Тропа ведьм. Слезы навий Геярова Ная
Мертвый Стас отступил, запрокинул голову, взвыл горько, выплескивая небывалую боль. И рванул в лес, цепляясь остатками одежды за кусты.
– Ника! – Аглая подбежала в тот момент, когда Ника рухнула на колени, уронила лицо в ладони и зарыдала.
– Ты ей не поможешь, – тихо сказал Тимир, подхватил Нику на руки и понес к костру.
Аглая осталась стоять, растерянно смотря им вслед.
– Нежить был здесь! – указал в сторону умчавшегося Стаса Тихон.
Прижимаясь к груди Аглаи, пищал хорек, показывая тьме кулак. Она оглянулась, всматриваясь в чащу. Далекие слова. Грустный напев бабушки, так внезапно прерванный, все еще стоял в ушах.
На ветке почерневшего дикого куста остался клочок материи, оставленный убежавшим упырем.
Аглая подошла и сняла его, всмотрелась. В лунном свете узнала клок выдранной джинсы. И так больно стало за Нику и за себя, за тех, кто тогда ушел с болота.
– Здесь был Стас! – со страхом проговорила она, а у самой екнуло сердце: «Игнат! Где ты?»
Аглая стояла по плечи в воде. Едва пробивающиеся из-за туч солнечные лучи не грели. Тонкая рябь реки тянула пронизывающим холодом. Но даже лежи она сейчас в теплом джакузи, не могла бы сдержать ту дрожь, что била тело. Но это и не нужно. Пусть вытрясет боль и страх. Пусть стылыми водами смоет всю ночь, горе Ники, увидевшей мертвого Стаса. Как же ей больно! Она уснула только под утро, убаюкиваемая Тимиром и Тихоном. Кто бы мог подумать. Тимир, насмешливый, даже грубый, в эту страшную ночь он нашел слова. А Ника все шептала и всхлипывала, уткнувшись в его плечо. Аглая сидела у костра, но огонь не грел, ее трясло, словно в ознобе. Трясло от мыслей о Нике, о себе, от переживаний за Игната. А если и он… Выйдет однажды к ней… неживой. Тихон вздыхал тяжело. Аглая сжимала в руках теплый пищащий шерстяной комок и безмолвно кричала в трещащий костер: «Игнат! Ты жив? Ты должен быть жив! Или ходишь нежитью по лесам, где-то рядом со Стасом?» Взлетали в ночь огненные искры, шелестели густые ветви дремучих деревьев, но не было ответа. Только жгучая боль с придыханием. Слезы не бежали. Да и как, если дышать – и то невмочь.
Вода студеная обжигает разгоряченную кожу. Болью в висках трещат птицы, и совсем не весел их гомон, теперь Аглая расслышала. Тоскливое чириканье, мрачное дыхание леса. Не слышать их, не слушать предвестников нерадостного грядущего. Смыть боль, забыть на полминуты, пока волны ласкают тело, успокаивают разгоряченную душевной болью плоть. Закрыть глаза и погрузиться в пучину. На секунду перестать жить, чтобы потом вынырнуть, выдохнуть и попытаться не думать, не вспоминать.
Как же, мысли гонишь, а сердце бьется, замирает в мучительных приступах: «Игнат, где ты? Жив ли?»
– Пусти… Пусти, горюшко. Дай дойти путь. Силы дай!
И как будто слышит река. Бьются волны, окатывают тело, плещутся в лицо, остужая, и в висках стучит эхом: «Дай силы, дай», – то шепчут ее собственные соленые губы. И не сразу приходит понимание, что не речная то соль, а слезы. Не сдержались, текут по щекам, заполоняя взор. И мысли затуманиваются. Скользят по телу капли. Или не капли? Нежное прикосновение, от которого хорошо, отпускает кручина. Остаться здесь, в хрустальных водах холодной реки, навечно, навсегда. Заморозить прошлое и будущее. Ничего не будет, ничего не станет, ни дома, ни Обители. Будет покой – безразличный, холодный, вечный.
«Навсегда», – шепчут волны, заманивая глубже. И Аглая идет на шепот. Так хорошо, что слезы застывают. Отступают горести.
«В пучину, в тишину и покой, навсегда».
– Аля! – окрик. И будто хлестанули по щеке. Аглая остановилась, она стояла по самую шею в воде. Что за наваждение? Когда она успела зайти так глубоко? Еще шага два – и правда в пучину, навсегда.
– Аглая!
Она обернулась. На берегу стоял Тимир, подвернув штаны, по колено в воде. Уставшее, чересчур бледное лицо.
– Опасно так глубоко заходить, места здесь не тихие. Или ночь ничему не научила?
В горле встал ком. Аглая пошла к берегу, на ходу выжимая волосы.
– Отвернись!
– Что я в девках не видал! – нагло, но без похоти. – Да и не интересна ты мне. Куда как краше то, что у тебя за спиной.
– Снова твои шуточки? – Аглая прибавила шагу, уже не смущаясь собственной наготы. Было что-то в голосе Тимира, заставляющее испугаться. Он продолжал стоять, даже руку протянул, встречая. От дружеской помощи Аглая отказалась, прошла мимо, кинулась к вещам, схватила их и только тогда осмелилась посмотреть на реку.
«Хорошо, что сразу не оглянулась», – первая мысль, скользнувшая в голове.
Из воды на Аглаю с интересом, а на Тимира со страхом взирали три девицы. Со спутанными тиной волосами. Бледная зеленоватая кожа, мутные водянистые взгляды, волосы длинные прикрывают упругие груди. Они были бы хороши, если бы не были пугающе страшны в своем посмертии.
– Это… – икнула Аглая.
– Мавки! Дурные девицы.
– Они могли… – с ужасом прошептала Аглая.
– Они меня испугались.
Аглая с трудом оторвала взгляд от девиц только для того, чтобы увидеть лицо Тимира. Отрешенное, темное.
– Тимир!
Он отступил от воды. Девицы фыркнули, начали строить гримасы.
– Брысь! – гаркнул Тимир.
Мавки испуганно вскрикнули и пропали. Аглая начала торопливо натягивать одежду.
– В следующий раз, если приспичит поутру купаться, одна не ходи.
– Тебя возьму! – кивнула, подпоясываясь, Аглая, хотя голос дрогнул. Навряд ли рискнет в следующий раз.
Тимир развернулся слишком резко. Коса хлестанула по воздуху.
– Я не шучу, вы мне живые нужны!
Аглая так и застыла, смотря ему в лицо. Тьма отступала, оставляя только черноту в глазах.
– Страшно одному помирать? – И тут же прикусила язык. Тимир стремительно побледнел, напряглись скулы.
– Совсем не хотелось бы… – прошипел. – Жалко, это от вас зависит… Иначе…
– Мавок бы не отпугивал.
Он развернулся, подошел к ней вплотную. Аглая внутренне сжалась. Тимир протянул руку, коснулся ее щеки, пристально вглядываясь в глаза. Провел по скуле, внезапно весь напрягся, губы сжались в тонкую полосу. Он отдернул руку и, резко развернувшись, пошел к деревьям, оставив Аглаю в растерянности. Сердце билось в груди, а в висках бешено стучали молоточки. Аглая судорожно выдохнула, пытаясь успокоить отяжелевшее дыхание.
Из-за позеленевшего камня выглянула молоденькая мавка, сочувственно покачала головой.
– Брысь, – дрожащим голосом прикрикнула Аглая, девка улыбнулась и спряталась за камень.
– Чудное утро!
Ника появилась, едва скрылся Тимир. Широко зевнула и, на ходу скидывая одежду, подбежала к реке. Аглая проводила ее взглядом. Слишком просто и обыденно говорила Ника.
– Алька, ты чего такая? Как будто это не у меня, а у тебя парень нежитью стал.
Аглае стало не по себе. Словно и не было страшной ночи. Не рыдала подруга на плече Тимира, не тряслась в ознобе от мучившей сердце и душу боли.
– Хорошо здесь, – продолжила Ника, вступая в реку. – Моя бы воля, жить бы осталась. Никуда бы не пошла…
– Здесь не стоит купаться, – чуть запоздало кинулась к ней Аглая.
Ника оглянулась, смерила ее взглядом, остановила его на мокрых волосах, хмыкнула.
– Мавки здесь. – Аглая нахмурилась. – Тимир спугнул, утащить хотели…
Ника присмирела, посмотрела на реку боязливо, выскочила из воды, схватила рубаху и начала натягивать обратно.
– Хоть лицо ополоснуть можно?
Аглая пожала плечами:
– Так близко, наверное, не подплывают.
Ника с опаской посмотрела на водную рябь, присела, плеснула в лицо водой. Вытерла прихваченной холстиной и вернулась к Аглае. Но уходить не торопилась, присела на землю.
– Алька, как думаешь, нежить думать может или мозг у них разлагается первым?
Аглая, собиравшаяся уже идти к стоянке, остановилась, ошарашенно глянула на подругу. В своем ли та уме? Ника смотрела на водную гладь. Без каких-либо эмоций на лице. Разве что глаза поблескивали. А уж не двинулась ли она и правда разумом? У Аглаи ком в горле встал. Она опустилась рядом с Никой.
– Кто ж его знает… – начала осторожно.
– Алька, он меня услышал, клянусь, услышал… – перебила Ника. Голос ее сорвался, став глухим. И Аглая отчетливо поняла, каких усилий стоило той не рыдать в голос, не выть побитым жизнью псом в серое небо.
– Я впервые с нежитью встретилась. Может, и правда слышал. – Спорить с подругой, у которой в глазах мелькали безумные огоньки, точно не стоило.
Ника вздохнула:
– Я не знаю, смогу ли понять и… бросить… Смогу ли в следующий раз оттолкнуть и не пойти следом.
Аглая всмотрелась в Никино лицо. Пустота в глазах. Совершенная отрешенность, еще более страшная, чем тьма в Тимире. Аглая вцепилась в плечи подруги:
– Даже не смей думать!
– Как не думать? – Ника осторожно высвободилась из рук Аглаи. – Может, к лучшему… Это же больно. – Лицо стало напряженным. – Как я без него вернусь?
Аглая отвела глаза. Что она должна ответить? Что и сама полночи думала, как смотреть в лицо родителям Стаса? Или о том, что она не верит в их возращение? А может, напомнить, что Стас не один ушел, с ним еще Игнат и Рита, и они тоже могут быть…
– Ника, в жизни по-всякому выходит. Нельзя вот так… Нас родные потеряли. Ты о них подумай…
– Тебя, может, и потеряли. А у меня он один родной и был. Я других не знаю никого. Родители уехали на заработки, а время такое было… Не знаю… – Она поморщилась. – Не взяли меня, короче. Оставили бабке, а та через полгода померла. Меня в приют отправили. Два года там была, пока тетушка не забрала. Она и вырастила. О родителях совсем не рассказывала. Я спрашивала. А она: «Зачем тебе? Нужна была бы, забрали». А теперь видишь как выходит, и Стас мне не нужен, раз я его здесь оставляю.
– Ты не так все поворачиваешь. Здесь все по-другому…
– Не по-другому… Ты знаешь, о чем я в детстве мечтала? О семье. О большой дружной семье. Чтобы детей орава. Чтобы бабушки были, к которым по выходным в гости всей семьей… – Она замолкла. Лихорадочно вцепилась бледными пальцами в холстину. – У тебя была бабушка?
– Была, – приглушенно ответила Аглая. – Хорошая. Знахарка местная. Она в старообрядческой общине жила. Диковатые немного люди, но добрые. Мне у них нравилось.
Ника удивленно вскинула брови, пальцы расслабились, выпуская холстину.
– Правда, что ли? Прям вот знахарка, травки там всякие, как Тала?
Аглая кивнула:
– Почти как Тала. Странно это так. Она была, а больше в семье никто не врачевал. А бабуля травки собирала, заговоры читала, людей и животину лечила. Высокая, худощавая, в темном платке. А глаза добрые, она меня молоком из крынки поила. Я ее такой и запомнила. Утром встанешь, а на столе молоко. Вкусное. – Аглая прикрыла глаза. – Еще соседка запомнилась. Семья у нее была большая. Мелких четверо. Кричат, вопят, то зубки режутся, то температура, то на солнце перегрелись. А иногда и просто разбалуются. Бабуля услышит и идет туда, кого по голове погладит, кому пошепчет чего-то только ей ведомое – все успокоились, болезнь прошла. Соседка потом бабушке то сырников, то пряников несет. К ней из всей общины люди ходили. А однажды… Община дремучая, воду из местной речонки возили. И был у них коняга, приученный к тому делу. Белый в черных пятнах. Умный – жуть, детвора его любила. Мы иногда сворой на него заберемся, а он идет смирно, боится кого уронить. Яблоко протягиваешь, осторожно, одними губами берет.
Просыпаюсь как-то поутру, слышу, сосед ругается. Выбежала в чем есть во двор. Стоит наш пятнистый, на нем чужой мужик верхом сидит. Харя мятая, в глазах слезы стоят. Вышла бабуля, смеется: «Ну что, будешь еще чужую скотину уводить?» Мужик морду воротит, смотреть в ее сторону боится. А она ждет. «Не буду». Бабуля ему: «Ну, так и знай, как сызнова чью скотину уведешь, так твой век и своротится. А теперь ступай». Развернулась и, не оглядываясь, в дом пошла. А как зашла да дверью хлопнула, мужик тот с коня и свалился. «Заговоренный он, – пояснил мне тогда сосед. – От ворья. Всю ночь таскал на себе, покуда назад в село не принес». – Аглая подавила вздох. – Это было последнее лето, когда я у бабушки была. А потом мы перестали ездить к ней. Объяснять не нужно было, сама поняла. Одна обида осталась, даже не простилась.
– Все мы смертны… – печально кивнула Ника. – Хорошо, когда так. А если как Стас…
Аглая поежилась. А Ника продолжала:
– Я обижалась, что не остался, бросил у болота. А когда на него посмотрела… – Она обняла себя за плечи, едва сдерживая рвущуюся наружу боль. – Он ведь понимает, что не жив. Я это в глазах его видела. А если понимает, то как же тогда, Алька? Как тогда?
– Отпустить.
– Мертвого отпустила бы. Из сердца, из души… А понимать, что он рядом ходит и упокоения ему нет… – Нику затрясло.
– Хватит! – Аглая стремительно поднялась, понимая, что еще чуть, и сама не выдержит, начнет рыдать рядом с неутешной подругой. – Мы не можем изменить его судьбу. Идем, иначе Тимир на нас такую тьму нашлет, что ни одна бабушка-знахарка не отчитает.
Ника кивнула, поднялась и двинулась к деревьям. Аглая отряхнула холстину. Тяжко смотреть на Нику, на то, как поникли ее плечи и потухли всегда яркие глаза.
- То не ветер ветку клонит,
- Не дубравушка шумит —
- То мое сердечко стонет,
- Как осенний лист дрожит…
Тонкие, тягучие голоса. Заглушают все звуки леса. Обволакивают, манят.
Аглая оглянулась. Тяжко вздыхая, смотрели на нее три девичьи головы. Одна подплыла чуть ближе, уселась на валун у берега, начала заплетать зеленые волосы, всматриваясь в Аглаю. А глаза так и блестят. И вдруг улыбнулась, плеснула водой.
– Своя! – выкрикнула звонко подругам, откидывая косу за спину. Мавки подплыли ближе. На изумительно красивых, но зеленоватых лицах отразился интерес, минуту они смотрели на Аглаю.
Переглянулись, покачали головами:
– Ах, как похожи! Помним-помним, проходила, песни пела! – Начали закатывать мутные глаза, хлопать огромными ресницами. – Своя, своя! Силой отмечена. Помним-помним! – А сами все ближе подплывают и руками манят, зазывают.
– Брысь, нечистые, – шикнула Аглая.
– Брысь! Брысь! – тут же подхватили мавки и нырнули в реку. Остались только круги на воде. А Аглая стояла, застыв и смотря на рябь. Откуда они знают бабушкину песню?
Глава седьмая
Радомир понукнул гнедого и, поежившись, покосился назад. Ветром раскачивало низкие кусты, ветви подрагивали, и чудились в густоте их тени. Оголтело кричало воронье, кружило, опускалось низко, смотрело черными глазами, за обозом летело, едва в бор вошли. Ох, не добре! И душу тянет, и жилы словно выворачивает, так ноет. Неспокойное времечко выбрали для поездки в Нугор. Всю ночь глаз не сомкнули. Нежить совсем рядом прошла, оборотни носом землю рыли. Но учуяли – не простой люд, охотники, все с выучкой, с норовом. Обошли стороной. Можно было и вздремнуть, да только Марья навострилась. А у той нюх да глаз не чета нынешним охотницам.
«Сумрачный», – молчаливо указала жестом, скрестив большие пальцы. Радомира в дрожь бросило. Этого не хватало! Против нежити, оборотней и мавок они готовы до смерти биться, а с сумрачным как? Он ни смерти не знает, ни боли не чует, прикосновением убивает, проклятия его не снимаются, да и кому снимать? Ведьм-то не стало. А Радомир видел деревеньки после прихода такого! По лбу стекли капли пота. Одно слово – тьма проклятущая. А как с тьмой? Только словом божьим! Да вот жалость, слово-то сказать некому давно. Ох, не вовремя на ярмарку снарядились! Охотницы и те молитвы вспомнили, хотя девки здоровые, сильные, сам выучил. Таких просто так мордой нечистой не испугаешь. А вот же… Все вспомнили, губами бесшумно шевелили, двуперстом крестились. Да разве простая молитва поможет? Нет дара ни в одной, чтобы боги слышали да защитили. Вот как оно обернулось… Чтоб этих жрецов, с любовью ихней! Жили же, хорошо жили! Только странички в старых книжках и остались о той жизни. У них при Гринадеже были три ведьмы, две знахарки, две слово говорящие. Хорошо. Ни тебе вурдалаков, ни хвори, ни сумрачных. Какие амулеты делали, защиту ставили, наговорами поселок опоясывали. Сейчас бы хоть один наговор для отвода глаз.
А уж зима какая нынче пришлась, нечисть совсем осмелела, за дичью менее чем впятером не ходили. Соседние поселки-то уж давно на охоту и не ходят. Да только негоже Радомиру всякой нечисти пугаться. Гринадеж веками славился охотниками. Но не в этом году. И вроде зверя много, и не пуганый, а троих охотников за зиму схоронили. Совсем пускать в дебри перестал. Дальше пяти верст уходить запретил. Потому и товара мало.
Да и ночка показала, что сил своих Радомир не рассчитал. Куда четверым мужикам да трем девахам против жреца сумрачного с силой его неподвластной. На том и закончится их поход на ярмарку нугорскую.
Все это крутилось в голове, пока Марья стояла, вглядываясь во тьму бора. Застыв, словно каменное изваяние, ни шороха, ни дыхания не слышно, вроде и не жива вовсе. Только лунный свет играет бликами в зрачках. Даже сейчас, испуганная, красива. Грудь в горсть не обхватишь, плечи сажень, бедра… Ох, не зря он ее выбрал. Да вроде и она не против была. Сама так и норовила на вид попасться. То глазом лукавым черным стрельнет, то бедром поведет, да так, что дух захватывало. Сама смеется громко, заливчато. А уж как к венцу пошла, так сразу видно стало – жена самого главы. Радомир смотрел на Марью и улыбался. Лучшая жена. Лучшая охотница. Лучший друг.
Сумрачный остановился между станом и косым пригорком. Марья молчаливо кивнула. Когда проходили мимо, видели дикий табун. Если спугнуть… Он понял без слов. Скользнул на мягких подошвах, на цыпочках. Успел жестом приказать остальным оставаться. Переглянулись недовольно, но прекословить главе не рискнули.
Марья скользила впереди. Почти под носом у сумрачного обошла пригорок. Застыла у куста смородины. Сумрачный шел не торопясь, поглощая все, к чему прикасался. Следом за ним черным следом стелилась тьма, прожигая и сминая жизнь. С деревьев осыпались ссохшиеся вмиг листья, ветви трещали, темнела, покрываясь буграми язв, кора, трава чернела. Даже нечаянно попавшее в тень сумрачного зверье тут же и падало, содрогаясь в предсмертных конвульсиях.
Марья задержала дыхание, боясь смотреть в сторону сумрачного. И только рука неслышно скользнула к луку. Тонкая стрела взвилась в воздух и скользнула по коже вожака табуна. Тот вздыбился, заржал. Сумрачный обернулся в их сторону. На секунду на жутком сморщенном лице, обезображенном злобой, отобразилась кривая беззубая улыбка. Сумрачный подобрал распластавшуюся тьму, словно растянутый подол, и бросился к табуну.
Только когда черная тень, с небывалой скоростью догнав табун, вспрыгнула на вожака, Марья выдохнула.
«Пронесло», – так же безмолвно сказала одними глазами, в которых вспыхнуло облегчение. Глава подошел, обнял, уткнулся в ее волосы. Марья дрожала. Мелко. Тихо отстукивая зубами.
– Ну чего ты, все обошлось!
– Вернемся, Рад!
– Большую часть уж прошли. Без припасов на зиму останемся.
– И не такое переживали. С прошлого года зерно в хранилище. Скот есть. Одежа найдется. Переживем.
– А коли и весна выйдет негожая?
Она отвернулась. Поджала губы. Как всегда, когда не соглашалась с мужем.
– Не обсуждай, вот дойдем до Нугора, а там ты увидишь наряды да бусы и по-другому запоешь.
– Зачем мне наряды и бусы – мертвой!
У Радомира зубы заскрипели. Несносная в своем упрямстве. И злит, что права баба! Да только… Шкуры нынче в цене выросли. Совсем охотников мало, а любителей соболей да лис куда как предостаточно. Хоть товара немного, а прибыль больше будет, чем за два последних года. И нечего спорить с бабой, пусть даже женой. Радомир холодно отстранился, раздраженно сплюнул и направился к стану. Коли хорошим ходом, дня через два у Нугора будут.
Едва забрезжил рассвет, тронулись.
Телега тяжело отбивала колесами о камни. Кони в обозе низко клонили головы. Вожжи, закрепленные за седло впереди едущего всадника, натягивались, он оглядывался, хлестал понурых по мордам, тихо ругался. Те грызли удила, но ходу не прибавляли.
Радомир ехал впереди, хмурился, вспоминая разговор с Марьей. Иногда поглядывал в ее сторону, она отводила недовольный взор. Радомир вздыхал, конь под ним шел медленно, тряся головой и спотыкаясь.
– Тпру!
От неожиданности гнедой вздыбился. Радомир стеганул его по крупу. Конь недовольно взбрыкнул, грызя удила. Радомир схватился за кинжал. Весь обоз остановился, захрипели кони. Охотницы встали в стременах, высматривая, кто или что могло преградить им путь. Мужики оскалились, сощурились, вглядываясь в дорогу.
Из-за деревьев, прилегавших к просеке, появились путники. Радомир присмотрелся к вышедшим. Кинжал вошел обратно в ножны. Две бабы, парень с ними, телом крепкий, но какой-то болезненно бледный. Старик. Никак домовой! Радомир похлопал гнедого по шее, успокаивая.
– Путь далеко держите? – поинтересовался бледный. Нехороший у него был взгляд. Ох нехороший. Отшить путничков. Не добре, чует сердце. Или, може, после ночи тревожной всяко чудится? Глава бросил косой взгляд на Марью. Та щурилась на путников. Но жестов никаких не подавала.
«Тьфу ты!» – про себя выругался Радомир. Уже на бабью подсказку надеется.
– На ярмарку в град Нугор направляемся. – Гнедой нетерпеливо рыл землю копытом, хрипел. – А вы отколь путь держите?
Ответил не бледный, а старик карлик, принятый за домового. Он юрко выскочил вперед. Подмигнул гнедому, и тот успокоился, встал ровно, потянул мордой. Старик погладил трепещущие ноздри и задрал голову на Радомира:
– Мы, сударь добрый, к столице Хладу путь держим. Девки у нас на выданье, а поговаривают, будто сам Китар для своих соглядатаев жен выбирает. Вот и решили – чем черт не шутит! Деревенька у нас малая, совсем нежить одолела, а тут и защита будет, и довольствие.
Радомир хмыкнул:
– Да больно худы ваши девицы для жен. Неужто настолько плохо в деревеньке? Хотя, судя по хлопцу, предложить в мужья некого.
Охотники позади заржали, играя ножами в мускулистых руках. Радомир цыкнул. Негоже над бедой смеяться.
Старичок смотрел доверчиво в глаза и кивал:
– Некому-некому, вишь какие малахольные родятся.
Бледный после этих слов стал еще бледнее. Хотя, казалось, куда уж. И даже затрясся, как почудилось Радомиру. Глава склонился с коня к старику. Приглушил голос, спросил с подозрением:
– А малахольный никак заразный?
– Да господь с тобой, сударь великодушный! – сложил молитвенно руки старичок, доверительно округляя глаза. – С детства слабенькими рождаются. Вроде и телом добреют, и не хворь, а в мужицкую силу не идут. Какие из них защитники для деревни?
– И то верно! – согласился Радомир и довольно глянул на охотниц. Все статные, с румяными щеками, пышной грудью. И мужики – сажень в плечах, глазищи ясные, вон клинки с руки на руку, как игрушки, перекидывают. Кони под ними борзые, хорошим ячменем кормленные. А вот, поди, не попадут на ярмарку, придется их семейству пояса-то подтянуть до самой весны. Не помешает им лишний рот, а вот сила лишней не бывает. Хотя какая сила, мясо для нежити. Да и то ладно, будет на кого взор нечистых отвести.
– В обоз с товаром полезайте. До Нугора довезем, а там, глядишь, кому еще на хвост припадете. Ты, видать по всему, за старшего?
Старик кивнул.
– Как величать надобно?
– Тихоном величай.
– Добре, Тихон, а меня – Радомир. Хочешь, Радом зови, не в обиде буду.
Старик расплылся заискивающей улыбкой:
– Здоровья тебе, Рад! Я уж помолюсь, чтобы ярмарка славная твоей семье вышла.
– На том и договорились, старец Тихон, – кивнул глава.
Старик махнул короткой рукой, девки, не глядя на Радомира, поспешили к обозу. И только бледный шел не спеша, на секунду остановился рядом с Радомиром и бросил всего один взгляд. Конь под главой нервно переступил с ноги на ногу, а у самого Радомира сковало душу. Будто бледный в нее саму глянул и вывернул наизнанку.
«Его первого, ежели что, нежити и отдать».
Он хотел было хлестануть наглеца, дабы не взирал так на главу, да только тот уж ушел. И когда успел? Радомир и не приметил. Оглянулся, привставая в стременах. Бледный подходил к телеге, в которой уже устроились старик и девахи. Походка ровная, уверенная, так даже его охотники не ходят. Радомир перевел взгляд на Марью. Та хмурилась, смотрела на чужаков из-под бровей.
«Зря взял их», – подумал Радомир, чувствуя, как под ним нервно начал перебирать копытами гнедой. И Марья неспроста косится. Недоброе чует. А чуйка у нее хорошая. Она лихое дело по запаху различает. Но тут что-то другое, не на бледного смотрит жинка, нервно теребя поводья, хмурится не на старика карлика, а на девку русую, с ненавистью так и прожигает пылающим взглядом. И чего это она?
На всякий случай кивнул одному из охотников. Тот отделился от группы и встал за телегой. Так-то оно лучше будет под присмотром.
– Двигай! – прикрикнул Радомир и ударил плетью. Гнедой хрипнул возмущенно, но дрожать перестал и почти сразу перешел на рысь.
Ближе к закату показался высокий забор. Широкие врата закрыты. На вышках зевающие молодцы.
Древ – небольшая деревенька. Не слишком гостеприимная. Чужаков сторонятся. Но другого постоя на пути не будет.
– Здесь заночуем! – прикрикнул Радомир.
Путники всю дорогу не говорили ни слова. Бледный сидел, накинув на голову капюшон так, что лица видно не было. Старикан ерзал и все засовывал руку за пазуху. Один раз обернувшемуся Радомиру почудилась высунувшаяся из-под руки коричневая мордочка мелкого зверька. И тут же спряталась. Девахи сидели, тоскливым взглядом провожая тропу. «Да чего радоваться? – мысленно подметил глава. – Никак женихаться везут, а там кто попадет, немыслимо. Быть женой соглядатая, оно, конечно, для слабой деревеньки добро. А вот каково жинке-то? Иной раз посмотришь, вроде и человек, а как обернется – жуть. Да и как по-другому-то, они ж нелюди, бесы. А откуда у беса любовь или жалость? Не будет счастья девчонкам, оттого и смурные, неразговорчивые».
Марья поглядывала на них и хмурилась. Ее взгляд не нравился Радомиру, он чаще оглядывался, присматривался к невестушкам. И чем чаще он озирался, тем мрачнее становилось лицо Марьи. А он уж и не смотрел на нее, все приглядывался к русой. Вроде и невзрачная. Лицо блеклое. Но если присмотреться… От их девок отличается. Руки, выглядывающие из-под плаща, вовсе и не худы, белы, тонки, как лучина. Такую защищать, а ее – бесам. Вторая хоть и краше, а глаза темные, невзначай как глянет, прожигает. Видать, бледный – брат ей, у обоих взгляды тяжелые, – сравнивал Радомир. А сам все к русой возвращался и мыслями, и взором, чувствовал себя вроде даже постыдно, будто не просто рассматривал – любовался уже. А ведь он даже не видел, что там под плащом скрыто. От этой мысли в жар бросило. Радомир встряхнул головой, что его конь. Ишь, какие мысли возбудила девка-то. Он про себя засмеялся. Может, и неспроста Марья ненавистью лютой на невестушку смотрит, чует сердце жинкино.
Он остановил гнедого и крикнул:
– Открывай, Радомир из Гринадежа, с обозом!
– Много вас? – полюбопытствовали из-за ворот.
– Пять девок и мужиков шестеро. Да смирные мы, утром далече пустимся. Что ты как первый раз… – Радомир спешился.
Ворота приоткрылись. С верхотуры неприветливо смотрели дозорные. Луки на изготовку держали.
– Так времена нервные пошли. Сегодня всю ночь нечисть вокруг шастала. Северные ворота разбили. Трех коров живьем съели. Сторожку разнесли, хорошо, егерь в ней уж три ночи не ночует. Нечисть по краю шастает. При свете дневном выходить не боится, – принял поводья низкий мужик с заплывшим глазом и косой мордой. – Обоз загоняй, да к Данке ступайте, у нее хутор свободен, примет. Только деньгами не возьмет, нынче меха в цене.
– Будут ей меха, – кивнул Радомир, пропуская обоз. – А ты мне скажи, Крив, чего это нежить распоясалась? Сами ночь с грехом пополам пережили. Може, чего слышал?
– Так слухи ходят, будто ведьмы в Велимире объявились. Видели-де люди знающие, как сквозь сумрачную пустошь шли. А опосля в поселке, что у пустоши, поля чернью покрылись. Точно ведьмы. Вот нечисть и повылазила… Она ж их ведьмовского рода…
– Вон оно как!
Радомир задумчиво покосился на спрыгивающих с обоза привеченных путников.
«Не может быть! – мелькнуло в голове. – Угораздило. Авось не они. Не похожи девки на ведьм! Не злые вроде, нелюдимые, эт да…»
Обернулась русая, на лице мелькнула усталость.
«Все же есть в ней что-то», – поймал себя на мысли Радомир и тут же перевел взгляд на Марью. Та расседлывала коня. Юркий мальчишка, сын Крива, крутился рядом, помогая снять седло. То было почти с него размером, но он пыхтел, а стянув, поволок его к стойлу.
– А вы никак на ярмарку в Нугор? – хромая, подвел к коновязи гнедого Крив.
– Туда, – кивнул Радомир.
– Вот еще говорят, что совсем плохо в Нугоре. Вроде как соглядатаи там на каждом шагу. Ведьм ищут.
– Вот даже как!
Взгляд так и не сходит с русой. Старец Тихон вел ее к дому Данки. На мгновение ветер раскрыл полы, под ними мелькнули мужицкая рубаха и штаны, заправленные в высокие сапоги. Разве ж на смотрины в мужицкой одеже ездят?
Крив направился к стойлу. Махнул по дороге мальчугану, тот зевнул и бросился помогать отцу.
Радомир свернул. Чуть дальше дома Данки посреди улицы колодец. К нему он и двинулся.
Скинул ведро и зачерпнул воды, вылил на голову. Остудился. Вот так, хорошо, иначе с горячей головой да в хату. Еще зачерпнул. Умыл лицо.
«Будь что будет. Авось и правда не они!» Рукавом вытер лицо и пошел к хате Данки. Перед дверью остановился. Марья стояла у коновязи, стряхивала пыль с сапог. Ощутив взгляд Радомира, подняла глаза. Ненависти в них не было, лишь тревога. Тяжелая и глубокая. Он привык ей доверять, ее чутью. Но сейчас отвернулся, вытер ноги о тряпку у порога и вошел в хату, уже не видя, как жена сокрушенно покачала вслед головой, а в глазах мелькнул страх.
Дверь скрипнула, Радомир вошел в избу.
– Здоровья, хозяйка! – проговорил громко.
Быстро нашел взглядом путников. Те ютились в углу длинной скамьи. Девушки едва слышно переговаривались. Бледный сидел, откинувшись спиной на теплую стену печи. Хоть и не зима еще, а та была топлена, чуялось по теплому запаху. И недаром, ночи на севере Велимира прохладные. Старик тоже разговаривал – с хозяйкой хутора. Тряс седой бородой, щурил глаза под широкими бровями. Та покачивала головой, шептала о чем-то горячо и неслышно. Глазища раскосые, темные, щурятся в сторону девок. Сама смуглая. Какого рода-племени, не знамо. Ясно, что здесь не родня ей живет. То ли кто привез с Востока, то ли сама пришла. Взгляд прямой, уверенный. Смотрит, не отвернется. Ни семьи, ни детей. Хорошая баба, накормит и напоит, в хате чисто и тепло, но вот на пути встать у такой Радомир не хотел бы. Чувствовалась в ней сила… не бабья. Даже его охотницы с Данкой в спор не вступали, но те все шептались, что-де глаз у нее темный, такая и шепнет в спину, так сбудется.
Данка поднялась неторопливо. Легко кивнула, без уважения, как-то между прочим:
– И тебе добре, глава Радомир!
Встряхнула косами и, покачивая широкими бедрами, пошла к печи. Сноровисто вытащила из нее горшок с варевом. На длинном столе расстелила холстяную скатерть, набрала из кадки воды, поставила тарелки, крынку с молоком. На стол накрыла быстро. По-мужицки наломала хлеб. Радомир только искоса смотрел на хозяйку, все на русую косился. И жар от ее вида в теле разгорался. Да разве ж может такая быть ведьмой? Или как раз таки ведьмовской силой она его и тянет? Морок навела?
Отвлек стук двери, в хату вошла Марья. Быстро посмотрела на Радомира, прикусила губу, перевела взгляд на русую, глаза зло сощурила. Этот взгляд поймала Данка. Глянула говоряще на Радомира, тот густо покраснел, прошибло в пот. И есть совсем расхотелось. Однако Данка подошла и взяла за руку.
– Извольте, глава, отужинать. – А глаза так и едят. И отвернуться неудобно, встретишься с другим, столь же едучим взглядом – Марьиным. Вот же бабы!
Мужики уж и за столом сидят, в миски кашу накладывают, а он стоит, будто лом проглотил.
– Что ж ты, глава? Вроде всегда варенья мои нравились, – не успокаивалась Данка.
Он выдавил из себя тусклую улыбку, кивнул и прошел к столу. Старик Тихон быстро наяривал ложкой. Бледный медленно возил ложкой в еде, уставившись в стол. Девки сели с другого края, ели молча, глаз на остальных не поднимая.
Радомир и сказать ничего не успел, как в тарелку хлопнулась каша, а рядом встала кружка с пенной хмельной брагой.
Радомир сунул ложку каши в рот. Та показалась безвкусной. Запил брагой. Вот это да, осушил одним глотком, протянул ожидавшей за спиной Данке. Та плеснула еще.
– Ты бы не налегал, батюшка, после дороги да не поевши можешь и захмелеть! – елейно пропела Марья, буравя взглядом. Радомир и рад бы, да только от хмеля уже мысли ослабли, хорошо так стало. Быстро ж его разобрало. Он сунул еще ложку каши в рот и снова запил.
– Слышь, Тихон, – начал разговор, не глядя на Марью. Старик карлик глянул исподлобья, широкие брови сползлись на переносице. – А чего это вы так далеко решили женихаться? Поди, и ближе есть хорошие женихи… Вона, на моих мужиков глянь.
У мужиков ложки в руках застыли. Охотницы разом вылупили глаза. Эка невидаль, чужих в женки зазывать! Лицо Марьи стало пунцовым.
– А ты никак сам приглядел? – сощурился старик.
Радомир хмыкнул. Вот же дед, все видит. Марья не выдержала, вскочила, бросила ложку на стол и кинулась к двери, по дороге наградив девчонок ненавидящим взглядом помутневших глаз. Радомир внимания на жену не обратил.
– Может, и так. Все же лучше, чем соглядатаи. Да тебе ли не знать.
– Лучше не лучше, а решено советом поселковым. Куды сказали, туды и пойдем. Негоже нам на переправе коней менять.
Радомир захмелело кивнул. Поймал на себе недобрый взгляд мужиков и притихших охотниц:
– И то ладно. Ваш выбор. – Встал, потянулся. – Данка!
Та стояла рядом. Он взял из ее рук крынку с брагой. Хлебнул прямо с края. Забористая, губы так и жжет.
Радомир протянул было крынку обратно, но передумал и, прижав к себе, направился к выходу. В спину ему устремились взгляды сидевших за столом. Даже девицы больше не ели, смотрели удивленно. Радомир усмехнулся. Русая отвела взгляд. Радомир снова пригубил из крынки и вышел. Но направился не в приготовленный хуторок, а к стойлу.
Читать бесплатно другие книги:
