Визиты: Осенние визиты. Спектр. Кредо Лукьяненко Сергей

0

Стены здесь были деревянными, но под некрашеными сосновыми плашками лежал свинец. Только дерево – пол из дубового паркета, стены из сосны, глубокое, но жесткое кресло, маленький круглый столик. На столе – открытая тетрадь, два остро отточенных карандаша, три свечи в грубо вырезанном из капа подсвечнике.

Вошедший в комнату мужчина плотно затворил дверь и сел за стол. Взял карандаш, поднес к глазам так, чтобы кончик грифеля заслонил пламя свечи. Придирчиво изучил заточку, потом пододвинул тетрадь поближе. Под последней записью, корявой, небрежной – «Дежурство сдал. Пятое октября, шесть часов вечера», – аккуратно написал: «Заступил на дежурство. Пятое октября, приблизительно шесть часов вечера».

Часов у него, конечно, не было. Армейских бюрократов это всегда приводило в ярость. Но спорить с эсперами они не решались. Себе дороже.

Откинувшись на высокую твердую спинку, он смотрел на пляшущие язычки пламени. Смотрел, постепенно расслабляясь, позволяя огоньку свечи заполнять весь мир. Дрожащее пламя вокруг, он в центре. Дежурство принял…

Если открыть дверь, единственную, ведущую из деревянной комнаты, то взгляду открывался длинный полутемный коридор. Лишь в конце его тускло светил матовый плафон, как бы отмечая границу, за которой вновь начинался двадцатый век. Шесть таких коридоров сходилось в маленьком зале, где были два лифта, наглухо закупоренная аварийная лестничная шахта, вентиляционный штрек и потертый, обитый жестью стол. За столом молодой капитан в форме Внутренних войск перелистывал ветхий номер «Андрея», забытый здесь невесть кем и невесть когда. К Внутренним войскам он имел столько же отношения, сколько и к Железнодорожным. Объект «пси» когда-то подчинялся ГРУ, но последние десять лет был выделен в особую единицу, подотчетную непосредственно президенту.

Пройдя мимо скучающего капитана, в очередной раз знакомящегося с историей российской эротики, можно было вызвать лифт. Самая обычная красная пластиковая кнопка, как и положено, находилась на стене возле раздвижных дверей. Еще одна кнопка, подтверждающая вызов лифта, маленькая и неприметная, была вмонтирована в стол. Кроме того, во время трехминутного движения к поверхности капитан должен был позвонить по телефону и подтвердить, что в лифте «свои». Этот странный порядок выхода появился в шестьдесят девятом году (коридоров тогда было только три, а телефон на столе был армейский, железный), после того как один из эсперов задушил дежурного, забрал его пистолет, поднялся наверх, перестрелял охрану и в течение двух часов делал что-то со стационарной армейской радиостанцией.

Караульный взвод уложил сумасшедшего без особого труда и дальнейших потерь. Но трехлетняя работа одного из сибирских «ящиков» так и не дала ответа на главный вопрос: что делал эспер, зоолог по образованию, с радиостанцией, почему хиленькие кремниевые транзисторы не перегорают при напряжении двести семьдесят вольт, откуда это напряжение берется и куда уходит с антенны, закрученной в виде раковины каури.

Теперь любой последователь бедного зоолога встретил бы наверху, в приемной, не только хорошо вооруженную охрану, но и простенькое устройство, при звуке выстрелов или громких криках запирающее двери и наполняющее помещение слезоточивым газом.

Если же все было в порядке, то, поднявшись по лестнице из приемной – огромного и тоже подземного комплекса, можно было через подвал войти в здание Института средств наглядной агитации – режимного предприятия, призванного повышать моральный дух бойцов когда-то советской, а ныне российской армии. Из Института уже без особых проблем можно было попасть на старую улочку в центре Москвы. Руководство объекта «пси» тихо гордилось двумя вещами: тем, что ни одна иностранная держава не знает о его существовании, и тем, что нигде, даже в Штатах, по данным разведки, подобного объекта нет.

