В высших сферах Хейли Артур
Сейчас Хоуден медленно кивнул:
— Такое же и у меня впечатление.
Премьер-министр оглядел большую библиотеку. Мягкие диваны и стулья, большой чиппендейловский стол и стены в рядах книг создавали атмосферу прохлады и тишины. «Вот здесь, в этой комнате, — подумал Хоуден, — Линкольн однажды отдыхал и беседовал; в более поздние годы семейство Трумэн отдыхало тут, когда перестраивался Белый дом; здесь, в этой библиотеке, ночевал король Сауд Аравийский под охраной своих солдат, вооруженных скимитарами; здесь де Голль готовился задираться, Аденауэр — очаровывать, а Хрущев — бушевать… да и многие другие тоже». И он подумал: вспомнят ли и его имя в этом длинном перечне? И если да, то каков будет приговор?
— К этому добавляется всякая мелочь, — размышлял Лексингтон. — Например, то, как вас приняли вчера. Я никогда не слышал, чтобы президент встречал в аэропорту канадца. Нас встречает обычно более мелкая сошка и обращаются с нами, словно мы двоюродные братья из деревни, — это относится даже к премьер-министрам. Однажды, когда Джон Дифенбейкер был приглашен в Белый дом на обед, его посадили с группой священников-пресвитерианцев.
Хоуден хмыкнул, вспоминая.
— Да, помню. Он был возмущен, и не могу сказать, что я виню его. Это не было в то время, когда Эйзенхауэр выступил с речью, в которой называл Канаду республикой?
Лексингтон, улыбнувшись, кивнул.
Джеймс Хоуден опустился в мягкое кресло.
— Прошлым вечером они нас, безусловно, одурачили, — заметил он. — Раз уж они решили перестроиться и быть учтивыми, то хотя бы делали это потоньше.
Глаза Артура Лексингтона засверкали на круглом красном лице над вечно аккуратно повязанной бабочкой. Порой, думал Хоуден, министр внешних сношений походил на школьного учителя, привыкшего твердой рукой, но терпеливо управлять маленькими буйными мальчишками. Быть может, поэтому он всегда казался и будет казаться молодым, несмотря на то что годы наступали на него, как и на всех них.
— Утонченность и Госдепартамент живут в разных домах, — сказал Лексингтон. — Я, знаете ли, всегда считал, что американская дипломатия идет двумя путями — задумывая насилие либо готовясь стать его жертвой.
Премьер-министр рассмеялся.
— А как обстоит дело сейчас?
Он всегда получал удовольствие от времени, проведенного вдвоем с Лексингтоном. Они давно были верными друзьями, всецело доверявшими друг другу. Одной из причин, возможно, было то, что между ними не существовало конкуренции. Другие члены кабинета открыто или скрыто жаждали стать премьер-министрами, Артур же Лексингтон, как хорошо знал Хоуден, таких амбиций не имел.
Собственно, Лексингтон скорее всего до сих пор был бы послом, радуясь возможности в свободное время уделять внимание двум своим хобби — а он любил собирать марки и заниматься орнитологией, — если бы Хоуден не убедил его несколько лет назад уйти с дипломатического поприща и вступить в партию, а затем стать и членом кабинета министров. Преданность и сильно развитое чувство долга держали его там с тех пор, но он не делал тайны из своего желания в один прекрасный день вернуться из публичной жизни в частную.
Лексингтон походил по длинному гранатового цвета ковру, прежде чем ответить на вопрос премьер-министра. Затем остановился и сказал:
— Как и вы, я не хочу, чтобы меня насиловали.
— Но найдется немало людей, которые скажут, что это уже произошло.
— Будут и такие, которые скажут так, какую бы линию мы ни заняли. Среди них будут и люди, искренне в это верящие, а не только те, что любят мутить народ.
— Да, я об этом думал, — сказал Хоуден. — Акт о союзе будет стоить нам некоторых членов нашей партии. Но я по-прежнему убежден, что иного выбора нет.
Министр внешних сношений опустился в стоявшее напротив кресло. Он подтянул к себе скамеечку и вытянул ноги.
— Хотел бы я быть в этом также уверен, господин премьер-министр. — Хоуден бросил на него острый взгляд, и Лексингтон покачал головой: — Не поймите меня неверно: я всю дорогу с вами. Но то, с какой быстротой все происходит, тревожит меня. Беда в том, что мы живем во время сжавшейся истории, однако лишь немногие это понимают. Перемены, на которые уходило пятьдесят лет, теперь происходят в течение пяти лет, а то и меньше, и мы ничего не можем тут поделать, потому что благодаря связи они стали такими. Единственное, что, надеюсь, у нас осталось, — это сохранять национальное единство, но это будет нелегко.
— Это никогда не было легко, — сказал Хоуден и взглянул на часы.
Через полчаса им надо покинуть Блейр-Хаус, чтобы провести встречу с пресс-корпусом Белого дома до начала официальных переговоров. Но он полагал, что еще есть время обсудить с Лексингтоном один вопрос, который уже некоторое время будоражил его. Сейчас, казалось, был удачный для этого момент.
