Тени нашего прошлого. История семьи Милтон Блейк Сара
– Давай не будем говорить о Германии? – донесся до нее голос Присс. Данк что-то ответил, но Китти не расслышала.
– Потому что, – сказала Присс, – она там, далеко, а мы здесь. И в данный момент ты ничего не можешь с этим поделать.
Китти открыла глаза.
– Или о Рузвельте, – прибавила она, выпрямляясь. – В эти выходные я не желаю слышать ни о налоге на активы, ни о президенте, ни о банках.
– В любом случае что случится, то и случится, – сказала Присс.
– В банке? – спросила Китти.
– В Европе.
– Не случится, если я помешаю, – пробормотал Данк.
Китти нахмурилась. Кузен всегда был немного слишком горяч, он резво хватался за вожжи, как будто жизнь несли вперед обезумевшие кони и только он мог их остановить. Это было достойно восхищения, даже благородно, но, по мнению Китти, он заходил слишком далеко, себе во вред.
– Говорят, ты взял на работу Вайнберга, – сказал Данк. – Это правда?
– Правда, – ответил Огден.
– Сол Вайнберг? – лениво протянула Присс.
– Ага.
– И что он собой представляет?
– Он еврей, – объяснила Китти.
– Очень умный еврей, – подтвердил Огден. – Чрезвычайно.
– Он учился в Принстоне, да? С Диком Шерманом? Выпуск двадцать пятого года? – уточнил Данк.
– Ага. – Огден повернул парус, ловя ветер. Нос яхты нырнул в волны, затем снова поднялся.
– Слышала, он ухаживает за Сьюзи Банкрофт, – продолжала Присс.
– Пустые хлопоты, – заметила Китти. – Такого, как он, ее мать даже на порог не пустит.
– Такого, как он? – переспросил Данк.
– Не валяй дурака, Данк. Ты знаешь, что я имею в виду.
Данк повернулся и опустил свои длинные ноги в кокпит; теперь он сидел лицом к Огдену и Китти.
– Если он справится, со всем разберется и все такое, ты возьмешь его в долю?
– Без сомнения, – кивнул Огден. – Хороший человек – это хороший человек.
Китти откинула волосы со лба и внимательно посмотрела на мужа. «Делай бизнес со всеми, – сказал бы ее отец, – но на яхту приглашай только джентльмена». Место Сола Вайнберга в их мире было четко определено. Что бы ни говорил Огден, какой бы энтузиазм ни проявлял, статус хорошего человека не поможет Сьюзи Банкрофт, если она выйдет за Сола; она навсегда останется девушкой, которая вышла замуж за еврея. Таково было положение дел. Казалось, мужчины никогда о таком не задумывались по-настоящему. Им хотелось обойти острые углы, что-то подправить. Поговорить. А потом женщинам приходилось жить той жизнью, которую они создали.
Парус наполнился ветром.
– Но это только слова, – решительно заявила Китти. – Ты знаешь, что на самом деле все не так. Мир устроен иначе. Ты не пригласишь сына Джо управлять компанией.
Джо был садовником бабушки Хотон.
– Если у него нет должной подготовки, – сказал Данк.
– Даже с подготовкой. – Китти покачала головой. – Например, Солли Вайнберг, – теперь она обращалась к мужу, – что бы ты о нем ни говорил, никогда не получит эту девушку, потому что всегда ведет себя так, словно бьется в какую-то дверь.
– Он ведь действительно бьется, – заметил Данк.
– Возможно, но без правильной девушки такому человеку никогда в эту дверь не войти. Несправедливо, но ничего не поделаешь. Все зависит от того, кто твоя супруга.
– Ничего не поделаешь, – повторил Огден, глядя на нее.
На долю секунды Китти показалось, что она перегнула палку.
– Он часть перемен, которые нас ждут, – сказал Огден.
– Каких перемен? – не отступала она.
– Новые области.
Она покачала головой.
Огден удивленно поднял брови.
Она все видела. Разговоры о том, как лучше, не оставляли ее равнодушной; Китти понимала эту необходимость. Тем не менее это были всего лишь разговоры. Болтовня. А вот что было действительно необходимо – это держаться за лучшее, за то, что уже доказало свое превосходство. И сделать так, чтобы все это видели. Видели этих людей, видели, насколько они хороши, насколько правы. Эти мужчины держали руль в своих руках, они знали, как следует поступать. С самого начала знали.
– Послушай, ты и Данк – лучшее, что у нас есть. Новых людей нам не нужно. Нужно больше таких, как вы.
На носу яхты Присс молча вскинула руку в шутливом салюте.
Но Китти не сомневалась в своей правоте. Мужчин нужно оберегать от их собственного энтузиазма. Женщины должны держать кубок высоко, иногда вне досягаемости мужчин, чтобы те не разбили его в чрезмерном воодушевлении.
– Тебе надо поговорить об этом с Гарри Лоуэллом, – улыбнулся ей Данк. – Вчера вечером в клубе он был явно доволен. Ты слышал его, Ог? Стяжательским классам приходит конец, и все такое.
Огден кивнул.
– Очаровательно, – заметила Присс.
– Хотя равновесие недостижимо, – вставил Данк. – Кому, как не Лоуэллу, это знать.
– Клуб, – невпопад пробормотала Китти. – Я думала, Лоуэллы никогда не покидают Бостона.
– Еще как покидают, – весело отозвался Данк. – Они любят время от времени приезжать в Нью-Йорк.
– Гарвардский клуб – это не совсем Нью-Йорк.
– А ты как думала? Неспроста до клуба всего пятьдесят шагов от Центрального вокзала, – улыбнулся Огден, натягивая кливер-шкот и поворачивая к себе румпель.
Китти рассмеялась.
– Ну вот. – Прищурившись от солнца, она с улыбкой смотрела на мужа. – Ты нарушил мое правило.
– Какое? – непринужденно поинтересовался он.
– Не говорить о работе или о глобальных проблемах – и вот пожалуйста. Только о них и говорим.
– Это неуважительно, – вставила Присс. – Нелюбезно.
– Дорогая моя, семейная политика никогда не бывает любезной, – возразил Данк.
– Эй, ты, – обратилась к мужу Присс, – думаешь, тебе эти шуточки сойдут с рук?
– Да. – Голос у Данка был бархатистый, низкий, на лице сияла улыбка. – Ты же знаешь, я опытный шутник.
Он неотрывно смотрел на Присс, и его любовь к жене была очевидна каждому. Она протянула руку, коснулась его щеки, и взгляд, которым обменялись супруги, потряс Китти до основания. Она повернулась к Огдену, наблюдавшему за ней.
– Послушать тебя, – Огден склонил голову, – вылитая мать с ее вечными разговорами о правилах.
– Я ни капли не похожа на твою мать. – Она улыбнулась и подняла руку, заслоняясь от солнца. – Я реалист.
– О чем, черт возьми, мы тут говорим? – спросила Присс.
– Ни о чем, – ответила Китти, не отрывая взгляда от Огдена. – Правда, дорогой?
Огден крутанул румпель, и у него на губах сверкнуло предвестие улыбки; он покачал головой и, положив руку на румпель, запрокинул голову и взглянул на грот. Сердце у нее в груди забилось чаще. Словно она выбралась из леса, где блуждала весь прошедший год, и нашла его. Вот мы и пришли. Да, мы пришли. Огден. Она высоко подняла руки и потянулась, переполненная этим удивительным, тревожным счастьем, поймала взгляд Огдена и улыбнулась.
Он подмигнул. И Китти ощутила это точно в центре своего существа. Она подмигнула мужу в ответ и села прямо; ее сердце летело вперед вместе с яхтой, через синюю рябь к серо-зеленой гряде на горизонте, которая теперь постепенно разделялась на отдельные острова.
– Куда мы направляемся? – спросила она.
– Прямо туда. – Он указал на карту, расстеленную на деревянной скамье и прижатую алюминиевой жестянкой с сэндвичами и бутылкой джина, между которыми Китти увидела надписи: «Виналхейвен. Суонс. Крокетт. Норт-Хейвен».
Она кивнула и поставила локти на планшир. Волны плескались о борт.
– К повороту! – Огден отпустил румпель и распустил парус, повернув яхту кормой к ветру, который подхватил их и понес вперед, стремительно, под защиту островов, мимо первого скалистого мыса Виналхейвена, самого большого острова. На самом высоком дереве тяжело лежало гнездо скопы, склонившись вправо, – как будто нарисованный детской рукой человечек снимает шляпу, подумала Китти.
Яхта вздрогнула и замедлила ход. Огден снова сменил курс, поймал ветер, и они заскользили вперед, наискосок, к центру пролива Нэрроуз, который был обозначен на карте как довольно мелкий. Огден подтянул паруса, а Данк взял весло, лежавшее под планширом, и вскарабкался на нос, чтобы отталкиваться, если они слишком близко подойдут к скалам.
Они легко скользили к полоске земли, казавшейся сплошной, но пролив вдруг раздался вширь, и перед ними показался остров, длинный скалистый берег которого изгибался дугой прямо напротив четверых людей на яхте. Огромные глыбы гранита складывались в естественные дорожки к морю от леса, нависавшего над кромкой воды. Вдоль всего берега тысячи камней поменьше галечной шкурой выстилали пляж. А прямо по курсу, в конце бухты, от крытого дранкой сарая в воду тянулся узкий причал.
Огден присвистнул:
– Вы только посмотрите.
Сменив галс, он без труда повернул яхту по ветру и направил к причалу.
Данк спрыгнул с носа и удерживал судно, пока Огден отвязывал грота-фал. Парус захлопал вокруг гика с таким звуком, будто птица била крыльями по воде. Присс отвязала фал кливера, чтобы спустить и его. И все замерло. После стремительного движения, после свиста ветра в заливе они как будто выпали из этого мира.
Прямо перед ними к одной из свай было прикреплено рукописное объявление:
ПРОДАЕТСЯ – Р. КРОКЕТТ
Поросший травой склон позади навеса для лодок вел к большому белому дому, примостившемуся на вершине холма; из покатой черной крыши торчали две трубы, выделяясь на фоне летнего неба, словно башни замка. Неожиданный и величественный, дом производил впечатление спокойной основательности; он явно господствовал над этим холмом и этой лужайкой не меньше сотни лет.
– Что можно делать в таком месте? – спросила Присс.
– Жить, – без промедления ответил Огден.
– Жить? – Китти удивленно посмотрела на мужа.
– Почему бы и нет? – Он широко улыбнулся ей.
– Здесь? Так далеко от всех?
– Все приедут к нам. – Он выпрыгнул из яхты и стал привязывать ее к железному кольцу на пристани.
– Все это часть плана, – объяснил Данк с заговорщической улыбкой.
– Плана? – Китти вглядывалась в лицо Огдена. – Какого плана? Огден, что ты задумал?
Он протянул руку, чтобы помочь ей сойти на берег.
– Нельзя же так просто взять и пойти туда, – запротестовала она. – Это неудобно.
– Конечно, можно, – настаивал Огден. – Пошли.
– А люди, которые там живут?
– Вот и познакомимся, – беспечно ответил он. – Давай.
Китти медленно взяла его руку, переступила через планшир и сошла на причал. Присс и Данк спрыгнули с носа, и все четверо поднялись по сходням на пирс. В сарае на колышках были развешаны буйки для ловли омаров, свернутые удочки и фонари; пахло сырым деревом и солью, из бочек резко тянуло керосином – свидетельство того, что сараем пользовались. У стены над старой лодкой, перевернутой набок, стояли весла. Звук шагов по старым деревянным доскам смешивался с плеском волн о камни внизу.
Через открытые ворота они вышли на зеленую лужайку, расстилавшуюся до самого дома на вершине холма. Шиферная крыша разрезала синее небо. Вниз смотрели восемь окон в обрамлении темно-зеленых ставен. Рядом с дверью, где в качестве крыльца были уложены гранитные блоки, росла сирень. Все просто и основательно – королевство мечты. Везде гармония. Все на своем месте.
– Интересно, есть ли здесь электричество? – задумчиво произнес Данк.
– И горячая вода для ванны? – спросила Присс у Китти, а потом взяла Данка за руку и потянула за собой. Они стали подниматься по склону. На плече у Данка висела парусиновая сумка с вареными яйцами, коробкой сэндвичей, термосом кофе и бутылкой джина.
Китти с Огденом остались внизу, в тени лодочного сарая. Слева от дома виднелся маленький гранитный обелиск и округлые верхушки четырех надгробных плит. Могильное семейство. В резкой вспышке Китти представила годы, которые проведет здесь. Дом на холме, частокол елей вдали, просторные зеленеющие поля, где трава покачивается, словно девушки на ярмарке.
А Недди мертв. Ее глаза затуманились. Недди всегда будет мертв.
Огден подошел сзади и обнял ее, и она прислонилась к нему, чувствуя его дыхание в своих волосах.
– Он будет твой, если хочешь.
– Если я хочу? – Китти посмотрела на мужа. Соль собралась в уголках его глаз, сиявших пронзительной синевой. Утренняя морская прогулка словно сделала его ярче.
– Я хочу это место, – тихо сказал он. – Хочу, чтобы этот дом стал нашим. Чтобы все, кто проплывает мимо, знали, что он наш. В этом будет некий важный смысл. Люди будут смотреть и думать: вот дом Милтонов. Китти и Огдена Милтон. Милтонов с острова Крокетт.
Он смотрел ей в лицо, страстно желая, чтобы она стряхнула с себя горе и боль прошедшего года, устремилась вперед, к краю гранитного берега, навстречу елям и свету.
– Пойдем. – Он взял ее за руку и потянул за собой вверх по лужайке. А она с дрожью представила себе будущее: сколько раз они будут подниматься по склону к этому дому вместе с детьми, а возможно, и с детьми своих детей. Воплощенная мечта Огдена. Прямо здесь. И Китти пошла к дому на холме, точке во времени, куда в последующие годы она будет возвращаться, как к камешку в кармане, который всегда можно погладить.
Глава девятая
Эви повернула на Бликер-стрит, к дому; густая стена послеполуденного тепла вызывала в памяти все июни, проведенные на этой улице, прямо здесь, во влажном зное, который занавесом падал перед ней, – весна закончилась, пришло лето. И как всегда, городское лето навевало воспоминания о своей противоположности: тропинка в лесу на острове, туман на лугу между Большим домом и амбаром, несмолкающие гудки береговой сирены в заливе. Всю ее жизнь этот контраст незримо оттенял каждое лето, словно прохладный квадрат пола под ногами. И всегда где-то за жарой, грязью и душными ночами сиял манящий свет Мэна. В конце лета всегда был остров.
Вздрогнув, она нащупала ремешок сумки на плече; слова Хейзел не шли у нее из головы.
Большому дому требовалась новая крыша. Пристани – новые понтоны. Амбар, у которого не было фундамента, проваливался в землю. Тридцать лет после смерти бабушки и дедушки дом кое-как держался, красивый, обветшалый и требующий постоянной заботы; Джоан и Эвелин вели жестокую и необъяснимую битву из-за любых изменений или переделок: Джоан отвергала предложения Эвелин и в конце концов победила, пережив сестру на год. Но теперь, после смерти Джоан, остров и его содержание перешли к Эви и ее кузенам, из которых лишь одному удалось получить профессию, приносящую какой-то доход. И остров Крокетт болтался там, в Пенобскот-Бэй, словно знак вопроса или кулак – как посмотреть.