Мужчина, сидящий сейчас в деревянной комнате, был одним из эсперов «пси». Насколько он мог судить, их группа насчитывала почти четыре десятка человек, с тремя другими эсперами он даже был знаком. Приложив некоторые усилия, он мог узнать точную цифру, но работа в «пси» давно приучила его не стремиться к излишним знаниям. Через два дня, на третий, он приходил в Институт средств наглядной агитации, предъявлял пропуск, спускался на минус первый этаж, предъявлял другой пропуск, затем произносил в микрофон стихотворную строфу, которая была паролем этого месяца. Однажды, слегка охрипнув, он продекламировал бессмертную фразу о дяде, который был честных правил, но не в шутку занемог. Пролежав полчаса под дулом автомата на бетонном полу, эспер едва не повторил его судьбу. Уже несколько лет в «пси» собирались установить систему идентификации по сетчатке глаза, но пока дальше разговоров дело не шло. Возможно, потому, что польза «пси» всегда была под вопросом у руководства.

Когда-то мужчина работал во втором коридоре подземного центра. Отсиживая по двенадцать часов в почти такой же комнате, он занимался очень странным делом: размышлял, не запущены ли американские или китайские ядерные ракеты в сторону России? Однажды он почувствовал – болезненно ясно, почти увидел, как из льдистой серой воды выпрыгивают титановые туши «Поларисов», зависают, танцуя на огненном столбе, и медленно отправляются в свой последний путь. Глотая ставший колючим воздух, он выбежал из комнаты

параграф первый: в случае предвидения…

и заорал на дежурного за обитым жестью столом,

а если ошибка? если бы ошибка… только бы ошибка…

спеша успеть, хотя что можно было сделать, если он увидел случившееся?

Дежурный, вылавливая телефонную трубку, медленно бледнел. И вдруг эспер почувствовал, как его отпускает,

ракеты уже не выпрыгивали из воды, зато на ребристом стальном полу лежал пожилой мужчина в чужой военной форме, и кровь текла из пулевого отверстия в виске

как будущее, не успев случиться, становится лишь возможным.

Потом его отпаивали коньяком, а поднятые с постелей коллеги пытались прощупать еще хоть что-то. Почти месяц он ходил, ожидая решения руководства о своей профпригодности. Это был очень долгий месяц, пока разведка вылавливала крохи сверхсекретной информации о сошедшем с ума американском адмирале…

Эспера повысили в звании, отправили с семьей в санаторий и премировали – очень крупной суммой.

Работать в группе предупреждения ракетного нападения он после этого не смог. Уж слишком четко помнились серые конусы обтекателей, выныривающие из вспененной воды. Ему предлагали перейти в группу предупреждения промышленных катастроф

Да, Чернобыля ребята не увидели, но Чернобыль должен был быть лишь третьим в ряду атомных аварий

или в группу социальных конфликтов. Но он выбрал самый новый сектор «пси» – группу общепланетарных опасностей.

Какие опасности они должны были предугадывать – никогда четко не формулировалось. Как говорил один из эсперов – от землетрясения на Тайване до угасания солнца… Но пока, за два года работы, никаких предупреждений отдел выдать не смог.

Устроившись поудобнее – дежурство будет длиться шесть часов, – эспер уже не в первый раз подумал о том, что отдел «общепланетарных опасностей» был даже не данью политической моде, как он решил вначале – какие, к черту, общечеловеческие ценности в их организации? – а просто синекурой для отработавших эсперов. Те, кто подобно ему переживал яркий «прокол реальности», нормально функционировать уже не могли. Психика подводила, то подкидывая ложные предвидения, сотканные из воспоминаний, то старательно не замечая настоящих опасностей. Но пенсии у эсперов не существовало. Вывести людей из штата, но сохранить при этом охрану и наблюдение за ними в полном объеме – этого не тянул даже бюджет «пси». Вот и был изобретен новый сектор, безобидный и непритязательный.

Одна свеча догорала. Мужчина затушил фитилек – легкая струйка дыма уплыла в вытяжную решетку, пошарил в столе в поисках новой свечи. Никто не знал, почему электрическое освещение, металл, пластмасса гасили экстрасенсорные способности. Это было принято как аксиома, и…

тяжесть в висках

помещения эсперов оборудованы…

пламя, пламя перед глазами, огонек на свече вырос в целый факел, что со мной?

Что со мной?

прокол

Он вдруг увидел – увидел так ясно, что знаменитый, снискавший ему славу прокол с «Поларисами» стал лишь бледной акварелью на фоне многоцветного пейзажа. Он увидел лица – только лица. Шестеро…

И за ними – смерть.

Мужчина не успел выйти из-за стола, повалился лицом в теплый воск потушенного огарка. Остановилось сердце – просто сжалось и не захотело разжиматься. Словно решило – хватит.

Боли не было. Эспер сползал на пол, а перед глазами мелькали картины – будущее, за которым он был поставлен надзирать, которое должен был предотвратить.

Даже умирая, в те секунды, пока лишенный кислорода мозг продолжал жить, он пытался понять, что же наполнило его этим запредельным ужасом, имя которому – смерть.

Он понял.

И умер с сознанием человека, которому повезло, который – пусть и дорогой ценой – успел спастись.

Анатолий Владимирович Шестаков, подполковник, никогда не надевавший формы, тридцатисемилетний эспер, которого по традиции «пси» никогда не звали по имени, лежал в деревянной комнате глубоко под московскими улицами и улыбался.

Догорела вторая свеча, и сумрак раздвинул стены, делая комнату просторной и торжественной.

Потом, замигав, сжался в искру фитилек третьей свечи. И наступил мрак, в котором не было ни размеров, ни времени, ни страха.

1

Человек, полчаса простоявший на холодной лестничной площадке между двумя этажами, спиной к решетчатой шахте лифта, обычно имеет для этого основания. Он может быть основательным и неторопливым курильщиком, запасающимся никотином на ночь, может забыть ключи и ожидать опаздывающую супругу, может вылавливать должника.

Илья Карамазов не курил и никогда не был женат. В какой-то мере к нему подходил лишь третий вариант. Глядя на ровную темно-голубую краску стен, он ждал терпеливо и безучастно. Временами он прикрывал глаза, словно прислушиваясь к чему-то внутри себя.

Может быть, так оно и было.

Минуты текли неторопливо, и мало кто выдержал бы, не меняя ни позы, ни выражения лица. Но у Ильи был богатый опыт таких ожиданий. Он лишь изредка переминался на месте, а однажды поежился, резко передернув плечами. Осень была холодной и затяжной.

Где-то вверху хлопнули тяжелые двери, и он слегка подобрался. Гулкие шаги на площадке, тишина, клацанье включившегося лифта. Илья вновь расслабился.

Работа не терпит суеты.

Когда шаги послышались снизу, лицо Ильи приобрело любопытное, почти по-детски нетерпеливое выражение. Он ждал шума поднимающегося лифта, но моторы молчали. Прекрасно. Его клиент никогда не упускал возможности подняться на второй этаж пешком. Ежедневный моцион бизнесмена, слишком ленивого и немолодого, чтобы играть в теннис…

Илья достал из глубокого кармана плаща «ПМ» и сдвинул предохранитель. Плавно сместился вдоль лифтовой шахты, так чтобы сквозь решетку видеть дверь девяносто второй квартиры. Приятно работать в больших домах – это очень здорово, что у тех, кто имеет средства на собственные особняки, до сих пор развито стремление «не выделяться».

На лестнице показался человек – серый плащ почти такого же покроя, как у Ильи, с удобными большими карманами, короткая стрижка. Карамазов замер в спасительной полутьме подъезда. Этот почувствует любое движение. Этот – достойный соперник. Азарт колкими искрами пробежал по телу.

Человек вышел на площадку, встал между дверьми девяносто первой и девяносто второй квартир. Илья отвел взгляд от его лица. Они могли почувствовать друг друга – два человека в плащах с глубокими карманами, чей путь пересекся из-за третьего.

Потом показался и клиент. Пожилой, грузный, одетый чуть небрежно. Немодное пальто, шляпа чуть ли не советских времен.

– До завтра, Игорь, – звякая ключами, сказал клиент. Телохранитель не ответил. Он продолжал смотреть на лестницу – не видя, но чувствуя. Мягко открылась тяжелая бронированная дверь.

– До свидания, Эдуард Петрович.

Телохранитель дождался, пока дверь закрылась, и пошел вниз. Неуверенно, словно чувствуя, что сделал не все необходимое.

Илья действовал не раздумывая. У него были лишь секунды – те секунды, пока клиент снимает пальто и разувается, пока он уверен, что его охранник еще рядом. Илья пошел вниз по лестнице, неосознанно копируя и темп, и манеру движения телохранителя. В миг, когда тот выходил из подъезда, Илья оказался у двери и нажал кнопку звонка. Где-то рядом, неслышная за толстыми стенами и пуленепробиваемой сталью, замурлыкала веселенькая музыка.

Внизу хлопнула дверь подъезда. И в унисон ей открылась дверь квартиры.

– Что, Игорь?.. – Человек осекся, глядя в лицо Ильи. Карамазов толкнул его коротко и сильно, отпихивая в глубину коридора. Стрелять в упор – небольшое удовольствие.

«ПМ» хлопнул два раза, вначале почти неслышно, потом с легким, невнятным звуком. Эдуард Петрович все с тем же удивлением на лице повалился на янтарно-желтый паркет. Илья задумчиво посмотрел на тело. Контрольного выстрела в голову он не делал никогда – во-первых, это придавало убийству почерк непрофессионала, во-вторых, позволяло родным по-человечески проститься с покойным. Раньше он стрелял только один раз, но с полгода назад, услышав, что у некоторых людей сердце расположено справа, стал делать дополнительный выстрел. На всякий случай.

Оставалась последняя формальность, входившая в стоимость заказа. Ее полагалось сделать перед акцией, но Илья не видел большой разницы между мгновением до и мгновением после.

– Это проценты по известному тебе кредиту, Эдуард Петрович, – морщась от напыщенной бессмысленности фразы, произнес он. Работа на экспансивных южан всегда связана с подобными глупостями, но этой осенью было не слишком много заказов.

…Из подъезда серого «сталинского» дома Илья вышел после того, как аккуратно проверил, нет ли пятен на плаще. Прошел длинным двором мимо кучки подростков, оккупировавших беседку. Грязно-желтые листья устилали асфальт недолгим осенним ковром. Накрапывал мелкий дождик, и прохожие были торопливы. Хороший день для работы.

Пройдя мимо рядов киосков и маленького базарчика, он смешался с толпой, втекающей на станцию метро. Четверти часа от «Электрозаводской» до «Комсомольской» было вполне достаточно, чтобы расслабиться окончательно. В переходе Илья купил пару газет и рассеянно просмотрел их в вагоне, поглядывая то на текст, то на стоявшую в нескольких шагах девочку лет десяти. Девочка была очень серьезная и деловитая, ее сосредоточенное лицо вполне подошло бы взрослой женщине. Илье такие нравились.

Ему захотелось побыстрее попасть домой.

2

Кирилл любил осень.

Если мы спросим себя, как отражается на человеческой судьбе любовь к тому или иному времени года, то вряд ли найдем ответ. Связь, наверное, есть, но какова она – не подскажет самый талантливый психолог. Можно любить зиму и нести в себе тепло, можно предпочитать лето, оставаясь осколком льда.

Кириллу нравилась осень, и не та багряно-золотая, воспетая Пушкиным, а самая обычная московская – с тоскливым серым небом и холодным влажным ветром, гуляющим по проспектам. Он никогда не пробовал разобраться, какие струны задевают в его душе слякоть и дождь. В тринадцать лет редко задаются такими вопросами. Но аналогия с Пушкиным ему слегка льстила. Когда тебя с четырехлетнего возраста называют поэтом, это может привести к чему угодно – но только не к заниженной самооценке.

Для своего возраста он был высоким, но хрупким мальчиком с совсем еще детским лицом. Многие его сверстники уже раздавались в плечах, грубели, с достойным лучшего применения упорством превращаясь в пародию на взрослых. Кирилл еще оставался мальчишкой.

Скажи кто-нибудь, что он этому рад, Кирилл бы искренне возмутился. Однако это было именно так.

Кирилл Корсаков боялся взрослеть.

Он ушел из школы после третьего урока – занятия никогда не казались ему чем-то, требующим особо серьезного отношения. Какое-то странное настроение владело им с утра – давным-давно, в ту пору, когда его прозвали «самым юным в мире поэтом», Кирилл называл такое настроение «стишным». Он употреблял это словечко и сейчас – когда надо было оправдаться за невыученное задание или увильнуть от какой-нибудь домашней работы. В школе это уже перестало помогать, а вот дома… «Мама, у меня стишное настроение», – фраза всегда действовала безотказно.

Единственной проблемой было то, что Кирилл давным-давно не писал никаких стихов.

– Ты куда сейчас? – Одноклассник Кирилла Максим Слугин, убежавший с последних уроков «за компанию», обнял его за плечи. Наверное, это был самый странный из друзей Кирилла – крепкий, абсолютно прямолинейный паренек, непонятно как и зачем переходящий из класса в класс. Из поэтов он знал только Пушкина и Корсакова, причем в правильности своих знаний был уверен ровно наполовину. При этом он сохранял трепетное уважение к чужому таланту – возникшее с первого класса, когда Кирилл за один день наградил всех ребят стихотворными дразнилками.

– Домой.

– Стихи писать?

Самым простым выходом было кивнуть, что Кирилл и сделал.

– Угу, – удовлетворенно буркнул Максим, доставая сигареты. Ловко закурил, не замедляя шага и демонстрируя хороший опыт в этом занятии. – Давай пива попьем?

– У меня денег нет, – соврал Кирилл.

– А я угощаю.

– Холодно, горло заболит.

Максим пожал плечами. Проблем с ангинами у него никогда не было, и он на всякий случай уточнил:

– «Медведя» возьмем, он крепкий, простуду, как водка, лечит…

– Да не хочу я, отвяжись!

– Как знаешь, – не обижаясь, сказал Максим. – Ну, давай пиши. Потом прочитаешь.

Последняя просьба была традиционной и совершенно не обязательной для выполнения. Слугин довольствовался дружбой с поэтом, сами стихи его не слишком волновали. У ближайшего ларька он отстал, придирчиво разглядывая шеренгу пивных банок.

Кирилл свернул на первом же повороте, чтобы добродушный, словно теленок, и липкий, как скотч, Максим не передумал и не бросился догонять его с банкой в руке. Потеряв Кирилла из виду, он через минуту забудет о его существовании, как, впрочем, и сам Корсаков.

На бегу Кирилл наткнулся на какого-то парня, вяло ругнувшегося вслед, завернул еще раз и остановился на углу, обтекаемый редкими прохожими. Он понял, что безумно хотел остаться в одиночестве. Что-то было неладно, но он никак не мог понять, что именно.

Он вдруг почувствовал, что задыхается. Ничего конкретного – просто не хватает воздуха. Когда-то такое было с ним, если упорно не шел уже совсем-совсем придуманный стих. Ощущение было в чем-то даже слегка приятным – после у него получались действительно хорошие строчки. Но сейчас о стихах не было и речи. Лишь давящая пелена.

– Мальчик, тебе плохо?

Пожилая женщина из тех, что регулярно пишут письма в газеты, помогают пьяным на остановках сесть в нужный троллейбус и терроризируют продавцов в супермаркетах, остановилась возле него.

– Ты не болен? Никакой гадости не глотал?

Кириллу сразу стало легче.

– Оставьте меня в покое! – звонко выкрикнул он. – Ничего я не глотал!

Женщина, оскорбленная в лучших чувствах, мгновенно двинулась дальше. Кирилл проводил ее растерянным взглядом.

что это со мной?

Он медленно пошел, машинально следуя за женщиной. Та, отойдя немного, обернулась, увидела идущего за ней мальчишку и ускорила шаг. Малолетний наркоман – не слишком полезный для здоровья собеседник. Кирилл, опомнившись, остановился.

Еще час назад он собирался побродить по старым улицам центра. Теперь же ему и впрямь захотелось оказаться дома. Закрыться в своей комнате, избавиться от… от чего?

от давящего взгляда…

Он сам поразился той легкости, с которой далась разгадка. Просто «взгляд в спину»… Кирилл обернулся, подозрительно рассматривая прохожих. Никого, кто бы хоть мимолетно посмотрел на мальчугана с испуганными глазами. Никого… Да и не могло быть – это ощущение, душное ощущение чужого взгляда, преследовало Кирилла с самого утра. И дома, и в школе. Оно лишь нарастало – с каждой минутой, накатывая, словно морская волна на пологий берег.

Кирилл подавил безумное желание разреветься и побежал обратно – к метро, в смутной надежде, что под землей, в рвущейся во все стороны толпе, «взгляд в спину» исчезнет.

Через десять минут он понял, что это была напрасная надежда.

3

Только молодые могут называть старость временем покоя.

Их ошибка пройдет, как любые ошибки, когда они сами постареют.

Аркадий Львович стоял у запотевшего окна, глядя на моросящий дождь. Дождь – не огонь и не морская волна, на него нельзя смотреть бесконечно, погружаясь в почти живое движение. Дождь всегда умирает: даже для ливня всемирного потопа был сорок первый день.

Это была последняя осень – и дождь нес с собой последнее горькое утешение.

Медленно повернувшись, Аркадий Львович вслушался в собственное движение. Ничего – ни боли, ни даже малейшего дискомфорта. То, что убьет его, еще дремало, набирая силу.

Жизнь никогда не сдается без боя – но и никогда не побеждает смерть.

– Папа, я ухожу, – донеслось из коридора.

Аркадий Львович прошел через комнату, где незаправленная кровать терялась среди стеллажей с книгами. Когда-то давно ему сказали, что эта комната похожа на декорацию из фильма об известном ученом. Он ответил не раздумывая: «Я и сам декорация». И лишь много позже понял, что это правда.

Зять зашнуровывал ботинки, согнувшись с мучительной решимостью толстого человека. Покосился на вышедшего в коридор тестя.

– Продукты в холодильнике. А чайник я поставил на огонь.

– Спасибо, Андрюша.

Аркадий Львович любил зятя так, как только можно любить человека, не оправдавшего ни худших надежд, ни лучших ожиданий. Андрей никогда, ни двадцать лет назад, ни сейчас, не смотрел на жену-еврейку как на средство передвижения, а на тестя-профессора – как на трамплин в карьере. Правда, он так и остался, теперь уже, очевидно, навсегда, совершенно бесталанным и рядовым ученым. Но это уже от Бога, а все доступное человеку Андрей выполнил честно.

– Вера заглянет завтра, – выпрямляясь, сообщил он. – Приберется… ремонт бы вам сделать, Аркадий Львович…

«После, – завертелось на языке. – Перед продажей».

Аркадий Львович никогда не старался понять, какую роль в любви родных играет его квартира. Но в любом случае она сгладит им печаль.

– До свидания.

– До свидания, Андрей.

Он запер дверь и прошел на кухню, где неторопливо закипал чайник. Придирчиво заглянул в холодильник – лианозовский кефир и царицынская колбаса. Хорошо. Человек, знающий, что жить ему осталось полгода, по-прежнему ценил маленькие радости жизни.

Аркадий Львович встал у кухонного окна. Не все ли равно, в какую сторону смотреть человеку, стоящему в центре дождя? Проводил взглядом прыгающего по лужам зятя. Комичное зрелище… не всегда умение жены вкусно готовить идет на пользу мужу.

С этой стороны дома окна выходили в нешумный короткий переулок, не испохабленный ни обилием магазинов, ни вывесками контор «по продаже чего угодно». Сквозь сеточку дождя старик смотрел на ровный ручеек прохожих. Большинство спешили. Только на углу, через улицу, замерла тоненькая фигурка мальчика – то ли рассматривающего что-то, то ли неожиданно погрузившегося в свои мысли. Странный паренек.

Закипел чайник, и Аркадий Львович на секунду отошел к плите. Когда вернулся, мальчика на углу уже не было. Он бежал торопливо, словно спасаясь от чего-то…

Забавно. Почему от «чего-то», а не от «кого-то»? Проекция собственных ощущений подступающей смерти на ребенка, еще и не задумывавшегося на эту тему? Аркадий Львович отвернулся. В мальчике было слишком много жизни и нетерпения, смотреть на него оказалось неожиданно тяжело.

Он приготовил нехитрый завтрак обстоятельно и деловито, как привык делать все на свете. Налил крепкий чай, усмехнувшись про себя: «Аркаша, какой у тебя всегда вкусный чай…» Да. Не жалейте заварки…

Впрочем, не все успели в охаянные советские времена добиться достаточного успеха, чтобы следовать этому простому правилу. Многих нынешняя свобода лишила всего арестантского сервиса, ставшего таким привычным и должным. Сам Аркадий Львович никогда не высказывался о политике, за исключением той простой констатации, что любая власть – дерьмо. Он ухитрился поступить в университет еще при жизни Сталина, защититься при Хрущеве, стать профессором и вдоволь поездить по миру при Брежневе. Не помешали ни фамилия – Зальцман, ни беспартийность. Конформизм? Возможно. Но его твердая убежденность, что дураки и умные произошли куда раньше, чем коммунисты и капиталисты, так и не была опровергнута временем.

Он вымыл посуду и снова вернулся к окну. На столе ждала начатая еще с полгода назад статья – Аркадий Львович старательно подбирал остающиеся долги. Маленькое счастье знания – уйти, не оставив за собой невыполненных дел.

Но вначале стоит чуть-чуть прибраться в квартире.

– Я словно жду сегодня чего-то, – сказал он вслух. И на этот раз не удивился фразе. Да, именно «чего-то».

И оно придет. Раньше, чем смерть, – может быть, ее вестником.

4

– Раскрой мне судьбу, – сказал человек.

– У тебя нет судьбы, – ответила сфинга.

– Тогда – умри.

Человек отвернулся от жалкого логова в песчаном откосе, от хрупких рыжих костей, крошащихся под лапами чудовища, от пепельных струек пыли, текущих, как умирающий дым. Впереди была дорога – стальные нити на бетонной полосе и блики заката в стеклянных иглах осколков.

За его спиной древнее как мир существо выгнулось в судороге. То, что оно привыкло дарить другим, приближалось к сфинге.

– Нет… Нет, Убивающий Словом… Я не могу умереть.

Человек стал насвистывать. Мелодия рождалась и умирала между склоном холма и бесконечной равниной. Потом в нее вплелись слова:

Сфинга привстала – львиное тело, бронза шерсти и прекрасное женское лицо, золото волос – все подернулось пеленой. Лишь в глазах еще жил яростный желтый огонь.

– Подожди, Убивающий Словом… Я не вижу твоей судьбы, но скажу, кто знает ее.

Человек остановился. Тишина – музыка смерти. И снова голос…

Сфинга выпрямилась, став выше человека. Ярость, ненависть и страх смешались в ее голосе:

– В мире снов, недоступных тебе… в мире снов, человек. Там знают твое предназначение. Там твои корни – но тебе их не найти.

– Спасибо, – сказал человек и посмотрел на сфингу – долго, прощально. – Теперь – слушай…

Сфинга захрипела.

Щелчок по клавише – и компьютер проглотил написанную страницу. Ярослав не любил прерываться посреди строчки, но ему перестало «писаться».

Ничего, бывает.

Он пролистал текст к началу. Полюбовался, как аккуратно все выглядит на экране. Ровненькие строчки, приятный шрифт и такой же гладенький текст. Любая вещь поначалу пишется легко, и фэнтези, сказка для взрослых, – не исключение. А эту повесть, «Книги Пути», Ярослав начинал писать давным-давно, когда еще не знал, как включить компьютер. Писал он тогда хуже… наверное. Но зато как легко, Боже мой, как легко. И не нужно было подстегивать себя кофе с коньяком, сигаретами, музыкой. Он просто садился и писал – на громыхающей, изящной, как кусок чугуна, «Москве». И строчки были кривыми, а ошибок раз в пять побольше… Но писалось так легко!

Он налил из джезвы остаток кофе. Щедро сдобрил сахаром и коньяком. Попробовал… да, пожалуй, этот кофе придется пить залпом. Ну, поехали. Здравствуй, желудок; привет, сердце; как дела, печень? А теперь самое приятное добавление к кофе – сигарета. Хеллоу, легкие!

Быть писателем – занятие слегка самоубийственное. Некоторые справляются без стимуляторов. Но некоторым уже мало алкоголя и сигарет.

Три книги в год – иначе не выжить. И пусть две из трех будут халтурой, массовым чтивом, космическими операми и фэнтези. Главное – продать рукопись, остаться в десятке, быть на слуху. Любая профессия имеет неписаный закон – вначале ты работаешь на авторитет, потом авторитет работает на тебя. Увы, в литературе авторитет держится недолго… да и не существует вообще, за малыми исключениями. Любой текст – вызов каждому умеющему читать. Самим фактом своего существования он требует несогласия. И это правильно, наверное. Что ни говори, а литература может научить лишь одному – не соглашаться.

Ярослав вышел из «Виндоуса», поглядел секунду на жовто-блакитную нортоновскую таблицу. И запустил «Визит во тьму» – любимую игрушку последнего месяца. Честную, незатейливую игрушку по маханию мечом. Халтура после халтуры…

Задумав «Книги Пути», Ярослав не считал их чтивом. Вовсе нет. Хотел рассказать о любви и ненависти, о том, как мальчик становится мужчиной, о том, что никакие победы не стоят дружбы и любви…

Он стал умнее с тех пор? Или циничнее?

Игрушка терпеливо ждала. Маленькая фигурка рыцаря стояла на опушке леса, опираясь на длинный двуручный меч, поглядывая то вперед, то сквозь экран на Ярослава. Он курил, глядя на плывущие по экрану облака, гнущуюся от ветра траву, посверкивающие в чаще глаза. Нарисованный мир, нарисованный герой, нарисованные страхи. Он занимался тем же. Рисовал опасность и победу, ненависть и любовь. Он просто-напросто умел рисовать словами.

Рыцарь на экране пожал плечами, поднял меч. И двинулся к нарисованному лесу. Даже у придуманных героев есть право выбора.

Откинувшись в кресле, Ярослав прикрыл глаза. Странный день. Все как обычно – утренний поход за продуктами и сигаретами, возня с компьютером – этим маленьким миром в себе, новые страницы текста – единственное, что он умел делать. Все в порядке. Но почему-то его не отпускало напряжение.

Драка. Вся жизнь – драка. Можно уйти от политики, от карьеры, от любви, спрятаться за куском холста или листом белой бумаги – все равно жизнь останется поединком, просочится в краски картины и строчки текста. Иначе они никому не будут нужны. Жизнь лишь материал, через который смерть осуществляет себя, не более того. И чтобы сказать о любви, приходится говорить о ненависти.

Ярослав, не глядя, протянул руку и отключил компьютер. Едва слышный шум вентилятора стих, и обрушилась тишина. Рабочий вечер окончен.

Телефон зазвонил в ту же секунду – словно терпеливо ждал, пока он кончит писать. Захлебывающаяся скороговорка междугородки… Ярослав потянулся к трубке.

– Будьте добры, пригласите к телефону…

Манера говорить у Степана никогда не менялась.

– Привет. – Он покосился на часы. Да, москвичи никогда не вспоминают о существовании поясного времени. Маленькая слабость столичных жителей – впрочем, Степан знал, что он работает по ночам.

– Добрый вечер. Не спишь?

– Нет.

– Я недолго. Ты помнишь о предложении «Барельефа»?

– Конечно.

– Они согласились на твои ставки. Подпишешь контракт?

– Ты их предупредил, что я не верю в экстрасенсов, инопланетян и прочую муть?

Далеко-далеко, за тысячи километров, Степан засмеялся.

– А им-то что? Они тоже не верят. Главное, чтобы ты убедил читателей.

Ежемесячные статьи в популярном и преуспевающем журнале… Ярослав не собирался лукавить ни перед собой, ни перед другом.

– Хорошо. Подумай, как передать договор.

– У них есть собкор в Алма-Ате, запиши телефон…

– Диктуй.

– Только не увлекайся. Халтура затягивает. Ты свой роман успеешь дописать?

Ярослав секунду помедлил. «Книги Пути»? Успеет, конечно. Он всегда успевал.