— Вопрос об идентификации, — в задумчивости произнес он, — королева не так давно — в последний раз, когда я был в Лондоне, — высказала на этот счет кое-какие мысли.
— А именно?
— Государыня предложила — даже, могу сказать, настаивала, — чтобы мы восстановили титулы. Она, подумал я тогда, интересно это обосновала.
Джеймс Хоуден прикрыл глаза, вспоминая, как это было четыре с половиной месяца назад: мягкий сентябрьский день в Лондоне, и он в Букингемском дворце с визитом вежливости. Он был встречен с соответствующим уважением и тотчас проведен в королевское присутствие…
— Выпейте, пожалуйста, еще чаю, — сказала тогда королева, и он передал ей хрупкую чашечку и блюдце с золотым ободком, невольно подумав — хотя и знал, что это наивно, — что вот ведь британская королева наливает в своем дворце чай мальчишке-сироте из Медисин-Хэт. — И хлеба с маслом, премьер-министр!
Он взял кусочек. Хлеб был серый и белый, нарезанный тонко, как бумага. От джема, которого было три вида в золотой вазе, он отказался. Вообще-то надо быть жонглером, чтобы во время английского чаепития держать все в равновесии.
Они были вдвоем в гостиной личных апартаментов, большой, полной воздуха комнате, выходящей окнами в дворцовые сады, официальной по североамериканским стандартам, но менее давящей обилием позолоты и хрусталя, чем большинство других парадных покоев. Королева была одета просто — в голубом платье и сидела скрестив ноги в замшевых туфлях. Ни одна женщина, любуясь ею, подумал Хоуден, не умеет так держаться, как высокородная англичанка.
Королева намазала на хлеб толстым слоем клубничный джем и своим высоким голосом отчетливо произнесла:
— Мы с супругом часто думали о том, чтобы учредить это в Канаде ради ее же блага и тем выделить ее.
Джеймса Хоудена так и подмывало ответить, что Канада и так выделяется по сравнению с британскими достижениями, а потом решил, что, быть может, неверно понял королеву. Минуту спустя так и оказалось.
Королева добавила:
— Выделить ее с тем, чтобы она отличалась от Соединенных Штатов.
— Беда, ваше величество, в том, — осторожно ответил Хоуден, — что трудно соблюдать разницу, когда две страны существуют так тесно и живут в одинаковых условиях. Время от времени мы пытаемся подчеркнуть, что существуем раздельно, но не всегда нам это удается.
— А вот Шотландия сумела сохранить свою самобытность, — заметила королева. И с простодушным видом помешала чай в чашке. — Быть может, вам следовало бы взять у них урок-другой.
— Что ж, — произнес с улыбкой Хоуден, подумал: «А ведь Шотландия, утратившая свою независимость два с половиной столетия назад, и впрямь по-прежнему имеет свою национальную особенность и свой характер в большей мере, чем когда-либо имела Канада».
А королева задумчиво продолжила:
— Одна из причин, возможно, состоит в том, что Шотландия никогда не отказывалась от своих традиций. А вот Канада — вы уж извините меня за такие слова — словно спешила избавиться от них. Я помню, мой батюшка говорил почти то же самое. — Королева обезоруживающе улыбнулась, сразу лишив свои слова обидного оттенка. — Еще чаю?
— Нет, благодарю вас.
Хоуден передал свою чашку с блюдцем слуге, тихо вошедшему, чтобы долить кипятку в чайник. Он почувствовал облегчение от того, что сумел удержать все предметы в равновесии.
— Надеюсь, вы не обиделись на мои слова, премьер-министр.
Королева снова налила себе чаю, и слуга исчез.
— Нисколько, — сказал Хоуден. Теперь уже он улыбнулся. — Это хорошо, когда нам указывают на наши недостатки, хотя ты и не знаешь, как их исправить.
— Есть, пожалуй, кое-что, что может быть сделано, — неторопливо произнесла королева. — Мы с супругом часто жалели, что нет канадского наградного листа. Мне доставило бы большое удовольствие, если б были восстановлены награды к Новому году и ко дню рождения.
Джеймс Хоуден поджал губы.
— Титулы — вещь деликатная в Северной Америке, ваше величество.
— В части Северной Америки — возможно, но разве мы говорим не о нашем доминионе Канаде? — Несмотря на мягко произнесенные слова, это был укор, и Хоуден невольно покраснел. — Вообще-то, — заметила королева с легкой улыбкой, — у меня создалось впечатление, что за британскими титулами в Соединенных Штатах гоняются.
«Touch![15] — подумал Хоуден. — До чего верно! Американцы обожают лордов».
— Насколько я информирована, награждение нашими титулами замечательно работает в Австралии, — спокойно продолжила королева, — ну и, конечно, здесь, в Великобритании. В Канаде это помогло бы вам отделиться от Соединенных Штатов.
Джеймс Хоуден недоумевал: как быть в таком случае? Будучи премьер-министром независимой страны Британского Содружества, он обладал в тысячу раз большей властью, чем королева, однако обычай обязывал его играть фиктивную роль покорного и почтительного функционера. Титулы в наши дни — все эти «сэры», «лорды», «леди» — были, конечно, чепухой. Канада не получала их с тридцатых годов, и о немногих пожилых канадцах, сохранивших титулы, упоминали с легкой улыбкой.
