Жалобная книга Фрай Макс

Слушаю ее пересказ вполуха. Леша, понятно, много чего говорит. Материт своих врагов-приятелей поименно да пальцы гнет. Дескать, щас все у меня попляшут. А я их тем временем в бараний рог, все дела… Где заканчиваются понты Алексея Хуановича и начинается полезная информация, сам черт не разберет. Ну и ладно, не моя печаль. Моя печаль, чтобы нас, единственных свидетелей и без пяти минут жертв, по ментам не затаскали. Ну, вроде не затаскают, это Маринке твердо пообещали.

Вот и славно.

Марина тем временем пакует чемоданы. Ей велено собираться: сейчас приедет Лешин шофер, повезет ее куда-то, за сотню километров от Москвы, в загородный дом. Марина там не была никогда, дом новый совсем, только-только достроен, еще не обжит толком. Но, говорит, три этажа, сауна в подвале, круче не бывает. Закачаешься.

Качаться Марина предлагает совместно. Такого шикарного убежища еще ни одной жертве теракта, надо думать, не предоставляли. Звучит заманчиво, но…

Но.

Как я в пятницу буду в Москву добираться, за сотню-то километров? То-то же. А мне, между прочим, работу сдавать, обещано уже, не отвертишься. Да и на нынешнюю ночь у меня, честно говоря, немного другие планы. Я твердо намерена пить чай в Бабушкине с загадочным незнакомцем, если уж так все сложилось. Потому что если не поехать сейчас к нему в гости, то…

…то совершенно непонятно, зачем был нужен весь этот смертоубийственный фейерверк. Никакой иной пользы я в нем не нахожу.

Поэтому я отказываюсь от фантастического предложения. О намеченном чаепитии молчу, ссылаюсь исключительно на дела. Марина, впрочем, знает, как много значит для меня этот перевод. Я ей все уши прожужжала, отрывки зачитывала вслух. Так что она и не уговаривает особо. Все понимает, ага.

Ох, хорошо, что не все!..

Еще один непростой вопрос: как меня найти? Я, конечно, говорю, что поселюсь у Наташки (и сама в это более-менее верю). Они с Мариной знакомы; кажется, даже понравились друг дружке. Но диктовать Наташин телефон я почему-то не захотела. Соврала зачем-то: дескать, нет там никакого телефона. Есть пейджер; номера не помню. Как со мной связаться? Хороший вопрос… Ну вот, например, по этому же телефону. Товарищ по несчастью побудет нашим связным, все мне передаст, если уж так получилось.

Украдкой кошусь на своего спутника: как ему такой поворот? Кажется, доволен. Я бы даже сказала, ликует. Могу его понять. Я и сама практически ликую, хотя куртку и книжки все же жалко до слез. О, да, кстати, о слезах.

– Маринушка, – прошу, – скажи Леше или кто там будет разбираться с кафе, пусть мои книжки и одежку заберут, если не сгорело. Им – мусор, а мне – ценное имущество.

– Там двери железные, – утешает меня Марина. – И в твоей комнате, и в кладовой. Не сгорело ничего, думаю… Конечно, я Леше скажу. Все будет хорошо. Он же знает, что ты – мой второй ребенок…

«Второй ребенок». Надо же. Никогда не думала, что она ко мне так относится. Нет, ну понятно, сейчас у нас бурные эмоции, общее горе, общая радость: все-таки уцелели обе, почти чудом. Рвани оно на полчаса раньше и… Ох, нет.

Но мы живы, здоровы, и Маринушка называет меня своим «вторым ребенком». А мне приятно, черт побери! И плевать, что все это просто эмоции.

– Как его хоть зовут-то, твоего «связного»? – вдруг спрашивает Марина.

Вот это да. А я и не знаю.

Смешно. Кому сказать, не поверит.

Прикрываю трубку рукой, спрашиваю его шепотом. Молчит, думает. Вспоминает, что ли? Или сочиняет наспех?

Какая, впрочем, разница. Нет, пожалуй, информации менее важной, чем имя человеческое. Цвет волос, и тот может больше рассказать о своем обладателе.

Наконец рыжий принимает решение. Говорит, что его зовут Максим. Будем считать, так оно и есть. Не паспорт же у него требовать, в самом деле…

Получив это сокровенное знание, Марина спешно прощается. Говорит, ей надо собираться. Там, на этой трехэтажной даче даже посуды пока нет. Сауна есть, а, скажем, чайника или хоть кружки какой-нибудь нет. Об одеялах, да подушках и говорить нечего. Эх, ничего-то они в жизни не понимают, эти «новые русские». Даже те из них, которые, теоретически говоря, древние индейские…

– Мы, кстати, уже почти приехали, – объявляет Максим, принимая из моих рук почти раскаленную трубку.

Вид у него при этом вполне виноватый. Словно бы признает за собой некий злодейский умысел. Дескать, мог бы подальше поселиться – вот, к примеру, как некоторые буржуи, в сотне километров от Москвы, чтобы поездка наша длилась и длилась, не завершалась никогда.

Как будто прочитав мои мысли, объясняет:

– Не люблю, когда что-то заканчивается. Даже домой приезжать не люблю. То есть дома-то хорошо, но вот говорить себе: «Приехали», останавливаться, выходить из машины – ох, это не по мне!.. Не понимаешь, да?

Честно говоря, действительно не понимаю. Но молчу, слушаю. Не перебиваю.

– Для меня, – говорит, – всякая завершенная история – история о смерти, рассказанная смертным повествователем смертному слушателю. Мой внутренний ребенок очень этого дела боится, но верит, что бывают иные какие-то варианты, и вечно нудит: «А что было дальше?» – в надежде, что «дальше» было хоть что-то, кроме тишины…

Теперь, кажется, понимаю. Но его несет.

– В момент завершения всякого дела, даже такого пустякового, как поездка домой, я остро чувствую собственную смертность. Строго говоря, я встречаюсь со своей смертью всякий раз, когда паркуюсь у подъезда. Зато незавершенность представляется моему воображению чуть ли не пилюлей бессмертия из кладовых Лунного Зайца. В моей идеальной истории путник выходит из пункта А, но в пункте Б его ждут напрасно: этому счастливчику суждено увязнуть в какой-то собственной, персональной бесконечности; понравится ему это или нет – другой вопрос. А вот мне – скорее да, чем нет.

– А ты пробовал? – спрашиваю.

– Что? – вздрагивает.

Ну вот, проснулся. Вспомнил наконец обо мне. Надеюсь, хоть знакомиться по новой не придется?

– Ты так говоришь, словно уже пробовал застрять в этой самой бесконечности, – поясняю.

Ухмыляется.

– Есть такое дело. Пробовал. И не раз. Но это отдельная история, специально для твоих ушей. Очень, очень длинная.

– Я так понимаю, у тебя коротких историй вообще нет. Парочка просто длинных, а все остальные – бесконечные. Если я тебя правильно поняла.

– Ты, – говорит, – удивительно правильно меня поняла. Так правильно, что слов нет. Единственный нюанс: все мои истории бесконечные, даже те которые кажутся просто длинными. Просто я изобрел отличный способ их рассказывать. Нужно начать с начала, пропустить середину и наскоро придумать какой-нибудь хороший конец.

– Чтобы вышла волшебная сказка? – спрашиваю, выходя из машины. И замираю, жадно вдыхая теплый ветер, приправленный сосновым ароматом. Пахнет здесь, как в пригороде. Хорошее, оказывается, место это Бабушкино. А я тут и не была никогда до сих пор…

Он молчит, поднимает стекло, запирает дверцы, достает из багажника здоровенную спортивную сумку, копается в карманах, извлекает связку ключей. Хлопочет. И только благополучно завершив акт беспрецедентного насилия над кодовым замком и впустив меня в теплый, вонючий подъезд, соглашается.

– Ну да. Я и есть сказочник. Практически Оле Лукойе.

– Который из них? Первый или второй?

Хмурится, потом вспоминает, о чем речь.

– От второго, – шепчет доверительно, – я и сам прячусь.

Что тут скажешь?

Молчим. Топаем пешком на пятый этаж. Известное дело, хрущевка, без лифта. Я сама в такой выросла, хоть и за добрую тысячу километров отсюда. Наконец, он отпирает дверь, первым делом включает свет в коридоре и пропускает меня вперед. На меня тут же падает здоровенный черный зонт. Достойное завершение беседы, ничего не скажешь.

– Откуда он тут? Я же убирал в шкаф… Ну да, я великий владелец великого бардака, – смущенно смеется хозяин дома. – Прости. Будем надеяться, больше ничего на тебя не упадет.

– Да уж, – говорю жалобно. – Хватит на сегодня, пожалуй…

Дома у него, надо сказать, хорошо.

То есть невооруженным глазом видно, что квартира съемная. Ну не мог этот человек по доброй воле приволочь в дом столь жуткие шкафы: тот, что в коридоре, поменьше, и второй, надутый, бесформенный монстр, загромоздивший половину комнаты. Но даже хозяйская мебель почти не портит впечатление от жилья. Соломенные жалюзи на окнах и такие же циновки на полу. Повсюду валяются мелкие, пестрые подушки. А возможно, не просто валяются, а ползают по дому, как домашние зверьки, этакие мягкие черепашки. Где упал, там и спи, а подушки сами вокруг соберутся. Удобно. Впрочем, спать можно и на диване: подушек и там хватает. Другой мебели в комнате нет.

Зато на кухне оборудовано отличное рабочее место фрилансера. Уж я-то могу оценить. Узкая, но длинная тахта позволяет засыпать, не удаляясь от станка. На столе живет монитор, под столом мурлычет системный блок, на холодильнике обосновался принтер. Зато сканер, кажется, выполняет функцию подноса: на нем стоят пустая чашка и заварочный чайник.

Вполне уютный, милый моему сердцу бардак. Сама бы такой с радостью развела. И разводила ведь неоднократно, пока не пришлось поселиться, с позволения сказать, в общественной приемной, да будет ей земля пухом.

Эх!

– Ты, – говорит повелитель бардака, – пока броди по дому, ищи свое место. Где понравится, там и устраивайся, хоть в ванной. А я приготовлю чай, и принесу его, куда пожелаешь… Или все-таки кофе?

– Наверное, чай, – мычу нерешительно. – Для начала.

– «Для начала» – это правильно, – радуется. – Настоящая сова начинает глушить кофе только после полуночи. А сейчас всего половина двенадцатого.

– Ох, ни фига себе! – изумляюсь. – Быстро же мы все успели!

– Поужинать, познакомиться, покататься, взорваться и удрать с места происшествия, – подхватывает. – Долго ли умеючи?

Действительно.

Побродив по комнате, возвращаюсь на кухню. В комнате все же чересчур интимная обстановка. Я, честно говоря, совсем не против интимной обстановки, но…

Лучше пока посидеть на кухне. А то как-то слишком уж интенсивно прожила я последние четыре часа. Надо бы передохнуть.

А передохнуть, как показывает опыт, только на кухне и можно.

– Пока мое место будет тут, – говорю, с ногами забираясь на тахту.

И запоздало удивляюсь, осознав, что присутствие этого чужого, незнакомого, да еще и чертовски привлекательного мужика нимало меня не смущает. Напротив, успокаивает. Хочется быть к нему поближе, потому и на кухню вернулась так поспешно.

Что со мной происходит? У любви, с какого бы взгляда она ни наступала, насколько мне известно, совсем иной анамнез. И если поначалу мое состояние более-менее походило на обычную бытовую влюбленность, то теперь… Черт знает что со мной творится. Или это нормальная реакция организма на давешний шок? Или даже новый условный рефлекс? Нет, а вдруг? Этот человек был рядом, когда я чудом избежала опасности, вышла сухой из воды, и теперь мой организм реагирует на него, как на спасательный жилет, который всегда должен быть под рукой. А что, очень даже возможно.

Ужас, если так. Ужас-ужас-ужас. Куда же я теперь без него?

Но сейчас мне все равно хорошо. А «потом», будем надеяться, вовсе не наступит. Зачем нам какое-то дурацкое «потом»?

«Жилет» мой тем временем льет в чайник кипяток, и кухня наполняется запахом бергамота.

– Хороший у тебя чай какой, – вздыхаю.

– Да, ничего себе, – кивает. – У меня еще и печенье есть. И вообще до фига всякого разного прекрасного, – любовно пинает ногой туго набитую спортивную сумку. – Сегодня воистину удивительный день: прежде, чем встретить тебя, я посетил супермаркет «Восьмой Континент». Или все-таки «седьмой»?.. Я там был второй раз в жизни, кажется. И накупил всякой ерунды в красивых упаковках. Вот это, я понимаю, сила предвидения! А ведь могли бы сейчас мерзлый мышиный корм на балконе грызть…

– А что, – интересуюсь, – бывает специальный мышиный корм? Типа «Вискас», только для мышек?

– «Мышиный корм», – смеется, – это все, чем не брезгуют мыши. Чаще всего – просто крошки от позавчерашнего ужина. Но разные бывают варианты…

Он кутает чайник полотенцем и принимается метать на стол добычу. Какие-то пакеты, впрочем, отправляются в холодильник, доселе пустой и даже, кажется, пыльный. Наконец, покончив с хлопотами, достает две большие чашки цвета цитрусов: лимонно-желтую и апельсиново-оранжевую. Разливает чай.

– Кипятком разбавлять? – спрашивает.

Мотаю головой.

– Чай свежий, только что заваренный да водой разбавлять, – ворчу. – Вот еще!

– Согласен. Но здесь, в Москве, почти все чай разбавляют; гостя не спрашивают даже. Фигак полную чашку воды на чайную ложку чая – набулькивайся, гость дорогой! Я долго привыкнуть не мог к такому издевательству. Потом притерпелся как-то. Но уж дома-то…

– А ты тоже не москвич? – спрашиваю.

– Да ну, какое там… Ты их вообще видела, москвичей-то? Нет их в природе. Москва есть, а москвичей нет. Каждый откуда-нибудь, да приехал.

– Ну, сколько-то их есть. Та же Марина, например.

– Правда? – удивляется. – Москвичка? Что, прямо вот так и родилась в самой Москве? Не учиться приехала?.. Ну, значит, встречается еще редкий зверь коренной москвич в дикой природе. Кто бы мог подумать…

Отдает мне чашку, распечатывает круглую жестяную коробку с печеньем. Красота какая! Печенюшки там все разные, даже и не перепробуешь, наверное. Но я буду стараться.

Пока я вожусь с печеньем, хозяин дома помалкивает. Барабанит пальцами по столу, курит, думу думает. Молчание нарушается лишь моим безмятежным хрустом. Наконец, не выдержав тишины, прошу:

– Может, расскажешь про Михаэля, пока мы чай пьем? Если уж книжку его переводить мне сегодня не светит…

– Расскажу, – кивает. Хмурится почему-то. – Но сначала ответь мне на один вопрос…

И снова умолкает. Берется за следующую сигарету. Не то нервничает, не то просто слов нужных найти не может.

Немудрено. Вопрос его поверг меня в оцепенение. Чего угодно ожидала, только не этого.

– Скажи, – говорит, – с тобой, случайно, не бывает так, что?.. Ну, вот, к примеру, заходишь в комнату, где сидит, скажем, человек с больным зубом. Или головой, или ногой – не имеет значения. И у тебя тут же начинает болеть зуб, голова, нога – пока не выйдешь из комнаты… Ясно. Можешь не отвечать. По твоему лицу вижу, бывает.

– Сегодня, – говорю наконец. – Только сегодня. До сих пор, кажется, ни разу. Или я просто внимания не обращала?..

– Ты только сегодня заметила? – оживляется. – Вот это да! Выходит, не один я к свиданию подготовился…

Он смеется, но почти сразу же мрачнеет.

– Прости, – говорит. – Тебе, судя по всему, не до шуток, если сегодня все это случилось в первый раз. Как именно, если не секрет?

Какие уж тут секреты. Полдня ведь маялась, страдала, что некому пожаловаться, не с кем посоветоваться. К кому ни сунься, скажут: «Дура психованная», – да и выкинут из головы мою печаль. Даже Марина – уж насколько, казалось бы, завзятая чернокнижница, без прикладной эзотерики шага в сторону не сделает, но тут рукой на меня махнула и прогуляться отправила, от душного помещения подальше, чтобы дурь выветрилась. А этот тип вдруг сам угадал. Как, почему, с какой стати угадал – об этом я думать поостерегусь. И без того последняя черепица с крыши осыпается.

Я уж лучше исповедаюсь, пока есть такая возможность.

Рассказываю ему про давешнюю крашеную блондинку с больным зубом, про дядечку с василиском в желудке. В красках расписываю собственные страдания. Пусть пожалеет, да чаю еще нальет. Меня сколько уж лет никто толком не жалел, а иногда так хочется…

– Во время гадания накатило, значит? Интересный поворот!

Чаю-то подливает, а вот жалеть меня и не думает. Радуется, только что руки не потирает. Словно бы я клад нашла и теперь предлагаю взять его в долю, ежели, к примеру, лопату одолжит, или на шухере постоит. И вроде как заранее на все согласен. Улыбается до ушей. Улыбка, надо понимать, предназначается мне. Вся, целиком, сдачи не надо.

– А на меня, – говорит, – поначалу находило, когда я за фотоаппарат брался. Причем не только боль. Чужая жизнь во всей полноте, разом, без остатка на меня обрушивалась. Думал, волшебная вещь… А оказалось, это я сам волшебный, а фотоаппарат – ну да, хороший такой фотоаппарат. Но вполне обычный. Подарок старого друга… Просто каждому из нас нужен какой-то трамплин – для начала. У меня был фотоаппарат, у тебя – карты. Оно и понятно: я полжизни великим фотографом себя мнил, а ты гаданием, как я понимаю, всерьез занимаешься, зарабатываешь даже… Потом уже и без трамплина можно обходиться. Особенно, если знать некоторые приемы. Нехитрая техника, освоить ее проще простого, было бы призвание.

Я даже про печенье забыла. Сижу, слушаю его, ресницами хлопаю. Ничего не понимаю пока. Но – вдруг пойму хоть что-то? Когда-нибудь. Законспектировать, что ли?..

– Ты спрашивала про Михаэля, – он неожиданно меняет тему разговора. – Так вот, познакомились мы следующим образом. Я сидел в привокзальной кондитерской одного маленького немецкого городка. Пил кофе – помойного, к слову сказать, качества, – жевал черствый крендель, ждал поезд на Мюнхен и очень старался не сойти с ума, по целому ряду причин. Долго рассказывать, да и ни к чему сейчас… И тут подходит ко мне здоровенный белобрысый дядька в твидовом пиджаке, скалится приветливо, спрашивает что-то по-немецки. Объясняю ему, чуть ли не на пальцах, что на языке Штирлица и Гёте могу, в лучшем случае, команду «хэндэ хох» уразуметь. Дядька отмахивается: «нет проблем», – и переходит на английский. Первым делом он задал мне тот же вопрос, что и я тебе.

– И ты не послал его подальше?

– Ну, ты же меня пока не послала… И, потом, к тому времени я уже привык к разным… ну, скажем так, странностям. Ничего, кроме странностей со мной, можно сказать, не происходило в ту пору.

– Хорошая, должно быть, жизнь.

– Дело вкуса. Тебе нынешний вечер понравился?

– Даже и не знаю. С одной стороны, у тебя в гостях, пожалуй, интереснее, чем дома сидеть, уткнувшись носом в компьютер. С другой… Жалко кафе. И все остальное жалко. И ночевать теперь где-то надо. То ли квартиру искать, то ли по друзьям пока помыкаться… Ох, я же Наташке позвонить хотела! Двенадцать уже есть?

– Сейчас будет, – он смотрит на круглый циферблат настенных часов. Судя по исключительному уродству, вещица тоже хозяйская. Очень типичное убранство московских съемных квартир: все, что даже на дачу вывозить противно, можно оставить жильцам. И брать с нас на полтинник больше, за «меблировку».

– Не надо тебе никуда звонить, – будничным тоном говорит счастливый владелец дивного хронометра. – Разговор у нас будет долгий. Небось, тут и заснешь, прямо на этом топчане. В монологе я страшен, кого угодно усыплю.

– Ну да. Ты же Оле Лукойе, – улыбаюсь натянуто. – Тебе так и положено.

Предложение, что и говорить, соблазнительное. Я бы, следует признаться, огорчилась, если бы оно не воспоследовало. Но теперь, когда он сказал вслух то, о чем я все время думала, мне неловко. Не знаю, куда глаза и руки девать.

– Я, – напоминает мой гостеприимный хозяин, – не маньяк. Настолько не маньяк, что самому тошно. Но уж какой есть. Мой примитивный ум не терпит намеков и недомолвок. Когда я говорю: «спать», это и значит: «спать». Никаких дополнительных процедур. Когда я решусь выступить в роли коварного соблазнителя, я тебе честно об этом скажу. Заранее. Договорились?

– Договорились, – киваю.

Ну и как я теперь должна себя вести? Обижаться было бы совсем уж глупо. Напротив, такая откровенность должна бы меня обрадовать. Но ничего похожего на радость я не чувствую. «Не маньяк», видите ли… Что ж, получается, это я у нас маньяк?

По всему выходит, что так. Иначе с чего бы меня то и дело посещали мысли о «дополнительных процедурах»? Эти самые процедуры будоражат мое воображение куда больше, чем обещанный долгий разговор. Хотя, интересно все это, конечно. Кто бы другой рассказывал, слушала бы, рот распахнув.

Ладно. Рот можно оставить закрытым, а слушать все же придется. Программу вечера явно определяю не я. А если станет совсем невмоготу, ка-а-а-ак прыгну!

Такая постановка вопроса мне чрезвычайно нравится. Чувствовать себя охотником, а не добычей – это по мне, да.

– На чем мы остановились? – спрашивает безмятежно моя потенциальная жертва.

– На том, что ты познакомился с Михаэлем, и он спросил про больные зубы. Ну, в смысле не про зубы, а…

– Ага. А я все взвесил, подумал хорошенько – секунды три-четыре – и выложил ему все как на духу. Про фотоаппарат. О том, как оказываюсь в шкуре всякого человека, попавшего в мой видоискатель. Словарного запаса для такой беседы нам обоим немного недоставало, поэтому разговор получился очень конкретный. Приходилось называть вещи своими именами, без недомолвок. По-русски я, пожалуй, и не смогу выражаться так точно… Ладно, это как раз неважно. Важно, что мы с Михаэлем договорились. Он здорово удивился. Сказал, у меня интересный случай. Дескать, прежде ему никогда не доводилось встречать накхов, которые обнаружили свой дар при помощи фотоаппарата…

– Кого-кого?! – переспрашиваю, услышав незнакомое словечко.

– Не важно, – отмахивается с досадой. – Это я, считай, сдуру брякнул. Потом… Сейчас важно другое. Михаэль объяснил мне, что такой талант грех зарывать в землю. Дескать, его можно и нужно развивать.

– Талант страдать от чужой зубной боли? – уточняю язвительно.

– Забудь ты про эту ерунду, – вздыхает. – Подумаешь, зубная боль, горе великое… Это просто первый симптом. Вернее, не первый, а самый яркий. Потому что когда у тебя внезапно меняется настроение или мысли какие-то дикие в голову лезут, ты вряд ли станешь винить в этом своего ближнего. Тебе в голову не придет, что это его настроение, и его мысли. Спишешь все на собственную неуравновешенность. А боль – штука вполне очевидная. Рано или поздно непременно обратишь внимание на некоторые совпадения.

– Падения сов, – откликаюсь эхом. Лишь бы что-то сказать.

Но ему мой каламбур, кажется, по душе. Он безмятежно улыбается и вдруг ласковым, небрежным жестом гладит меня по голове. Вернее, гладит-то он парик: я как напялила его после обеда, для приема клиентов, так и не снимала. Забыла даже о нем. А ведь поначалу казалось, полчаса вытерпеть невозможно. Но вот, привыкла…

Не заметив подвоха, мой прекрасный не-маньяк встает и снова ставит чайник.

– Такой дар дает возможность не просто на миг оказываться в чужой шкуре, но и проживать чужую жизнь, не растрачивая при этом собственную, – говорит он, вскрывая пакет с карликовыми круассанами.

Голос его звучит совершенно обыденно, почти равнодушно. Будь он преподавателем вокала, обнаружившим у случайной знакомой божественное сопрано, энтузиазма и пафоса было бы куда больше, не сомневаюсь. А он разжигает духовку и кидает круассаны на противень.

– Надо бы их в микроволновку, – поясняет. – Но такого добра в этом доме нет. Не беда, и тут разогреются… Ты не понимаешь ничего, да? Из меня плохой объясняльщик.

– А из меня плохая понимальщица, – отвечаю ему в тон. – Два сапога пара… Как это – «проживать чужую жизнь, не растрачивая собственную»? И, собственно, зачем?

– Как – это я тебе покажу, – обещает. – Хоть завтра. На живом каком-нибудь примере. Если захочешь, конечно. А зачем… Хороший вопрос. Мне-то, собственно, с самого начала было очевидно зачем, – тут Михаэлю со мной повезло… Помнишь, о чем мы с тобой болтали в машине, когда приехали? О бесконечности, в которой можно и нужно увязнуть, чтобы не наступил конец сказки? Ну вот, это – один из способов. За сегодняшний день я прожил лет двадцать примерно. И это, мягко говоря, не самый впечатляющий результат: я все больше делами занимался, хлопотал, по городу мотался. Такой уж день, понедельник… А можно и несколько сотен лет в сутки упихать, было бы желание.

Теперь, кажется, понимаю. Как ни странно. Но обсуждать сей предмет пока не готова. Потом.

– Слушай, – говорю, помолчав, – а ты уверен, что твой Михаэль – и есть писатель Штраух? В книжке, которую я перевожу, ни слова на эту тему… Да и не похоже, чтобы писал человек, который кучу чужих жизней прожил. Он очень хороший, самый любимый автор у меня сейчас, но персонажи у него все же немножко одинаковые. Ну, то есть не одинаковые, а одного типа – так, что ли?.. Словно бы родились при сходном расположении звезд, а потом еще книжки одни и те же читали в юности, хоть и разные выводы из них делали. Это бросается в глаза. А на самом деле так не бывает.

– На самом деле еще и не такое бывает; выяснить бы еще, какое дело следует считать «самым», а какое – нет… А Михаэль – это именно писатель Штраух, да. Можешь не сомневаться. Я у него потом недели три жил и книжки на полках видел. И как он со своим агентом по телефону отношения выяснял, пару раз слышал… Видишь ли, насколько я понял, он последнюю книгу лет шесть назад закончил. А потом не до того стало.

– Так он не пишет ничего сейчас? – огорчаюсь.

– Ну, – пожимает плечами, – с другой стороны, это и странно было бы: всю жизнь книжки писать. Тем более, когда так все обернулось…

Достает из духовки круассаны. Запах горячей выпечки, да еще и щедро сдобренный ароматом ванили, кого угодно примирит с происходящим. Меня – так уж точно. Не пишет больше Штраух – и фиг с ним. Тем более, может, потом снова запишет. Так часто бывает.

Что же до всего остального… Бред, конечно, но мне он пока, что греха таить, нравится. У меня вдруг, непонятно, с какой стати, обнаружился какой-то загадочный «дар», в связи с чем рыжий незнакомец теперь твердо намерен возиться со мною, уму-разуму учить. Что ж, такая концепция меня устраивает, целиком и полностью. А там видно будет.

Примирившись же с происходящим, я внезапно обнаруживаю, что у меня есть тело. И его нужно как-то привести в порядок, а то испортит мне остаток ночи головной болью или внезапной сонливостью. Оно это умеет.

– Слушай, – говорю, – Максим…

И умолкаю. Как-то по-дурацки звучит это имя в моих устах. Может, оно и настоящее, но называть его по имени мне почему-то трудно и неловко. С чего бы, интересно?..

– Что-то не так? – огорчается.

– Все так. Просто если уж ты грозишь, что нынче ночью мне предстоит заснуть прямо здесь, на этой тахте, хотелось бы заблаговременно принять душ. И не только это…

– Господи, – он хватается за голову. – Я болван. Надо было сразу предложить…

– Не надо, – улыбаюсь. – Сразу – ни в коем случае. Мне бы стало неловко, я бы тут же начала Наталье дозваниваться, на ночлег к ней проситься. А теперь уже как-то не до того. Нужно про чужие судьбы с тобой разговаривать, да печенье твое лопать. Где я еще такое печенье найду?..

Когда полчаса спустя я вышла из ванной, кутаясь в чужой долгополый махровый халат, с одеждой в одной руке и париком в другой, рыжего искусителя чуть кондратий не посетил. Я предвидела такой эффект и заранее им наслаждалась. Но действительность превзошла мои ожидания.

Минуты полторы он молчал, разинув рот, потом, наконец, вспомнил всякие разные полезные слова. Ожил.

– Постриг приняла? – спрашивает. – Заблаговременно? Думаешь, поможет? «Да не убоюсь я зла»?..

Язвительность его – дитя растерянности. Грех обижаться.

– Да нет, – говорю, – так и было, с самого начала. Я всегда стриженая. Лысой пришла в этот мир, лысой отсюда уйду. А кудри – это парик. Спецодежда моя. Ведьмам так положено, с кучеряшками… Жаль, накладной нос крючком пока не по карману. Недостижимая мечта.

– Накладной нос?!

Он принимается хохотать. Не смеется, а именно ржет и, кажется, не может остановиться. Стонет, всхлипывает, закрыв лицо руками. Несколько секунд сочувственно наблюдаю это безобразие, потом присоединяюсь. Заразительно смеется, устоять невозможно.

«Устоять невозможно» – это у меня, впрочем, девиз вечера. Или даже целой новой эпохи царствования, как в древнем Китае.

Ну, поглядим.