Словно мухи в янтаре, они застряли в этом месте, где время остановилось. Там было потускневшее серебряное ведерко для льда с инициалами Эвелин и датой, сентябрь 1959-го, – свадебный подарок. Там были дверные упоры в форме буйков. Мебель, купленную бабушкой и дедушкой в тридцатых, перетягивали и чинили – хотя даже это в последний раз делали где-то в начале семидесятых, – но никогда не меняли. Остров собирал, а затем хранил их летние дни. Коллекция камней Сета выстроилась на подоконнике желтой спальни наверху, присоединившись к коллекции кузена Гарри, которая, в свою очередь, продолжала собрание дяди Мосса. Дети там катались на лодке, лазали по деревьям, собирали мидии, а в конце каждого летнего дня, умытые и переодетые, к шести часам приносили на пристань лед в серебряном ведерке, виски и печенье в виде рыбок, а затем стояли на щербатых досках и смотрели на белых рыбин, мелькающих в воде, пока взрослые за их спиной пили, а солнце опускалось в море. Милтоны с острова Крокетт.
Это был абсурд. Нелепая чопорность. Нечто нереальное. Тем не менее без всего этого лето не было настоящим летом. Год не мог смениться новым без каникул на острове.
Впереди, в конце квартала, тень деревьев в крошечном треугольном парке уже переходила в вечер, обещая прохладу. Трое чернокожих мужчин сидели на единственной скамье, вытянув ноги; их широкие рубашки липли к потной груди. Один из них курил и наблюдал за приближением Эви без всякого интереса, без какого-либо движения в ее сторону – белая женщина средних лет, не молодая и не красавица, просто идет.
Она пристально смотрела на него через темные очки, шагая вперед, и через какое-то время он отвел взгляд. Эви видела его раньше, на этом же месте, и, как с ней часто случалось в этом городе, ощутила присутствие множества слоев, этих знакомых незнакомцев, которые скользят по поверхности жизни друг друга, видимые и невидимые, подобно рыбе в чистом пруду. Дверь ее подъезда с щелчком открылась, впустив Эви в прохладную мраморную тишину, а потом, захлопнувшись, приглушила звуки города. Много лет назад, когда они с Полом только переехали в эту квартиру, она долгими и душными летними ночами лежала в постели, настежь распахнув окна, чтобы впустить легкий ветерок, плавала где-то между сном и явью, и голоса людей в парке за окном доносились до нее, словно радиопередачи из другого мира, успокаивающие и непостижимые – человеческие звуки в темноте.
Она толкнула входную дверь, ведущую в длинный коридор, который проходил через всю квартиру и упирался в бабушкино зеркало в овальной золотой раме. Из дальнего конца коридора доносился стук клавиш на компьютере Сета.
Звуки смолкли.
– Мама?
– Привет, дорогой, – автоматически ответила Эви, разглядывая письмо со штемпелем «экспресс-доставка», которое лежало на коврике у нее под ногами.
Через минуту стук клавиш возобновился.
Она подняла конверт. Дорогая бумага и надпись от руки – от руки! – фиолетовыми чернилами. «Мисс Эвелин Ладлоу Милтон». На мгновение ее имя показалось ей чужим – впрочем, так оно и было. Так звали ее тетю, ее двоюродную бабушку и двоюродную прабабушку. С некоторой опаской Эви перевернула конверт и вскрыла его. Письмо было адресовано ей и ее кузенам: «Позвольте напомнить вам о встрече, назначенной в офисе “Шерман, Троуп и Дефорест” в пятницу, 29 июня».
Прошло шесть месяцев со дня смерти матери. 29 июня – это следующий понедельник. Их приглашали обсудить, что делать дальше. Эви сбросила туфли, сняла через голову сумку и швырнула ключи на столик, где они прокатились по старому дереву и с глухим стуком упали на ковер. Что же дальше? Она сомневалась, что им с Полом это будет по карману, а если придется еще и платить, он наверняка откажется. И что тогда? Это ведь не просто остров, это часть их самих; это мама.
Женщина в зеркале, которая шла к ней по коридору с письмом в руке, была копией бабушки Ки. Ей на глаза попался торчащий из рамы зеркала поляроидный снимок, и Эви протянула руку и взяла его.
Мосс, Джоан и Эвелин Милтон в солнечный полдень перед Большим домом на острове Крокетт.
Мосс стоит чуть в стороне, короткие темные волосы растрепались, правый кулак поднят в подобии салюта, улыбка на лице кажется окончанием только что брошенной кем-то шутки. На вид ему двадцать с чем-то. На нем полосатая куртка поверх белой рубашки навыпуск, в левой руке зажата сигарета, он смотрит прямо в камеру, словно бросает вызов.
Рядом с ним длинноногие, с красиво подстриженными короткими каштановыми волосами Джоан и Эвелин Милтон, девушки чуть старше двадцати, безмятежно смотрят в будущее, обняв друг друга за талию, а их головы обрамляет знакомая линия окон на фасаде дома. Одетые в узкие шорты и рубашки без рукавов, изящные и непринужденные, они явно связаны узами родства. Сестры. Девочки Милтон. Девочки, которых приучили говорить «да». Да – родителям, да – миру вечеринок и танцев и зеленым надеждам на другой стороне лужайки.
Мама.
Эви вглядывалась в улыбку Джоан – в это радостное, открытое доверие ко всему, что ждет впереди. Эви никогда не видела этого выражения на лице матери. Ни разу. Женщина, которую она знала, не имела ничего общего с этой девушкой.
Непревзойденный мастер молчания, ее мать входила в любую комнату с такой опаской, словно в ней спрятана бомба, нерешительно переступала порог, тихо присоединялась к разговору и так же тихо покидала его. Подростком Эви большую часть времени пребывала в состоянии едва сдерживаемой ярости, готовая вспылить по малейшему поводу, жила в головокружительной смеси своей правоты и гнева, решительно настроенная взорвать все бомбы, какие только можно. Она поклялась быть ничем не похожей на мать. Ее жизнь была неправильной, жизнью вхолостую, словно нужная бобина с пленкой так и не была захвачена зубцами проектора и их с отцом существование просто не началось – совсем. Эви не могла объяснить, откуда у нее это ощущение; отец и мать одевались так же, как другие, ели ту же еду, а сама Эви ходила в те же школы. Складывалось впечатление, что родители унаследовали свою обыденность, а не выбрали ее, решили обойтись имеющимся, – а потому скорее заполняли комнаты, чем жили в них, словно призраки в собственной жизни.
Но здесь, на снимке, поворот головы и открытая улыбка принадлежали молодой женщине, устремленной в будущее. Радостной. Свежей. Живой и исполненной надежд, как летнее утро. Именно с описания таких героинь начинаются романы определенного жанра. Сияющие красотой и энергией, они появляются на белом крыльце красивого дома в начале дня. «Какая ласточка! Какой полет!»
Что же случилось?
Внизу фотографии была надпись аккуратным почерком матери: «22 августа 1959, утро, когда…» – и два восклицательных знака.
«Что произошло в то утро, мама?» – спрашивала Эви.
«А? – Лицо матери туманилось. – Я не помню».
Не день рождения и не годовщина – Эви могла это вычислить. Ничем не примечательный летний день на острове в конце пятидесятых.
Но именно эту фотографию мать попросила принести этой зимой, когда она умирала. И еще она звала свою сестру, хотя Эвелин умерла годом раньше – умерла в мрачном молчании, отказываясь разговаривать с Джоан. Эви понятия не имела, что у сестер произошла размолвка. Но складывалось впечатление, что в последние дни жизни Эвелин была переполнена злобой, словно слепившей ее своеволие в клубок ярости, против которого Джоан сражалась на своем смертном одре, вновь и вновь повторяя имя сестры. И печаль, которую вызывало это воспоминание, необъяснимая подлость произошедшего проявлялись именно в такие моменты, как теперь, – когда Эви разглядывала двух сестер, безмятежно смотрящих в будущее.
– Мама?
– Что?
– Ничего. – Голос сына зазвучал глуше. – Уже нашел.
Эви вернула фотографию на место.
Она не видела кузенов с самых похорон. Завещание мамы теперь утверждено. К этому времени у них должен был появиться план. Но все пребывали в парализованном состоянии, которое усиливала молчаливая, но настойчивая кампания кузена Генри, старшего «от Эвелин», как их называли; Генри желал утвердить свое естественное право – он считал его естественным – распоряжаться на острове, потому что его мать всегда этим занималась. Тетя Эвелин хозяйничала. Эви могла высказывать свое мнение, но она была «от Джоан». Их было четверо против нее одной, и кроме того, как не уставал напоминать Генри, тетя Джоан, хоть и очень милая, никогда не руководила делами острова. Эви почти никогда не соглашалась с Генри, но тут он был прав. Ее мать никогда ни на чем не настаивала – за исключением одного: чтобы ничего не менялось.
До того дня, за неделю до ее смерти, когда Эви, зайдя в спальню матери, увидела, что та сидит в постели и держит в руке эту фотографию.
– Я хочу, чтобы меня похоронили на острове Крокетт, – сказала Джоан, повернувшись к дочери.
– Хорошо, – с трудом произнесла Эви. Тогда впервые было проговорено, что мать умирает.
– На краю площадки для пикников.
Эви поставила поднос на кровать.
– И на камне должна быть надпись: «Здесь».
– «Здесь»? – удивилась Эви. – Не «Джоан Милтон»?
– «Здесь», – повторила мать. – Одно слово.
– Ладно, – с трудом произнесла Эви. – Но почему?
Джоан повернулась и пристально посмотрела на дочь – как будто, чувствовала Эви, не до конца в ней уверена.
– Но я же тебе говорила. Уже говорила.
Что она ей говорила? Эви ничего не понимала. Когда?
– Обещай мне, Эви.
– Обещаю, – ответила она. – Я все сделаю, мама.
– Эвелин это не понравится, – заметила мать.
– Тетя Эвелин мертва, – тихо сказала Эви.
Джоан кивнула, поставила фотографию к лампе на прикроватной тумбочке, сложила руки на выцветшем шелковом покрывале у себя на груди и закрыла глаза.
Тогда ей легко было сказать: «Обещаю. Я все сделаю, мама». Легко, просто и правильно. Но теперь ничто не было легким, простым и правильным.
– Мама?
– О господи! – воскликнула Эви резче, чем хотела. – Сет, а ты не мог бы подойти ко мне, а не кричать с другого конца Бликер-стрит?
Ее сын появился в двери своей комнаты – шесть футов роста, на широком плече рюкзак с его вышитым именем, который он носил с пятого класса. Она улыбнулась. Он улыбнулся ей в ответ – пятнадцатилетний парень во всем своем великолепии и очаровании – и сквозь мужское тело еще сиял мальчик.
– Я в библиотеку.
Эви кивнула.
– Деньги у тебя есть?
– Ага. На связи.
Она откинулась на спинку стула.
– В смысле пока.
– Я знаю, что означает это выражение.
– Ладно. – Он выскользнул в коридор. – А Бликер-стрит гораздо длиннее.
– Подожди! – крикнула она ему вслед, улыбаясь. – Я тебя подвезу.
Он остановился, вскинул голову, и на его лице появилась удивленная ухмылка, совсем как у Пола.
– Правда?
Она кивнула.
– Я сейчас.
Сет бегом спустился по ступенькам, и его кеды скользили по линолеуму с тем особенным, резким, высоким звуком, от которого в памяти всегда всплывал урок физкультуры со свистками учителя.
– Знаешь, мама, что профессор Конклин сказал нам вчера? – Он ждал ее внизу.
– Что?
– На все главные вопросы физики уже получен ответ, – радостно объявил Сет и потянул на себя входную дверь.
Эви посмотрела на него:
– Это ужасно.
– Это прогресс.
– И что это значит для физики?
– Это значит, что мне не нужно ее учить. Ну правда, зачем мне заниматься физикой, раз она закончилась?
– Вряд ли совсем закончилась.
– Совсем, мама. – Он ухмыльнулся. – В любом случае я смогу использовать свободную пару для домашней работы. И у меня будет больше времени на русский, а потом я смогу сказать, что говорю на двух реально сложных языках.
«А потом», – подумала Эви, разглядывая его. Машина была припаркована в случайном месте в конце квартала – свидетельство того, что мысли Эви были заняты другим. «А потом» вытягивалось в длинную, насыщенную жизнь. Сначала одно, потом другое. Она села за руль. Каждый день что-нибудь будет происходить, каждый день что-то новое. И потом, и потом. Она помнила это настойчивое стремление двигаться все дальше и дальше. Эви влилась в поток машин и перестроилась в полосу для поворота. Все стремились к какому-то неизвестному, прекрасному концу.
На пешеходном светофоре загорелся зеленый, и Эви ждала, положив руку на рычаг переключателя скоростей, пока дорогу перейдет пожилая женщина. Юбка, жакет, сумки с продуктами в руке. Сначала Эви не обратила на нее внимания, высчитывая, когда можно тронуться с места и повернуть так, чтобы не испугать женщину и не выглядеть невежливой. Сет на пассажирском сиденье смотрел прямо перед собой. Женщина ступила на проезжую часть, не отрывая глаз от светофора, и медленно пошла на противоположную сторону, стремясь перейти улицу в один прием, не останавливаясь, хотя Эви видела, каких усилий это ей стоит. В ее гостиной, подумала Эви, наверное, есть кресло или другая опора, у которой можно немного отдохнуть. Минетта-Лейн, все ее тридцать футов, были для женщины огромным расстоянием, которое требовалось преодолеть, прежде чем сменится сигнал светофора.
– Какая отвага, – пробормотала Эви.
Сет вопросительно посмотрел на нее.
– Нужно немалое мужество, чтобы каждое утро вставать и выходить в этот мир, когда ты стар или болен.
– Знаю, мама.
– Я серьезно.
– Знаю, мама, – ласково повторил Сет. – Ты говорила.
К глазам вдруг подступили слезы.
– Правда?
Она сидела в машине рядом с сыном, ждала – и вдруг осознала: эта женщина впереди на дороге двигается так же, как Джоан в последний год ее жизни, прежде чем они поняли, что рак оплел ее кости и тянет назад, замедляя движения.
Сет кивнул. Машина позади них просигналила. Женщина почти преодолела половину пути – оставалось чуть-чуть. «Давай, – услышала Эви свой шепот. – Не останавливайся». Это было невыносимо. Сколько ей лет? Может, она не была такой уж старой. Может, просто больной. А где ее семья? Машина сзади снова просигналила.
– Мама!
Эви открыла дверцу, выскочила на дорогу, подбежала к женщине и протянула руку, чтобы взять у нее сумки – не раздумывая, не обращая внимания на водителя позади, который теперь сигналил непрерывно.
Женщина, которая оказалась гораздо старше, чем думала Эви, остановилась и посмотрела на нее.
– Эй! – крикнул водитель, высунувшись из окна.
Читать бесплатно другие книги:
