Золушки в опасности Каури Лесса

В окно, сдвинув занавеску, ввинтилось гибкое тело Вироша. Оборотень ловко прыгнул на сиденье рядом с Альпертом и заявил:

– Давайте не будем забывать о Весеречье, в котором мы сейчас находимся!

– Дык мы о нем никогда не забываем, ведь мы именно здесь получили звание рубак, – хохотнула Тори.

– Итого подведем итоги, – продолжил Грой, – место, где видно два солнца, может располагаться в Узаморе, Крее и Весеречье! В Узаморе мы ничего такого не видели…

– И не искали, – проворчал невидимый Дробуш.

– Оказаться в Крее в ближайшее время нам не светит, – не обратив на него внимания, сказал оборотень, – значит, сосредоточимся на Весеречье. Послушаем местные мифы и сказания, посетим библиотеки – нам все равно искать могильник… Навестим то место, ради которого наши молодожены отправились в это путешествие.

– Могилу последней королевы Весеречья? – уточнила Вителья. – А кстати, как ее звали? Я всегда увлекалась историей Тикрея, но эта часть как-то прошла мимо меня.

– У нас в университете Весеречью тоже было уделено меньше трети урока, – подтвердил Альперт, – видимо, страна настолько неинтересная, что и говорить не о чем!

– Маленькая она, но гордая, – сообщила Руф, – мы с сеструхой тут учились на рубак, когда покинули Синие горы. Весеречье до сих пор не признает протекторат Ласурии, хотя Ласурия считает иначе. Да и сброда тут всякого полно – беглые преступники, фанатики, сумасшедшие.

– Чудесное место для тренировок рубак, – хмыкнула Тори.

Ягорай открыл глаза и с задумчивым видом засмотрелся в окно. Выражение лица у него было недовольным.

– Что с тобой? – тут же среагировала Вита.

– Я же помнил, как ее звали… – пробормотал рю Воронн.

– Кого? – не понял Альперт.

– Последнюю королеву Весеречья. Ту, чьей могиле мы, по нашей легенде, должны поклониться, – поморщился Яго и зажмурился, заставляя себя вспоминать. – Пресвятые тапочки, ну надо же…

Выражение лица Вироша изменилось. Изменилось так, что Вителья пристально посмотрела на оборотня. Его желтые глаза напомнили ей две безжалостные луны, в свете которых и полуночи не удалось бы ничего скрыть.

– Так как же ее звали? – взмолилась из окна младшая рубака. – Может, кто-то из вас вспомнит, умники?

Ягорай рю Воронн открыл глаза и торжествующе воскликнул:

– Эстель! Ее звали Эстель!

Уже приближаясь к человеческому жилью, Хан вновь ощутил тот самый отвратительно-манящий аромат безумия. Несколько бешеных, почуяв запах людей, решили вернуться. Пока они были далеко, однако быстро приближались, гонимые болезненной жаждой разрушения.

Он обернулся, едва ступил за околицу Зыбин, и ворвался в первый же попавшийся дом. Завизжала женщина, возившаяся у печки. Не обращая на нее внимания, Хан нашел склянку с лампадным маслом, выхватил из печи горящее полено и закричал хозяйке:

– Беги на площадь! Предупреди, сюда идут оборотни! Они хотят вас убить! Пусть поджигают заборы!

Долго было объяснять, что это оборотни не его клана, а огонь не даст бешеным подойти ближе, пока люди поборют панику и организуют оборону… Пусть думают, мол, Смерти-с-ветки на что-то ополчились на своих человеческих соседей!

Женщина с криком бросилась прочь. Хан выскочил за ней, плеснул масло на забор, поджег. Когда-то давно Дархан рассказывал маленьким оборотням про бешеных, как делал глава любого клана. Из того рассказа Зохан запомнил, что зараженные боятся огня и воды – такое вот странное сочетание.

Мощный удар сбил его с ног. Резкая боль прошила спину – напомнили о себе старые раны. Хан вскочил, обернулся. Перед ним стоял красивый дюжий парень, потирая костяшки пальцев, отбитые об твердую, будто железную, хребтину оборотня.

– А ну-ка, пошел отсюда! – рявкнул он. Прищурился, оглядел Зохана. – А ведь я тебя знаю! Ты – бывший дружок моей Рубинки!

Хан стиснул зубы, заставляя уняться ярость, бурлившую в крови. И сказал – раздельно, четко, холодно:

– Торн Степин, так тебя зовут? Отведи меня к своему отцу, Торн! Сюда идут оборотни. Они хотят вас убить. Нужно поджигать заборы!

– Да ты сбрендил! – усмехнулся парень и пошел на него. – Вот я тебе мозги сейчас-то вышибу!

Словно в ответ на его слова, из леса раздался многоголосый вой.

Кровь схлынула с лица Торна. Он развернулся и побежал прочь, вопя во всю глотку:

– К оружию, к оружию! Оборотни!

А Зохан повел носом, разыскивая в куче запахов, самым главным среди которых становился страх, знакомый аромат. Рубина была где-то там, на площади. И он помчался следом за Торном, тоже крича: «К оружию! Пожар! На помощь!»

В центре деревни спугнутой птичьей стаей кружился человеческий табор. Мелькали цветастые платки на плечах женщин, сверкали клинки в руках мужчин. Крик, плач, вой. Паника.

Могутный деревенский голова, стоя на крыльце и размахивая булавой, призывал всех успокоиться, женщин и детей – укрыться в домах, мужчин – дать захватчикам отпор. Его голос звучал спокойно и уверенно, но Хан уже чувствовал беду. Там, в родном стойбище, напитавшись духом смерти, он научился понимать, когда она не собирается шутить. Жители Зыбин были обречены так же, как и Смерти-с-ветки.

Бешеных оказалось четверо. Двое тигров, медведь и волк. Выйдя на открытое пространство, они разошлись, беря деревеньку в кольцо. Спрятавшись под телегой с мешками муки, Хан чуял их передвижения, но продолжал отчаянно искать аромат Руби, который появлялся то тут, то там, и, наконец, начал удаляться по направлению к ее дому. Тогда он выскочил из-под телеги, едва не угодил под чей-то клинок, поднырнул под него и бросился за девушкой. Перемахнул забор, становясь рысью, помчался вдоль улицы, с легкостью перепрыгивая околицы.

Он догнал ее, когда она почти добралась до дома. Выпрыгнул, обернулся, схватил, взвалил на плечо и понес прочь. Рубина почему-то молчала. Не возмущалась, не кричала.

Зохан притащил ее на задний двор какого-то дома, где, судя по запаху талой воды, был оборудован ледник под землей. Нашел крышку ледника, открыл и кинул Руби вниз. Собирался захлопнуть люк, но наткнулся на ее взгляд, как на острие ножа. И осознал, почему она молчала – каким-то наитием девушка, только взглянув в его лицо, поняла всю степень опасности, грозившую деревне.

Разлепив побелевшие от страха губы, она произнесла лишь одно слово:

– Матушка…

– Я найду ее! – пообещал Хан. – Холод не даст твоему запаху выйти наружу, и они тебя не почувствуют! Только заклинаю тебя всем святым – сиди тихо! Поняла?

Руби мелко затрясла головой, до крови закусила губу. Зохан вернул крышку люка на место, забросал землей, накатил сверху садовую тачку. И побежал к ее дому. На площади матушки не было, значит, должна быть там!

Он опоздал. Когда ворвался в дом, увидел лежащее на полу женское тело. В нос шибануло кровью, и ее запах показался сладким. Мотая головой, чтобы избавиться от наваждения, Хан выскользнул на крыльцо. Нет, человеческая кровь для него не пахла сладко, какой бы свежей не была! То был запах безумия, зовущий погрузиться в его ласковые крепкие объятия.

Краем глаза Зохан уловил движение и сиганул с крыльца. Вовремя, потому что крупный серый волк, взлетев в воздух, проломил в прыжке балясины перил и оказался наверху. Широко расставив лапы, задрал голову и завыл – и торжествующий голод звучал в его песне.

Волка отвлекли человеческие крики с улицы. Он неторопливо спустился с лестницы, перемахнул ограду, и криков стало больше.

Больше не теряя времени, Хан вернулся за Рубиной, вытащил ее из ледника, закинул себе на спину. И, обернувшись, помчался к лесу, надеясь лишь на то, что бешеные предпочтут остаться там, где держит их человеческий страх и реки крови, и не станут их преследовать. Девушка ни о чем не спросила, но он слышал ее сдавленные рыдания, и его сердце сжималось от невозможности остановиться, обнять, утешить.

Они миновали поля, окружавшие деревню, и, не снижая скорости, ворвались под лесной полог. Успокаиваться было рано – следовало уходить как можно дальше от Зыбин, помня о том, в каком направлении двигается основная часть оборотней.

Новый запах обрушился на Хана, как булава, заставив резко прянуть в сторону. Как крепко ни держалась Рубина за его холку, как ни сжимала коленями его бока, скатилась со сдавленным криком.

Зохан остановился, будто налетел на невидимую стену. Потому что следом за четырьмя бешеными шел пятый. И это была рысь.

«Среди них твой брат, Улиш. Но если встретишь его – беги прочь и не оглядывайся!»

На миг пришла безумная мысль – пойти навстречу, заглянуть брату в глаза, попытаться отыскать в них свет разума… А затем Хан услышал стон Руби. Девушка поднялась с земли, шагнула к нему.

Никого… Никого он не смог спасти! Ни мать, ни близких, ни людей из деревни. И Улишу ничем не помочь! Осталась только она!

Зохан зарычал и переступил с лапы на лапу, подгоняя ее. Рубина с трудом взобралась ему на спину, вцепилась в лямки дорожного кофра.

Запах Улиша приближался. Ощущая, как рвется последняя ниточка, связывавшая его с родным кланом, оборотень помчался на шум ручья, прыгнул в русло и побежал по ледяной воде, сбивая след. Быстрее, быстрее, быстрее…

Когда, спустя час, его перестала преследовать мысль вернуться в Зыбины, чтобы налакаться крови, Хан понял – безумие осталось позади. Брат отстал, наверняка предпочтя присоединиться к тем, кто продолжил бойню, однако делать передышку Зохан не стал. Выскочил на берег и помчался дальше, к тому самому каменному языку, о котором рассказывал Рубине. Должно быть, они сильно отклонились на восток, потому что добирались до отрогов гор дольше, чем Хан рассчитывал. Но не было времени посмотреть старую карту…

Наступила ночь. Под лапами оказались округлые камни, отполированные в незапамятные времена уходящим на Север ледником. Хан упал, тяжело дыша, у какой-то расщелины. Рубина, словно куль с мукой, повалилась рядом. В воде ручья юбка ее платья промокла насквозь, и девушку трясло от холода.

Отсюда, с возвышения, черный лес без единого огонька казался озером тьмы, поглощающим свет, тепло, все хорошее в жизни.

Зохан сменил ипостась, стащил с себя кофр, негнущимися пальцами достал флягу с водой и две полоски вяленого мяса, и протянул Рубине. Выражение ее лица напугало его. Словно она все еще была там, в Зыбинах, и наблюдала, как Смерть идет по улицам, заходит в дома, уводит людей.

– Руби! – тихо позвал он. – Посмотри на меня!

Она моргнула. Перевела на него непонимающий взгляд.

– Поешь? – предложил он, а когда она отрицательно качнула головой, повысил тон: – Ешь, говорю! Нам предстоит долгая дорога!

Она послушно взяла флягу, отпила воды, клацая зубами от холода. Спросила:

– К-к-куда н-нам идт-ти? И з-з-зачем?

Хан отобрал флягу, сделал несколько жадных глотков. Заговорил, иногда прерываясь, чтобы прожевать мясо. Он рассказывал о том, что увидел, когда вернулся в стойбище. О Шамисе, о Ранише, о словах Дархана Асаша. И о его страшной смерти.

Говорил все как есть, не жалея ни себя, ни спутницу.

Как бежал в Зыбины, надеясь предупредить людей, как искал Руби, что увидел в ее доме, о чем рассказал ему волчий вой с крыльца и чей запах он учуял в лесу.

Слушая его, девушка держалась за горло, словно не давая вырваться рыданиям.

– Нужно предупредить людей в Вишенроге, поэтому мы поспим пару часов и двинемся дальше! – жестко довершил он.

В темноте ее огромные зрачки казались бездонными. Она вцепилась в его руку ледяными пальцами и сжала.

– Хорошо, Хан. Дай мне поесть.

Он молча вложил ей в ладонь полоску мяса. Обернулся рысью, улегся вокруг нее, как мать-рысь укладывалась вокруг рысят, чтобы обогреть.

Тонкие пальцы забрались в густой мех на его загривке и замерли, ловя жар его тела. Все так же молча она поела и прижалась к нему, кутаясь в шаль, которую каким-то образом умудрилась не потерять во время безумной скачки. Зохан отчаянно хотел спать, но уснуть не мог. Слушая дыхание Рубины, понимал, что и она не смыкает глаз. В воздухе чуть-чуть пахло солью. Одинокая слезинка – все, что позволила себе Руби, оплакивая прежнюю жизнь.

Его Светлость рю Вилль смотрел в зеркало связи, и ему казалось, он тонет в этих глазах, полных прозрачной серо-синей магмы. Но, увы, он слишком хорошо знал, что в них нельзя утонуть, потому что об лед разбиваются насмерть. Впрочем, от улыбки розовых губ Ласурского архимагистра он бы тоже не отказался, поэтому улыбнулся первым и потряс в воздухе музыкальным свитком, ловко извлеченным из рукава.

Ники просияла.

– Ты его нашел?

– Нашел, – хмыкнул Троян. – Голос, и правда, отличный! Приходи, послушаем вместе.

– Дай мне пару минут, – зеркало чуть сдвинулось, и рю Вилль на мгновение увидел обнаженное бедро… Такое ослепительное бедро, что сидеть ему стало неудобно. – Я только оденусь! – лукаво уточнила Ники и отключилась.

Она появилась в его кабинете через некоторое время, одетая в бархатный брючный костюм цвета опавших листьев, расшитый самоцветами, и держа на руках… поднос со здоровенной лягушкой.

– Кракена тебе в глотку, Ники! – воскликнул рю Вилль, вскакивая и пододвигая ей кресло. – Это еще что такое?

– Ее зовут Марья, – не моргнув глазом, ответила волшебница, – она гораздо более умная лягушка, чем ты можешь себе представить.

– Но зачем она тебе? – изумился рю Вилль, садясь за свой, заваленный бумагами, стол.

– Раздумываю над ее судьбой, – пожала плечами Ники, – мне лучше думается, когда я вижу объект приложения. Кстати, что слышно от наших «призраков»?

– Миновали границу Ласурии, сейчас находятся в Весеречье, направляются в Кариоланн.

– Верхом? – подняла брови Никорин. – Идет пора осенних вьюг…

– У них с собой куча свитков, – отмахнулся рю Вилль. – Мне кажется, что последний год все ласурские артефакторы только на «призраков» и работают.

Ники задумчиво посмотрела на лягушку. Та в ответ заворчала, как старая собака.

– Ты знаешь, – вдруг сказал Троян, – я понимаю, что опасность велика, но, Аркаеш меня побери, она так… невозможна!

– Тебе кажется, мы зря занялись могильниками? – Архимагистр сразу поняла, что он имеет в виду. – Думаешь, бесцельно тратим людей и ресурсы?

Начальник Тайной канцелярии кивнул.

Ники покачала головой.

– Ты нужен мне, Трой, – призналась она, – и поэтому не должен сомневаться в том, что я делаю. Таких, сомневающихся, полно в Ласурии! Если ты готов, я могу показать ту ночь, во время которой было светло как днем… Я видела ее своими глазами от заката до рассвета, и, как ни стараюсь, не могу забыть… Повторюсь, если ты готов!

Рю Вилль молча разглядывал ее: Ники говорила прямо, а значит, ставки были высоки. Наконец, он откинулся на спинку стула и сказал:

– Ники-Ники, я давно готов узнать о тебе чуточку больше, ты это знаешь.

– Эта «чуточка» может лишить тебя рассудка, – криво усмехнулась она, – а я бы не хотела терять… такого друга, как ты.

Начальник Тайной канцелярии, яхтсмен и ресторатор встал, обошел стол, наклонился над волшебницей и подарил ей долгий нежный поцелуй. Нет, прощальным он не был – еще не пришло время. Но какую-то точку в их отношениях, несомненно, ставил.

– Давай, показывай свой конец света, – хрипло сказал он, возвращаясь на место. – Нам всем иногда нужен волшебный пинок, чтобы понимать, что и для чего мы делаем!

Никорин легко вздохнула и встала. Оказавшись позади рю Вилля, дотронулась прохладными пальцами до висков Его Светлости и заговорила:

– Цель любого Бога – получение от тех, кто ему поклоняется, некоей эманации, называемой верой. Чем сильнее вера – тем сильнее становится Бог. Самую сильную эманацию дает смерть. Душа отданная за веру – вот высшая награда для Бога! Пятьсот лет назад Бог огня Гересклет едва не стал сильнее Богов, что выжили после Вечной ночи…

Ее голос постепенно отдалялся, отдалялся, пока не сделался неслышимым… А затем Его Светлость услышал крики. Страшные крики людей, сгорающих заживо.

Темнота перед его глазами сменилась странными сумерками – в них не было света, только полутень. Не сразу Троян осознал, что полутень – это падающий с неба тончайший пепел, который усыпал все вокруг. И каменистую пустошь, и торчащие из нее скалы с гранями острыми, как бритва. И гору со скошенной вершиной, хорошо видимую на фоне заходящего солнца. И другую гору, которая в окружающей серости выглядела ослепительно белой и почти закрывала рассветную сторону неба. Между ними, спина к спине, окруженные волнами сияния, стояли мужчина и женщина. И если статного, красивого, чернобородого мужчину он не знал, хотя сразу наитием распознал в нем бывшего морского бродягу, то женщину узнал мгновенно… Это юное лицо, приоткрытый, будто от страсти, рот, эти четкие движения рук, короткий ежик светлых волос – ничего не изменилось за прошедшие столетия. Ничего, кроме взгляда.

Волна за волной на волшебников накатывали одержимые. В одежде и без, выставив вперед скрюченные, как птичьи когти, пальцы, мужчины, женщины, дети и дряхлые старики шли к тем двоим, что стояли последним заслоном разума, ибо только в их глазах разум еще и оставался. Во взглядах нападающих пылала единая, всепоглощающая страсть к уничтожению. Наталкиваясь на выставленные магами щиты, одержимые вспыхивали и начинали кричать. От их криков воздух гудел, как от набата, и у герцога моментально заболела голова, хотя в бытность свою ему частенько случалось слушать крики умирающих.

Женщина полуобернулась к мужчине и крикнула:

– Каждый сожженный делает его сильнее! Надо с этим заканчивать!

– У тебя есть идеи? – спокойно ответил тот, будто не удерживал на кончиках пальцев щит от сотен тысяч ненормальных.

– Не дать им гореть… – глухо ответила женщина, и в этот миг – Троян ясно увидел это! – в ее небесно-голубых глазах впервые появилась тонкая прослойка льда.

– Плети, – решительно кивнул мужчина. – Я поделюсь…

Его Светлость попытался закрыть глаза, потому что понял, что сейчас произойдет, и не желал видеть. Но немилосердно прохладные пальцы вонзились в его виски, не позволяя этого сделать. И Троян смотрел. Смотрел, как живые люди, один за другим, начинают пропадать с пустоши, будто их никогда не существовало. Будто некто вычеркивал их из реальности, стирал с лица земли, выкидывал с Тикрея, не оставляя даже воспоминаний. Мужчин, женщин, стариков и детей…

Герцог не знал, как долго это продолжалось, не заметил, как на пустошь опустилась ночь. Но когда солнце показалось на востоке, очертив контуры белой горы, он понял, что во всем видимом пространстве осталось лишь два человека. Мужчина поддерживал женщину, которая едва стояла на ногах. Лица у обоих были серыми от пепла, гонимого резвым утренним ветром.

– Это не конец, – хрипло сказал мужчина. – Он еще жив!

– Я знаю, – тихо ответила женщина и прикрыла веки.

Мужчина поднял ее на руки и медленно пошел в сторону восходящего солнца, свет которого падал на пепел и казался мертвым. Как и все вокруг…

Рю Вилль открыл глаза и уставился в одну точку перед собой.

Архимагистр с жалостью коснулась его волос, прихватила со стола музыкальный свиток, забрала поднос с лягушкой и сказала:

– Мы поговорим, когда ты будешь готов, Трой.

Спустя миг ее уже не было в кабинете.

Герцог с усилием заставил себя увидеть окружающее, хотя перед глазами продолжали гореть живые факелы, а страшная пустота Весеречской равнины разворачивалась, будто ковровая дорожка в Вечность. Он невольно посмотрелся в зеркало связи – не отображается ли весь этот ужас в его зрачках? И только сейчас понял, почему Ники провела ладонью по его волосам.

Вернувшись в свои покои Ласурский архимагистр отпустила лягушку плавать в аквариуме, сорвала оплетку с музыкального свитка и положила его на стол. Приятные переливы лютни наполнили комнату. Они рассказывали о первых каплях дождя, коснувшегося уже засыпающей земли, о свежести и прохладе туманов, накрывших поля, о листве, меняющей цвет… Они рассказывали об осени. Затем зазвучал уже знакомый Ники голос. Голос, который она услышала единожды, но после поняла, что готова слушать еще и еще – голос того самого юного менестреля, что проходя мимо Золотой башни пел романс на слова Одувана Узаморского.

Подойдя к окну, Ники уперлась лбом в холодное стекло и прикрыла глаза от наслаждения, повторяя сохраненный памятью первый куплет:

Несмело тренькнуло зеркало связи. Словно секретарь сомневался, стоит ли беспокоить хозяйку. Волшебница поморщилась, но вернулась к столу. Накрыла свиток ладонью, заставив замолчать золотой голос, и заглянула в зеркало. Бородатое лицо гнома с насупленными бровями закрыло всю амальгаму.

– К вам гость, которого вы, возможно, не захотите видеть, – проворчал Бруттобрут. – А, возможно, захотите. Пускать?

Ники изумленно округлила глаза. Обычно секретарь был более сдержан в характеристиках посетителей. Впрочем, она догадывалась, о ком идет речь. А когда он чуть сдвинулся, успела мельком увидеть туго заплетенную красную косу с вплетенным в нее тяжелым боевым подвесом, и едва удержала маску равнодушия на лице.

– Приму, – коротко сказала она и отключилась.

Когда полковник Торхаш появился на портальной плитке, голос менестреля выводил второй куплет:

– Неужели Ее Могущество тоскует по нежности и любви? – насмешливо спросил Лихо, шагнув из портала в комнату, проходя к столу и останавливаясь.

Ники резко обернулась от окна. Его голос всегда подстегивал ее, как кнут – норовистую лошадь.

– Мальчик хорошо поет, не находишь? – не менее язвительно ответила она. – Настолько хорошо, что я попросила Троя разыскать его для меня…

И опять она не успела среагировать на его движение. Миг – и Торхаш навис над ней, перехватив ее руки и прижав к оконному стеклу.

– Я уточню: его или его голос? – спросил он шепотом.

Ники закрыла глаза и вдохнула его запах: запах оборотня, разгоряченного ее близостью, запах мужчины, по которому она тосковала… Запах чего-то, что давно исчезло из ее жизни, и она думала, уже никогда не вернется.

Волшебница открыла глаза и встретила оранжевый яростный взгляд Лихая холодной насмешкой.

– Какая тебе разница, Торхаш? Ты – бродяга, сегодня здесь, а завтра – там, как поют моряки. Так какая тебе разница, что или кто у меня в приоритете?

– Мне… есть… разница…

За каждым его словом следовал болезненный укус в шею. Боль заставляла остро ощутить этот мир и это мгновенье, боль обещала сладость. Ники сама не заметила, как подалась навстречу его зубам и языку. Его поцелуи бесцеремонно опустились ниже – в глубоко открытый вырез белоснежной рубашки.

Свиток начал проигрывать песню заново.

– Руки… отпусти… – прохрипела Никорин, ощущая, как от страсти плавится сознание, теряет мысли, а любовный жар заставляет тело пылать.

Оборотень резко освободил волшебницу, и тут же пустил ладони гулять по ее телу, бесстыдно забираясь под одежду.

– Чего зря время терять… – пробормотала она.

Движения Лихая прекратились на мгновенье – он не сразу понял, как оказался лежащим в кровати, хотя только что стоял у окна в тесных объятиях с женщиной, чей невозможный взгляд делал из него настоящего зверя.

– Ну же! – прорычала Ники из-под Лихо, пытаясь содрать с него пропыленную куртку и перевязь с мечом и кинжалом. – Индари свидетель, я их развею, если ты…

Он закрыл ей рот поцелуем и принялся торопливо стаскивать с себя одежду. С себя, с нее. Волшебница не помогала – мешала, хаотично шаря руками по его крепкому телу, сжимая, сдавливая, словно пыталась утолить жажду трогать его, и никак не могла.

Песня началась заново…

Оборотня и волшебницу охватило желание стать единым целым, вытеснившее все: цвета и звуки, свет и запахи, прошлое и будущее. Даже настоящее схлопнулось до единого мига, в котором они слились в одно, и длилось-длилось-длилось вне времени и пространства. Под хрустальный голос молодого менестреля они не разрывали объятий, позабыв о всегдашней язвительности по отношению друг к другу, шептали такое, что никогда не повторили бы после, признавались в таком, в чем не признались бы никому другому. Целовали друг друга так, как целовали всегда – будто в последний раз… А потом в изнеможении затихли, так и не размыкая рук.

– Аркаеш меня побери, только сейчас я понял, как скучал по тебе! – рассмеялся Лихай. – Общаться с тобой совершенно невозможно, но заниматься любовью – это что-то!

Ники вдруг оперлась о его грудь ладонью и резко села в кровати.

– Что? – тут же подобрался он.

Но она закрыла ему рот ладонью, не давая говорить, и замерла, словно к чему-то прислушивалась.

Свиток в очередной раз заканчивал романс:

– Разбитые не склеить зеркала – вот оно, решение! – воскликнула Ники и, повернувшись к Лихаю, принялась его целовать: – Ты понимаешь, Лихо? Осколки нельзя склеить, надо менять зеркало!

Он затащил ее себе на грудь, крепко обнял и тихо произнес:

– Сумасшедшая…

Следующие несколько дней слились в памяти Зохана в один. Он бежал до тех пор, пока не начинал шататься от усталости, и только тогда залегал в укромном месте, устроив в лапах измученную скачкой Рубину, которую периодически начинал сотрясать сухой кашель – все-таки она простыла, оказавшись в студеной воде ручья.

Они почти не разговаривали. Час-два спали. Просыпались. Жевали вяленое мясо и сухари, запивали из фляги. Если рядом был водоем, ополаскивали лица. И все повторялось: бег – до невозможности бежать дальше, сон без отдыха, еда без вкуса.

Лишь спустя три дня Зохан позволил себе и Рубине стоянку на всю ночь. Разжег костер, вскипятил воду, сыпанул в нее сушеной брусники из своих запасов. Дождался, пока морс закипит, налил в свою деревянную кружку, протянул спутнице, на чьем лице отсветы огня сделали резче тени, залегшие под глазами и скулами. Сейчас было хорошо видно, как истощил ее этот безумный побег. Девушка напомнила Хану свечу, неумолимо истаивающую в темной комнате. Невыносимо было видеть ее такой, и оборотень, порывшись в кофре, достал ту самую книгу, что они, рассорившись, оставили на заимке. Раскрыл страницы и начал негромко читать. Роман повествовал о молодом короле, его возлюбленной и его друге, об их запутанных и мучительных отношениях, о безумствах, которые совершали оба, чтобы добиться расположения прекрасной дамы. История была не такая героическая, как похождения славного рыцаря Озиллы Крокцинума, но захватывающая. Впервые с тех пор, как они покинули Зыбины, в глазах Рубины, смотрящей на языки пламени, появился интерес к жизни.

– Знаешь, теперь я понимаю, почему образованные люди говорят, мол, книги – это дверь в другой мир, – сказала девушка, когда Хан замолчал, чтобы отпить морса.

Она сидела, привалившись к его боку – так было теплее. Повернув голову, оборотень разглядел тень от ресниц, падавшую на ее щеку.

– Только почему книжные страдания стали казаться мне надуманными? – добавила Руби.

Хан молча кивнул, показывая, что понимает. Перед глазами до сих пор стояло застывшее лицо Шамисы… Какие книжные страдания могут сравниться со страхом во взгляде матери, обернувшимся вечностью?

Он снова покосился на девушку, задумчиво смотревшую в огонь. Исхудавшая, бледная… Ему стало жаль той румяной, полной трепета и волнения девчонки, чья тяга к приключениям могла сравниться с его собственной. Станет ли Рубина когда-нибудь прежней? А он сам? Вряд ли…

– Расскажи мне, как там, в Вишенроге, – попросила она. – Что тебе рассказывал тот лис?

Зохан заговорил. Он столько раз вспоминал этот разговор и каждое слово в нем, что, кажется, выучил наизусть.

– Лихай Торхаш Красное Лихо говорил: в Вишенроге оборотни и люди не стремятся обидеть друг друга. Мирно ходят по одним и тем же улицам, едят в одних трактирах, а непримирим к другим расам тот, у кого не хватает собственного достоинства. Тикрей никогда не будет прежним. Оборотни, истребив людей, не смогут властвовать над миром, потому что история… – он запнулся перед незнакомым словом, – идет по спирали, то есть, в одном направлении, и не повторяется, хотя многие думают именно так. Да, люди склонны ошибаться и с пеной у рта отстаивать свое мнение, но если их удается переубедить – это все меняет! Меняет сознание, отношение, меняет народы и даже границы государств. Он рассказал мне, как воевал с людьми бок о бок, и каждый из них понимал, за что воюет. И это «что» было общим! Как у него на руках истекали кровью друзья, а он, теряя их, осознавал: «Я не скорблю по кому-то больше, лишь потому, что он оборотень, а другой – нет. Я просто скорблю. Скорблю всем сердцем!» А еще говорил, что по отдельности можно перебить сколько угодно народа, а вместе – невозможно!

Хан замолчал. Сердце гулко билось в груди, волновалось, боялось верить словам лиса-одиночки, но отчаянно желало поверить!

– Знаешь, я думаю, если бы ваши пришли в деревню, чтобы вместе с нашими дать отпор бешеным – не все бы погибли, – помолчав, сказала Руби, и Зохану стало стыдно: мысль о возможности совместного отпора даже не пришла ему голову!

Чтобы скрыть растерянность, он пожал плечами и пояснил:

– Бешеных тяжело завалить. Когда мы были маленькими, старший рассказывал нам об опасностях, подстерегающих за границами стойбища. Об обманчиво толстом льде на водоемах весной, о том, что лучше обойти медведя-шатуна, чем сцепиться с ним, о змеиных укусах… и о бешенстве. Зараженные не чувствуют боли и не знают сострадания. Их гонит жажда к уничтожению, которая проявляется как в желании ощутить на языке кровь любого встреченного существа, так и разрушить все, что попадается на пути, будь это нора, шалаш или дом… – Он замолчал. Вспомнил горящие дома, мертвые тела… Вновь заговорил, с трудом выталкивая слова, каждое из которых било острием клинка: – Чем ближе финал болезни, тем больше возрастают их силы, делая их практически непобедимыми… Если сказанное мне Дарханом о бешеных, пришедших с Севера, – правда, напавшие на стойбище и деревню уже давно должны быть мертвы и гнить в земле, ведь болезнь длится недолго! Но они живы. Живы и безумны. Безумны, но… действуют, как будто нормальные! Нет, я не понимаю!!!

Последнюю фразу он едва не прокричал. Скорбь проклюнулась из сердца, как птенец, и принялась раздирать его острыми коготками и клювом. Дом, близкие, родные – в его памяти все было залито кровью.

Рубина выпутала из шали тонкую руку. Обняла его и заставила положить голову себе на плечо. И принялась тихонько гладить по спине, напевая колыбельную:

От ее голоса – слабого, нежного, в душе Зохана окончательно рухнула плотина воли, которую он так тщательно выстраивал, пытаясь забыть произошедшее. Осознание того, что он никогда больше не увидит мать, а брат стал чудовищем, обрушилось на него с силой неумолимого палаческого удара. Хан застонал, обхватив голову, заскрежетал зубами.

– Матушка всегда говорила: поплачь, и тебе станет легче, – донеслись до него слова девушки.

Он поднял на нее красные от невыплаканных слез и отчаяния глаза, и хрипло спросил:

– А ты?

Она горько улыбнулась. Хотела ответить, но кашель начал бить ее с новой силой. На миг Зохан погрузился в отчаяние, и все вокруг стало черным-черно, ему даже показалось – он уже умер и бежит по тропе Вечной охоты навстречу смеющейся прекрасной Шамисе, из-за плеча которой выглядывает улыбающийся Дархан Асаш. Но теплая рука человеческой девушки все так же гладила его по плечам и спине, возвращая в реальность, и – возвращаясь, – Хан осознал, что жизнь лучше, чем смерть, а борьба важнее покорности.

– Я – Смерть-с-ветки! – прошептал он. Было бы тут ведро холодной воды, вылил бы на себя, не задумываясь, чтобы привести в чувство. И повторил громче: – Я – Смерть-с-ветки! Последний в клане! Я должен быть сильным!

Рубина смотрела на него широко раскрытыми глазами. Когда он замолчал, прошептала:

– Ты действительно сильный, Хан! Не то, что я…

И заплакала сама. Закрыв лицо руками и раскачиваясь, как старуха-плакальщица на похоронах.

Зохан обнял ее. Уткнулся лицом в волосы. Шептал какую-то успокаивающую ерунду, в душе радуясь, что девушка, наконец, начала оттаивать. Руби уже рыдала во весь голос, бессвязно вскрикивала: «Мама! Мамочка!», билась об него, как раненая птица, но он держал крепко. А когда она, измученная слезами, уснула прямо у него на руках, осторожно стер пальцем мокрые дорожки с ее щек, загасил костер, сменил ипостась и обернулся вокруг нее большущей кошкой-ночью. Несмотря на усталость, ему не спалось. Он ощущал себя изменившимся, и неудивительно, ведь он выдержал самый главный бой – с самим собой! Самые страшные грехи – отчаяние и страх. Сегодня он смог побороть первый, и был благодарен Руби за то, что она явилась его невольной причиной.

Девушка в объятиях его мохнатых лап спала тихо, но ее измученное лицо больше не казалось застывшим, неживым. Хан долго разглядывал ее светящимися в темноте зелеными глазами, а затем смежил веки.

Наутро пошел снег. Не растаявший, он долго держал следы, поэтому оборотень отчаянно надеялся, что борьба осени и зимы хотя бы на сегодня закончится победой осени.

Руби больше не казалась бледной – теперь на ее щеках горел лихорадочный румянец, и это тоже было нехорошо. Они быстро поели, причем Хану опять пришлось нарычать на нее, чтобы заставить взять полоску вяленого мяса, и отправились дальше.

Летом Зохан нашел бы лечебные травы и приготовил бы спутнице отвар от озноба и кашля. Но эти растения боялись холодов и вяли уже в конце лета. Если бы путь пролегал севернее – Хан мог бы для тех же целей использовать мох, которым лечились олени. Однако, возвращаясь к первоначальному маршруту, он и Руби все больше отклонялись на юго-запад, в направлении столицы.

С каждым днем девушке становилось все хуже. Организм, подточенный скорбью по родным и близким, не хотел бороться с болезнью. На стоянках Руби почти не спала, пытаясь справиться с кашлем. Горькое питье из брусничных листьев не облегчало ее состояние. Меда у Зохана не было, как не было времени искать гнезда диких пчел. Он торопился, насколько хватало сил, потому что ощущение опасности становилось более отчетливым, будто бешеные шли за ними след в след, уже дышали в затылок. Конечно, это было не так. Скачка без сна и отдыха позволила Хану обогнать их и даже получить фору, первым достигнув Ласурской чащи. Но чем больше он слабел, чем более долгие часы отдыха требовались Руби, чтобы и дальше ехать верхом, тем неумолимее приближались зараженные, неся с собой смрад сладостного безумия.

Наконец, наступил момент, когда девушка упала со спины оборотня, и не смогла забраться обратно. Дыхание с хрипом вырывалось из ее груди, губы запеклись, она горела от жара и не желала открывать глаза. В отчаянии Зохан когтями разодрал в щепы молоденькую ель и улегся на землю рядом со Рубиной, чтобы дать хоть немного отдохнуть ноющим лапам. Он не мог бросить спутницу, и не мог не торопиться в Вишенрог! Неожиданно ее жизнь оказалась равнозначна жизням сотен других людей, а он – между выбором. На какой-то миг Хан впал в ступор, пытаясь решить дилемму, но затем попробовал посмотреть на проблему по-другому. Нет никакого выбора! Ему надо спасти Руби и предупредить горожан! Одно не исключает другое!

Безмолвный зов, прозвучавший в сознании, прозвучал ответом на его мысли. Зов, на который сердце потянулось, будто привязанное на ниточке. Вскочив на лапы и оскалившись, Хан принюхался: не заструится ли из-за деревьев пугающий запах, не из-за него ли ему чудятся голоса в голове? Но в лесу было тихо, лишь пересвистывались, перелетая с ветки на ветку, синички, да изредка каркали над кронами вороны.

Перекинувшись, он поднял девушку на руки и побежал, следуя голосу, тем более что путь лежал в нужном ему направлении.

Столько, сколько за последние дни, Хан не бегал даже в сезон Больших охот. Оборотни были значительнее сильнее людей, но их сила и выносливость имели предел. Зохан был измучен уже в своей звериной ипостаси, а в человеческой вообще каждый шаг давался ему с трудом, хотелось упасть, даже не поспать, нет, просто полежать, вытянув конечности и глубоко дыша. Но он смотрел на запрокинутое лицо Рубины, от жара алеющее соком осенних ягод, и понимал – надо торопиться, потому что ей все хуже и хуже! Какая ирония судьбы, получить взамен целого клана одну человеческую девушку! Мелькнула мысль, что, наверное, ему следует ненавидеть ее. За то, что выжила, за то, что вообще родилась на свет! Но он вспоминал ласковую ладонь на своей спине и понимал – замена равноценна. Потому что вместо целой деревни она получила его – Зохана Рысяша. Оборотня.

От тряски Рубина пришла в себя, облизала пересохшие губы. Хан думал, она попросит воды, но вместо этого девушка, вцепившись ослабевшими пальцами в ворот его куртки, прошептала:

– Брось меня!

Оборотень, не снижая скорости, молча мотнул головой.

– Мне… очень… плохо!

– Это простая простуда! – рявкнул Зохан. – Не смей сдаваться! Вспомни Озиллу!

Приснопамятный Озилла Крокцинум выбирался из таких ситуаций, которые им и не снились!

– Великолепный Озилла! – слабо улыбнулась Руби и потеряла сознание.

А оборотень резко остановился, но вовсе не из-за нее. Его носа достиг запах дыма, мирного дыма топящейся печи, в которой жарилось мясо. Странный, нехарактерный запах для самого средоточия засыпающего осеннего леса, не несущий ни чувства опасности, ни смертоносного дыхания бешенства.

Более не задумываясь, Хан ринулся вперед. Через какое-то время выскочил на поляну, спрятанную в кустах шиповника, дикой малины и роз. Если бы с них не облетели листья, а ветер не погнул их к земле, желая на зиму укрыть под снежным одеялом, оборотень не прошел бы так просто – ободрался до крови! В середине поляны стояла избушка, старая, но крепкая, из цельных бревен, с гнездом на коньке крыши, каким-то чудом там державшимся. Едва Хан ступил на основательно протоптанную тропинку, ведущую к дому, как дверь распахнулась, словно его ждали, и на пороге показалась красивая женщина с волосами, распущенными по плечам. Зохан узнал ее сразу. Узнал не только лицо, издали кажущееся лицом молодой женщины, узнал запах – диковатый, страстный, пропитанный ароматами трав и зелий.

Ведьма Эстель молча ждала, пока молодой оборотень подойдет к крыльцу. Так же молча посторонилась, впуская его в дом. Указала на лежанку у печки. Хан аккуратно опустил на нее Рубину и едва не осел на пол рядом – силы его оставили. Не по-женски крепкая рука придержала его з шиворот, чтобы не упал, а затем подтолкнула к столу, на котором дымилось в котелке молоко, а на сковороде еще шкворчал большущий кусок мяса, только снятого с огня.

– Поешь, парень, и не мешай мне! – приказала хозяйка.

Присела рядом с Рубиной, принялась распутывать ее шаль, растягивать шнуровку на платье.

Хан стыдливо отвел глаза, а после и вовсе позабыл о спутнице, вгрызаясь в сочное, с кровью, мясо. После еды на него навалилась тяжелая дрема, и, кажется, он отключился прямо за столом, потому что опомнился и вскочил, выхватив нож, лишь тогда, когда в дверь кто-то с силой заскребся.

– Открой дверь! – спокойно сказала Эстель.