряк попасть не может… Тогда Лена набралась смелости, схватила хряка за член, и точно так же, как делал её отец, направила его. От этого прикосновения её тело аж вздрогнуло от разлившегося возбуждения. Дождавшись конца случки и разогнав свиней по клетухам, девушки пошли в посёлок по домам. На полпути Лена сказала, что второпях забыла в свинарнике часы, пусть подруга идёт одна, а ей надо срочно вернуться. Ведь если их найдёт отец, то могут быть лишние вопросы… Логично. Так девушки и расстались.

Вечером в дом к Наде постучалась мать Лены — оказывается, та ещё с утра ушла да так и не появлялась. Наде что-то подсказало, что поиски надо начинать со свинарника. Но в свинарнике Лены тоже не оказалось. Правда, самый стройный и молоденький хрячок свободно разгуливал меж клетухов, а дверка в его загончике оказалась настежь открытой. На сетке, огораживающей клетух, висела Ленкина кофта, а на столике, где её отец-зоотехник вёл журнал по уходу за своим свинским хозяйством, лежали трусики и колготки.

Лену нашли у ручья за свинарником. Та лежала у воды без сознания. Мать осталась с дочерью, а Надя побежала в промхоз за машиной. Девушку отвезли в госпиталь, а дальше товарищ следователь и сам всё знает. На вопрос, кто же изнасиловал Лену, Надя отвечает просто — вот тот хряк и изнасиловал.

Рассмеялся следователь от такой версии. Свиньи людей не насилуют. Кусают, грызут, даже, бывало, полностью съедают, но не насилуют. Вариант отпадает, как полностью бредовый. Но как бы там ни было, за неимением никаких улик и других подозреваемых надо эту бредятину отмести научно. Следак звонит судмедэксперту и задаёт ему глупый, казалось бы, вопрос: «Слушай, док, а случаи женской зоофилии со свиньями в науке описаны?» Оказывается, описаны, пусть как и казуистика. Причём и исходы такого сожительства известны — очень часто подобные амурные дела заканчиваются серьёзной травмой, в основном от копыт животного. Свинья в три раза тяжелее и намного сильнее человека. Но встречается и более специфическая травма — промежностные разрывы. Дело в том, что член у Sus scrofa[2] закручен на манер штопора, а головка заострена. Кроме кавернозных тел и спонгиозных хрящей в физиологии спаривания свиней большую роль играют специальные мышцы по бокам пениса. С одной стороны, чаще всего справа, они гораздо сильнее развиты, чем с другой. Поэтому во время полового акта кабаний член действительно подобен штопору — он с силой вкручивается в свиноматку, словно гигантский шуруп. Да и топографическая анатомия Homo и Suidea[3] довольно разная. Если представить себе женщину в роли свиноматки, то очень вероятно, что такое оружие попадёт чуть выше — в женский задний проход, и тогда разрыв прямой кишки гарантирован.

Ну что ж, оказывается, версия не так уж и глупа, как казалось ранее. Дело за малым — проверить серологическим методом, а чья же сперма? Антигены не врут. К великому изумлению Ленкиных родственников и вообще всех, кто её знал, дело о садистском изнасиловании со смертельным исходом было закрыто из-за отсутствия состава преступления. Её смерть пусть редкий, но несчастный случай при совершении полового акта по обоюдному согласию. Иммунология подтвердила — сперма оказалась свиной. А вот как там уж дело обстояло… В смысле какие ласки да какие позы, остаётся только гадать.

Сливное отверстие

В продолжение темы о молодых забавах, кончающихся промежностной травмой со смертельным исходом, правда, без сексуального мотива, можно рассказать и этот случай. Где-то на Охте, недалеко от знаменитого Металлического завода, стояла старая водонапорная башня. Находилась она в стороне от заводских корпусов, и проход к ней был относительно свободный — огораживал её лишь невысокий забор с дыркой. Видать, эта водонапорная башня была какого-то допотопного проекта — вместо герметичной ёмкости в ней на пятнадцатиметровой высоте находился обложенный старинным кафелем резервуар по типу крытого бассейна. Не очень большой — в диаметре метров пять, а глубиной метра полтора. Сбоку в этот бассейн шла труба для подачи воды, а в его днище находилось сливное отверстие.

Недалеко от этой башни работали солдаты-стройбатовцы. У солдат-ряботяг есть одна беда — банный день раз в неделю, а грязь на работе каждый день. И вот деды из того стройбата, разведав такое дело, повадились лазить в эту башню и, наплевав на всякие гигиенические правила по охране водоисточников общего пользования, купаться там. Никто их не ловил, да похоже никто и не догадывался об их шалостях. И вот один раз туда залезли три старослужащих, а воды почти нет — может на донышке по колено. И виден в центре бака водоворот — это в сливную трубу так быстро вода вытекает. С боковой трубы напор бьёт, но похоже, не поспевает за убылью. Прямо школьная задачка — сколько втекает, а сколько вытекает, посчитайте, когда башня окажется пустой. Тут одного солдатика «гениальная» идея посетила: а что если эту дырку задницей закрыть? Просто взять и сесть на неё. Небось подобное каждый делал в своей ванне — затыкал сливное отверстие пяткой, а то и попкой. Тут вся разница, что диаметр побольше. Пяткой не получится, а вот пятой точкой в самый раз. Пока вода будет только прибывать, двое купаются, а один на дырке сидит — водяной уровень обеспечивает. Идея бойцам понравилась. Решили, чья очередь первым на дырку садиться, скинули сапоги, хэбэ-галифе и айда в воду.

Только одного воины не учли — высоты гидростатического столба. В ванне он сантиметров двадцать-сорок, если считать от пробки до стояка. В водонапорной башне соответственно равен её высоте. Вода в вертикальной трубе, если пустить её самотёком, а верхний конец закрыть, может дать максимальный столб всего около десяти метров — её вес под силой тяжести создаст вверху полный вакуум. Именно так и случилось. Только сел солдатик на дырку, как заорал от нечеловеческой боли. Так его присосало, что самому ни за что не встать. Лицо внезапно побледнело, и крик перешёл в самый настоящий пыточный визг. Вмиг подскочили товарищи, попытались за руки оторвать дружка от дырки — бесполезно. Намертво засел. В этот миг солдат потерял сознание. Нечеловеческие крики привлекли внимание сослуживцев, работавших неподалеку. Трое солдат поднялись в башню, на всякий случай прихватив с собой ломы и молотки. Кто его знает, кто и что там с их товарищем делает. Быстро поняв в чём дело, они крикнули оставшимся внизу людям, чтоб те срочно звонили в «Скорую», а сами прямо в форме спрыгнули в воду и, подсунув ломы под зад незадачливого «деда», наконец отодрали его от «присоски». Вода вокруг бойца на миг пошла розовыми клубами, а потом это «облачко» с шумом устремилось в сливное отверстие.

Когда молодого человека спускали с башни, это была ужасная картина. Его промежность полностью разорвало вакуумом, и оттуда болтались петли посиневшего кишечника, высосанного из брюшной полости через вывернутую прямую кишку. Тёмно-фиолетовые, опухшие до неимоверных размеров гениталии и контрастом к ним жёлтоватый лоскуток лопнувшего мочевого пузыря дополняли картину. Подоспела академическая неотложка. Под синей мигалкой и с «музыкой» (так на своём жаргоне неотложные врачи называют сирену) повезли солдата в клинику Военно-полевой хирургии. Хоть это и недалеко, но врач «Скорой» успел поставить капельницу и начать инфузионную терапию — кровяное давление было низким и требовалось безотлагательное внутривенное вливание больших доз растворов.

К сожалению, и усилия врачей-неотложников, и все старания бригады хирургов оказались тщетными. Солдатика убила не сама эвентрация, то есть наружное выпадение кишечника, а массивное внутреннее кровотечение. Дело в том, что гигантская вакуумная присоска сильно сдвинула петли кишечника, оборвав брыжейку — плёнку, которая удерживает кишечные петли и питает их. В брыжейке идут крупные кровеносные сосуды. Именно их разрыв и привёл к смерти.

При достаточной экзотичниости данная травма всё же не так уж и редка. Когда я был мальчишкой, в моих родных местах на юге Ставропольского края произошёл похожий случай и тоже со смертельным исходом. Там парнишка-семиклассник прикоснулся правым боком к десятисантиметровой трубе, что сливала самотёком воду из прудка в Кубань. Причём труба эта выходила буквально к поверхности того «лягушатника» и выглядела абсолютно безопасной. Но, видать, в ней было достаточно воды, и перепад уровней пруд-река позволил там создать вакуум. Вокруг купалась одна ребятня и паренька долго не могли отодрать, он так и умер, присосанным. Смерть произошла от травмы печени и сильнейшего внутреннего кровотечения.

Но чаще всего подобное случается в США. Особенно в южных городах на холмистой местности типа Лос-Анджелеса или Сан-Диего. Там главными «присосками» служат сливные трубы домашних бассейнов, которые так любят американцы. Реже в этой функции выступают вводные трубы насосов для принудительной циркуляции кристально-голубой влаги в этих «чашках» на сотни кубов. Оказавшись присосанными, люди чаще просто тонут, но случаются и травмы. Самый запоминающийся случай подобного повреждения описан в медицинском журнале «Ланцет». Там после «насосно-присасывающей» травмы в области пупка ребёнку удалили более трети кишечника, но жизнь умудрились спасти.

Дружба рядового с генералом или Хирургия гениальности

Уж коли мы частенько говорим о кафедре военно-полевой хирургии, то, пожалуй, и её тогдашнего начальника следует помянуть. Большой хирург, блестящий учёный, прекрасный организатор, генерал-майор, профессор, но бомж. Точнее, Б.О.М.Ж. — «без определённого места жительства», общепринятая советская аббревиатура. Генерал-бомж в условиях развитого социализма. И это не осквернение памяти заслуженного человека — это он сам себя так называл. А был дед Дерябин, как кто-то из пролетарских классиков писал — «матёрым человечищем!»

Но давайте по порядку. Как-то выпало мне быть свидетелем на свадьбе у одного сокурсника — Вовки Чернова. А батяня у того курка был военно-полевым хирургом крупного калибра, и гости там были весьма крупнокалиберные. Короче, сижу я, рядовой. С одной стороны — жених, с другой — генерал Дерябин в форме. За столами от эполетов и лампасов в глазах рябит. Ну как посмотрит какой чин в мою сторону — мне по стойке «смирно» вытянуться охота. Видит Дерябин — сильно колдобит курка их присутствие. Ну как перед ними бухать, если им же сдавать экзамены? Тогда он тихо так, но властно, говорит мне: «Товарищ курсант, пройдите в коридор». Есть, товарищ генерал! Пять секунд — я в коридоре, а генерал следом неспешно идёт.

— Коньяк будешь? — совершенно неожиданно спрашивает меня Дерябин.

— Никак нет, товарищ генерал!

— Почему?

— Уставом внутренней службы не положено! — отвечаю я.

— Ну и глупо! — ухмыляется генерал.

Мне как-то становится неловко от показной «правильности». Пытаюсь сгладить ситуацию:

— Товарищ генерал, а вам принести?

— А я уже взял! — и генерал достаёт из внутреннего кармана кителя плоскую фляжку из нержавейки с теснёным профилем Сталина. Свинчивает крышку, нюхает:

— КВВК, армянский, тридцать пять лет выдержки. Один мой ученик прислал — он сейчас начгоспиталя в Ереване.

Я сглатываю слюнки:

— Ну если вы не возражаете и не доложите…

— Ну ты что, и вправду c причудой? Передразнивает: — Не в-ввоз-ззражаете, да не д-ддоложите! Кому мне на тебя стучать? Самому министру обороны? Я, чай, генерал… Слушай, а ты сам-то не болтун?

— Да нет, вроде. Курсанты не жалуются.

— Правильно, курсанты на болтунов не жалуются — курсанты болтунов бьют! Дерябин протягивает мне фляжку: — Ладно, посмотрим. Вот мой предшественник, генерал Беркутов, он всех, кого к нам на кафедру в адъюнктуру брал, прямо в лоб спрашивал: «А ты не сволочь?» Кстати, ты хирургию любишь?

Я глотаю коньяк, и отвечаю с придыханием:

— Не-а… Совсем… Не, ну правда, абсолютно не люблю. Раньше баловался, в кружок, там, к вам на кафедру ходил — да и то больше с Вовкой, ну с женихом сегодняшним, за компанию.

— Ага, значит подлизываться тебе незачем? — заключает генерал в ответ на мою откровенность.

— Так точно, а коньяк какой хороший! Ну такой замечательный, я такого не пробовал, и фляжка такая красивая…

Генерал сразу обрывает меня:

— Да, ничего коньячок. А ты где живёшь?

— Как где?! Где и все — на втором факультете, ну на Маркса, девять.

— О, на Девятой Карламарле! Ха, и я там же! Соседи мы с тобой получается. Хотя вообще-то я там нелегально. А если совсем откровенно — то я бомж.

— Шутите, товарищ генерал.

— Нет, не шучу. Так, проблемы личного плана… Ну, конечно, была у меня квартира генеральская — всё чин-чинарём. Решил не ссориться, отдал тем, с кем жил, — пусть радуются, а подробности не интересны. Мне то много не надо — спать в тепле да книги читать при свете. Ну позвонил я генералу Образцову, а этот куда денется — иди живи на 2-й Факультет, милости просим. Вон и до кафедры рукой подать. А документально оформлять незачем — и так вокруг одна бюрократия. Так что можно записать меня в Книгу рекордов Гиннесса — я первый советский бомж-генерал!

— А мы вам не мешаем?

Генерал в ответ хмыкнул:

— Это я вам мешаю. Как идёшь домой — дежурные при виде генеральской формы орут как полоумные, весь первый этаж «смирняют». Слушай, что-то мы с тобой, брат, заболтались. Свадьба в конце концов, пора тебе возвращаться к исполнению своих свидетельских обязанностей — ну там свидетельницу танцевать, балагурить, тосты говорить… И не сиди ты, как на госэкзаменах! Что, генерал не человек? А человеки на свадьбах веселятся. Значит так — хлебни-ка ещё моего коньячка, и пошли в зал.

Через неделю после этой свадьбы стоял я в наряде по курсу. В тот день заступил дежурным по Факультету один прапор с курса годом старше. За «добрый» нрав и любовь к уставному порядку все его Рексом звали. Звонит, значит, мне это животное «на тумбочку» — дневальный, гони своего дежурного ко мне в «банку» (так мы окрестили застеклённое КПП в вестибюле Факультета). Я вроде трубку телефонную положил, но телефон у нас был калечный, и рычажки не всегда хорошо вдавливались. Вот и случился конфуз — сидит Рекс в своей стекляшке и через селектор слышит, как я во всю глотку своему дежурному ору: «Игорёха, беги скорее вниз — тебя Рекс, псина-козлина рябая-кривомордая, по-срочному вызывает! Кто-кто, Рекс, говорю, дебильный «кусок».

Пятнадцать секунд, и Рекс взлетел на наш этаж — быстрее, чем мой дежурный от толчка до двери добежал. Морда красная, от злости скулы ходят: «Дежурный, останетесь на этаже, мне нужен этот курсант на продолжительное время для уборки внизу».

Игорёк пытался меня отмазать, но Рекс пригрозил нас всех в конце смены с наряда снять и «паровозом» на следующие сутки опять поставить «за прямое оскорбление прямого начальника». Ну типа, как же так — я аж прапорщик, а вы — говно.

Заставил он меня полы на первом этаже мыть. В общем дело не хитрое, при сноровке за двадцать минут управиться можно. Да как только я этаж домываю, он берёт подошву сапог своих извёсткой мажет и по мокрому полу ходит (как назло там что-то подбеливали, и извёстка в его конуре стояла). А вот уже отмыть извёстку!.. Как не стягивай воду, но как высыхает, так пол в белых разводах. Короче, кто мыл — тот знает. Ну мне делать нечего, всё равно всю ночь мудохаться. Уже я этаж раза три промыл, смотрю Дед Дерябин в спортивном костюме на другом конце коридора за мной внимательно наблюдает. А мне с чего-то ну такой неудобняк стало, вроде как я чем-то постыдным занимаюсь. Пока расстояние было порядочным, я делал вид, что генерала не замечаю, а как домыл до него — ну что дальше притворяться, мы ж вроде знакомы. Поднимаю голову, вижу — генерал смотрит на меня и улыбается.

— Привет!

— Здравствуйте, Илья Иванович. Ой… Здравия желаю, товарищ генерал-майор!

— Ладно, ладно… Давай без титулов, я ж не в форме. За что это он так тебя?

— Да вроде как обозвал я его. Случайно, хоть и нехорошо, за глаза получилось — трубка на телефон не легла… Ладно, товарищ генерал, мне мыть надо…

— Да подожди, ты! У Рекса к утру упадёшь.

Тут у меня швабра из рук выпала и челюсть отвисла:

— Как вы сказали, у Рекса? Я именно так его и назвал.

— Да так все его называют. Вообще-то я стараюсь жить незаметно, но уж героев Факультета знаю, тут, как говорится, кто мало говорит — тот много слышит. Давай, пойдём ко мне чай пить, а то вот я старый стал — бессонница мучает, а до всяких снотворных-седативных не хочу привыкать. Честно сказать, я в дела Факультета ещё ни разу не вмешивался, но попробую тебя на пару часов освободить — и генерал пошёл в стекляшку дежурного.

Через минуту я сидел в генеральской комнатушке — в точно такой же, в какой жил сам, только я ещё делил её с тремя подобными организмами. Конечно, обстановка у Дерябина отличалась от нашей — книжные полки до потолка, вешалка какого-то диковинного дерева, дубовый стол, небольшой сервант с набором красивой посуды. Там же стояла и обычная курсантская кровать со стандартным постельным комплектом и даже заправленная абсолютно по-курсантски, кирпичиком. Тот факт, что начальник ВПХ оказался знаком до таких мелочей с нашим бытом, меня удивил. Пока генерал хлопотал с электроплиткой, я решал головоломку — толи в русской армии способ заправки кроватей не меняется никогда, и тогда генерал научился ему, ещё будучи рядовым, толи кто-то его научил уже на Факультете. Так этот вопрос и остался невыясненным.

Генерал похвастался своими заварочными чайниками. По его словам, это лучшие в мире чайники. Для зелёного чая — китайские, из сычуанского фарфора с плетёной ручкой сверху, а для чёрного — индийские из стерлинга (сплава серебра с никелем) и эбонитовой ручкой сбоку. Чайники оказались подарками учеников-азиатов с 5-го «импортного» факультета. Генерал заварил какого-то экзотически-ароматного чая, разлил по чашкам, в каждую бухнул по доброй ложке коньяку (самого обычного «Самтреста» три звезды). Себе взял кусок сахара, но в чай не положил, а положил в чайную ложку, залил вонючей валерианкой и морщась отправил в рот.

Почему-то мне стало абсолютно ясным душевное состояние этого деда — на предсознательном уровне пронеслись подобострастные лица молодых хирургов, шепотки умудрённых коллег за его спиной с немыми вопросами — «а не пора ли, генерал, на покой; уйди — нам свежий старт нужен», и его собственная чудовищная тоска и одиночество, сродное тому, что называют «одиночеством в толпе». Генерал с полчаса пытался создавать видимость диалога, якобы интересуясь нашей учёбой, но было видно, что это дань вежливости — то, что надо ему, как профессору академии, он прекрасно знает и без моих комментариев. Затем дед пустился в воспоминания. Рассказывал много и интересно — жаль сразу не записал, а сейчас, через четверть века, разве упомнишь!

Но одна вещь мне врезалась в память намертво. Далеко за полночь дед Дерябин наконец подустал, и я понял, что пора идти домывать пол или, если Рекс изменил свое решение после генеральского визита, спать. Я поблагодарил генерала и встал из-за стола. Генерал тоже встал и задумчиво посмотрел на настенный календарь:

— Подожди минуту. Слушай, ты можешь мне сделать маленькое дело?

— Ну, постараюсь. Только мне в город выход не скоро — я «залётчик», нарядов полно ещё, — отвечаю извиняющимся тоном.

— Да не надо никуда выходить. Дел-то, через Боткинскую перейти! Я бы не просил, да завтра учёный совет аж на пять вечера назначили — скорее всего опять допоздна затянут. Своих же просить не охота — опять судачить начнут… И ведь ничёго по сути не надо! Надо проторчать с шести до девяти перед кафедрой и дождаться прихода странного человека с ведром цветов. Быть снаружи, в здание не заходить. Ну а вечером ко мне сюда прийти и описать, что видел. Да не бойся ты, не шпионаж это. Если он завтра придёт — ты не ошибёшься, сразу его узнаешь! Так, задание понятно? Тогда после девяти жду с докладом, а в награду я тебе расскажу одну интересную историю. Ну всё. Спокойной ночи!

Я вышел из генеральской комнатушки. Заглянул в «банку» к Рексу — тот шумно храпел, развалившись на кушетке. Конечно же будить я его не стал и быстро прошмыгнул к себе — похоже, моё наказание на сегодня закончилось.

На следующий день к назначенному времени я был перед клиникой военно-полевой хирургии. Жду. Вот уже наш старшина Абаж-Апулаз погнал курс на вечерний выпас — на ужин, где рыба плюс картошка-пюре, день в день третий год без перемен. А «скотопрогонная тропа» — это прямо-мимо-возле меня, тысячу раз хоженый маршрут. Чтоб меня не заметили, я спрятался за Боткиным, перемещаясь вокруг памятника по мере прохождения курса. Вскоре я понял, что мёрз не зря.

Прямо к крыльцу подкатила чёрная «Волга» с госномером. Быстро вылез шофёр в сером пиджаке и при галстуке — крепкий стриженый дядька кагэбэшного вида. Он как-то колко, наверное, профессионально, осмотрел пятачок перед зданием, затем открыл пассажирскую переднюю дверку и вытащил громадный букет цветов. Да каких! Там были каллы, белые лилии, красные короны — ну те, что цветками вниз, и ещё какое-то чудо, похожее на наперстянку. Меня, привыкшего к зимнему репертуару «тюльпан-гвоздика» с лотков кавказцев перед метро, букет потряс.

Наконец водила открыл заднюю дверь «персоналки» и помог вылезти пассажиру. Сразу стало ясно — какой-то туз. А вот сам туз выглядел странно. Нет, одет он был что надо — дорогущий плащ-пальто из натуральной чёрной кожи с меховой подбивкой, пожалуй, тоже натуральной. На голове норковая шапка-«пирожок», как у тогдашних совсем больших людей — всяких там членов ЦК или Политбюро. Но первое, что бросилось в глаза, — человек явно страдал тяжёлыми неврологическими расстройствами. Его движения были плохо координированными и перемежались инволюнтарными дерганьями всего тела, руки била крупная, почти паркинсоническая дрожь. Он опёрся на трость и, сильно выбрасывая одну ногу в сторону заковылял к двери. Его шофёр не на шутку встревожился, что человек пошёл один, побежал и первый открыл дверь — даже не столько, чтобы помочь, как скорее убедиться, что «в тамбуре чисто». Я вдруг понял, что первый раз в жизни вижу проводку охраняемой персоны, ведь у наших гнерал-полковников, начальников ВМА и ЦВМУ[4] водилами были простые солдаты, а не профессиональные телохранители.

Второе, что совершенно сбило меня с толку, — это страшное уродство. Голова «туза» была несимметричной из-за чудовищных деформаций черепа, один глаз выше другого, очки с сильными линзами с оправой явно под спецзаказ, лицо всё в грубых старых шрамах, но в общем выглядит слишком молодо для старпёра такого ранга.

Я хотел было пройти за человеком, да вспомнил, что генерал просил (или приказывал, если угодно) в здание не ходить. Простоял на морозе ещё с полчаса, пока парочка не вышла. Я был далековато, но мне показалось, что у «туза»-урода под очками блестели слёзы. Разглядеть толком я не сумел — его кагэбэшный шоферюга моментально вперил в меня тяжёлый взгляд, он явно запомнил, что я тут был по их приезде. К тому же уже слышался стадный топот идущих со столовки курсов, а попадаться «вне строя» на глаза в мои планы не входило. Оставалось только повернуться и бежать на Факультет.

В коморку к Дерябину я попал лишь после вечерней проверки. Дед опять спать явно не торопился. Я подробно, как мог, рассказал (доложил, если угодно) ему, что видел. У самого любопытство свербит, как шило в большой ягодичной мышце. Дед молчит. Я не выдерживаю и спрашиваю, мол кто это, если не секрет?

— Секрет! Потом Дерябин видит крайнее разочарование на моей физиономии и добавляет: — Да, правда секрет, не мой секрет — казённый. Но раз обещал, то намёком скажу — это учёный-оборонщик.

— Это он вам цветы приносил?

— Мне?! Да он со мной не разговаривает, как и с любым врачом в форме!

— А что так?

— Что, что — а то, что я его должен был убить!

— Как убить? — спрашиваю я ошалело.

— Да так и убить — очень просто, холодным оружием, скальпель же холодное оружие.

— А-аа, ну там, врачебная ошибка! — догадался я.

Генерал грозно сверкнул своими глазами:

— Запомните, коллега, врачебные ошибки, а тем паче ошибки военного хирурга убийством не являются, как бы прокуроры не внушали нам обратное. А будешь считать иначе — не сможешь работать. Стал бы я тебе из-за этого огород городить! Я должен был преднамеренно убить этого человека, но не просто, а крайне изысканно — в лучших традициях центральноамериканских индейцев, всяких там майя или ацтеков. Я должен был у него вырезать бьющееся сердце!

Я думаю, дед гонит, хотя вида не подаю. Генерал с сомнением посмотрел на мою делано-невинную физиономию, поставил чайник и неспешно стал рассказывать:

— Цветы эти для его второй мамки в честь его второго дня рождения. О чём речь, сейчас поймешь. Было это по моим понятиям — недавно, по твоим — давно. И был шанс у академии стать вторым местом в мире (а может, и первым!), где была бы осуществлена трансплантация сердца. Это сейчас все привыкли смотреть на западные достижения, как на икону. Тогда же мы им дышали в затылок, и уж что-что, а Южная Африка для нас авторитетом не являлась. Главную роль играл не я, а академик Колесников с госпитальной хирургии. Они там к тому времени уже тонну свиных сердец пошинковали, да и на собаках кое-что отработанно было. Что думаешь, экстракорпоралка[5] у нас слабая была? Что без забугорных оксигенаторов не прошло бы? Да мы тогда уже над пузырьковой оксигенацией смеялись, вместе с «Медполимером» разработали хорошие насосы и мембраны — гемолиз, то есть разрушение кровяных телец во внешних контурах, был весьма приемлемым. Да, была наша оксигенация в основном малопоточной — ну а делов то — двадцать литров дополнительной крови в машину залить! Всё равно больше выбрасываем. А какие наработки по гистосовместимости![6] Да нам неофициально вся Ржевка помогала — я имею в виду Институт экспериментальной военной медицины, они же там со своими «химерами», ну облучённые с чужим костным мозгом, нам все реакции отторжения смоделировали! А про оперативную технику я вообще молчу.

Короче, всё готово. Но… Но очень большое «но» остаётся. Через Минздрав такое провести было невозможно, даже через их 4-е Главное управление[7]. И досада, кроме политической вторая главная препона — юридическая. Ну вопрос, когда человека мёртвым считать. Сердце бьётся — значит, жив, а когда сердце мертво — так на что нам такое сердце! Подбил меня Колесников с ним на денёк в Москву съездить, на приватный разговор к начмеду в Министерство обороны. А тут пальма первенства уже утеряна — как раз в те дни «супостаты мотор пересадили». Речь идёт по сути о повторении достигнутого. А ведь в СССР как, раз не первый — значит, и не надо. Что с Луной, что с сердцем. В Управлении же и резко рубить неохота, и напрасно рисковать не желают. Ситуация — ни да ни нет. Хлопцы, разок попробуйте, но из тени не выходите, мы тут наверху за вас не отвечаем. Получится — к орденам и звёздам, нет — к неприятностям.

Тогда придумали мы бюрократическую процедуру, которая помогала эти ловушки обойти. Несколько потенциальных реципиентов подобрала Госпиталка, всех протестировали. Дело ВПХ за малым — добыть донора. Мы даже придумали, как нам через Боткинскую с ним «прыгать», тогда ни технологии, ни контейнеров для спецтранспортировки органов и в мыслях ещё не существовало. Кому донорское сердце больше подойдёт — тому и пересадят. Так вот, был у нас документ с печатью ЦВМУ за подписями начмеда и главного хирурга. Было в том документе упомянуто 11 фамилий на 12 пунктов под подпись. Десять военных, ну кто к «донорству» будет приговаривать, одна — пустой бланк (это на согласие от ближайшего родственника «покойника»), и последняя, самая малозначительная подпись вообще считай лаборанта — подтвердить оптимальную совместимость донор-реципиент при «переводе на казнь» в Госпиталку! Ну не совсем, конечно, лаборанта — я специально пробил должность в лаборатории клиники. Ну там иммунология-биохимия всякая, и мгновенно взял туда молоденькую девочку сразу после университета. Нет хоть одной подписи — и «донор» автоматически остаётся в нашей реанимации до самого «перевода» в патанатомию.

По понятным причинам намерение держим в тайне и ждём «донора». Через пару недель происходит «подходящий» несчастный случай. Считай, рядом с академией, сразу за Финбаном, пацан 17 лет на мотоцикле влетает головой в трамвай — прямо в ту гулю, что для вагонной сцепки. «Скорая» под боком — пострадавший наш, профильный, доставлен в момент. Прав нет, но редкость — в кармане паспорт. Посмотрел я этого травмированного — категория уже даже не агонирующих, а отагонировавшихся. Травма, не совместимая с жизнью. Но на ЭКГ все ещё работающее сердце! Голову кое-как сложили, с кровотечением справились и быстро на энцефалограмму. Там прямые линии — красота мёртвого мозга. Говорю сотрудникам — боремся с возможной инфекцией, в башке-то точно некрозы пойдут! Ну нельзя же сделать хирургическую обработку травмы мозга в виде ампутации полушарий под ствол, а там всё побито! И, конечно, реанимационное сопровождение и интенсивная терапия по максимуму — тело сохранять живым любой ценой, пока мы наш «адский документ» не подпишем.

Первым делом согласие родственников, без него всё дальнейшее бессмысленно. Одеваюсь в форму, беру для контраста с собой молодого офицера и пожилую женщину, чтобы легче было уболтать любого, кто окажется этим ближним родственником. Мчимся по адресу в паспорте куда-то на Лиговку. Заходим. Комната в коммуналке, на полу грязь страшная, на стенах засохшая рвота, вонь вызывает головокружение, из мебели практически ничего, похоже живут там на ящиках. Оказывается, что существует только один ближайший, он же единственный родственник — его мать. Человеком её уже было назвать сложно — полностью спившееся, морально деградировавшее существо. Такого я ещё не видел — её главный вопрос был, а можно ли НЕ забирать тело, чтоб не возиться с похоронами. К сыну, похоже, она вообще не испытывала никаких положительных эмоций, а истерика и вопли моментально сменились откровенными намёками, что по этому поводу надо срочно выпить. Я послал офицера купить ей три бутылки водки. Документ она подписала сразу, как услышала слово «водка»! Получив подпись, мы с брезгливым осадком пулей вылетели из той клоаки.

Но ещё более интересную новость я узнал чуть позже, когда в клинику прибыл тот офицер, что был послан за спиртным для «ближайшего родственника». Он столкнулся с другими обитателями той коммуналки и узнал некоторые подробности о самом «доноре» — крайне асоциальный тип, хулиган, исключался за неуспеваемость из школы и ПТУ, хоть и молод — сильно пьет, страшно избивает свою мать! Короче, яблоко от яблони… А ещё через десять минут, как по звонку свыше, в клинику пришёл следователь и принёс ещё более увлекательную информацию — мотоцикл «донора» краденый, точнее, отобранный в результате хулиганского нападения, а сам «донор» и без этого уже под следствием не то за хулиганство, толи за ограбление. Похоже, что за всю жизнь единственное хорошее дело «донору» ещё только предстоит — и это отдать своё сердце другому.

Быстро все обзваниваются: собираем заключительный консилиум — бумаги под «приговор» подписывать. Все ставят подписи — сомнений ни у кого нет. Только одну подпись не можем пока поставить — анализы не готовы, времени недостаточно их завершить. В госпитальной хирургии идёт подготовка операционной, а у нас ответственной за лабораторию велено сидеть на работе, пока результатов не будет. Ну вот наконец и это готово — иди, ставь свою последнюю подпись! Тут эта девчушка и говорит, мол, по документу на момент подписания я обязана совершить осмотр! Тю, ты ж дура, думаю. А десяток академиков-профессоров, совершивших осмотр и разбор полдня назад, тебе не авторитет?! Ну вслух ничего такого не говорю, пожалуйста, идите. Смотрите себе тело под аппаратом, только не долго.

Она и вправду недолго. Пошла, взяла ЭЭГ, а мы ему энцефалограммы чуть ли не непрерывно гнали — как не было, так и нет там ничего. Мозг — аут! Стетоскоп достала — вот умора, да её в клинике со стетоскопом ни разу не видели. На что он ей вообще? И что она там выслушивать будет — «утопил» ли дежурный реаниматолог его или пока нет? Да мне уже всё равно — счёт, пожалуй, на часы идёт. Что-то она там потрогала, что-то послушала, толком ничего не исследовала — курсант после санитарной практики лучше справится. А потом поворачивается ко мне и так это тихо-тихо, но абсолютно уверенно говорит:

— Он живой. Не подпишу я…

Девочка, ты деточка! Да ты хоть представляешь какие силы уже задействованы?! Отдаёшь ли ты себе отчёт, что ты тут человек случайный — почти посторонний? А понимаешь ли ты, что городишь ты нам полную чушь — кровь в пластиковом контейнере тоже живая, а вот человек — мёртвый. Тело есть, а человека в нём нету! Короче, ругали мы её, просили, убеждали, угрожали увольнением. Нет, и всё. И ведь сама по себе не упрямая, а тут ни за что не соглашается. Мол, если я ноль — то и делайте без моей подписи. Сделали бы, да не можем мы без твоей подписи.

Наутро собрались все главные действующие лица. «Донор» терпит? Да пока терпит — ни отёка легких, ни инфекции, кое-какая моча выделяется. Стараемся, ведём этот «спинно-мозговой препарат» как можем. А может потерпеть, если Колесников в Москву слетает и переутвердит новый документ? Не знаю, надежды мало. Короче, день мы решали, лететь или не лететь. Потом полетели. Что-то сразу не заладилось. А там выходные. Восемь дней волокита заняла. А «донор» терпит! Горжусь — во мужики у меня в клинике, мертвеца столько ведут.

Наконец назначен новый консилиум с «вердиктом». Только не состоялся он — ночью на энцефалограмме кое-какие признаки глубокого ритма появились. Всё — дальше по любому не мертвец, а человек. Зовём спецов с нейрохирургии — пусть погадают. Много они не нагадали — ведите как сможете, прогноз неблагоприятный. О том, что это был кандидат в доноры сердца — табу даже думать. Обеспечиваем секретность, как можем.

Долго он был в нашей реанимации. Сознания нет (а я тогда был уверен, что и не будет), но мозг ритмы восстанавливает. Попробовали отключить искусственную вентиляцию лёгких. Без ИВЛ дышать пытается! Дальше — больше. Перевели в нейрохирургию. Там ему много чего сделали, но ничего радикального — всё как у нас, что природа даст, то и прогресс. В контакт вступает, что-то старается глазами показать, мычит — говорить пыжится, шевелится.

Уже порядком восстановившись, из нейрохирургии он попал в Психиатрию. Наверное для учебного процесса психо-органический синдром[8] демонстрировать. А там вроде вот что было — перечитал все книжки и всем надоел. Ну кто-то и подшутил — сунул ему вузовский учебник по высшей математике. А ещё через полгода комиссия и первая (!) группа инвалидности. А ещё через полгода ещё комиссия — пацана в вуз не берут! Молит-просит — дайте вторую. Что он окончил, я не точно не знаю, по слухам — Московский физтех. Пять лет за два года. Если это не легенда, то на экзамены ходил так — один экзамен в день. Сегодня сдаю ну там математику за первый семестр, завтра сопромат за пятый, послезавтра ещё что-то за девятый. Заходил на любой экзамен вне зависимости от курса. А к концу второго года что-то такое придумал — короче моментально целевое распределение в какой-то сверхсекретный «почтовый ящик». Ну а финал ты сам сегодня видел.

Колесников год ходил грознее тучи — полностью подробностей не знаю, но, похоже, кое-что просочилось на самый верх в ЦВМУ и выше в МО. Вроде сам маршал Гречко[9] об этом узнал — может, как байку в бане кто ему рассказал, а может, в сводке прошло, типа вон в ВМА пытались сердце пересадить, да ничего не вышло. Видимо, посчитали там наш подход к решению проблемы авантюрным, направление быстренько прикрыли. Особисты и люди из Главпура[10] нас с самого начала предупреждали — какая-либо информация только в случае полного успеха. Боялись видно, что вражьи голоса злорадно запоют — в Советском Союзе провалилась попытка пересадки сердца, а вот у нас в мире капитала с пересадками всё окей, как зуб вырвать. Нам последствий никаких — пострадавших-то в этой истории нет, да и вообще полная картина известна единицам, и с каждым годом этих «единиц» меньше и меньше становится… Люди, подписавшие этот конфузный документ, молчат, а сам документ мы уничтожили — всё равно он силы без той подписи не имел, чего макулатурой архивы забивать? Всё вроде тихо-спокойно… Забывается потихоньку. Но одна тайна всё же мне покоя не даёт. Невозможно это, ну абсолютно исключено и совершенно не научно. Но факт…

Знаешь, никто ему не мог сказать, что он «донором» был. Мы с Колесниковым все варианты перебрали. Некому было рассказать. А он знает! Притом знает всё с самого начала. Даже как под ИВЛ трупом лежал.

— Ну вы же сами говорили, учёный не простой, ну там КГБ вокруг всякое. Они же ему и сказали! — предположил я.

— Глупости! Не получается так.

— Ну а тётка эта?

— Нет, нет и нет! Парадокс, что он вообще её знает. А ещё больший парадокс, что всю дальнейшую историю эта иммунологша знает только со слов самого «донора»! Я ведь от неё избавился сразу после отказа подписаться. Два года спустя разыскал её — меня сильно совесть мучила. Предложил вернуться в клинику, посоветовал хорошую тему для диссертации. Она никогда не интересовалась судьбой «донора» — история в её изложении была очень простой: «донор» умер, тему закрыли, генералов надо слушаться. Так она и считала, пока «донор» уже в теперешнем виде не явился к ней ровно в тот же день, как она сказала, что он живой. А сам «донор» знает только то, о чём говорилось в его палате. И значить это может только одно: когда у него на энцефалограмме прямые линии ползли, ОН ВСЁ СЛЫШАЛ!!! Слышал и помнил…

Дерябин взял кусочек сахара и обильно полил его валерьянкой:

— Ладно, поздно уже. Иди спать и не болтай много!

Болт миокарда

На Пятом Факультете в академии учились одни иностранцы, но готовили из них тех же военврачей. Поэтому и программа у них была весьма схожей с нашей, ну разве за исключением секретных лекций — им особо щепетильную военную информацию не давали. В остальном всё как у нас, даже физподготовка с приличными нагрузками. А это значит, что и обязательный медосмотр им полагался. Правда, на медосмотре чувства «импортных слушателей» щадили. С нашим курсантом как — загнали курс в поликлинику академии, раздели всех до в чём мать родила, и бегом по кабинетам. Иностранцам же каждому давался номерочек с датой и временем, и они в спокойной обстановке обходили всех положенных специалистов. Правда нашему брату такой подход не нравился — это ж сколько раз за день раздеться-одеться придётся!

И вот на подготовительный курс иностранного факультета зачислили одного слушателя из Йемена. Понятно, почему на подготовительный — год иностранцы учили русский язык, а также старались набрать минимум знаний, хоть как-то приближающихся к русской средней школе. С какого Йемена был тот йеменец, с Северного или Южного, я не знаю — как-то не интересовался тогда ближневосточной политикой. Только помню, что оба Йемена друг с другом воевали, и одному из них СССР протянул «братскую руку помощи» в виде военных советников и оружия. Ну и, конечно, их военспецов учить сразу взялись. Так и появился Ахмет в стенах академии. Недельку-другую поучился, и на тебе талончик на медосмотр.

Пришёл Ахмет в поликлинику. Взвесился, измерил рост, сдал кровь-мочу, и вот первый специалист — терапевт. На осмотр азиатов ставили терапевтов со стажем — в основном таких, кто хорошо знаком с тропическими болезнями и гельминтозами[11]. Если «новобранец» из Лаоса-Вьетнама-Кампучии, то обязательно не меньше четырёх видов паразитов, если из Африки — не меньше двух, а вот с Ближнего Востока — обязательно один вид червей и букетом какая-нибудь хроническая кишечная инфекция. При этом арабы на здоровье жаловаться не привыкли, а у новичка ещё и проблема с русским языком — кроме «здравствуйте», ничего сказать не может и ничего не понимает. Расспрос исключается, врачу приходится полагаться исключительно на физикальные данные[12].

Доктор знаками попросил раздеться. Араб жмётся, словно первый раз у врача, потом после некоторых колебаний неохотно снимает форму. Снять майку потребовало ещё пару минут пантомимы. Наконец, можно приступать. Осмотр грудной клетки ничего особого не дал — кроме малюсенького шрамчика в межреберье, ничего особенного. Надо бы послушать. Только положил терапевт мембрану своего фонендоскопа на область сердца, так сразу чуть не подпрыгнул от неожиданности — во-первых, громко, а во-вторых, такого он за всю свою практику не выслушивал. Сердце гудело, клокотало и рычало. Иногда в этих шумах слышалось протяжное пш-шшш, как будто в грудной клетке кто-то сдёргивал миниатюрный унитаз, иногда совсем необычное гулкое глук-глук-глук, словно из некой внутригрудной ванны вытекала вода. Иногда оттуда неслась барабанная дробь, иногда кошачье мурлыканье, как при сильном пороке. Но при пороке шумы на каждое сердцебиение одни и те же, а тут разные! Так не бывает.

Направили араба в клинику факультетской терапии на электро- и эхокардиограмму. Что такое ЭКГ, всем понятно, а вот что такое «эхо» следует пояснить. Это такая методика с использованием ультразвука, сродни тому, что используют при УЗИ, ультразвуковом исследовании внутренних органов. Только при УЗИ картинка получается, как в ненастроенном телевизоре с помехами, но всё же реальная (наиболее «любим» этот метод в акушерстве-гинекологии, когда не рождённых ещё бебичек их мамкам показывают), а эхокардиограмма даёт картинку, напоминающую волны — динамику движения клапанов. Тут не специалист не разберётся. Однако в Ахметовой эхокардиограмме и врачу-кардиологу мало что понятно — на верхушке сердца была зона неподвижности, вроде внутри сердца вырос гриб. Этакий маленький внутрисердечный подосиновик или подберёзовик, совершенно не похожий ни на тромб, ни на опухоль. Наверное, этот «гриб» и шумит так странно…

Ещё «эхо» чётко показало дефект межжелудочковой перегородки. Это такая мышечная пластина, что разделяет наше сердце пополам: одна половинка качает венозную кровь в лёгкие, а другая — артериальную по всему телу. Если в этой перегородке будет дырка, то обе крови будут смешиваться — венозная кровь, где мало кислорода, будет «портить» артериальную. Ещё напором крови через такую дырку сильный левый желудочек может запросто раздуть слабый правый. А когда правый желудочек раздуется, то хорошо качать кровь через лёгкие он не сможет — образуется венозный застой. Таким больным даже лечь проблема — «сидячая» инвалидность с кашлем и кровохарканьем, а потом долгая и мучительная смерть.

Иностранцы под наш 185-й Приказ, согласно которому в те годы из армии по здоровью комиссовали, никак не попадали. Поэтому хоть ты трижды калека — но если есть желание, то учёбу можешь продолжать. У Ахмета желание было. Тогда позвали ему в переводчики другого араба-старшекурсника и предложили операцию — хирургически закрыть этот дефект. Ахмет согласен. Ну раз согласен — ложись в клинику госпитальной хирургии, там у нас сердце оперируют.

Хорошо, в СССР медицина бесплатная. В Штатах бы такая операция за сотню тысяч долларов запросто зашкалила, даже ещё по тем «тяжеловесным» долларам 70-х. Ахмет пользуется моментом — бегом на Госпиталку. Свою экзотическую форму сдал сестре-хозяйке, от неё же получил халат и тапочки — и айда на обследование. Клиническое обследование отличается от амбулаторного своей дотошностью. Начало обычное — сдать анализы. Потом рентген грудной клетки. Ахмет прошёл в тёмный кабинет, стал под аппарат. На большом экране вместо привычного негатива рентгеновских плёнок картинка-позитив, как в чёрно-белом телевизоре. Вот ярко высветились лёгкие, на них рёбра и позвоночник с мягкой тенью сердца, на фоне которой… Не может быть! Именно так рентгенолог и воскликнул: «Не может быть, там же у него болт!» Первая версия всё же, что болт просто в грудной клетке, вероятно, случайно проглоченный и образовавший пролежень в пищеводе. Однако стоило повернуть араба в боковую проекцию, все сомнения сразу отпали — болт сидел в миокарде! Чётко видно, как он покачивается в такт сердцебиениям.

Пришлось ещё раз послать за толмачом-старшекурсником и теперь уж собрать настоящий подробный клинический анамнез[13]. Однако как попал болт в собственное сердце, сам Ахмет не помнил. Более того, он и не догадывался, что в его сердце есть что-то лишнее, но единственно правдоподобную версию всё же предложил:

В Йемене нет ни нефти, ни газа. Да там, кроме песка, верблюдов и арабов, вообще ничего нет — страна бедная. До начала советских военных поставок с оружием у йеменцев было так себе — обе стороны мастерили противопехотные мины из чего придётся. Чаще всего это были обычные тротиловые шашки, а то и вовсе куски допотопного динамита, для увеличения поражающей способности обложенные гвоздями, болтами и гайками. Этакий самодельный аналог стандартного поражающего элемента. Ахмет помнит одно — он на такой мине подрывался. Очнулся уже в санитарной палатке. Из лечения вспоминаются давящие плотные повязки с топлёным курдючным жиром, отвар из верблюжьей колючки, верблюжье же молоко и сон. Провалялся он очень долго, но никакой операции ему не делали, да и ни крови, ни растворов не переливали. Даже антибиотиков никаких не давали. Всё само зажило по воле Аллаха. Потом Ахмет «окончательно выздоровел» и поехал учиться на военного врача, правда бегать ему всё ещё несколько тяжеловато… Теперь он понимает почему — в его сердце болт остался, за который он слёзно просит русских врачей, чтобы вытащили. Да продлит Аллах годы их жизни и наполнит их дома достатком! Падджялуйста!

Операцию провёл сам академик Колесников. Болт извлекли, дефект межжелудочковой перегородки ушили. В ходе операции по старым рубцам определили траекторию болта. Тот попал в нижнюю часть грудной клетки со спины, слегка отрикошетив от ребра, прошил стенку правого желудочка, пробил межжелудочковую перегородку, вышел в левый желудочек, где на излёте и затормозился в самой верхушке сердца[14]. По всем канонам полевой хирургии такая рана без самой немедленной специализированной помощи гарантированно не совместима с жизнью. И не один раз, а ПЯТЬ! Почему сразу не возникло острой тампонады — смертельного состояния, когда сердце обжимается кровью, вытекшей в сердечную сорочку, и из-за этого останавливается — никто не знает. Удивительно, что этот раненый не скончался от кровопотери, а ещё вероятней от синдрома «пустого выброса», когда сердце перестаёт сокращаться, если его камеры внезапно оказываются пусты от моментального массивного излития крови. Непонятно, почему не погиб от пневмоторакса — состояния, когда грудная клетка пробита и лёгкое спадается от накопившегося вокруг него воздуха. Не ясно, каким образом он, по сути, без какого-либо лечения избежал тяжелейших инфекционных осложнений, всяких там гнойных перикардитов, плевритов да медиастенитов[15]. И совсем странно, как такая рана в сердце смогла самостоятельно зарубцеваться. Впрочем, не совсем — дырка-то между желудочками все же не зажила. И последнее чудо — как с металлическим объектом в миокарде и таким серьёзным пороком Ахмед себя нормально чувствовал?

Именно на эти вопросы академик Колесников и хотел получить ответы. Когда Ахмед поправился после операции, опять послали за переводчиком, опять принялись за расспросы, и опять ничего не узнали. Тогда переводчика отпустили, но чтобы хоть как-то скрасить научное фиаско, академик-генерал решил на худой конец блеснуть политической «правильностью»:

— Вот видите, как трудно живется трудовому народу за рубежом. Никакой медицинской помощи! Ахмед, скажи нам, ты ведь из бедняцкого сословия?

Ахмет непонимающе хлопал глазами. Академик упростил вопрос:

— Ну кем твой папа работает?

На этот раз до Ахмета дошло, о чём его спрашивают. Он вздохнул и, обречённо махнув рукой, ответил:

— Царёй!

Шестимиллионный пролежень или Голубая Эмма

В продолжение темы об уникальных инородных телах, что порой приходится «вытягивать» из человеческого организма, можно рассказать и эту историю. Однажды в клинику общей хирургии «Скорая» привезла бабулю вполне интеллигентного вида. Седенькая и сероглазая, в ней ничего не выдавало еврейку. Почти ничего. Первое, конечно, имя. Эмма Аароновна Зин… э-ээ, Зингельшмуллер, если не ошибаюсь, уж очень длинная фамилия. А второе, это старая синяя татуировка на руке. Расплывшийся от времени неровный многозначный номер — страшная отметина фашистских лагерей смерти.

Бабушка корчилась от острой боли в животе, но татуировка настолько заинтриговала врача, что тот нарушил классический порядок опроса больного и первым вопросом спросил, откуда у неё эти цифирки? Оказалось, из самого знаменитого места — из экстерминационного лагеря Аушвиц. Старший лейтенант Барашков аж подпрыгнул от любопытства. Не часто встретишь выжившего узника, ведь из шести с небольшим миллионов европейских евреев в живых остались в лучшем случае тысячи — капля в море. Ещё большей редкостью было встретить выжившего узника в России. С Восточного фронта поезда смерти мало шли, «полное и окончательное решение» обычно принималось на месте, вспомнить хотя бы киевский Бабий Яр или овраги Коростени. Потом многие из тех, кто уцелел, оказались на территории союзников и к тем же союзникам перебрались на постоянное место жительства. Америка и Британия депортировали назад к Сталину громадное количество советских военнопленных, но евреям позволяли оставаться. В общем, было чего у бабушки порасспрашивать. Но тут подошёл профессор и зелёному адъюнкту Барашкову пришлось унять свою непомерную любознательность и перевести разговор в конструктивное, то бишь медицинское, русло. Итак, Эмма Ааароновна, когда заболело, где и как, что принимали, чем хворали?

Если судить по ответам на все Барашковские вопросы, то у бабули вероятнее всего аппендицит. Старлей принялся старательно мять ей живот, проверять симптомы. Классическим такой аппендицит назвать нельзя, но всё равно похоже. Боль в спину отдаёт — «аппендюк», наверное, забрюшинный или ретроцекальный[16]. Одна только странность в анамнезе — бабка утверждала, что подобные боли, только не такие сильные, периодически беспокоят её, ну, этак лет сорок. Тогда Барашков такому странному факту никакого значения не придал. Небось по молодости у неё бывали какие-нибудь мезодениты[17], или болел правый яичник, да и банальная кишечная инфекция могла давать похожую картину. У бабки небось склероз, вот спустя много лет и считает любую случавшуюся боль в животе «такой же». Без шуток — в хирургии «сорокалетних» хронических аппендицитов не бывает.

Так, с диагнозом более-менее понятно, экспресс-анализ крови пришёл, можно докладывать профессору. Профессор выслушал адъюнкта и со всем согласился. Раз там ничего особенного нет, давай-ка, молодой человек, сам делай операцию. Случай как раз «учебный», великого опыта не требует. Старший лейтенант моется, берёт себе в ассистенты кого-то из старшекурсников и становится к столу. Учитывая возраст пациентки, решают оперировать под общим обезболиванием. Подошёл анестезиолог, минутка — и бабушка в наркозе. Ну с богом, начали!

Когда вскрыли брюшную полость, первое, что удивило старлея, это нормальный отросток. Из тех, что на жаргоне «синими» называют. Никакие они не синие, в смысле не посиневшие, а нормальные, бледные, без малейших признаков воспаления. И лежал такой отросток не ретроцекально, а открыто. Бери — не хочу. Барашков уже решил его вырезать, так, на всякий случай, чтобы хоть как-то оправдать операцию, но тут его внимание привлекло нечто непонятное. Как раз где слепая кишка прилегает к брюшной стенке, была заметна некоторая припухлость. Эх, жаль разрез маленький! Не зря говорят, большой хирург — большой разрез. А мы, браток, с тобой пока мелковатые…

Старлей уже вслух укорял себя. Потом вспомнил, что для ассистента он ведущий хирург, смутился и с чувством долга будущего преподавателя взялся учить: «Смотрите, слушатель, да там, похоже, какой-то желвак. Поэтому не будем гнать лошадей. Не зря бабка сорок лет на боли в этом месте жаловалась. Там за слепой кишкой скорее всего сидит набухший лимфоузел. А может, и опухоль… Короче, рассечём этот бугорок, возьмём кусочек для патанатомов — пусть злокачественное новообразование исключат. Хотя похоже, что там особых проблем нет — видишь какой компактный инфильтрат. Сделать такое легче, чем «аппендюк выстричь». Кстати, сам аппендикс трогать не будем — нужды в этом нет. Понял? Тогда приступим».

Ассистент придавил слепую кишку, и за ней сразу проступило нечто компактное, твёрдое и «холодное». «Холодное» не на ощупь. На ощупь оно такое же тёплое, как и всё внутри живота. На хирургическом жаргоне «холодным» называют то, что не имеет признаков острого воспаления. Барашков смело чиркнул по инфильтрату скальпелем. Скальпель упёрся во что-то, потом соскочил с характерным лёгким скрежетом, что назывется, железом по стеклу. Старлей удивлённо хмыкнул. Ранка практически не кровила — стенки действительно оказались склерозированными, словно старый рубец. Похоже, что злокачественной опухолью здесь и не пахло — у них рост обычно инвазивный, въедливый, когда опухоль буквально прорастает в окружающие ткани. Ободрившийся Барашков отступил на сантиметр и небольшим полукруглым разрезом обошёл непонятный инфильтрат. Потом в этот разрез засунул палец, тупо подобрался под этот комочек и буквально вылущил нечто размером с грецкий орех. Вот так, легко и просто! Всё же большой хирург из Барашкова вполне может получиться.

«Ого, какая твёрдая! Фиброма, должно быть. В любом случае опухоль доброкачественная», — прокомментировал довольный старлей, держа находку на ладони. Операционная медсестра подставила эмалированную плошку, и Барашков довольно небрежно стряхнул туда красный шарик. «А чего оно такое… скрипучее. Там что, бляшка? Ну, холестериновая. Или внутри кальцинировано всё?» — предположил ассистент. Барашков хмыкнул: «А кто его знает! Если б у старушки махровый атеросклероз был, то бляшки у неё по всем кишкам сидели бы. Небось кальций там… Впрочем, разрежем, увидим… Но только не сейчас, а после операции. Вдруг там в центре какой инфекционный очажок? Неохота бабуле брюхо бактериями обсеменять. Бережёного бог бережёт». Адъюнкт, насколько позволял боковой разрез, осмотрел брюшную полость, но ничего подозрительного больше не нашёл. Пора ушиваться. Операцию закончили быстро. Больную переложили со стола на каталку и повезли в послеоперационное отделение.

Теперь надо всё описать в истории болезни, а чтобы описание было полным, то неплохо бы изучить находку. Барашков принёс в ординаторскую баночку с консервантом и плошку. Уселся поудобней за стол и попытался рассечь непонятное образование ровно пополам. Опухоль со скрежетом выскользнула из-под лезвия в сторону. Старлей удивлённо глянул на скальпель. Остро отточенная кромка затупилась, чуть погнувшись в виде небольшой зазубрины. Тогда адъюнкт взял комочек двумя пальцами и легонько сдавил. Из него прыснула капелька гноя, а следом со звоном выпрыгнул небольшой объект правильной конической формы. Ничего не понимающий доктор погонял эту круглую пирамидку по плошке скальпелем. Та звенела, словно стекляшка. Тогда Барашков плеснул туда чуть консерванта. Раствор смыл кровь, и перед взглядом изумлённого доктора предстал красивый кристалл, прозрачный, но с выраженным голубоватым оттенком, при этом играющий на гранях всеми цветами радуги. Что это? Камень? Да нет — крупноват для камня. Если только какой малоценный… Скорее всего что-нибудь из дешёвой бижутерии — гранённая под бриллиант стекляшка.

А вот когда рассекли пустую склерозированную массу, то там ничего интересного не оказалось — типичный старый рубец, просто со свежим воспалением. Молодец Барашков, что не стал такое резать в чистой операционной. Впрочем, скальпель он туда всё же тыкал. Надо бы бабушке срочно антибиотики назначить. Теперь понятна история этого инфильтрата. Когда-то бабка проглотила эту цацку. Скорее всего случайно. Такая круглая штуковина обычно гарантированно и без помех проходит желудочно-кишечный тракт. Однако случился довольно редкий случай — в районе слепой кишки эта стекляшка стала. Возможно не малую роль сыграло индивидуальное анатомическое положение того места, где тонкий кишечник соединяется с толстым. Дело в том, что входит он туда сбоку, под прямым углом, и у Эммы Аароновны этот угол оказался весьма высоко. Образовался своеобразный слепой мешок, где твёрдый и тяжелый предмет вполне может задержаться. Инородное тело давит на стенку кишечника, образуя там выемку — пролежень. Слепая кишка одной стороной прилежит к брюшной стенке, и стекляшка постепенно «вгрызлась» туда. Такие дела весьма известны, и в ряде случаев они заканчиваются плохо. У данной же больной обошлось — кишка зарубцевалась изнутри, запечатав объект в ретроцекальном пространстве. После воспалительного процесса образовалась рубцовая ткань. Но микробы всё равно попадали туда, время от времени вызывая воспаления. Это объясняло и периодические боли справа внизу живота, и образование толстой фиброзной капсулы вокруг инородного тела. Осталось только спросить, помнит ли сама больная, как она проглотила эту цацку?

На утро Эмма Аароновна отошла от наркоза и чувствовала себя вполне нормально. Точнее, чувствовать себя совсем нормально проблематично, ведь всего несколько часов назад мозги отключали, накачав организм разной гадостью, а потом ещё резали живот. Поэтому Барашков и записал в истории болезни «состояние удовлетворительное». А вот на закономерный вопрос: «Доктор, так что у меня там?» — вместо ответа устроил маленький спектакль: демонстративно достал из разных карманов две баночки и помахал ими перед носом у своей пациентки. В одной склянке в жидкости плавал круглый шматочек «мяса», весь в белёсых лохмотьях и с резаной дыркой. В другой же, в сухой, позванивая и сверкая, катался светло-голубенький кристалл. «Ну что, не узнаёте?»

Такой реакции пациентки адъюнкт не ожидал. Руки её затряслись, губы задрожали. Забыв про боль, Эмма Аароновна со всех своих старушечьих сил резко приподнялась и вцепилась в барашковскую руку. Старлей хоть и был худощав, но весьма рослый и силой обладал порядочной. «Тихо, тихо, тихо! Швы же разойдутся!» Он бережно уложил больную обратно на подушку и снял её дряблые старческие руки со своего левого запястья. Склянку же с камешком он всё ещё продолжал сжимать в своём кулаке. На глаза Эммы Аароновны навернулись слёзы. Барашков постарался её успокоить: «Да ну что вы так! Не надо переживать. Я это… Я хотел вашу стекляшку на патанатомию отдать. Курьёз, вроде — курсантов учить можно… Но нам вообще-то капсула важнее…»

«Доктор, пожалуйста, отдайте его мне! Ну, пожалуйста! Очень прошу вас, отдайте», — буквально взмолилась больная. «Кого?» Вместо ответа бабуля прикусила губу. «Ну, это… Украшение… Отдайте, умоляю!» Видно, цацка очень дорога для бабули. Старлей принялся успокаивать её: «Эмма Аароновна, берите, конечно! Уж коль из вас это вырезано, то вам и принадлежит. Хотя как учебный препарат эта блестяшка была бы намного ценнее для нас, чем для вас. И ещё…» Адъюнкт не успел договорить, как его челюсть опять отвисла от удивления. Бабулька схватила пузырёк и тут же вытрясла из него кристалл себе в рот! А потом, крепко сжав челюсти, уставилась на Барашкова испуганными глазами.

Опешивший старлей не знал, что и сказать. «Эмма Аароновна… Мы это… Никто тут ничего не собирается… Да вытащите вы эту дрянь изо рта! Не ровен час, опять проглотите, что, вторую операцию делать?!» Бабулька нехотя выплюнула кристаллик в свой сухонький кулачок и теперь смотрела на адъюнкта жалостливо, виновато и как-то совсем беззащитно. Потом она, как малый ребёнок, засунула руку под себя, словно всё ещё боялась, что молодой человек бросится отнимать её драгоценность. А ведь и вчера, да и буквально минутой ранее бабка производила впечатление полностью психически здоровой, образованной женщины… Что за странную бурю эмоций вызвала эта бирюлька? Сомнений нет — момент проглатывания бабуся должна помнить преотлично.

Чтобы успокоить больную, Барашков стал задавать типично медицинские вопросы о самочувствии, о газах, попросил дать другую руку, чтобы померить пульс. «Нормальность» стала постепенно возвращаться к Эмме Аароновне. Она переложила кристаллик в левую руку и хоть всё ещё держала его зажатым в кулачке, но уже под себя не прятала. Да и больно такое делать со свежей операционной раной! Тогда Барашков аккуратно осмотрел её живот, бережно помял брюшную стенку в районе разреза. Похоже, обошлось без инфекционных осложнений, хотя рано ещё судить, денька три ещё подождать надо. По ходу дела он с подробностями рассказывал весь ход операции, как за слепой кишкой нашёл инфильтрат, что он думал и как извлёк находку. На лице больной напряжение и страх сменились выражением благодарности. Адъюнкт понял, что пациентка успокоилась и можно задавать вопросы.

«Всё же хотелось бы знать, когда вы эту штуку проглотили? И вообще мне хотелось бы вас порасспрашивать о…» Эмма Аароновна мягко прервала старлея: «Молодой человек… Вы уж меня извините, но сейчас я вам ничего рассказать не могу. Знаете, эта стекляшка… Цена ей копейка, конечно. Копейка цена! Вообще никакой цены — бижутерия, дешёвка! Но память… Она просто дорога мне как реликвия, как воспоминание о той жизни, о всей моей семье. В общем, чего же я вас путаю! Давайте договоримся так — завтра-послезавтра я вам всё расскажу. А пока, извините. Старческие нервы, знаете ли, да ещё операция… Конечно, спасибо вам большое, но прошу вас, идите пожалуйста, мне хотелось бы отдохнуть». Барашков хмыкнул и вышел из палаты.

После обеда адъюнкт снова осмотрел старушку. Бабуля пребывала в прекрасном настроении, и её удовлетворительное состояние стало ещё удовлетворительней. Свою блестяшку она также держала в кулачке. Ну что ж, Эмма Аароновна, будем вас переводить из послеоперационной палаты интенсивной терапии в обычную, общую. Когда санитар привёз каталку, то бабка всё же не удержалась и опять положила кристалл в рот. Там она его и держала всё время, пока снова не оказалась на койке. И похоже, когда она спала, то тоже держала свою цацку за щекой.

В послеоперационном блоке режим строгий, а в общие палаты уже пускали посетителей. В тот же вечер к Эмме Аароновне приехали сын и невестка. Лысеющий мужчина в тёмной замшевой куртке и подчёркнуто строго одетая женщина. Видать, семья тоже интеллигентная, да и с достатком. Вон какие гостинцы матери привезли, а ещё свежий номер «Иностранной литературы» и томик стихов. Но бабку чтиво не интересовало. Она обняла сына, а потом наклонила его голову вплотную к своим губам и принялась что-то долго ему шептать. Слушая мать, сын с недоверием глядел в пустоту, а потом, пару раз случайно не сдержавшись громко воскликнул: «Не может быть!» В завершение рассказа бабуля что-то украдкой передала ему в руку. Всё ещё не веря услышанному, сын ошалело посмотрел на свою жену, а потом подал ей знак пройти к окну. Повернувшись к жене, он хотел было что-то ей показать, но вдруг на мгновение поколебался и осмотрел палату. Одна койка пустует — заправленная чистым бельём дожидается нового пациента. Обитательница другой, молоденькая толстушка с каким-то пластиковым мешком сбоку, кряхтя и постанывая, только что вышла в туалет. Соседка матери, крепкая сорокалетняя женщина, наверное, из рабочих, увлечённо смотрит юмористическую передачу по маленькому переносному телевизору и, похоже, никакого интереса к их разговору не проявляет. Одна мать неодобрительно качает головой.

Мужчина взял ладонь супруги и положил туда синеватый кристалл, что передала ему мать. Вечерний мягкий свет скрадывал буйство игры цветов на гранях. Женщина без всякого благоговения равнодушно смотрела на безделушку. Потом она взяла её и, будто желая убедиться в каких-то своих догадках, провела гранью по стеклу. Раздался скрежет, как от стеклореза, и на окне осталась глубокая царапина. «Неужели это он?! А я всё считала красивой семейной легендой…» — с придыханием заговорила жена. Сын нетерпеливо перебил её: «Не Он, а ОНА! Голубая Эмма! Уникальный камень и по цвету, и по чистоте, и по размеру! Купленный ещё моим прадедом, гранённый одним из лучших ювелиров Петербурга — моим дедом Аароном Циммерманом — и названный в честь его младшей дочки, моей матери Эммы Зингельшмуллер, урождённой Циммерман! Голубая Эмма, что столько пережила… Революцию, национализацию, репрессии, войну и концлагерь! Реликвия вернулась в свою семью. Точнее, никогда не покидала нас… Невероятно!!!»

Такие откровения совершенно не понравились самой бабушке Эмме. Она резко оборвала сына: «Я-то смогла его сохранить! А ты сумеешь ли, коль с первой минуты трезвонишь на всю округу? Домой идите, и чтобы больше ни слова. Нигде и никогда! Поняли?!» Сын и невестка понимающе закивали, потом принялись по очереди целовать мать и, бормоча пожелания о скорейшем выздоровлении, быстро удалились. У Эммы Аароновны от волнения разболелось сердце и закружилась голова. Она дотянулась до кнопки вызова медсестры. Хоть корвалолу, что ли, попросить. Вскоре появилась сестричка, померила давление, посчитала пульс и вызвала дежурного терапевта. Похоже, нервы у бабульки порядочно разбуянились за сегодня. Капельками тут не обойдёшься, пришлось назначать инъекцию. Укол подействовал, и ночь прошла благополучно.

Утром следующего дня адъюнкт Барашков сидел за историей болезни Эммы Зингельшмуллер и всё никак не мог решить маленькую проблему: назначать бабке консультацию психиатра или повременить? Решил повременить, а вот если и сегодня она откажется ему свою историю рассказывать, вот тогда и позовём соответствующего специалиста. Его доклад на утренней конференции об извлечении инородного тела был выслушан с интересом, но особого ажиотажа среди сотрудников не пробудил. Больше всего сотрудников раздосадовало, что такое забавное инородное тело Барашков умудрился в первый же день отдать хозяйке, у которой абсолютно нет никакого желания рассказывать свою историю. Бабку навестили доцент с курсантской группой и сам профессор, но та им тоже ничего не сказала, сославшись на слабость и плохое самочувствие. Врёт ведь! Нормальное у неё самочувствие. Ну, пойдём, послушаем, что бабушка скажет нам сегодня.

Нацепив очки и высоко подложив под плечи подушку, Эмма Аароновна читала в своей кровати «Иностранную литературу». Женщина рядом так же смотрела телевизор, правда, почти без звука. Впрочем, утром там всё равно ничего путёвого не было. Толстушка с пластиковым контейнером сосредоточенно вязала шарфик. Последняя кровать всё так же была пуста. Барашков поздоровался со всеми и прошёл в палату. Женщины, не отрываясь от вязанья и телевизора, буркнули себе под нос ответное приветствие. Похоже, по молодости адъюнкта его тут за большого специалиста не считали. Старлей присел на краешек бабулиной койки. Вообще-то дурной тон, следовало бы стульчик взять, но молодому доктору казалось, что таким образом он завоюет хоть капельку больше доверия этой скрытной бабцы.

А бабка оказалось вовсе не такой уж и скрытной. Она охотно отвечала на вопросы, а когда дело дошло до номера на её руке, то вообще рассказала интереснейшую историю. До революции её предки обитали в Санкт-Петербурге и, судя по всему, не бедствовали. Однако воспоминаний об этом времени у неё нет — родилась она сразу перед революцией. Помнит, что в НЭП их семья жила в просторной квартире и имела прислугу. Потом всё это ушло, как её отца забрали. Чтобы спастись от возможный репрессий, мать с дочкой уехали к каким-то далёким родственникам, что жили под Минском. Там же Эмма окончила школу, потом Минский политехнический институт. Училась она хорошо, осталась при кафедре, стала подумывать о диссертации. Но через два года началась война. А ей всего двадцать шесть…

Через неделю немцы уже стояли под Минском, а ещё через неделю начали выводить евреев. Тогда её не взяли по чистой случайности — она возвращалась домой, когда выводили мать. Та сделала вид, что дочь ей не знакома. Таким образом светленькая Эмма спаслась в первый раз. Оставаться в Минске ей было нельзя, слишком много людей знали о её еврейском происхождении. Оставался только один выход — податься куда-нибудь в незнакомое село, сославшись, что родная хата сгорела. У колхозников ведь не было паспортов, а значит, это единственная возможность избежать проверки документов, и соответственно установления национальности. И неизбежной смерти.

Минуя патрули и заставы, Эмма ушла из города в никуда. Обосновалась на маленьком хуторке, где пожилая белоруска стала выдавать её за свою племянницу Василину. Так прошёл ещё один год. Эмма привыкла к новому имени, привыкла к тому, что надо копать мёрзлую землю на полях, где искать прошлогоднюю гнилую картошку, а потом тереть её на деруны — этакие пахнущие гнилью оладьи. Руки загрубели, а говорить она старалась мало — боялась своего городского выговора, а с виду ведь селянка-селянкой! Но вот немцы стали набирать местных для работы в Германии. Молодая Эмма-Василина попала туда. Её группу привезли под Гюнтерсблюм, на юге Германии, и распределили как бесплатную рабсилу по фермерским хозяйствам. Работа была вполне по силам — подвязывать виноградники, обрезать да убирать виноград, следить за птицей и свиньями. Симпатичная Эмма, и до Германии сносно знавшая немецкий, бюргерам нравилась, её не обижали и вполне сносно, а порою даже очень хорошо, кормили. Дожила она в Гюнтерсблюме аж до осени 1944 года, когда на своё несчастье встретилась со своей землячкой-одноклассницей. Видать она-то и вложила Василину, что та Эмма Циммерман.

За Эммой приехало СС. Не помогли ни похвальбы хозяина-бюргера, что, мол, очень хорошая работница, ни её собственные причитания, что случилась досадная ошибка. Эмму даже ни о чём не спрашивали. Офицер СС просто глянул на неё и бросил одно слово — юден! Потом её привезли на какую-то станцию, там она и ещё человек сорок евреев долго стояли в тесном помещении. Подошёл поезд, и их стали запихивать в товарные вагоны, где и так уже было битком людей. Поезд пошел на восток. Через сутки прибыли на место назначения — Аушвиц. Это если по-немецки. Или в Освенцим, если по-польски. Музыка Вагнера из громкоговорителей, колючая проволока под напряжением и собаки за ней, часовые с пулемётами на смотровых вышках… А ещё труба и чёрный жирный дым. Смрад сгоревшей плоти.

Пожалуй, это конец. Но не сразу — Эмма была физически крепкой, поэтому её оставили для работ. Средняя продолжительность жизни таких «счастливчиков» меньше шести месяцев. Однако это были последние недели Освенцима — с востока по Польше продвигалась Красная армия. Узники рассказывали, что порой видят в небе английские и американские бомбардировщики, а соседний химический завод уже давно лежит в руинах. Но тут нечто важное нарушилось в немецкой педантичной машине. Если раньше баланды давалось немного, но регулярно, то сейчас кормить перестали совсем. А тут ещё Эмма заболела и… И спаслась второй раз! Случись такое всего неделей раньше, и она стопроцентно оказалась бы в газовой камере. Но сейчас камеры уже не работали — слышна была советская канонада. Не работал и крематорий — трупы пытались сжигать штабелями во рву, но и на такое не хватало ресурсов. Здоровых заключённых вначале гоняли заметать следы, однако это дело быстро оставили. Всех, кто мог идти, построили в колонны погнали на запад — знаменитый Марш Смерти, прочь от советских войск. Из оставшихся кого убили, а большинство просто бросили умирать.

Несмотря на сильную дистрофию и болезнь, Эмма не умерла — подошла Красная армия. Особой медицинской помощи не было. Наладили питание протёртым супом, потом организовали порционную выдачу хлеба и маргарина. Эмме и тут повезло вдвойне. Худая и страшная, видать, она всё же сохранила намёки на свою первоначальную красоту. Солдаты её заметили и определили при медчасти, что развернулась неподалеку. Через месяц молодой организм окреп, и её отправили назад в Россию. Привезли в специальный реабилитационный лагерь, где до этого лечились ленинградские блокадники. Там она ещё пробыла недели две, а потом вместе с последними ленинградцами снова оказалась в своём родном городе. Таком же, как она сама, — истерзанном, полностью истощённом, когда-то доведённом до крайности, но живом. В послеблокадном Ленинграде вновь закипала жизнь, также возвращалась жизнь и в душу Эммы. Она повстречала молодого фронтовика, тоже еврея. Жить в Питере под «репрессивной» фамилией Циммерман ей не хотелось, и она быстро стала никому не известной и труднопроизносимой Зингельшмуллер. Вот и вся жизнь.

Похоже, что бабуля сама была не прочь выговориться. Барашков поблагодарил её за интересный рассказ, но посетовал, что главного-то он не услышал «Так вы эту, м-мм… реликвию, с собой в концлагерь брали?» Оказалось, что да. И не только в концлагерь. Эта никчёмная побрякушка, стекляшка, цена которой конечно же копейка, просто как память досталась её отцу от деда. Мать уберегла её, когда отца взяли. С нею они не расставались никогда — хранили в своей бедной квартире в простенькой шкатулочке. Однако у этой бижутерии-стекляшки была неплохая оправа, из белого металла. Да нет, не из платины, что вы, откуда… Из серебра. Так вот в тот день, когда собирали минских евреев, Эмма вытащила из неё дешёвую стекляшку, а саму оправу понесла менять на что-нибудь съестное. Получается, что эта безделица так первый раз спасла ей жизнь. Саму же серединку она зашила в уголок ватника и тоже постоянно таскала с собой. Вроде как ничего не стоящий, но для неё бесценный, семейный талисман-спаситель.

В этом ватнике она попала в Германию. Там ей жена бюргера отдала своё старое пальто, и Эмма перепрятала стекляшку под его подкладку. А уж когда её взяло СС как еврейку… Тут уже нигде не прячешь — там на проверках даже рот заставляли открывать, а блочницы-капо могли залезть вообще куда угодно. Но она постоянно держала свой талисман во рту. А когда подходил проверяющий просто глотала его. В громаднейшем же лагерном туалете Эмма всегда садилась на краешек, где в жиденьких фекалиях найти свой амулет ей было просто. Она обтирала его и тут же бирюлька снова отправлялась в рот. Да, рисковала, да, может, из-за этой дешёвой бижутерии подвергала себя неоправданному риску, но ведь это ж талисман. И оказалось, талисман не подвёл! Под конец лагерного ада при очередной проверке Эмма проглотило стёклышко, а оно из неё не вышло. Напрасно Эмма обшарила каждый сантиметр этого грязного уголка в туалете. Напрасно проделала то же самое ещё много раз, надеясь, что её стекляшка где-то «заблудилась» или застряла. Синенького кристалла не было. Она посчитала, что просто потеряла его, ведь порой надзиратели-капо давали на оправку всего тридцать секунд. А потом она заболела… Как только сейчас оказалось, это талисман образовал пролежень в её дистрофичной толстой кишке и тем самым спас ей жизнь второй раз. Ведь из тех здоровых, кого погнали Маршем Смерти на запад, выжили максимум десятки из тысяч.

Барашков с сомнением покачал головой. Адъюнкт был закоренелый материалист, в судьбу и талисманы он не верил. Хотя тот факт, что голубенький амулетик спас бабкину жизнь дважды, внушал определённое уважение. Переваривая услышанное, адъюнкт бесцельно поглядел в другую сторону. Толстушка с пластмассовым мешком на боку сидела с открытым от удивления ртом. Похоже, её спицы неподвижно застыли ещё в самом начале бабкиного рассказа. В глазах молодой женщины стояли слёзы. Сорокалетняя «пролетарка», наоборот, казалось, ничего не слышала, полностью углубившись в утреннюю новостную программу.

«Эмма Аароновна, скажите, а где сейчас ваш талисман? Меня уж вся кафедра достала, спрашивают, почему я не принёс его на пятиминутку всем показать, а сразу вам отдал». Бабке вопрос явно не понравился. «Э-ээ… доктор, так сейчас, то мне в нём какой толк? Мне помирать скоро! Цены в нём полный ноль! Я ж говорю — стекляшка, десяток на пятак! Вон отдала родственникам… Э-ээ… Племянница в институт будет поступать, пусть ей эту безделицу передадут, поди, на экзаменах поможет!»

Тут работяга впервые оторвалась от своего телевизора: «Доктор, да не верьте вы ей! Врёт она внаглую!» В разговор тотчас же вступила толстушка с пластиком на боку: «Ну зачем вы так говорите о пожилом человеке?! Она еврейка, и татуировка у неё вон из концлагеря… Всё сходится!» Пролетарка презрительно хмыкнула: «Чё сходится? Да я не за её жизнь говорю-то! Брешет бабка, что стекляшку она глотала. Доктор, а ты к окошку подойди. Посмотри, какую царапину ейная невестка на окне той «стекляшкой» оставила! Нашли дуру! Сте-кля-а-шка-аа, гы-гы! Брильянт то. Небось рублёв пятьсот стоит, а то и все восемьсот. Поставь же его в оправу, там в кулончик золотой или в кольцо, токо штоб толстенькое, такое, знаешь солидное, так и целу тыщу дадуть! Нашли дуру, сте-ее-кло-оо! Гы-гы».

Пусть даже бабка врёт, а пролетарка права. Старший лейтенант медицинской службы, врач-хирург, кафедральный адъюнкт и будущий преподаватель Барашков получал двести восемьдесят рублей денежного довольствия. Это без дежурств. А так и за триста выходило. Врач на гражданке имел сто двадцать целковых, рабочий рублей сто пятьдесят — двести. Пятьсот рублей, конечно, состоянием не являлись, да и тысяча тоже… Хотя деньги считались приличными — этож целый месячный оклад начальника его кафедры! Но нет, не стал бы он из-за такого жизнью рисковать. Барашков напоследок быстренько прощупал у Эммы Аароновны живот и вышел из палаты. Больная поправляется, а химический состав инородного тела его больше не интересовал. Для него эта история закончилась.

Для меня она бы тоже закончилась, если бы не один случай. Я этот день хорошо помню — назавтра исполнялось ровно десять лет, как я прожил со своей супругой. Втихую от неё поднакопил кое-каких денежек и решил сделать жене роскошный подарок — кольцо с бриллиантом. В чём в чём, а в камнях я совершенно не разбираюсь. Поехал в Санрайз-Молл. Цены везде такие, что закачаешься. Тут смотрю объявление висит — New York Diamonds 50 % off — магазин «Нью-Йоркские бриллианты», скидка пятьдесят процентов. Это типа как «Одесская артель Московские баранки» — «Нью-Йорк Даймондз» и в Техасе, и на Аляске есть. Я туда. Жене подарок выбрал, в бюджет почти уложился, довольный коробочку в карман прячу, и тут вижу брошюрка на прилавке лежит. Такая бесплатная цветная книжонка на десяток страниц. Дай думаю, возьму почитаю, что там люди бриллиантового бизнесса пишут. Интересного оказалось мало — краткий ликбез про критерии оценки камней, потом объявления о рспродажах, какой-то каталог, а вот в конце несколько картинок крупных бриллиантов мировой известности.

Вообще-то именные камни живут всегда дольше людей. Они сменяют вереницы хозяев, листая наши судьбы, как страницы. Вот и у этого камня новая судьба. Интересная картинка с аукциона «Сотбис» — фотография красивого голубоватого алмаза старой классической огранки пирамидкой-«розой». Написано, что какой-то индус его себе прикупил. Король металлолома, что-ли… Всего за шесть миллионов долларов. А имя у этого бриллианта… «Голубая Эмма»!!! И подпись в двух словах, что этот бриллиант из семейной династии старых еврейских ювелиров, имеет драматическую историю, в частности пережил холокост. Никакой больше конкретики. А больше и не надо — таких совпадений не бывает. Тут только одно случайное совпадение — шесть миллионов. Доллар на жизнь. Вот знал бы Барашков, что он тогда вырезал!

Грозная пластмасса

Сами по себе инородные тела в медицине вешь не редкая. Мы ещё будем касаться ситуаций, когда их умышленно глотают, при этом без всякого вреда для здоровья. С другой стороны, от таких подарков и летальные исходы встречаются. Помните, в советские времена были такие беленькие пластмассовые палочки-зубочистки? Так вот, в 442-м госпитале один полковник едва богу душу не отдал из-за такой ерунды. После какого-то торжества с возлияниями почувствовал дядька боль по центру живота, сразу под ребрами. Пока до службы добрался, боль из лёгкой переросла в нестерпимую. Начмед его в госпиталь повёз. Там давленьице померили — падает, а пульс частый. Взяли кровь на анализы — гемоглобин низкий, эритроцитов мало. Всё ясно — полковничий организм где-то кровушку теряет. А болит где? В эпигастральной области[18]. Так, значит, там кровоточащая язва желудка… На стол его!

Анестезиолог — вырубай клиента, время не ждёт. Вот и клиент в отключке. Вжить его по белой линии скальпелем — до полости живота добрались за минуту. А оттуда ка-аак ливанёт! Кровь. Анестезиолог бедный мечется как угорелый, растворы струями во все вены пускает, а давление восстановить не может. Такое от язвы не бывает. Да и кровь красная, без желудочного сока, слизи или какой другой жидкости, может только из кровеносного сосуда набежать. Хирурги уже пытаются эту кровь в стерильную банку электроотсосом откачать и обратно в полковника пустить. Да кровищща пребывает быстро. Наконец откачали всё из брюха. А вот и причина — дырка в мезентериальной артерии![19] Хоп её москитом[20] — больше не кровит! Теперь надо рядышком всё прощупать, с какого милого это такой крупный сосуд сам по себе порвался? А рядом в тканях торчит беленькая пластмассовая зубочистка. Такая вся из себя безопасная, а смотри же — встала в самом ненужном месте, проколола кишечник, а потом ещё и крупный кровеносный сосуд. А ведь люди обломки бритвенных лезвий и битое стекло горстями ради шоу едят, и ничего! Да что там горстями, за год машины съедают!

Но это хоть и редкая, но случайность. Видать, выпил полковник лишку, вот и не заметил, как зубочистку-то глотнул. Другое дело, когда инородное тело в себя умышленно пихают, да не в рот. Вспоминается мне одно тело на судебке. Привезли этот труп из какой-то клоаки. Тогда бомжей не особо много водилось, и деклассированный элемент в виде алкашни селился в основном по коммуналкам. Лежит холодный дядька, заблёванный, небритый и грязный, лет сорок-пятьдесят, с лёту даже возраст не определишь. Даже от мёртвого разит спиртягой. Глянул — очередная алкогольная смерть. Помер с перепою, и вскрывать не надо. Но положено… Хочешь не хочешь, а три полости посмотри[21].