Не без раздражения премьер-министр подумал, что хорошо бы монархии довольствоваться орнаментальной ролью, как и должно было бы быть, вместо того чтобы плести королевские паучьи сети. Он подозревал, что предложением королевы движет страх, который всегда чувствуется в Лондоне, — страх, что Канада отойдет от Великобритании, как отошли другие страны Содружества, и поэтому надо что угодно предпринять — даже пустить в ход шелковые нити, — лишь бы удержать ее.
— Я проинформирую кабинет о вашем желании, ваше величество, — сказал Джеймс Хоуден. Это была ложь из вежливости: ничего подобного делать он не собирался.
— Как вы сочтете нужным. — Королева милостиво наклонила голову и добавила: — По затронутому вопросу: одной из наших самых приятных прерогатив является награждение титулом графа премьер-министров, уходящих с поста. Этот обычай мы будем рады распространить и на Канаду. — И она невинным взглядом встретилась с глазами Хоудена.
Графский титул. Несмотря на его убежденность в том, что это чепуха, воображение все-таки взыграло. Это высочайший титул в британском перечне рангов — выше только маркизы и герцоги. Он, конечно, может это не принять, но если принимать, то каким будет этот титул? Граф Медисин-Хэт? Нет, слишком чужестранно — люди будут смеяться. Граф Оттавский? Вот это да? Это звучит как гром фанфар, с глубоким смыслом.
Королева взяла льняную салфетку и осторожно вытерла остатки джема с кончика наманикюренного пальца, Джеймс Хоуден последовал ее примеру. Интимное чаепитие подошло к концу, и королева — она часто так делала после неофициальных приемов — пошла с ним рядом.
Они были на середине комнаты, когда появился супруг королевы. Принц вошел через узкую дверцу, скрытую за длинным зеркалом в золоченой раме.
— Чаю там не осталось? — весело спросил он. И, увидев Хоудена, добавил: — Что, вы уже нас покидаете?
— Добрый день, ваше королевское высочество.
И Хоуден поклонился. Он понимал, что на неофициальный вопрос лучше не отвечать. Благодаря принцу атмосфера при троне стала значительно менее чопорной, но он по-прежнему требовал почтения к себе, и глаза его могли вспыхнуть, а тон стать ледяным, если он чувствовал отсутствие такого отношения.
— Если вам действительно надо идти, я пойду с вами, — объявил принц.
Хоуден склонился над протянутой королевой рукой и с мгновенно обретенной формальностью стал пятиться к выходу.
— Осторожно! — предупредил его принц. — Сзади, слева по борту!
Лицо королевы было каменным, когда они выходили. Хоуден сделал вывод, что, по ее мнению, принц иногда немного перебарщивает.
В пышной приемной мужчины обменялись рукопожатиями в присутствии ливрейного лакея, дожидавшегося, чтобы проводить премьер-министра до машины.
— Что ж, всего вам хорошего, — сказал, твердо держась своей линии, принц. — Прежде чем вернуться в Канаду, загляните еще раз.
Десятью минутами позже, когда Джеймс Хоуден ехал из Букингемского дворца по Моллу в направлении Канада-Хаус, он с улыбкой вспоминал принца. Его восхищало решение принца держаться неофициально, — правда, когда ты супруг королевы, то можешь по своему усмотрению включать и выключать неофициальность. Постоянность такого отношения выделяла человека, и политические деятели вроде него всегда знали, что рано или поздно их пребывание в данном ранге закончится. Правда, в Англии большинство бывших министров по выходе в отставку получают титулы в благодарность за хорошую службу родине. Но в наши дни эта система устарела… превратилась в абсурд. В Канаде это выглядело бы еще более нелепо… граф Оттавский — ни больше ни меньше. Как позабавило бы это его коллег!
И тем не менее он полагал, что по справедливости должен тщательно изучить предложение королевы, прежде чем отклонять его. Королева была права, говоря о необходимости провести водораздел между Канадой и Соединенными Штатами. Пожалуй, следует ему проверить министров, как он обещал. Если это на благо страны…
Граф Оттавский…
Но он не сделал этого и никому не говорил до данного момента в Вашингтоне, когда беседовал с Артуром Лексингтоном. Да и сейчас, опустив то, что королева предложила ему, он в юмористических тонах передал беседу с ней.
Взглянув на свои часы, он увидел, что осталось всего четверть часа до того, как им надо будет пересечь Пенсильвания-авеню и направиться в Белый дом. Он поднялся, снова подошел к открытому окну библиотеки и через плечо спросил:
— Ну, что вы об этом думаете?
Министр внешних сношений сбросил ноги со скамеечки и, встав, потянулся. Судя по выражению лица, это его позабавило.
— Да, конечно, это отличит нас от США, но я не уверен, что в правильном направлении.
— Я подумал примерно так же, — сказал Хоуден, — но должен сказать, что вопрос о водоразделе, поднятый ее величеством, кажется мне правильным. Понимаете, в будущем все, что способно помочь Канаде стать отличной от США единицей, будет иметь значение. — Почувствовав, что Лексингтон с любопытством смотрит на него, он добавил: — Если вы решительно против, забудем обо всем этом, но, учитывая просьбу ее величества, я считал нужным обсудить это со всеми.
— Я полагаю, ничего дурного в обсуждении нет, — согласился с ним Лексингтон. И снова принялся ходить по ковру.
— Я думал, — сказал Хоуден, — что вы поставите этот вопрос перед кабинетом министров. Я полагаю, будет лучше, если это будет исходить от вас, так как я тогда смогу не высказываться, пока не услышу другие мнения.
— Я хотел бы подумать об этом, господин премьер-министр, если не возражаете, — с сомнением в голосе произнес Артур Лексингтон.
— Конечно, Артур, как решите, так и будет. — Хоуден явно считал, что к этой теме надо подойти осторожно, если вообще ее касаться.
Лексингтон приостановился у телефона на полированном столе в центре комнаты и с легкой улыбкой спросил:
— Не попросить ли нам кофе перед встречей с судьбой?
2
Президент крикнул своим сильным грубовато-добродушным голосом через лужайку у Белого дома, отделявшую его от кучки толкающих друг друга в поисках лучшего фокуса фотографов:
— Вы, ребята, должно быть, отсняли столько пленки, что на два фильма хватит! — И, повернувшись к стоявшему рядом премьер-министру, добавил: — Как вы думаете, Джим? Может, пойдем в дом и начнем работать?
— Жаль уходить, господин президент, — сказал Джеймс Хоуден. После холодной оттавской зимы он получал большое удовольствие от тепла и солнца. — Но наверное, пора.
И он мило кивнул маленькому широкоплечему человеку с костистым лицом и острым волевым подбородком. Только что прошедшая встреча на воздухе с пресс-корпусом Белого дома чрезвычайно понравилась Хоудену. На протяжении ее президент крайне любезно держался с премьер-министром, мало говорил сам и обращал к Хоудену вопросы репортеров, так что именно его будут цитировать сегодня и завтра в прессе, по телевидению и радио. Да и потом, когда они направились на Южную лужайку Белого дома, чтобы предстать перед фотографами и ТВ-камерами, президент старательно направлял Джеймса Хоудена ближе к батареям линз. Подобное внимание, подумал Хоуден, большая редкость для канадца в Вашингтоне и может немало поднять его статус дома.
Он почувствовал на своем локте массивную руку президента с крепкимипальцами, направившую его к лестнице в резиденцию. Выражение его лица под прядью волос с сединой было спокойно и приятно.
— А что, если, Джим… — Это было произнесено с гнусавым выговором уроженца Среднего Запада, который так выигрышно звучал в Беседах у Камина. — Что, если мы отбросим эту формулу — «господин президент»? — И хрипло хмыкнул. — Я полагаю, вы знаете, как меня зовут.
Хоуден с искренним удовольствием произнес:
— Почту за честь, Тайлер.
В уголке его сознания мелькнула мысль, не удастся ли сообщить прессе о столь близких взаимоотношениях. В Канаде это доказало бы, что его критики, которые вечно ноют по поводу того, что правительство Хоудена не имеет влияния в Вашингтоне, врут. Конечно, он признавал, что большая часть сегодняшних и вчерашних любезностей объясняется твердой позицией Канады в переговорах, а он намеревался и дальше держаться ее. Но это не основание для того, чтобы не быть довольным или устраивать политический скандал при первой возможности.
Они шли по лужайке, погружаясь ногами в мягкую землю, и Джеймс Хоуден сказал:
— У меня еще не было возможности лично поздравить вас с переизбранием.
— Ой, благодарю вас, Джим! — И снова могучая рука, как лапа, опустилась — на этот раз на плечо премьер-министра. — Да, выборы прошли замечательно. Я горжусь тем, что избран наибольшим числом голосов, какое когда-либо получал президент Соединенных Штатов. И, как вам известно, мы имеем большинство в конгрессе. Это тоже кое-что значит: ни один президент не имел такой поддержки, какую я имею в данный момент в палате представителей и в сенате. Скажу вам конфиденциально: нет такого закона, который я хотел бы принять и который не был бы принят. О, я иду то тут, то там на небольшие уступки, но ничего серьезного. Это уникальная ситуация.
— Для вас, пожалуй, действительно уникальная, — сказал Хоуден. Он решил, что добродушное подтрунивание не причинит вреда. — Но при нашей парламентской системе партия, находящаяся у власти, конечно, всегда сможет провести какой захочет закон.
— Верно! Верно! И я не думаю, что не было такого времени, когда бы я — или некоторые мои предшественники — не завидовал вам. Знаете ли, ведь это просто чудо, что наша конституция вообще работает. — Голос президента зазвучал сильнее. — Беда в том, что отцы-основатели так стремились избавиться от всего британского, что вместе с вещами скверными выбросили и все хорошее. Но всегда стараешься улучшить то, что имеешь, будь то в политике или в личных делах.
С этими словами они дошли до широкой лестницы с балюстрадой, которая вела вверх под сводом Южного портика с колоннами. Президент побежал впереди гостя вверх по лестнице, перескакивая через ступеньку, и, чтобы не отстать, Джеймс Хоуден последовал его примеру.
Но на полдороге премьер-министр остановился, задыхаясь и весь в поту. Его темно-синий шерстяной костюм был идеален для Оттавы, а под теплым вашингтонским солнцем оказался слишком тяжелым. Хоуден пожалел, что не взял с собой один из своих более легких костюмов, но, просматривая их, он пришел к выводу, что ни один не подходит для данного случая. Президент, по слухам, был очень внимателен к одежде и порой по несколько раз в день менял костюмы. Но, правда, глава США не имел личных денежных забот, как канадский премьер-министр.
При этой мысли Хоуден вспомнил, что еще не сообщил Маргарет о том, насколько осложнилось его финансовое положение. Человек из треста Монреаля дал ему ясно понять: если они не перестанут растаскивать оставшиеся несколько тысяч, по выходе в отставку он будет получать столько, сколько мелкий ремесленник. Конечно, дело никогда до этого не дойдет — можно обратиться в Фонд Рокфеллера или какой-нибудь другой (Рокфеллер дал ведь ветерану — премьер-министру Маккензи Кингу — сто тысяч долларов в день его ухода в отставку), — но мысль о том, чтобы искать подаяния у американцев, сколь бы щедры они ни были, все-таки была унизительна.
Поднявшись еще на несколько ступеней, президент остановился.
— Пожалуйста, извините меня. Я всегда заставляю людей так делать, — сказал он каясь.
— Мне следовало быть осторожнее. — Сердце у Джеймса Хоудена так и колотилось; слова вылетали из горла вместе с прерывистым дыханием. — Все, наверно, из-за вашего замечания насчет личных дел.
Он, как и все, знал, что президент всю жизнь заботился о своем физическом состоянии, а также состоянии тех, кто его окружал. Помощники в Белом доме — в том числе вялые генералы и адмиралы — сменяли друг друга, измученные ежедневными состязаниями с президентом в мяч, теннис или бадминтон. Из уст президента часто раздавались жалобы на то, что «у этого поколения животы, как у Будды, а плечи — как уши у английских гончих». Этот президент возродил также любимое времяпрепровождение Теодора Рузвельта — прогулки по сельской местности напрямик, сквозь деревья, амбары и копны сена, а не обходя их. Президент пытался даже осуществить это в Вашингтоне, и, вспомнив об этом, Хоуден спросил:
— А как у вас обстоит дело с пробежками по местности — от А до Б?
Они продолжали не спеша подниматься по лестнице, и президент сдавленно рассмеялся.
— Пришлось в конце концов от этого отказаться — возникло несколько проблем. Мы не могли перелезать здесь через здания, поэтому начали проходить через них по прямой. При этом попадали в странные места, в том числе в туалет в Пентагоне — вошли в дверь и вышли в окно. — Он хмыкнул, вспоминая. — А однажды мы с братом оказались в кухне отеля «Штатлер» — зашли в холодильник, а выйти из него можно было лишь взорвав стену.
Хоуден рассмеялся.
— Пожалуй, надо попытаться проделать такое в Оттаве. Есть некоторые оппозиционеры, которых я бы рад отправить куда-нибудь по прямой — особенно если они будут идти не останавливаясь.
— Наши оппозиционеры существуют для того, чтобы досаждать нам, Джим.
— Я так и полагал, — сказал Хоуден. — Но одни больше стараются, чем другие. Кстати, я привез несколько новых образцов камней для вашей коллекции. Наши люди из Разработок и Естественных богатств сказали мне, что они уникальны.
— Что ж, спасибо, — произнес президент. — Я действительно очень признателен. И пожалуйста, поблагодарите ваших людей.
Из тени Южного портика они вошли в прохладу Белого дома, затем прошли через холл и по коридорам к кабинету президента в юго-восточном крыле здания. Президент открыл белую одностворчатую дверь и пропустил вперед Хоудена.
Премьер-министр уже не раз бывал тут и, как всегда, поражался простоте этой комнаты. Она была овальная, со стенами, до середины выложенными панелями, и простым серым ковром на полу; главным в ней был широкий стол, стоявший в центре, мягкое крутящееся кресло за ним, а за креслом — два флага с золотой бахромой: звездно-полосатый и президентский. Напротив окон от пола до потолка и стеклянных дверей, выходящих на террасу, справа от стола стоял обитый атласом диван. Сейчас на диване сидели Артур Лексингтон и адмирал Левин Рапопорт, маленький сухопарый мужчина в аккуратном коричневом костюме, с хищным лицом и непомерно крупной головой, отчего он казался карликом. Оба мужчины встали при появлении президента и премьер-министра.
— Доброе утро, Артур, — тепло поздоровался с Лексингтоном президент и протянул руку. — Джим, вы, конечно, знаете Левина.
— Да, — сказал Хоуден, — мы знакомы. Как поживаете, адмирал?
— Доброе утро.
Адмирал коротко, холодно кивнул. Он редко позволял себе нечто большее, давая понять, что не любит пустой болтовни, как и светских ритуалов. Адмирал — чрезвычайный помощник президента — демонстративно отсутствовал на официальном банкете накануне вечером.
Четверо мужчин уселись, и слуга-филиппинец тотчас вкатил столик с напитками. Артур Лексингтон выбрал виски с водой, президент — херес. Адмирал Рапопорт отказался, покачав головой, а перед Джеймсом Хоуденом слуга с улыбкой поставил стакан виноградного сока со льдом.
Пока слуга возился с напитками, Хоуден исподтишка наблюдал за адмиралом, вспомнив, что он слышал (некоторые говорили), будто этот человек обладает теперь не меньшей властью, чем президент.
Четырьмя годами ранее капитан американского флота Левин Рапопорт был обычным военно-морским офицером на грани принудительной отставки — принудительной потому, что начальники-адмиралы дважды не давали ему повышения, несмотря на блестящую широко разрекламированную карьеру пионера подводной стрельбы межконтинентальными ракетами. Беда была в том, что почти никто не любил Левина Рапопорта и поразительное количество влиятельных начальников и вовсе активно ненавидело. Последнее главным образом объяснялось давно устоявшейся привычкой Рапопорта быть всегда абсолютно уверенным в своей правоте во всех основных вопросах военно-морской обороны — он никогда не упускал случая сказать: «Я ведь говорил», — и назвать по имени того, кто был с ним не согласен.
Добавьте к этому огромное тщеславие (вполне оправданное, но тем не менее неприятное), плохие манеры, нетерпимое отношение к «каналам» и бюрократии и нескрываемое презрение к тем, кого капитан Рапопорт считал интеллектуально ниже себя, а таких было большинство.
Однако высшее морское начальство, решив отправить в отставку своего несговорчивого гения, не предполагало, какой поднимется крик — в конгрессе и в народе — о потере для страны, если мозг Рапопорта не будет активно участвовать в ее делах. Как кратко высказался один конгрессмен: «Черт побери, да нам же нужен этот мерзавец!»
Соответственно флот, основательно подталкиваемый сенатом и Белым домом, сошел со своей позиции и дал капитану Рапопорту чин вице-адмирала, не отправив его таким образом в отставку. Двумя годами позже и двумя рангами выше, после серии новых блистательных свершений президент извлек Рапопорта (теперь уже полного адмирала и ставшего еще более нетерпимым) из военно-морского флота и сделал главой своего президентского аппарата. Всего через две-три недели благодаря усердию, быстроте принятия решений и способностям новоназначенный уже обладал куда большей властью, чем его предшественники — Гарри Гопкинс, Шерман Адамс или Тед Соренсон.
С тех пор список его непосредственных достижений, известных и неизвестных, внушительно вырос; программа взаимопомощи зарубежным странам, хотя и запоздалая, приносила Америке уважение вместо презрения; в стране политика в области сельского хозяйства, против которой отчаянно боролись фермеры, утверждая, что она не сработает, приносила успех (как с самого начала и утверждал Рапопорт); усиление работы в науке и долгосрочная перестройка научного образования и исследований, а в правовой сфере — удар по промышленному мошенничеству с одной стороны, а с другой — чистка профсоюзов и отправка в тюрьму Люфто, главного гангстера в рабочем движении.
Кто-то (вспомнил, как Джеймс Хоуден) в интимном разговоре спросил президента: «Если Рапопорт так хорош, почему он не сидит на вашем месте?»
Президент (судя по рассказам) благожелательно улыбнулся и ответил: «Просто потому, что меня выбирают. А Левин не получил бы и шести голосов, положенных ловцу собак».
Тем временем, хотя президента и хвалили за умение подыскивать таланты, адмирал Рапопорт продолжал наживать врагов и вызывать ненависть, как и прежде.
Интересно, подумал Хоуден, как этот суровый и нетерпимый человек повлияет на судьбу Канады.
— Прежде чем приступить к делу, — сказал президент, — я хотел бы знать, как вы устроены в Блейр-Хаусе.
Артур Лексингтон с улыбкой ответил:
— Нас по-доброму балуют.
— Ну, я рад это слышать. — Президент устроился поудобнее за своим большим столом. — Иногда у нас там бывают неприятности — арабы, например, воскурили благовония и подожгли заодно часть здания. Я, правда, думаю, вы не станете отдирать панели, как это сделали русские в поисках скрытых микрофонов.
— Обещаем этого не делать, — сказал Хоуден, — если вы сообщите нам, где они находятся.
Президент хрипло хмыкнул.
— Запросите лучше телеграммой Кремль. Во всяком случае, я бы не удивился, если бы они поставили собственный передатчик, когда этим занимались.
— Это было бы не так уж и плохо, — поспешил парировать Хоуден. — По крайней мере мы бы связались с ними. Другими путями, похоже, ничего у нас не получается.
— Да, — спокойно согласился президент, — боюсь, что нет.
Внезапно наступило молчание. Из приоткрытого окна доносился приглушенный гул транспорта на Б-стрит и крики детей с детской площадки перед Белым домом. Откуда-то поблизости сквозь стены скорее чувствовался, чем слышался стук пишущей машинки. Хоуден понял, что атмосфера из легкой стала крайне серьезной, и спросил:
— Откровенно, Тайлер, вы по-прежнему считаете, что открытое столкновение неизбежно в кратчайший срок?
— От всей души и от всего сердца, — ответил президент, — хотел бы сказать «нет», но могу сказать лишь «да».
— И мы к этому не готовы, верно? — произнес Артур Лексингтон. Его лицо херувима было задумчиво.
Президент пригнулся к столу. За его спиной легкий ветерок шевелил занавески и флаги.
— Нет, джентльмены, — тихо произнес он, — мы не готовы и не будем готовы, пока Соединенные Штаты и Канада, действуя во имя свободы и в надежде на построение лучшего мира, какого все мы хотим, не укрепят сообща людьми нашу общую границу и нашу общую крепость.
«Ну вот, — подумал Хоуден, — мы быстро подошли к главному». Глаза всех были устремлены на него, и он сухо произнес:
— Я внимательно рассмотрел ваше предложение об Акте о союзе, Тайлер.
На лице президента мелькнула улыбка.
— Да, Джим, я так и предполагал.
— Имеется много возражений, — сказал Хоуден.
— Когда речь идет о чем-то столь весомом, — раздался спокойный голос из-за стола, — было бы удивительно, если бы их не было.
— С другой стороны, — объявил Хоуден, — могу вам сказать, что и мои старшие коллеги, и я сам сознаем наличие значительных преимуществ в вашем предложении, но при учете определенных соображений и получении специфических гарантий.
— Вы говорите об определенных соображениях и гарантиях, — впервые заговорил адмирал Рапопорт, вытянув голову. Его голос звучал напряженно и решительно. — И вы сами, и ваши коллеги, на которых вы сослались, несомненно, учли, что любые гарантии, откуда бы они ни исходили, будут никому не нужны, если нас не будет в живых.
— Да, — сказал Артур Лексингтон, — мы об этом думали.
— Я бы хотел, чтобы мы держали в уме, Джим, — быстро вмешался президент, — и вы также, Артур, — что время играет против нас. По этой причине я хочу, чтобы мы действовали быстро. И по этой же причине мы должны говорить четко, даже если при этом кое-кого погладим против шерсти.
Хоуден мрачно улыбнулся:
— Если у кого-то шерсть и встанет дыбом, так у вашего орла. С чего вы предлагаете начать?
— Я б хотел пройтись по всему кругу вопросов, Джим, — вот чего я хотел бы. Пройтись по тому, о чем мы говорили на прошлой неделе по телефону. Надо удостовериться, что мы понимаем друг друга. А тогда посмотрим, в какую сторону покажет компас.
Премьер-министр взглянул на Лексингтона — тот еле заметно кивнул.
— Отлично, — сказал Хоуден. — Я с этим согласен. Вы начнете?
— Да.
Президент устроил поудобнее свое широкоплечее тело во вращающемся кресле и, отвернувшись от остальных, повернулся к солнцу. Затем вернулся в прежнее положение и встретился взглядом с Хоуденом.
— Я говорил о времени, — медленно начал президент. — О времени подготовиться к нападению, которое, как мы знаем, неизбежно предстоит.
Артур Лексингтон спокойно спросил:
— Сколько времени, выдумаете, у нас есть?
— Времени уже нет, — ответил президент. — Мы подсчитали, учли все соображения, применили логику. И если у нас еще есть время, то это только если Бог пошлет. — И тихо спросил: — Вы верите в доброту Господа, Артур?
— Ну, это нечто весьма туманное, — с улыбкой произнес Лексингтон.
— Но это существует, поверьте. — Над столом появилась рука, похожая на лапу, с вытянутыми, словно для благословения, пальцами. — Она спасла однажды британцев, когда они были одни, может спасти и нас. Я молюсь, чтобы это случилось, и молюсь, чтобы нам был дан год. Больше не получится.
— Я надеялся для себя на триста дней, — вставил Хоуден.
Президент кивнул:
— Если нам будет это дано, то от Господа. И что бы мы ни получили, завтра будет на один день меньше, а через час — на час меньше. — Голос с интонацией Среднего Запада зазвучал быстрее. — Так что давайте посмотрим картину, как мы видим ее из Вашингтона.
И штрих за штрихом стал ложиться со свойственной мастеру любовью к порядку и краткости. Сначала факторы, которые Хоуден обрисовал своему Комитету по обороне: защита районов США, производящих продукты питания, что крайне важно для выживания после атомной атаки; появление ракетных баз на границе США и Канады; необходимость перехвата ракет над канадской территорией; Канада — поле битвы, беззащитная, уничтоженная взрывом и ядерными осадками; ее районы производства продуктов питания отравлены.
Затем альтернатива: ракетные базы на севере, усиление ударной мощи США, более ранний перехват и сокращение выпадения ядерных осадков над обеими странами, отсутствие поля битвы и шанс на выживание. Отчаянная необходимость ускорить все и предоставление полномочий Америке на быстроту действий… Принятие предложенного Акта о союзе; предоставление Соединенным Штатам заботы об обороне Канады и совместное ведение внешней политики; роспуск всех канадских вооруженных сил и немедленный новый набор под совместной присягой в верности; уничтожение пограничных ограничений; таможенный союз сроком на двадцать пять лет; гарантия канадской независимости во всех не упомянутых выше областях…
Президент объявил:
— Перед лицом грозящей нам общей опасности, не считающейся с границами и не уважающей суверенитеты, мы по-дружески, с почтением и уважением предлагаем вам Акт о союзе.
Наступила пауза — взгляд маленького крепыша, сидевшего за письменным столом, вопросительно блуждал по троим мужчинам. Рука поднялась и отбросила знакомую седеющую прядь. Мудрые глаза смотрели настороженно, но в глубине их таилась несомненная грусть — пожалуй, грусть человека, которому так мало удалось сделать для осуществления своей мечты.
И тут Артур Лексингтон спокойно произнес:
— Каковы бы ни были мотивы, господин президент, не так просто вдруг отказаться от независимости и изменить ход истории.
— Тем не менее, — заметил президент, — курс истории изменится, будем мы его направлять или нет. Границы не замурованы, Артур, они никогда в истории человечества не были замурованы. Все известные нам границы со временем изменятся или исчезнут, как и наша граница, и канадская, независимо от того, будем мы ускорять этот процесс или нет. Государства могут просуществовать век или два и даже больше, но в конечном счете не вечно.
— Я тут с вами согласен. — Лексингтон слабо улыбнулся и поставил на стол стакан, который держал. — Но согласятся ли все остальные?
— Нет, не все. — Президент отрицательно покачал головой. — Патриоты — по крайней мере горячие патриоты — мыслят сиюминутно. А остальные — если все им разжевать — учтут факты, когда придет время.
— Возможно, со временем, — сказал Хоуден. — Но как вы сами отметили, Тайлер — и тут я с вами согласен, — времени-то у нас как раз и не хватает.
— В таком случае, Джим, я хотел бы услышать, что вы предлагаете.
Момент настал. Подошло время, подумал Хоуден, для жесткого прямого разговора. Настал решающий момент для определения будущего Канады… если оно существует. Правда, даже если сейчас будет достигнуто в общих чертах соглашение, за этим последуют дополнительные переговоры и уточнения — много уточнений и бесконечных деталей будет привнесено экспертами с обеих сторон. Но все это будет потом. Крупные же вопросы, основные уступки — если какие-то удастся выжать — будут решаться здесь и сейчас, между президентом и им.
В Овальном кабинете стояла тишина. Снаружи больше не доносился шум транспорта и детские крики — возможно, изменился ветер, — да и стука пишущей машинки не было слышно. Артур Лексингтон передвинулся на диване; находившийся с ним рядом адмирал Рапопорт продолжал сидеть неподвижно, словно пришибленный. Кресло президента скрипнуло, когда он слегка повернулся, обеспокоенно и вопросительно глядя через стол на задумчивое орлиное лицо премьер-министра. А Хоуден думал: «Мы всего лишь четверо мужчин — обычные смертные, которые скоро умрут и будут забыты… и, однако же, то, что мы решим сегодня, повлияет на состояние мира на века».
Наступила тишина, и Хоуден на минуту растерялся. Теперь, когда реально встал вопрос, его — как и раньше — стали одолевать сомнения. Приверженность истории боролась со здравой оценкой известных фактов. Является ли его присутствие здесь по самой своей природе предательством по отношению к своей стране? Были ли практические соображения, приведшие его в Вашингтон, позором, а не достижением? Все эти вопросы перед ним уже вставали, эти страхи он утихомиривал. А сейчас они возникли снова, свежие и спорные.
Затем он рассудил — как и в минувшие дни, — что ход истории человечества показал, каким наихудшим врагом людей является несгибаемая национальная гордость, и рядовые люди платят за нее страданием. Государства рушились из-за тщеславия, тогда как умеренность могла бы их сделать цивилизованными и спасти. Хоуден был преисполнен решимости не допустить, чтобы Канада рухнула.
— Если это делать, — сказал Хоуден, — то мне надо получить мандат от наших избирателей. Это означает, что я должен пойти на выборы и победить.
— Я этого ожидал, — сказал президент. — А выборы скоро?
— Приблизительно, я бы сказал, — в начале июня.
Президент кивнул.
— Я не вижу, как вы могли бы провести их раньше.
— Предвыборная кампания будет короткая, — заметил Хоуден, — и у нас будет серьезная оппозиция. Поэтому я должен предложить что-то определенное.
Артур Лексингтон вставил:
— Я уверен, господин президент, что вы, будучи политиком-практиком, понимаете, насколько это необходимо.
Президент широко улыбнулся:
— Я чуть ли не боюсь согласиться из страха, как бы вы не потребовали с меня выкупа. Так что позвольте мне сказать: да, я уверен, что оппозиция задаст вам жару, но, в конце концов, это не новость для нас тут. А вы все-таки одержите победу, Джим, я в этом уверен. Что же до другого — да, я понимаю.
— Есть целый ряд моментов, — сказал Хоуден.
Президент откинулся в своем крутящемся кресле.
— Выкладывайте!
Читать бесплатно другие книги:
