Защитник Иггульден Конн

Conn Iggulden

PROTECTOR

Copyright © Conn Iggulden, 2021

All rights reserved

Карты выполнены Юлией Каташинской

©С. Н. Самуйлов, перевод, 2023

©Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2023

Издательство Азбука®

Конн Иггульден – английский писатель, автор исторических бестселлеров и детских книг. Он родился в 1971 году, учился в двух престижных частных школах и Лондонском университете, семь лет преподавал английский язык, а затем полностью посвятил себя литературной работе. Любовь к истории, по словам Конна, досталась ему от матери-ирландки, а к литературе вообще – от прадеда-шончая, традиционного гэльского рассказчика, и от отца, ценителя добротных стихов и прозы, летавшего во Вторую мировую на бомбардировщике, а затем преподававшего математику и естественные науки. Писательскую славу Конну Иггульдену принесли циклы романов о Юлии Цезаре и Чингисхане.

В эпично-историческом жанре Иггульден всегда на высоте

The Daily Mirror

Он вдохнул новую жизнь в эту мрачную и полную драматизма эпоху.

Star

Любители истории Древнего мира получат наслаждение от этой увлекательной книги.

Booklist

Конн Иггульден – грандиозный рассказчик.

USA Today

Иггульден пишет с размахом и достоверностью.

The Christian Science Monitor

Стиль Иггульдена богат и легок для восприятия… Глубоко проработанный, незабываемый портрет героя.

BookReporter

Преподобным сестрам Андреа Макичин и Морейд Моран – моим поводырям в диких дебрях

Часть первая

• Нет и не будет меж львов и людей никакого союза;
• Волки и агнцы не могут дружиться согласием сердца.

Гомер. Илиада(Перевод Н. Гнедича)

Царь Персии окинул взглядом сердце Афин.

Солнце припекало затылок, но жару умерял ветерок, теплый и мягкий, со сладковатым запахом гнили и моря. Ксеркс закрыл глаза и вздохнул, наслаждаясь ощущением покоя. Огромный рынок, храмы, жилые дома, мастерские и таверны – везде пусто, все заброшено. В этом было что-то интимное, как будто он сидел за туалетным столиком женщины и, открывая ящички, узнавал ее секреты.

Здесь сновали только его воины, и они уже обыскали весь город, прошли от края до края, проверили каждый склад, каждую лавку, заглянули в каждый дом. Никого, если не считать нескольких выживших из ума стариков, брошенных своими семьями. Беззубые и слепые, они шамкали, кряхтели и недоверчиво посмеивались, слыша незнакомо звучащие голоса персов. Никакой надобности в них не было, и их быстро убили, как бездомных собак, – а это почти милосердие.

Следом за великим царем, отстав на три шага и предаваясь размышлениям, трусил Мардоний. Войдя в Афины, и Ксеркс, и его главный военачальник испытали удивительное чувство узнавания. Примечательные места, упомянутые в сотнях докладов и рассказов, всплыли в памяти и стали вдруг реальностью.

По левую руку грозно высился Акрополь – известняковая скала, страж города. Белел каменистый Ареопаг, где столетиями заседал совет афинской знати. Впереди виднелся холм Пникс, с вытянувшимися, словно клинки, деревьями и потертыми ступенями по обе стороны. В обычные времена здесь устраивались знаменитые собрания, где спорили и соглашались афиняне, не признававшие ни царей, ни тиранов.

Ксеркс подумал, что хотел бы увидеть их, этих людишек, занятых своими мелкими законами. Но в этот день здесь гулял лишь ветерок. Жители Афин ушли в порт, и корабли уже перевезли их через глубокий пролив. Не желая терпеть грабежи и насилие или, иными словами, не желая принять тяжесть последствий своего высокомерия, они бежали прочь.

Великий царь шел по улицам мимо распахнутых настежь дверей, и каждый звук отдавлся эхом. Ни одной живой души, не считая греющихся на крышах кошек и застывших в карауле «бессмертных» в длинных стеганых халатах поверх чешуйчатых доспехов. Неподвижные, со смазанными жиром бородами, блестящими на солнце и завитыми колечками, они походили на статуи.

Ксеркс любил «бессмертных» не меньше, чем любил их его отец Дарий, – как родных детей или лучших охотничьих собак. Они были щитом и украшением его царствования. Половину этого избранного войска изрубили при Фермопилах спартанцы, мясники в красных плащах. «Бессмертные» до сих пор не оправились от полученного удара, хотя тот горный проход они все-таки открыли. Ксеркс решил отметить только эту последнюю победу, сохранив их в качестве личной охраны, почтив своим благословением. Оставшиеся в строю пять тысяч вышли из той битвы живыми – и, несмотря ни на что, окрепшими, потому что они видели, как полегли последние спартанцы. Там, в Фермопилах, «бессмертные» не сломались. И все же… Раньше они считали себя непобедимыми. Раньше они знали, что равных им нет. От Ксеркса не укрылось, как потрясло их случившееся. Они не верили своим глазам. Спартанцы заставили их почувствовать себя уязвимыми и беспомощными.

Поначалу Ксеркс подумывал вывести их из авангарда и дать отдохнуть. Но командир «бессмертных» Гидарнес – бык, а не человек! – грохнулся перед царем на землю и, уткнувшись лицом в грязь, умолял не делать этого. Им нужно работать и нельзя бездельничать, потому что, если предоставить им время на раздумья, они загноятся, как тяжелая рана. Ксеркс, поразмыслив, согласился. Честь не оказывают. Ее добывают самопожертвованием и тяжелой, верной службой.

В конце улицы, где стояли без присмотра гончарные круги, свет вдруг изменился, сделался легким и воздушным. Царь вышел на знаменитую рыночную площадь – агору. Здесь стояли статуи десяти греческих фил – племен, и надписи на каменных плитах надлежало читать вслух. Подходить ближе он не стал, но представил, что по крайней мере некоторые греки предупреждали о его приближении. Эта мысль приятно пощекотала гордость царственной особы.

Неподвижную тишину прорезал пронзительный крик ястреба, и Ксеркс посмотрел вверх. Птица кружила над городом, высматривая добычу. В другой день ее крик остался бы незамеченным, затерявшись в суете и шуме. Сейчас же впечатление было такое, словно хищник сидит на вершине горы, и поэтому все работы внизу прекратились.

«Вот оно, одно из чудес войны, – подумал царь, – то, чего никогда не узнают простые люди».

– Я поклялся, что буду стоять здесь, Мардоний, – негромко произнес Ксеркс.

Полководец, зная, что ответ неуместен, молча кивнул.

– Я сказал отцу, что закончу начатое им и приведу армию на это самое место. Я поклялся, что накажу афинян за оскорбление наших послов, за отказ дать землю и воду. Мой отец предлагал им преклонить колени, и каждый раз они отвергали мир. Так что нам не оставили выбора. И все-таки… быть здесь…

Он покачал головой, и Мардоний, понимая чувства повелителя, улыбнулся. Да, в такой день казалось, что ничего невозможного нет.

Над афинскими улицами и рынками возвышался Акрополь. Он был везде, куда ни посмотри, как будто притягивал взгляд. Ксеркс видел храмы, некоторые в окружении строительных лесов, с незаконченными колоннами, – и все в честь греческих богов. Его лазутчики рассказали о многом, даже о памятнике, увековечившем сражение при Марафоне десять лет назад. Ксеркс знал: та победа греков над персами глубоко ранила царя Дария, надломила дух и стала, возможно, причиной болезни, оторвавшей его от мира, отнявшей силы и поразившей плоть. При мысли об отце Ксеркс ощутил прилив закипающей ярости. Он снесет эти камни!

Заметив какое-то движение на большой скале, он остановился:

– Там… наверху… там кто-то есть?

Поднеся ладонь козырьком ко лбу, Мардоний всмотрелся в даль и ответил:

– Есть, повелитель. Вероятно, это группа жрецов, насколько я могу судить. Мы их уберем.

Он не сказал царю, что тощие, кожа да кости, старики перекрыли главный путь к вершине, вооружившись древним оружием и доспехами, очевидно снятыми со стен храмов. Их присутствие было не более чем мелкой помехой, но избавиться от них к тому времени, когда молодой царь настоял на вторжении в город, еще не успели. Сейчас Мардонию хотелось отвлечь Ксеркса от мрачных мыслей.

Внезапно, словно подхваченный ветром, молодой царь сорвался с места и устремился к подножию Ареопага, менее чем в ста шагах от них. Подбежав, он не остановился и в энергичном порыве бодро зашагал вверх по ступенькам. Добравшись до огромной площадки наверху, Ксеркс дышал все так же легко и свободно.

Афинская знать собиралась здесь сотни лет. Царь шагнул к самому высокому месту на Ареопаге и, повернувшись, посмотрел на Акрополь. Но даже Ареопаг казался карликом по сравнению с этой величественной скалой.

Закаленный месяцами походной жизни, Мардоний тоже забрался на вершину без особого труда. Царь был в хорошем настроении и мог идти, если пожелает, в священные для врага места. Заметив оживление на Акрополе, Мардоний прищурился, глазом опытного полководца оценивая происходящее. Ничего такого, из-за чего стоило бы беспокоиться.

– Я отправил туда хазарабам – они поднимутся по тыльной стене. Другие отвлекут греков, стреляя снизу. Видишь, повелитель? Они доберутся до вершины и разобьют защитников храмов.

Хазарабам – персидский полк, тысяча воинов.

– А потом преподай им наглядный урок, – сказал царь. – Мне будет приятно. Сделай так: выстави тела на обозрение их богам.

– Как тебе будет угодно, великий царь.

Довольный Ксеркс медленно повернулся. Ему необычайно понравилось здесь, наверху. Вдалеке на юго-западе темнело море, за спиной высился Акрополь.

– Я не стану ждать, – сказал царь. – Хочу спуститься к морю и посмотреть, как мой флот разрушит их последние надежды. Пусть этот город сожгут. Здесь, кажется, довольно сухо. Полагаю, пламя распространится быстро.

Ксеркс посмотрел на навесы из парусины и старого дерева на рыночной площади, в паре улиц отсюда. Она была гораздо меньше, чем показалось внизу. Ее размеры выросли в его воображении из-за преступлений жителей этого города. Рынок, конечно, сгорит, как и оштукатуренные кирпичные дома с черепичными и деревянными крышами. Ксеркс улыбнулся, представив тлеющие уголья и плавно кружащие в воздухе искры, разносящие огонь дальше и дальше. Он устроит большой пожар, чтобы все пылало у него за спиной. Пусть греки видят столбы дыма и знают, что город их драгоценной богини Афины невозможно защитить, что он разграблен, осквернен и отдан на поругание. Ему была приятна эта мысль.

– Принеси мне факел, – сказал Ксеркс, и глаза его блеснули.

Мардоний свистнул стоящим неподалеку слугам, всегда готовым выполнить любую прихоть хозяина. Когда они поняли, что нужно, один из них взобрался на скалу, дрожащими пальцами достал кремень и кресало, высек пучок искр и, держа трут в сложенных чашечкой ладонях, поднес трепещущий огонек к палке, обернутой промасленной тканью и густо пропитанной смолой. Огонь схватился, затрещал, плюя брызгами. Слуга распростерся на камне, и пыль прилипла к его коже.

Полководец последовал за царем вниз, как будто тот возглавлял процессию. Пламя, которое нес царь, растянулось в воздухе грязной, закопченной лентой. Перепрыгивая со ступеньки на ступеньку, Ксеркс спустился на улицу и остановился.

Лето затянулось, и в городе было сухо. Ксеркс поднес факел к дранке под крышей, и пламя вгрызлось в дерево. От каждого тычка огонь разбегался все дальше, оставляя за собой тонкие струйки дыма. Некоторые плитки трескались от жара, издавая почти музыкальные ноты. Ксеркс смеялся и шел дальше, помечая огнем каждый дом. В конце улицы он повернул назад и остановился посреди дороги – столбы дыма соединились и поднялись, уже дыша, уже вырвавшись из узды.

Мардоний шел за царем и сам невольно улыбался, заражаясь его улыбкой – улыбкой завоевателя, довольного своим успехом. Ксеркс бросил факел, и полководец поймал его на лету.

– Закончи то, что я начал, – сказал царь. – Я решил, что этому городу не быть. Это награда грекам за дерзость, за то, что бросили вызов моему отцу. Сожги здесь все! Я иду на корабли! Хочу видеть, как будет разбит афинский флот. Благодари! Я поделился этим с тобой. Запомни этот день навсегда.

Ксеркс решительно зашагал в сторону моря. Мардоний смотрел ему вслед, а когда убедился, что царь не остановится, сжал губы в тонкую линию и резко махнул рукой, отправив вдогонку Ксерксу царских стражников и шестьдесят лучников. Он свистнул, вызывая дополнительную охрану. Да, ему доложили, что в городе безопасно, но что за стенами? По дороге к морю всякое может случиться. Кто знает, не остались ли здесь фанатики и не приготовили ли они засаду персам? Не хватало только, чтобы какой-нибудь безумный старик заколол Ксеркса в момент его триумфа.

Легкий ветерок сдул искры на одежду, и Мардоний переложил факел в другую руку. Если он и сомневался когда-то в благословении великого бога Ахурамазды царской семье, то все неверие рассеялось в этот день. Несколько месяцев они с Ксерксом вели сюда армию и флот, и больше не было таких целей, которые они не могли бы достичь.

Он нахмурился, вспомнив переправу по мосту из кораблей и долгий поход по Эгейскому морю. Его воины перенесли немало лишений и выдержали тяжелые испытания, чтобы стоять сегодня в Афинах. Многие уже не вернутся домой.

В битве при Фермопилах Мардоний сам был свидетелем поразительного воинского мужества. Он признавал это в своих самых сокровенных мыслях. Но в конце концов полегли даже спартанцы. Ксеркс приказал отрубить голову их царю, а тело разрезать на куски и бросить в море, как будто боялся, что великий воин воскреснет. Мардоний содрогнулся при воспоминании. Они не победили спартанцев мечом и щитом. Не смогли. Ксеркс приказал своим людям отступить и метать копья, снова и снова, пока не пали последние защитники горного перевала.

Но на море им удалось оттеснить афинский флот, напомнил себе полководец, глуша голос суеверного страха. Несмотря на все свое мастерство и смелость, греки не смогли спасти Афины, самое сердце и источник их могущества. Бог явно был на стороне Персии. Мардоний ощущал благоговение от этой мысли, посылая безмолвную молитву царю Дарию, отцу народов и спутнику своей юности – времени, когда весь мир был сладким и чистым, как молодой персик. Старик, конечно, незримо наблюдает за ними и радуется.

Переменчивый ветер снова подул на огонь, и пламя хлестнуло по руке. Отогнав посторонние мысли, Мардоний сосредоточился на предстоящей работе. Как же он устал! Ему нужен был отдых – немолод уже. Он вздохнул, напоминая себе, что весь целиком, со сбившимся дыханием и больными коленями, принадлежит царю. Ксеркс не видел слабости и не допускал ее. А значит, придется продолжать.

Из дверных проемов некоторых домов, мяукая и прижимаясь к ногам воинов, за происходящим наблюдали кошки. Наверное, они сгорят. Может быть, к их хвостам привяжут горящие факелы и орущих отправят разносить огонь. В других городах поступали так, хотя сам Мардоний считал, что это чересчур. Простое всегда лучше сложного – к этой нехитрой мудрости его привел собственный опыт.

Он подумал об окружающих Афины стенах. Огромные ворота и башни – это такой же символ, как и любая настоящая защита. Но чем бы они ни были, их можно разбить. В его армии более четверти миллиона человек, и она годится для всего. Они разрушат стены.

Издалека, с Акрополя, долетели слабые крики и лязг оружия, но поднимающийся столб дыма скрыл происходящее там. Мардоний прикусил губу. Нельзя допустить, чтобы его люди попали в огненную ловушку на горящих улицах. Нужно было тщательно все продумать и спокойно взяться за дело. Пусть царь наслаждается своими победами! Он это заслужил.

Еще один хазарабам численностью в тысячу человек быстро прошел по улице, появившись из сгущающейся пелены дыма.

Мардоний отправил пару гонцов передать приказания и послал остальных вслед Ксерксу. Царь не думал о собственной безопасности, положившись на полководца. Мардоний знал, что хорошо служит своему повелителю. При мысли об этом сердце его вспыхнуло, как горящие вокруг крыши.

Галера ускорилась, и Фемистокла обдало брызгами. В проливе между островом Саламин и Пиреем, великим афинским портом, море обычно спокойно. Но сейчас носовой таран то и дело врезался в бурливые волны, поднятые сотнями судов и тысячами весел.

Фемистокл на мгновение растерялся – сказывалась свинцовая усталость, накопившаяся за последние дни. Он прикрыл глаза рукой, полагаясь на чувство равновесия и крепкие ноги, чтобы удержаться на палубе. Порядок корабельного строя рассыпался у него в уме, все перепуталось и смешалось, обратилось в хаос. Он вытер с век морскую воду, ощутив под ладонью жесткую от соли кожу. На нем не было боевого облачения. Доспехи надели только гоплиты и кормчие, бывшие мишенью для стрел.

Держа в левой руке щит-гоплон, Фемистокл наблюдал за вражескими кораблями. Под палубой, на которой он стоял, сжимали весла гребцы, сидевшие в три яруса с каждой стороны. Сто восемьдесят свободных афинян. В тот год даже домашним рабам предлагали свободу за согласие стать гребцами. Он же считал, что это рискованный шаг, грозящий непредвиденными последствиями, если они переживут войну.

Гребцы жмурились от натуги, ощущая каждый вдох словно глоток расплавленного железа, но терпели. Через уключины они видели справа и слева другие триеры. Нос и таран оставались вне поля зрения. В выборе направления и удержании курса им приходилось полагаться на капитанов и рулевых. Их сила и выносливость были еще одним ресурсом, который следовало расходовать с пользой, а не растрачивать впустую. Все уже вымотались до предела, это было ясно и без слов.

За последний час Фемистоклу пришлось послать вниз двух гоплитов, чтобы заменить гребцов, которые умерли на своих местах – у обоих не выдержало сердце. Тела выбросили за борт. Люди наблюдали за этим полными ужаса глазами. Но ведь они же молоды, все до единого, и точно не будут следующими. С ними такого не случится.

У Фемистокла на палубе оставалось всего двенадцать гоплитов, готовых прыгнуть через борт, если поступит команда брать на абордаж. Одетые в золотистую бронзу, они смотрели на него, ожидая приказов, такие же юные, как некогда он сам. В ответ на их пристальные взгляды он постарался произвести впечатление уверенного в себе человека. Двое из них сверкнули улыбкой и отвернулись к морю.

Фемистокл непобедимый. Фемистокл – задира, драчун, заносчивый и не знающий страха! Фемистокл-счастливчик. Он не возражал, как бы они его ни называли. И не важно, что его считали благословленным богами. Ничего из того, что он выигрывал для себя, не далось благодаря удаче или судьбе. Он нахмурился от этой глупой мысли и прикоснулся языком к медальону, который держал за щекой. Медальон подарила мать, на нем была изображена сова Афины. Хотя шнурок оборвался, Фемистокл все равно носил талисман с собой. Терпение богов лучше не испытывать, как не стоит и соблазнять их наказать его за гордыню. Особенно сейчас, когда он плывет на хрупкой скорлупе в окружении вражеского флота.

Словно в ответ на его мысли прямо по курсу появилась дюжина галер с выбранными Ксантиппом флажками. Порядок в голове восстановился, и Фемистокл внутренне возблагодарил Ксантиппа за эту выдумку. Чтобы не рисковать и не испортить предстоящую охоту, он приказал гребцам наполовину сбавить ход, хотя сердце и подпрыгнуло при мысли присоединиться к ним.

Кто вернул Ксантиппа из изгнания, когда Афины нуждались в нем? Он это сделал. Благородный Фемистокл, отбросивший амбиции и личные разногласия, чтобы привести домой таланты, по праву принадлежащие Афинам! Да, правда, Ксантипп мог быть бессердечным и хладнокровным, он привык смотреть свысока и принимать суровый вид спартанца. Но он отточил навыки целого флота, как меч на точильном камне. Три сотни кораблей с подготовленными командами, работающими совместно, когда ставки высоки как никогда. Фемистоклу не составило труда признать таланты этого человека. Собственно, по этой же самой причине он когда-то и отправил Ксантиппа в изгнание. Но во время войны роль стратегов, подобных Ксантиппу, была неоценима.

Фемистокл с силой сжал кожаный ремень щита – приступ дикой ярости, необузданной свирепости затуманил рассудок, как бывает при виде первой крови в кулачном поединке. Эскадра Ксантиппа рвала вражеский строй. Ни один персидский капитан не мог направить нос корабля сразу к двум или трем триерам, атакующим с разных сторон.

Наблюдая за происходящим, Фемистокл увидел, как неприятельская галера приближается на полной скорости в облаке разбрасываемых веслами белых брызг. И тут же одновременно три греческие триеры развернулись, как выбившиеся из стаи волки. Перс осознал свою ошибку и налег на руль, но ему недоставало быстроты, и его весла не поменяли ход. Он только подставил борт, превратившись из охотника в добычу. В следующий момент в него врезались два греческих судна. Затрещали доски.

Когда Фемистокл проходил мимо, триеры уже отвалили и устремились на поиски новой цели. Холодное море хлынуло в пробоины персидского корабля, и он, протараненный в самое сердце, начал погружаться.

Фемистокл был достаточно близко, чтобы услышать крик страха, вырвавшийся у гребцов в трюме. В отличие от греческих экипажей, эти бедняги могли быть прикованы к сиденьям цепями. Корабль уйдет на дно вместе с ними. Фемистокл поежился при этой мысли, хотя и сказал себе, что это всего лишь морские брызги, и оскалил зубы в хищной ухмылке.

– Берем, куриос? – спросил капитан, подходя к нему.

Фемистокл покачал головой. Тонущая галера перевернулась. Воздух забурлил изнутри, и крики смолкли.

– Немного поздновато, – сказал он, заметив, что все внимание капитана приковано к гибнущему врагу.

Галеры были страшным оружием, но отличались неустойчивостью. Низкие, с открытыми бортами, они слишком легко набирали воду и редко выживали после столкновения. Вот почему Фемистокл не спешил атаковать, а предпочитал выбрать момент получше, давая отдых гребцам. Пролив, насколько хватало глаз, был заполнен кораблями. Вдалеке по-прежнему маневрировала основная часть персидского флота; суда жались одно к другому в тесном горлышке пролива.

По правде говоря, Фемистокл потерял счет атакам, в которых участвовал со своей командой. Только водянистые подтеки крови на досках палубы напоминали о сделанном. Рядом с рулевым торчали обломки стрел. Раненые не могли как следует позаботиться о себе из-за влажности и постоянных брызг. Все, что им было доступно, – это обмотать рану полоской ткани. Еще одного воина они лишились незадолго до того, как Фемистокл увидел Ксантиппа. Это был гоплит из его родного афинского дема. Парень потерял сознание из-за глубокой раны, которую никто не заметил, и, даже не вскрикнув, соскользнул в кильватер, придавленный тяжестью своих доспехов.

К тому времени вся команда состояла из ветеранов, битых-перебитых и безмерно усталых. Они сражались и были готовы сражаться снова, но море и соль стирали следы войны. Фемистокл поймал себя на том, что мечтает о твердой земле под ногами, где мертвые не исчезают без следа, как будто их никогда и не было.

Словно вспомнив о чем-то, он невольно обернулся и посмотрел на странную публику, собравшуюся на берегу острова Саламин. Всю ночь курсировавшие между портом и островом суда перевозили через пролив жителей Афин. Эвакуирован был весь город. Утром, когда вставало солнце, мужчины еще храпели на скамьях гребцов, а потом, как голодные волки, вылизывали дочиста миски с тушеным мясом. Как раз в это время персидский флот огибал оконечность побережья.

На берегу люди стояли почти у самой воды, так близко, чтобы с моря было видно, что они машут руками. Облепив утесы, словно морские птицы, они таращились туда, где решалась их судьба. В этот момент Фемистокл не завидовал им. Он знал, что смотрит в лицо смерти каждый раз, когда персидский лучник натягивает лук или вражеская галера с рычащими воинами, лязгающими мечами и щитами, пытается сломать их весла и борт. Что ж, он свою судьбу выбрал сам и, по крайней мере, мог умереть сражаясь. Оставшиеся на берегу не утешили бы себя тем же. Персы привели в пролив восемьсот кораблей, и в случае их победы афинским женщинам и детям бежать было бы некуда. Они оказались бы в ловушке на берегу острова и ждать могли бы только одного: что их схватят и погонят в рабство.

Фемистокл повернулся в другую сторону – там над городом поднимался огромный столб дыма. Костяшки пальцев на ремне щита побелели от бессильной ярости. Вдали виднелся Акрополь, и Фемистокл произнес молитву богу войны Аресу. Хотя там и не возвели храм этому кровавому богу, время было самое подходящее. Чувствуя горечь вины, он также помолился Афине. В конце концов, богиня носила доспехи. Греки были ее народом. Он сам принадлежал ей и никогда не чувствовал себя беспомощным, пока она улыбалась ему.

Продолжая смотреть в сторону города, Фемистокл увидел появившуюся на берегу порта марширующую колонну. Наметанный глаз старого воина позволил определить, что это не гоплиты, не греки – другие, стеганые одежды, другой формы щиты. Он снова поднял ладонь козырьком ко лбу. Слава богам, дальнозоркость была в этот день его преимуществом. По крайней мере, он видел врагов, напоминавших с этого расстояния насекомых. Вообразив, что персидские воины разгуливают, смеясь, по Афинам, толкутся, не встречая отпора, в священных храмах, Фемистокл прикусил губу. Отвратительная мерзость, но, если мужчина не способен удержать победу, завоеванное отнимут. Боги требовали от людей силы или отдавали в подчинение и рабство. На этой простой истине и основывались сады и гимнасии Афин. Сопротивляйтесь, или станете рабами.

– Вон тот! – окликнул его капитан. – Или даже те два. Похоже, повреждены.

Не важно, был ли это вопрос или призыв к действию, Фемистокл снова сосредоточился на окружающей его реальности здесь и сейчас. Ксантипп прошел мимо, а второе крыло флота под командованием Кимона находилось на некотором расстоянии позади. Фемистокл присмотрелся к возможным целям и увидел сломанные весла и небольшой крен ближайшей пары персидских кораблей. Кто-то их уже потрепал.

Он кивнул и сказал:

– Ударим любого из этих двоих. У них почти никого нет на палубе. Второй выглядит так, что и от ребенка убежать не сможет. Оставим его на потом. А уж затем, с благословения Посейдона и Афины, вернемся за третьим.

Триерарх хлопнул его по плечу, на что Фемистокл не отреагировал. Он услышал, как приказ передали командующему гребцами келейсту, который стоял в проходе; над палубой виднелась только его голова. Тот пригнулся, чтобы проорать команду гребцам – повысить темп. Кормчие взялись за рулевые весла, а триерарх вышел на нос корабля и взмахами руки влево и вправо задал нужное направление.

Воспользовавшись долгожданной передышкой, гребцы успели восстановить силы, и теперь триера была способна прыгнуть на врага.

Гоплиты на палубе приготовились нападать или защищаться, по обстоятельствам. Фемистокл похлопал по короткому мечу в ножнах, проверяя, на месте ли он, и протянул руку, в которую тут же вложили длинное копье-дори. Надежное, увесистое оружие. Возможно, он и был первым человеком в Афинах, но сейчас город охватило пламя.

Чтобы спасти свой народ, Фемистокл назначил себя навархом, хотя формально начальником объединенного греческого флота был спартанец Эврибиад.

Корабли сблизились. Фемистокл вместе с командой проревел боевой клич, и персы, запаниковав, попытались избежать грозящей им участи.

За мгновение до столкновения он, не удержавшись, бросил взгляд туда, где собирались в порту вражеские силы. На берегу устанавливали громадный шатер, похожий на большую белую птицу, удерживаемую на месте суетящимися воинами. Казалось, протяни руку – и дотронешься. Фемистокл почувствовал, как у него свело живот. Был только один человек, который мог потребовать такое в разгар битвы.

Горло перехватило на вдохе. Мир качался вверх и вниз вместе с движением корабля. На берегу внезапно появился Ксеркс – отдельная фигура, человек, не трудившийся вместе с остальными. Царь Персии стоял в длинном одеянии, ладонью прикрывая глаза от солнца.

Отвлекшись, Фемистокл чуть не упал за борт, когда триера ударила в цель. Все судно отозвалось громким стоном. Именно поэтому бронзовый таран ставили на килевую балку, проходившую по всей длине корпуса. Только эта часть корабля могла выдерживать таранные удары.

Первым с палубы на палубу прыгнул персидский капитан, за которым последовали несколько человек. В их глазах Фемистокл увидел отчаяние. Персов остановили щитами, а потом изрубили мечами. Тела сбросили в море, а большое красно-черное пятно на палубе смыла соленая вода, и на досках остались только розовые полосы.

Келейст прокричал новый приказ, и весла ударили в другую сторону, разводя два корабля. Будь у них больше времени, команда с удовольствием обыскала бы персидскую галеру. Персы носили много золота, и Фемистокл старался не обращать внимания на звонкие побрякушки, уже появлявшиеся на его гоплитах. Сам он считал, что эти люди, пожелай они того, могли бы заполучить весь мир.

Второй персидский корабль попытался затеряться в хаосе сражения. Ему даже удалось развернуться, хотя Фемистокл заметил, что весел на одной стороне нет, что и объясняло невысокую скорость. Какой-то греческий таран прошелся по борту, ломая весла и убивая державших их гребцов. Скорости, чтобы уйти, персам явно недоставало, и они просто отползали подальше. Фемистокл поймал себя на том, что ухмыляется, когда его триерарх развернул корабль им вслед. Погоня на море – дело обычно долгое, но только не в том случае, когда у преследуемого сломана половина весел и трюм полон трупов.

Воспользовавшись затишьем, Фемистокл снова оглядел поле боя – точно так же, как сделал бы это на суше. Будучи стратегом, он старался держать в уме картину всего действа. Для воина в строю есть только те, кто вместе с ним, слева и справа, и тот, кто напротив. Командующий должен видеть дальше – и это правило справедливо не только на суше, но и на море.

Персы привели сюда огромный флот, и только узость пролива позволяла грекам продолжать вести сражение. Фемистокл понимал это. При нынешнем положении дел враг не мог использовать свое подавляющее преимущество. Эвакуация на Саламин дала афинянам временную передышку, но врагов все равно было слишком много! Корабль за кораблем персы перемалывали союзный флот. Такова была общая картина. Коринфяне потеряли половину своих – двадцать из сорока. Десятки афинских галер были потоплены или взяты на абордаж и сожжены. Афиняне понесли самые большие потери и уничтожили больше врагов, сражаясь как сумасшедшие на глазах у женщин и детей. Не с таким ли страхом и изумлением смотрели со своих зубчатых стен жители Трои? Крови при Саламине пролилось не меньше. Тел и обломков было местами столько, что галеры расталкивали их носами.

В момент просветления Фемистокл с полной ясностью понял, что они не смогут победить, – и его накрыла паника. А потом он начал думать, использовать данный ему гениальный ум, сделавший его первым в Афинах представителем того золотого поколения. Спартанцы всегда жаловались на афинскую хитрость, напомнил он себе. И разве он не величайший афинянин? Должен был быть способ переломить ход битвы.

Нагоняя незадачливого перса, Фемистокл снова посмотрел на берег, откуда сам Ксеркс наблюдал за тем, как в смертельной схватке истребляют один другого два флота. Половина персидской армады еще не вступила в бой и, держась в стороне, как акула, ожидала своего часа, чтобы войти в пролив.

Над городом, который Фемистокл так любил, поднимался дым. Конец всему, что он знал, приближался с неотвратимостью падающего молота.

– Перикл, не стой так близко к краю! – резко бросила Агариста. – Что я скажу твоему отцу, если ты разобьешься насмерть о камни?

Младший сын обернулся и взглянул на нее из-под бахромы густых черных волос, свисавших до самых глаз. Он всегда смотрел как будто из тени, смотрел с негодованием, ощущавшимся почти физически. Агариста ждала, не позволяя себе отвести взгляд, пока юноша не решил, что ясно выразил свое мнение, и, пожав плечами, не отступил на полшага назад. Она одернула сына не столько из страха за него, сколько для того, чтобы успокоить нервы.

В шестнадцать лет Перикл напоминал угря – плотный, мускулистый, гибкий. Она знала, что сын умеет плавать, поэтому не боялась, что он упадет в воду. Но все же камни внизу остры как ножи. Эта женщина не была суеверна, но судьба Афин решалась в проливе у Саламина, и Агариста страшилась увидеть алую кровь в тот день, когда ее муж рисковал жизнью в сражении против превосходящих сил врага. Греки ждали от богов могущества и победы. Ждали, что боги нашлют бурю и рассеют персидский флот.

Ксантипп был где-то там и, возможно, уже пал. Агариста не знала наверняка, но допускала такую мысль и терзалась из-за этого. Почувствует ли она его смерть, ощутит ли его последний вздох, последний миг света перед уходом во тьму? Ксантипп был суров и неумолим, но, видят боги, он стал тем мужчиной, которого она когда-то разглядела в нем. Ее отец считал его недостойным дочери рода Алкмеонидов, но она заметила стержневое качество молодого Ксантиппа – вероятно, самодисциплину вкупе с амбициями.

Агариста ощутила прилив гордости. Она вышла за мужчину непозволительно доброго и мягкого и медленно поворачивала его на углях брака, пока он не закалился. Он стал таким мужем, какой и требовался, ее величайшим творением. Но потом вмешался Фемистокл, провел голосование в собрании, и Ксантиппа изгнали из города, оторвали от семьи и дома. Агариста поджала губы – тяжелые воспоминания. Утраченные годы не вернуть. Фемистоклу никогда не будут рады ее родные, во всяком случае при ее жизни.

Перикл снова прокрался вперед, чтобы наблюдать за морским сражением. Она понимала его беспокойство, но ничем не могла помочь. Прикрыв глаза ладонью от яркого утреннего солнца, сын не отрываясь смотрел на вражеские корабли.

Он хотел быть с флотом и даже пытался остаться на борту, когда Ксантипп привел триеру к пристани и, опустившись на колени возле сыновей, наказал им защищать мать и сестру Елену. Агариста видела, как мальчики приняли ножи из его рук. Думали ли они о том, для чего предназначены эти клинки? Смогут ли они убить мать и сестру, если женщинам будет грозить рабство? Агариста нахмурилась. Она сознавала опасность – и для себя, и для Елены – и все же отобрала бы у них ножи, если бы они попытались выполнить отцовское поручение. Женщины умеют выживать. Выход есть всегда. Всегда.

Агариста предупреждающе вскинула ладони, увидев, что Перикл поскользнулся. Но он сумел удержать равновесие, широко раскинув руки.

– Иди сюда! – сердито потребовала мать.

Было видно, что Перикл и сам в смятении от случившегося. Он покраснел, отступил на несколько шагов и грациозно растянулся на песке. Его старший брат Арифрон раздраженно отвернулся. Он воспринимал долг как груз ответственности, и выходки младших детей его только злили. Агариста видела, что он переживает из-за их глупостей.

Арифрон тоже хотел уйти с отцом. Ему исполнилось семнадцать, и он должен был в скором времени получить право голоса в собрании. Ксантипп, однако, приказал сыну остаться. Еще несколько парней того же возраста составили ему компанию – кучка угрюмых и недовольных всем на свете юнцов среди тысяч эвакуированных горожан. Зато на службу отправились рабы-мужчины и вся личная стража. Агариста слышала, как ее муж обещал свободу каждому, кто встанет на защиту Афин от захватчиков.

Когда корабль подошел к берегу и семья Ксантиппа спустилась на мелководье, Агариста обернулась и увидела печаль в глазах Мания, старшего среди домашних рабов. Она не сомневалась, что старик все еще любит ту девочку, которую качал на коленях, когда она была маленькой. Агариста знала, что Маний остался бы с ней и детьми, но тогда, посреди всеобщего хаоса, она заметила, как он оглянулся. Муж отвлекся на корабль, и Агариста, повинуясь внезапному порыву, протянула руку и коснулась покрытого шрамами кулака раба. Когда-то, когда она еще бегала с голыми коленками, Маний носил ее на плечах и фыркал, как минотавр. Он рассказывал ей истории из Гомера и учил вязать морские узлы. Он был с ней всю ее жизнь.

– Иди, – отпустила его Агариста. – Быстро. Заслужи свободу.

Он молча наклонился и поцеловал ей руку. Эта безмолвная благодарность лишь укрепила ее во мнении, что она сделала правильный выбор. Спускаясь к гребцам, чтобы взяться за весло, старик вытер слезы.

Такое же расстроенное выражение Агариста видела и на лицах сыновей, но не могла попросить за них. Ксантипп не ждал от детей ничего, кроме повиновения. Они были его мальчиками, и он предъявлял к ним самые высокие требования. Пока не исполнилось восемнадцати, в собрании делать нечего и в войске тоже не место, разве что стоять рядом с ветераном и нести его щит.

Агариста потянулась к Арифрону, который сидел, обхватив руками колени, с босыми, испачканными песком ногами. Она убрала нависшую над его глазами прядь волос. Сын вздрогнул от неожиданности и вскинул голову. Перикл бы дернулся и отстранился, маленький недотрога. Арифрон же понял мать, как понимал всегда.

– Отец хотел, чтобы я была в безопасности… – начала она.

– Само собой, – ответил сын, пересиливая огорчение. – Он заставил меня поклясться, что я останусь здесь, пока он не вернется или пока не буду уверен, что он не вернется. И как я уйду… без корабля…

– Он доверяет тебе, – сказала Агариста в ответ на его взгляд.

Сын кивнул, не отводя глаз, хотя в них застыла боль.

Агариста заметила, что Перикл, наблюдавший за ними и, по-видимому, решивший, что матери не до него, подполз на коленях к скалистому краю. Такой наивный. Младший сын до сих пор не определился, как вести себя с родителями, и то демонстрировал ослиное упрямство и вспыльчивость, то источал медовую сладость. Мало того, он просто не видел правильного пути, не пройдя для начала по неправильному.

Елена, вытянув ножку, толкнула брата в спину. Перикл выругался и вскочил.

– Сядь, – сказала Агариста. – Отец на войне, и мне, кроме тебя, забот хватает. Почему ты такой непослушный? Сядь, говорю тебе! – строго добавила она, подавляя протесты сына.

Елена наблюдала за ними с невинной улыбкой.

Между тем море начало приносить к берегу тела. Ветер был слабый, но мертвецов прибивало течение. Агариста мгновенно поняла, что Перикл захочет спуститься и провести расследование. Никакого удовольствия от непременного столкновения их характеров она не ожидала, и к тому же страх за Ксантиппа, детей, себя и семейные корни полностью ее истощил. Афины были ее домом, и она представить не могла, что начнет все заново где-то в другом месте.

– Новости придут еще не скоро, – предупредила Агариста, но не стала указывать на огромный, до сих пор не вступивший в сражение персидский флот.

Ограниченность морского пространства не давала персам такой возможности, и они оставались на месте, свежие и свирепые, тогда как греки уже были измотаны и истекали кровью. Конечно, она боялась и только тихонько молилась, чтобы в бой вмешалась Афина. Ее собственный город охвачен пламенем! Это же просто непристойно.

– Арифрон может остаться здесь, – сказал Перикл, – а я спущусь на берег. Какие-то парни уже там. Узнаю новости, поспрашиваю, что им известно.

Он поднялся, щурясь и прикрывая ладонью глаза. Стараясь держать себя в руках, мать медленно выдохнула. Это не его вина, сказала она себе. Он родился таким – не может усидеть на месте.

– Нет, ты останешься здесь, со мной и сестрой, – заявила Агариста.

Он, конечно, начал возражать. Мальчик просто никого не слушал!

Арифрон мог бы записать тысячу строк Гомера, а вот Периклу не хватало терпения выучить хотя бы один стих. Он ненавидел писать, хотя говорил очень хорошо. В том, что за взглядом этих темных глаз скрывается проницательный ум, никто не сомневался. Но этот ум был подобен дикой лошади, изнемогающей от гнева и метаний.

– Сядь! – Она устала от его упрямства. – Ты думаешь, наша семья впервые оказалась в опасности? Мы переживали времена похуже этого. И выживали, потому что знали: приказы нужно выполнять.

Гнев шел от младшего сына волнами, как полуденный зной. Но в конце концов, Агариста была властью, и Перикл привык подчиняться ей. Вот только долго ли это продлится, ведь теперь он уже сильнее? А она в свои тридцать пять лет по-прежнему была молода и красива.

Агариста указала на вышедших к берегу афинян:

– Почему, по-вашему, мы сидим одни? Между нами и остальными – пространство. Думаете, это просто из уважения?

Елена и братья в замешательстве пожали плечами и огляделись, как будто увидели все в новом свете.

Агариста взмахнула рукой, рассекая воздух:

– Мы – не толпа. Мы – Алкмеониды, древний род. – Она жестом подозвала детей поближе. – Ваш отец сражался на фенхелевом поле, в битве при Марафоне – вместе с Фемистоклом, Аристидом, Мильтиадом, отцом Кимона. Что касается меня, то мой дядя пересмотрел половину законов Афин. Он расширил собрание, назвал десять афинских племен и сделал еще много полезного. Люди знают, что обязаны своими голосами ему – нам. Ваша кровь – золотая нить. Может быть, есть одна или две другие семьи, которые стоят так же высоко, но не более того. Выше нас нет.

Перикл хмуро оглядел собравшихся группками афинян. По его мнению, никакого особого почтения они не проявляли, хотя и оставили Агаристе и ее детям достаточно места. Похоже, мать говорила правду, хотя иногда ему казалось, что она слишком полагается на влияние или защиту своей семьи. Она не видела темных переулков, по которым Перикл бродил в одиночку, подальше от толпы. Иногда ему встречались тела, распростертые на солнце или растерзанные собаками. В глубине души он знал, что смерть может забрать любого, где бы ты ни приклонил голову. Например, в этот самый момент смерть наблюдала за ними с кораблей. Но об этом он не сказал – не хотел огорчать мать.

Агариста вытянулась, высматривая в пенящемся прибое утопленников, и поежилась. Мертвецы перекатывались на мелководье, болтая безжизненными конечностями. Море словно укрылось ими – обломками весел, досками, трупами. На глазах у нее два корабля столкнулись друг с другом, проломив борта и раздавив гребцов внутри. Агариста сглотнула.

– Смотрите! Посмотрите туда! – воскликнул Перикл, протягивая руку.

Ну конечно, его внимание привлекли мертвецы. Агариста знала, что на самом деле он не видит в них людей.

«Мальчики должны расти в доброте, – подумала она. – Мужчины строятся медленно, как башни вдоль городской стены».

Но она не любила младшего сына меньше из-за этого; скорее наоборот, потому что была нужна ему. Агариста вспомнила, как Перикл однажды нашел мертвую ворону и разрезал птицу на кухонном столе. Она застала сына в тот момент, когда он с благоговением расправлял вороньи крылья.

Агариста посмотрела туда, куда указывал палец Перикла и где вместе с остальными утопленниками перекатывалось темное пятно.

– Это же Конис, – сказал Перикл. – Точно он.

Собака ее мужа. Агариста не знала, как отнестись к этому.

В изгнании Ксантипп познакомился с местной женщиной из Коринфа. Собака вернулась вместе с ним как постоянное напоминание об этой части его жизни. Агариста не слишком расстроилась, когда Конис прыгнул в море и поплыл за хозяином. Муж едва не заплакал, но остановиться и вернуться не мог – триера была битком набита женщинами и детьми, и персы уже огибали мыс. Агариста предположила тогда, что мастиф утонул вместе со многими другими в тот день.

Воспользовавшись легким замешательством матери, взявшей паузу для размышлений, Перикл начал спускаться по скалистому склону. И когда Агариста наконец решилась остановить сына, момент уже был упущен, и она осталась с Еленой и Арифроном, умоляюще глядевшими на нее.

– Ох, ладно. Хорошо, – отмахнулась она. – Идите и посмотрите. И сразу же возвращайтесь!

Дети умчались. Агариста поднялась и смахнула песок с туники, чувствуя каждый брошенный на нее взгляд, каждый поворот головы. Она принадлежала к роду Алкмеонидов, и видеть ее без атрибутов богатства и власти, без охраны, рабов и вне высоких стен было так же непривычно и удивительно, как если бы она предстала обнаженной.

Заметив, как склонились друг к другу любители посплетничать, Агариста выше подняла подбородок. Ее дети бежали по берегу к бурой отметине, выделявшейся среди мертвецов. Кивнув сама себе, она зашагала по тропинке вниз. Возможно, собака выжила. Детям нужен был повод для радости. Как и всем.

Фемистокл рисковал жизнью, собственной и всей команды, чтобы высадить одного-единственного паренька, еще совсем мальчишку, сына плотника, исполненного гордости от осознания важности данного ему поручения. Поскольку маленькой лодки для выполнения задачи не нашлось, думали о том, чтобы подогнать галеру к самому берегу. К тому времени персидские воины роились, как шершни, вокруг своего царя и, опять же как шершни, нападали на каждого, в ком видели хотя бы малейшую угрозу. Простая задача казалась невыполнимой. Но потом плотник показал Фемистоклу тонкую кедровую шкатулку, которую можно было запечатать воском, нагреть и разгладить до толщины скорлупы. Мальчик умел плавать, и все они хорошо знали берег и лучшие места для высадки. Фемистокл опустил парнишку в воду с привязанным к руке узелком.

Они отступили в пролив, и уставшие гребцы получили наконец возможность отдохнуть. Заботиться о безопасности Фемистокл поручил триерарху, сам же сосредоточил внимание на крошечной фигурке мальчика, направлявшегося к самому могущественному человеку в мире, который сидел в огромном шатре на фоне горящих у него за спиной Афин.

Ксеркс посмотрел сверху вниз на жалкого, перепачканного мальчишку. Стражники обошлись с ним не слишком ласково, пока искали спрятанное оружие. В проливе продолжалось морское сражение, и потому возникло подозрение, что греки могли прислать яд или вооружить гонца тонким клинком. Узелок разорвали, воск содрали, кедровую шкатулку открыли и выбросили. Даже клочок многослойной бумаги, сделанной из высушенного тростника в египетском стиле, не должен был коснуться царской руки.

Дрожащий парнишка лежал лицом вниз на песчаном берегу, придавленный ногой стражника. Чуть в стороне, ожидая кивка от Ксеркса, стоял глашатай, вызванный по причине знания чужестранных языков. Посматривая с интересом на юного афинянина, он готовился повторить царю его слова.

Ксеркс восседал на деревянном троне. Над его головой подрагивал и похрустывал холщовый купол. Полог шатра был откинут, и царь мог наблюдать за проплывающими мимо триерами. Мардоний заверил Ксеркса, что в его присутствии люди сражаются лучше – чувствуют его пристальный взгляд.

– Прочти мне это, – велел царь.

Прежде чем заговорить, глашатай пал ниц рядом с мальчиком, который посмотрел на него в замешательстве. Когда глашатай поднялся, сорванец тоже начал подниматься. Стражнику пришлось надавить посильнее, чтобы удержать его на месте.

– «Великий царь Персии…» – начал читать глашатай.

Он говорил медленно, тщательно подбирая слова. Ксеркс поднял глаза – начало определенно пробудило его интерес.

– «Я, Фемистокл, пишу как друг…» Нет, «союзник» подходит лучше. «Для меня было… честью командовать флотом Афин и Греции. Я не хочу, чтобы мой народ был истреблен, если могу спасти его».

При этих словах Ксеркс подался вперед, затем встал и принялся расхаживать туда-сюда, слушая глашатая. Тот повысил голос, а между тем мальчишка елозил на песке, не понимая значения звучащих на персидском слов.

– «Великий царь, мои полномочия ограниченны. Если я призову сложить оружие, меня просто заменят, и сражение продолжится. И тогда вместе с моим народом погибнет еще много персов. Прошу… умоляю… Твоя семья всегда проявляла милосердие к тем, кто просил о нем. Сейчас настало это время. Я вижу, как над городом клубится дым, и плачу».

Ксеркс поднял руку, останавливая глашатая, и посмотрел через пролив. Не там ли Фемистокл? На одном из этих кораблей, снующих, как жалящие насекомые? Не наблюдает ли он сейчас за берегом? Еще дальше, на глубокой воде, покачивались другие корабли, со свежими командами, готовые вступить в бой. Ксеркс понимал, почему грек мог впасть в отчаяние от такого зрелища. До сих пор в пролив вошла едва ли треть персидских военных кораблей. Вдвое больше людей ждали своего часа. А поскольку с пролива был виден его шатер, Ксеркс знал, что капитаны будут драться насмерть, чтобы царь заметил их. Карьеры и семьи строились на его глазах. Даже сейчас, пока он думал об этом, две галеры едва избежали столкновения, промчавшись мимо на предельной скорости.

– Есть что-то еще? Продолжай, – махнул Ксеркс глашатаю.

– Немного, великий царь, несколько строк… «Земля за проливом – небольшой остров под названием Саламин. Если ты пошлешь половину своего флота вокруг него, они смогут войти в пролив с другого конца. Зажатый твоими кораблями с обеих сторон, я смог бы сдаться с достоинством. Прошу тебя о милосердии. Молю о встрече с тобой как о чести». Подписано: «Фемистокл».

Глашатай перевернул лист папируса, ища какое-нибудь другое слово или тайный символ. Их не было.

– Вызовите Мардония. И приведите кого-нибудь из моих греческих союзников. Мне нужно подтверждение, что Саламин – остров. Кто-то должен знать правду.

Стражник бросился выполнять приказ царя, а глашатай, склонив голову, ожидал дальнейших распоряжений. Мальчишка на земле перестал сопротивляться и только скреб пальцами песок.

Ксеркс, увидев это, улыбнулся. Когда-то он был таким же юным. И конечно, отец избил бы его за такую невнимательность. Вместо этого Ксеркс приказал стражнику отвести парнишку на ближайшую походную кухню, чтобы его накормили. Письмо подняло ему настроение. Его отец действительно понимал греков! Их вождей можно склонить к подчинению. Золото и умение даровать милосердие стоят целой армии.

Было уже за полдень, когда появился Мардоний. Судя по раскрасневшемуся лицу, он спешил издалека. С ним были безоружные фиванцы. Стражники имели строгие указания не подпускать к царю даже доверенных союзников, если у них были мечи и копья.

Царского глашатая не отпустили, и он оставался все это время на одном месте, хотя ноги уже дрожали от усталости. Ксеркс жестом велел ему прочитать письмо вслух по-гречески, и голос глашатая зазвучал устало и хрипло. Когда он закончил, один из фиванцев попросил показать само письмо. Грамотные люди встречались не часто, но Ксеркс позволил дать ему папирус и внимательно следил, как шевелятся губы фиванца, произносящего слова медленно, будто пробуя их на вкус. Прочитав, грек вернул письмо глашатаю.

– Я не очень хорошо знаю Фемистокла, повелитель, только понаслышке. – Он подождал, пока глашатай переведет. – И это правда, что Саламин – остров. Могу подтвердить из своей собственной юности, когда я приехал в этот самый порт.

– И ты поверил бы его предложению сдаться?

Пока глашатай переводил вопрос, Ксеркс наблюдал за реакцией греков. Он заметил, что фиванцы обменялись взглядами, словно ища друг у друга поддержки. Конечно, это были греки, которые предпочли взять персидское золото, а не выступать с оружием против его армии. Про себя Ксеркс считал их людьми низшего порядка. Могут ли такие людишки по-настоящему оценивать мотивацию тех, у кого больше гордости, кто отказался уступить, кто – и на суше, и на море – вышел встретиться лицом к лицу с врагом, победить которого, как они знали, невозможно!

– Мне кажется, да, повелитель, но наверняка сказать трудно. План, который он предлагает, несомненно, положит конец битве. Ни одна армия не может сражаться на две стороны.

Глашатай повторил все, что услышал. Ксеркс медленно кивнул и жестом позволил фиванцам выказать ему почтение. Он терпеливо ждал, пока греки, пав ниц, громко помолились о даровании ему долгой жизни. Понимали ли они, что уже само это позволение есть честь и награда за службу? Тонкости такого рода были, похоже, недоступны эллинам, по крайней мере тем, что находились под его командой.

Когда их увели, царь обратился к Мардонию:

– Он очень мало обещает, этот Фемистокл. Командует, но утверждает, что не может сдаться, и при этом предлагает мне способ быстро закончить битву. Что посоветуешь?

– Преимущество за нами, можно и попробовать, – сказал Мардоний. – Если все пройдет успешно, мы сохраним жизнь тысячам наших людей. Тогда у нас должны быть и планы в отношении греческих пленных. Позволишь ли ты вернуть им свой город? Пока мы разговариваем, мои люди разрушают стены.

– Стены останутся в таком состоянии как символ нашей победы, – сказал Ксеркс. – Мне не нужно окрашивать море в красный цвет. Я пришел сюда, чтобы отомстить. Но когда война закончится, что я хочу оставить после себя? Только ли пепел и кости? Что сказал бы мой отец?

Зная, что от его слов зависят судьбы народов, Мардоний на мгновение задумался.

– Наверное… великий царь Дарий пожелал бы продемонстрировать силу и устроить наглядное наказание, чтобы ему никогда больше не пришлось забираться так далеко на запад. Полагаю, после этого он не стал бы долго о них думать и довольствовался бы посылкой персидских наместников, которые правили бы от его имени, оставлением гарнизонов для поддержания порядка и покоя и введением налогов, которые поступали бы в царскую казну. Твой отец покорил многие народы. Со временем они стали самыми верными провинциями великой империи. Они посылают воинов в нашу армию, и те с гордостью носят цвета и символы вашего дома поверх своих. Возможно, твой отец улыбнулся бы сейчас и поступил иначе. Хотя решение за тобой, повелитель, его дух живет в тебе. Я знаю, ты чтишь его каждым вдохом.

– Очень хорошо, – улыбнулся Ксеркс и схватил полководца за плечо. – Подай сигнал флагману, чтобы спустил лодку и прибыл для получения новых приказов. Пусть капитан Исвант проведет триста военных кораблей вокруг острова Саламин. Им будет полезно немного порезвиться после утреннего безделья! Они должны войти в пролив с запада, но не вступать в бой. Подождем, пока этот Фемистокл не сдержит свое слово и не сдастся. Возможно, я даже встречусь с ним.

Мардоний упал на песчаную землю:

– Великий царь, что делать с женщинами и детьми на самом острове? Проявишь ли ты к ним милосердие?

Ксеркс пожал плечами. Пленники были ему не нужны, аппетит к личным рабам с годами поубавился. Разгульные дни давно остались позади. Однако он знал, что это не относится к молодым.

– Возьми одного из… десяти, – улыбнулся он и погрозил пальцем. – Пусть их казнят, но быстро. Можешь также выбрать покрасивее и подарить тем, кто особо отличился. Этого будет достаточно. Остальные пусть вернутся к мужьям и родителям – и славят мое имя. Но никаких стен Афинам не оставлять. Их больше не будет. И пусть это станет символом моей победы.

Мардоний вновь намеренно распростерся на земле. Под ресницами набухли слезы, лицо воссияло одухотворенностью. Воистину отец возродился в сыне. В самый момент победы Ксеркс обрел милосердие, свойственное его роду.