Гвенди и ее шкатулка Кинг Стивен

1

Из Касл-Рока на Касл-Вью ведут три дороги: 117 шоссе, Плезант-роуд и Лестница самоубийц. Каждый день этим летом — да, и по воскресеньям тоже, — двенадцатилетняя Гвенди Питерсон взбирается по скреплённым мощными, хоть и проржавевшими болтами ступеням, которые зигзагами поднимаются по склону холма. Первую сотню она проходит обычным шагом, по второй бежит трусцой, а на последней сотне заставляет себя прибавить темп и несётся, закусив удила, как сказал бы её отец. На вершине она сгибается пополам, упёршись руками в колени; вся красная, волосы прилипли к лицу потными прядями (на этом последнем рывке её конский хвост всегда растрёпывается, как туго его ни затягивай), и пыхтит, как старый битюг. Но результат — налицо. Выпрямившись и посмотрев вниз, она может увидеть носки своих кроссовок. В июне, в последний день перед каникулами, он же последний день в начальной школе Касл-Рока, ей это не удавалось.

Намокшая футболка прилипла к телу, но в целом Гвенди чувствует себя неплохо. В июне, когда она добиралась до верха, ей каждый раз казалось, что её хватит удар. Где-то рядом слышны голоса детей, играющих на площадке. Подальше раздаётся стук алюминиевой биты о бейсбольный мяч — это ребята из Старшей лиги тренируются к благотворительному матчу на День труда.

Она протирает очки платком, который держит в кармане шортов специально для этой цели, и вдруг слышит: «Эй, девочка! Подойди-ка на минутку. Нам надо побеседовать».

Гвенди надевает очки, и расплывчатый мир вокруг снова обретает фокус. На скамейке в тени, у гравийной дорожки, ведущей от лестницы в парк Касл-Вью, сидит мужчина в чёрных джинсах, чёрном костюмном пиджаке и белой рубашке, расстёгнутой у ворота. На голове у него небольшая аккуратная чёрная шляпа. Придёт время, и она станет героиней кошмарных снов Гвенди.

Всю эту неделю мужчина каждый день сидит на этой скамейке, читая одну и ту же книгу («Радуга земного тяготения» — толстая и, судя по виду, непростая), но до сих пор ни разу не заговаривал с Гвенди. Она настороженно смотрит на него.

— Мне запрещено разговаривать с незнакомыми.

— Вот и правильно.

С виду он примерно ровесник её отца — лет 38 или около того, и довольно симпатичный. Но чёрный пиджак в жаркое августовское утро, считает Гвенди, выглядит подозрительно.

— Это, наверно, мама тебе запретила?

— Папа, — отвечает Гвенди. Путь к детской площадке лежит мимо него, и если он и правда маньяк, то может попытаться её схватить, но она не особенно этого боится. В конце концов, сейчас белый день, площадка рядом, народу на ней полно, а она уже отдышалась.

— В таком случае, — говорит мужчина в чёрном пиджаке, — разреши представиться. Меня зовут Ричард Феррис. А тебя?

Она колеблется, но затем решает, что вреда от этого не будет.

— Гвенди Питерсон.

— Ну вот. Теперь мы знакомы.

Гвенди качает головой.

— Имена — это ещё не всё.

Он смеётся, запрокинув голову. Смех у него искренний и заразительный, и Гвенди невольно улыбается. Однако ближе не подходит.

Он наставляет на неё палец-пистолет: пиф-паф.

— Хорошо сказано. Да и сама ты ничего, Гвенди. И кстати, откуда у тебя такое имя?

— Это комбинация. Папа хотел назвать меня Гвендолин, в честь его бабушки, а мама — Венди, как в «Питере Пэне». Они пошли на компромисс. А вы здесь в отпуске, мистер Феррис?

Скорее всего так и есть; в конце концов, они в Мэне, а Мэн называют «Страной отпусков». Так даже на номерах машин пишут.

— Можно и так сказать. Я езжу туда-сюда. На этой неделе я в Мичигане, на следующей — во Флориде, потом, может, заскочу на Кони-Айленд съесть хот-дог и покататься на «Циклоне». Я, что называется, бродяга, и вся Америка — мой участок. Я послеживаю за некоторыми людьми и время от времени проверяю, как у них дела.

С поля за детской площадкой раздаётся металлический удар биты и радостные крики.

— Рада была с вами поболтать, мистер Феррис, но мне правда…

— Погоди минутку. Видишь ли, ты одна из тех, к кому я приглядываюсь в последнее время.

Это должно было прозвучать зловеще (и в какой-то степени прозвучало), но он всё ещё улыбается, взгляд у него оживлённый, и если он маньяк-педофил, то хорошо это скрывает. Наверно, лучшие из маньяков-педофилов так и делают, думает Венди. «Прошу в мою гостиную», — сказал паук мухе.

— У меня есть одна версия по поводу вас, мисс Гвенди Питерсон. Основанная, как все лучшие версии, на наблюдениях. Хочешь узнать, какая?

— Ну да, наверное.

— Я заметил, что ты малость пухловата.

Наверно, он видит, как она напряглась, потому что поднимает руку и качает головой — «не спеши».

— Может быть, ты даже считаешь себя толстой, потому что женщины и девушки в этой нашей стране очень странно воспринимают свою внешность. СМИ… ты знаешь, что это означает?

— Конечно. Газеты, телевидение, «Тайм», «Ньюсвик».

— Именно. Так вот, СМИ говорят: «Девушки, женщины, вы можете быть кем захотите в этом дивном новом мире равных возможностей, но при условии, что вы видите носки своих туфель, когда стоите прямо».

«Он следил за мной, — думает Гвенди, — потому что я каждый день так делаю, когда добираюсь до верха». Она краснеет. С этим ничего нельзя поделать, но румянец — это только на поверхности. А под ним — некий вызов, упрямство; то, что, собственно, и гонит её на эту лестницу. И ещё Фрэнки Стоун.

— И вот моя версия: кто-то прошёлся по твоему весу или внешности, или, может, по тому и другому, и ты решила взять дело в свои руки. Ну как, попал? Может, не в яблочко, но где-то близко.

Может, потому, что он незнакомец, ему она может сказать то, в чём не призналась родителям. А может, дело в его голубых глазах, в которых светится любопытство и интерес, но нет ничего обидного для неё — или она просто этого не видит.

— Один мальчик из школы, Фрэнки Стоун, начал называть меня «Гудиер». Ну, как…

— Как дирижабль. Да, я знаю дирижабли «Гудиер».

— Угу. Фрэнки — какашка.

Она думает, не рассказать ли о том, как Фрэнки скачет по площадке и распевает: «Я — Фрэнки Стоунер! От меня тёлки стонут!», но решает, что не стоит.

— Другие мальчишки тоже начали меня так называть, и некоторые девочки подхватили. Не мои подруги — другие девочки. Это было в шестом классе. С сентября я иду в среднюю школу, и… в общем…

— Ты решила, что это прозвище ты туда с собой не возьмёшь, — говорит мистер Ричард Феррис. — Понимаю. Знаешь, у тебя ведь и росту прибавится.

Он мерит её взглядом, но не так, как это сделал бы маньяк. Скорее с научным интересом.

— Думаю, ты дорастёшь до пяти футов десяти-одиннадцати дюймов. Для девушки это немало.

— Я уже расту вовсю, — говорит Гвенди, — но ждать я не собираюсь.

— В общем, как я и думал, — говорит Феррис. — Не ждать, не ныть и стонать, а решать проблему. Брать быка за рога. Это достойно восхищения. Потому я и хотел с тобой познакомиться.

— Рада была поболтать, мистер Феррис, но теперь мне пора.

— Нет. Ты останешься.

Он больше не улыбается. Его лицо приняло строгое выражение, а голубые глаза, кажется, стали серыми. Шляпа отбрасывает на его лоб узкую тень, похожую на татуировку.

— У меня кое-что для тебя есть. Подарок. Потому что ты — то, что надо.

— Я не беру ничего у незнакомых, — говорит Гвенди. Вот теперь ей немного страшно. А может, и не немного.

— Я согласен, имена — это ещё не всё, но мы с тобой и не незнакомцы. Я знаю тебя, и я знаю, что сделал эту вещь для кого-то вроде тебя. Для юной особы, которая твёрдо стоит на ногах. Я почувствовал тебя, Гвенди, ещё до того, как увидел. И вот теперь ты здесь.

Он отодвигается на край и похлопывает по скамейке.

— Присядь.

Гвенди подходит к скамейке, словно во сне.

— Вы… Мистер Феррис, вы не сделаете мне ничего плохого?

Он улыбается.

— То есть схвачу тебя? Уволоку в кусты и натешусь всласть?

Он указывает на тропу. Метрах в десяти от них два-три десятка ребят в форме дневного лагеря Касл-Рок играют на горках, качелях и брусьях под наблюдением четырёх вожатых.

— Вряд ли мне это сошло бы с рук, а? И потом, маленькие девочки меня не интересуют в сексуальном плане. Как правило, они вообще меня не интересуют, но, как я уже сказал или, как минимум, подразумевал, ты — другое дело. Ну, садись.

Она садится. Внезапно ей становится холодно от пота. Гвенди подозревает, что, несмотря на все сладкие речи, сейчас он попытается её поцеловать, и никакие дети на площадке и вожатые-подростки ему не помешают. Но нет. Он достаёт из-под скамейки холщовую сумку с завязками наверху. Раскрывает её и извлекает красивую шкатулку красного дерева. Она отливает таким глубоким коричневым тоном, что Гвенди видит крошечные красные блёстки в лаке, которым она покрыта. Размеры шкатулки — примерно 15 дюймов на фут, и с полфута в высоту. Гвенди сразу хочется её получить, и не потому, что она красивая. Она хочет этого потому, что шкатулка — её. Словно очень ценная, очень любимая вещь, давно потерянная и полузабытая, а теперь найденная вновь. Словно она владела ей в другой жизни, в которой была принцессой или кем-то в этом роде.

— Что это? — тихо спрашивает Гвенди.

— Пульт, — отвечает он. — Твой пульт. Посмотри.

Он наклоняет шкатулку так, что становятся видны маленькие кнопки на крышке — шесть штук рядами по две, и ещё по одной с каждой стороны. Итого восемь. Парные кнопки — светло-зелёная с тёмно-зелёной, жёлтая с оранжевой, синяя с фиолетовой. Одна из крайних кнопок красная. Вторая — чёрная. По обе стороны шкатулки есть ещё маленькие рычажки, а посередине — какая-то прорезь.

— Кнопки очень тугие, — говорит Феррис. — Тебе придётся давить на них большим пальцем, и посильнее. И это хорошо, поверь уж мне. В этом деле лучше не ошибаться. Особенно с чёрной.

Гвенди уже забыла, что боялась его. Её зачаровала шкатулка, и когда он протягивает её ей, она её берёт. Гвенди ожидает, что она окажется тяжёлой — ведь красное дерево тяжёлое, и кто знает, что там внутри, — но нет. Она могла бы легко подбросить её на сложенных лодочкой ладонях. Гвенди проводит пальцем по гладкой, слегка выпуклой поверхности кнопок, почти чувствуя, как их цвет отражается на коже.

— Почему? Что они делают?

— Про них мы поговорим потом. А пока что обрати внимание на рычажки. Их легче нажимать, чем кнопки; хватит и мизинца. Если потянуть за левый, тот, что возле красной кнопки, то появится шоколадка в форме животного.

— Я не… — начинает Гвенди.

— Ты не берёшь сладости у незнакомых. Знаю, — говорит Феррис и закатывает глаза так, что она начинает хихикать. — Мы же вроде уже прошли этот этап, Гвенди?

— Я не то хотела сказать. Я не ем шоколада, вот что я имела в виду. Не этим летом. Как я похудею, если буду есть сладости? Уж поверьте, если я начну, то не смогу остановиться. Особенно с шоколадом. Я прямо шокоголик!

— Но в том-то и прелесть шоколадок из этой шкатулки, — говорит Ричард Феррис. — Они маленькие, ненамного больше фасолины, и очень сладкие… но если съешь одну, на вторую уже не потянет. Ты захочешь есть в обычное время, но добавки тебе не понадобится. И других сладостей тоже. Особенно этих ночных убийц талии.

Гвенди, которая до этого лета любила сделать себе бутербродик с арахисовым маслом и зефиром за час до сна, прекрасно знает, о чём он говорит. И потом, после утренних пробежек ей ужасно хочется есть.

— Похоже на эти странные пищевые добавки, — говорит она. — Такие, которые отбивают аппетит, а потом с них писаешь как ненормальный. Моя бабушка такую принимала, и через неделю она заболела.

— Нет. Это просто шоколад. Но чистый. Не такой, как магазинные плитки. Попробуй.

Она колеблется, но недолго. Захватывает мизинцем рычажок — тот слишком мал для любого другого пальца, — и тянет. Прорезь открывается. Из неё выезжает узкая деревянная панелька. На ней — шоколадный кролик, размером с фасолину, как и сказал мистер Феррис.

Она берёт шоколадку и смотрит на неё в изумлении.

— Ух ты! Какой мех! А уши! И глазки такие хорошенькие.

— Да, — соглашается Феррис. — Красивая штучка, правда? А теперь давай, глотай её! Быстрее!

Гвенди повинуется без раздумий, и сладость наполняет её рот. Он прав: никакие «Херши» с этим не сравнятся. Она вообще никогда не ела ничего вкуснее. Этот чудесный вкус ощущается не только во рту, а во всей голове. Пока шоколадка тает у неё на языке, панелька отъезжает назад, и прорезь закрывается.

— Ну как? — спрашивает он.

— М-м-м!

Это всё, что она может из себя выдавить. Если бы это был обычный шоколад, она бы дёргала за рычаг, как та лабораторная крыса, пока тот не сломался бы или шоколад не перестал бы появляться. Но ей не хочется вторую порцию. И вряд ли она остановится у киоска по ту сторону площадки, чтобы купить замороженный сок. Она совершенно не голодна. Она…

— Ты довольна? — спрашивает Феррис.

— Да!

Вот-вот, именно! Она никогда и ничем не была так довольна, даже велосипедом, подаренным ей на девятилетие.

— Хорошо. Завтра ты, скорее всего, захочешь ещё, и если захочешь — то возьмёшь, потому что пульт будет у тебя. Это твой пульт, по крайней мере, на время.

— А сколько там шоколадных зверюшек?

Вместо ответа он предлагает ей потянуть за рычаг с другой стороны шкатулки.

— Там что, другой вид конфет?

— Попробуй — узнаешь.

Она зацепляет рычажок мизинцем и тянет. На этот раз на выдвижной панельке лежит серебряная монета, такая большая и блестящая, что Гвенди щурится от отражённого ею утреннего солнца. Она берёт монету, и панелька втягивается внутрь. Монета тяжелит ей руку. На ней — женский профиль. На голове у женщины что-то вроде тиары. Под ней — полукруг из звёзд, в середине которого дата: 1891. Над ней — надпись E Pluribus Unum.

— Это моргановский серебряный доллар, — поясняет Феррис тоном лектора. — Почти пол-унции чистого серебра. Создан мистером Джорджем Морганом, который в возрасте тридцати лет выгравировал портрет Анны Уиллес Уильямс, матроны из Филадельфии, на так называемой решке. А с обратной стороны — американский орёл.

— Какой красивый, — выдыхает Гвенди и — с большой неохотой — протягивает ему монету.

Феррис качает головой, скрестив руки на груди.

— Она не моя, Гвенди. Это твоё. Всё, что исходит из этой шкатулки, — твоё, и монеты, и шоколад. Потому что шкатулка — твоя. В настоящее время нумизматы оценивают этот моргановский доллар примерно в семь сотен, кстати говоря.

— Я… Я не могу его взять, — говорит она. Её голос даже ей самой кажется далёким. Она чувствует (как тогда, два месяца назад, когда только начала бегать по Лестнице самоубийц), что вот-вот потеряет сознание. — Я ничем его не заслужила.

— Заслужишь.

Из кармана чёрного пиджака он извлекает старомодные карманные часы. Снова Гвенди щурится от солнечных зайчиков, на сей раз отражённых золотом, а не серебром. Он откидывает крышку и смотрит на циферблат. Затем возвращает часы в карман.

— У меня осталось мало времени, так что смотри на кнопки и слушай внимательно. Хорошо?

— Д-да…

— Сначала убери монету в карман. Она тебя отвлекает.

Она исполняет его просьбу. Монета тяжёлым кружком прижимается к её бедру.

— Сколько континентов в мире, Гвенди? Знаешь?

— Семь, — говорит она. Это они проходили в четвёртом классе.

— Именно. Но поскольку Антарктиду можно считать необитаемой, то она здесь не представлена… не считая чёрной кнопки, но мы до неё ещё дойдём.

Он по очереди касается выпуклых поверхностей парных кнопок:

— Светло-зелёная — Азия. Тёмно-зелёная — Африка. Оранжевая — Европа. Жёлтая — Австралия. Синяя — Северная Америка. Фиолетовая — Южная Америка. Ты успеваешь за мной? Запоминаешь?

— Да, — отвечает она без колебаний. У неё всегда была хорошая память, и странным образом ей кажется, что только что съеденная шоколадка помогает ей сосредоточиться. Она не знает, что всё это значит, но может ли она запомнить, какой цвет означает какой континент? Запросто.

— А красная — это что?

— Всё, что ты захочешь, — говорит он, — а ты непременно захочешь; владельцы пульта всегда хотят. Это нормально. Стремление узнавать и делать — это суть человеческой натуры. Исследование, Гвенди! Оно — и болезнь, и лекарство.

«Я не в Касл-Роке, — думает Гвенди. — Я попала в одно из тех мест, о которых так люблю читать. Страна Оз, Нарния, Хоббитания. Этого не может быть».

— Помни одно, — продолжает он, — красная кнопка — единственная, которую можно использовать больше одного раза.

— А чёрная?

— Это всё сразу, — говорит Феррис. — Полный комплект. Крупняк, как сказал бы твой отец.

Она смотрит на него, вытаращив глаза. Её отец в самом деле так говорит.

— Откуда вы знаете моего от…

— Прости, что перебиваю; знаю, это невежливо, но мне правда пора. Береги шкатулку. Она дарит подарки, но это лишь малая компенсация за такую ответственность. И будь осторожна. Если твои родители её найдут, начнутся вопросы.

— Ещё как начнутся, — говорит Гвенди с почти беззвучным смешком. У неё такое чувство, будто её ударили в живот. — Мистер Феррис, зачем вы дали её мне? Почему мне?

— В этом нашем мире, — говорит Феррис, глядя на неё сверху вниз, — существуют огромные арсеналы оружия, которые могут уничтожить всю жизнь на планете на миллион лет. И те, кто за них отвечает, каждый день задают себе тот же вопрос. Тебе, потому что ты — лучший кандидат из всех в этом месте и в это время. Береги шкатулку. Советую постараться, чтобы её не нашёл никто, не только твои родители, потому что люди любопытны. Когда они видят рычаг, им хочется за него потянуть. А когда видят кнопку — нажать.

— А если они это сделают? Или я сделаю?

Ричард Феррис только улыбается, качает головой и направляется к скале, где висит знак «Осторожно! Детям младше 10 лет без сопровождения взрослых проход запрещён!». Он оборачивается:

— Слушай, Гвенди! А почему её называют Лестницей самоубийц?

— Потому что отсюда спрыгнул один мужчина в 1934 году или что-то около того, — отвечает Гвенди. Шкатулку она держит на коленях. — А потом ещё женщина, четыре-пять лет назад. Папа говорит, что городской совет хотел разобрать лестницу, но там сплошные республиканцы, а республиканцы не любят перемен. Ну то есть папа так говорит. Один из них сказал, что лестница привлекает туристов — и это правда, и что одно самоубийство раз в 35 лет — не так страшно. И что если это превратится в эпидемию, можно проголосовать ещё раз.

Мистер Феррис улыбается.

— Маленькие городки! Ну как их не любить?

— Я ответила на ваш вопрос, а вы ответьте на мой! Что будет, если я нажму на одну из кнопок? Например, ту, что для Африки.

И как только её большой палец касается тёмно-зелёной кнопки, она чувствует тягу — не сильную, но ощутимую, — нажать на неё и узнать всё самой.

Его улыбка превращается в ухмылку. Не особенно приятную, по мнению Гвенди Питерсон.

— Зачем спрашиваешь, если сама знаешь?

Прежде чем она успевает сказать хоть слово, он начинает спускаться по лестнице. Она ещё секунду остаётся на скамейке, потом вскакивает, бежит к проржавевшей лестничной площадке и смотрит вниз. Хотя мистер Феррис ещё не мог успеть добраться до низа — никак не мог, — его уже нет. Или почти нет. На полпути вниз, примерно на сто пятидесятой ступеньке, лежит его чёрная шляпа — то ли брошенная, то ли сорванная ветром.

Она возвращается к скамейке и кладёт шкатулку — свою шкатулку — в холщовую сумку с завязками, а потом спускается по лестнице, держась за перила. Дойдя до маленькой круглой шляпы, она думает, не поднять ли её, но вместо этого сталкивает её ногой и смотрит, как та летит вниз и приземляется в зарослях. Позже в тот же день, когда Гвенди возвращается сюда, шляпы уже нет.

Сегодня — 22 августа 1974 года.

2

Родители Гвенди работают, так что, когда она возвращается в домик на Карбайн-стрит, он весь в её распоряжении. Она кладёт шкатулку под кровать, но минут через десять понимает, что это не выход: прибирает комнату она сама, но мама иногда заходит туда с пылесосом, а каждую субботу меняет постельное бельё (обязанности, которые перейдут к Гвенди, когда ей исполнится тринадцать — тот ещё подарочек). Нельзя, чтобы мама нашла шкатулку, ведь мамам обязательно нужно всё знать.

Гвенди обдумывает вариант с чердаком, но что если родители перейдут от разговоров к делам и решат наконец вынести оттуда весь хлам на дворовую распродажу? По той же причине не подходит сарай за гаражом. У Гвенди мелькает мысль (свежая, взрослая мысль, которая позже станет докучливой правдой): тайны — это головная боль. Возможно, самая сильная из всех. Они давят на мозги и поглощают жизненное пространство.

Потом она вспоминает о дубе на заднем дворе — с качелями из покрышки, на которых она уже почти не качается, считая себя слишком взрослой для таких малышачьих забав. Под корнями дуба есть пустое пространство. Раньше Гвенди иногда залезала туда, когда играла с друзьями в прятки. Сейчас ей было бы там тесновато («Думаю, ты дорастёшь до пяти футов десяти-одиннадцати дюймов», — сказал ей мистер Феррис), но для шкатулки места хватит, а холщовая сумка поможет, если пойдёт дождь. В ливень, конечно, придётся её оттуда забрать.

Гвенди засовывает шкатулку под дуб, идёт обратно к дому, потом вспоминает про серебряный доллар. Она возвращается к дереву и кладёт монету в сумку со шкатулкой.

Гвенди думает, что родители почувствуют неладное, когда вернутся домой, но те ничего не замечают. Они, как обычно, слишком погружены в свои заботы: папа работает в страховой компании, мама — секретарём в «Касл-Рок Форд». Они немного выпивают — как всегда. За ужином Гвенди берёт всего понемножку и уминает всё с тарелки, но отказывается от куска шоколадного торта, который папа принёс из кондитерской возле работы.

— Господи, ты что, заболела? — спрашивает папа.

Гвенди улыбается.

— Может быть.

Она уверена, что допоздна не сомкнёт глаз, размышляя о встрече с мистером Феррисом и шкатулке, спрятанной под дубом на заднем дворе, но нет. В голове крутится: «Светло-зелёная — Азия, тёмно-зелёная — Африка, жёлтая — Австралия…» — и вот она уже засыпает, чтобы проснуться лишь утром, когда приходит время для большой миски хлопьев с фруктами и очередной пробежки по Лестнице самоубийц.

Когда она возвращается — мышцы горят, в животе урчит, — то вытаскивает сумку из-под дерева, достаёт шкатулку и жмёт мизинцем на левый рычажок рядом с красной кнопкой («Всё, что захочешь» — так ответил мистер Феррис, когда Гвенди спросила, что делает эта кнопка). Открывается прорезь и выезжает панелька. На ней лежит шоколадная черепашка, маленькая, но прекрасная, с чудесным выгравированным панцирем. Она кладёт черепашку в рот, и в нём тут же, как бутон, расцветает сладость. Голод исчезает, но когда приходит время обеда, Гвенди съедает приготовленный мамой бутерброд с сыром и колбасой и порцию салата с французской заправкой, запив всё это большим стаканом молока. Она бросает взгляд на оставшийся кусок торта в пластиковом контейнере: выглядит неплохо, но лишь с эстетической точки зрения. Такие же эмоции она испытала бы, увидев классный разворот в комиксах про доктора Стрейнджа. Есть она его точно не стала бы, как и торт.

После обеда она катается на велосипеде со своей подружкой Олив, в комнате которой они проводят остаток дня — слушают музыку, обсуждают будущий учебный год. Перспектива оказаться в средней школе Касл-Рока пугает и завораживает.

Вернувшись домой до приезда родителей, Гвенди снова достаёт шкатулку из тайника и жмёт на рычажок, который в мыслях окрестила Денежным. Ничего не происходит, панелька даже не шевелится. Ну и ладно. Гвенди — единственный ребёнок в семье, ей не с кем делиться, и, возможно, поэтому она совсем не жадная. Когда закончатся шоколадки, она будет жалеть о них куда сильней, чем о любых серебряных долларах. Она надеется, что это случится не скоро, но когда случится — что ж, се ля ви, как любит говорить папа. Или «мерд се», что означает — дерьмо случается.

Перед тем, как вернуть шкатулку на место, она смотрит на кнопки и произносит названия континентов, которым они соответствуют. Касается их, одной за другой. Они притягивают её; Гвенди нравится, как каждое касание будто бы наполняет её разными цветами. Но чёрную кнопку Гвенди не трогает: она какая-то страшная. Все они немного страшные, но чёрная похожа на большую чёрную родинку, уродливую и, возможно, злокачественную.

В субботу Питерсоны грузятся в универсал «Субару» и едут к сестре отца в Ярмут. Обычно Гвенди нравятся эти поездки, потому что у тёти Дотти и дяди Джима есть дочки-близнецы, почти её ровесницы. Чаще всего вечером в субботу устраивают двойные киносеансы (в этот раз в кинотеатре под открытым небом «Прайдс Корнер» показывают «Громилу и Скорохода» в паре с «Угнать за 60 секунд»), и девочки лежат в спальниках на земле и болтают о всяком разном, когда кино становится скучным.

Гвенди отлично проводит время и на этот раз, но её мысли постоянно возвращаются к шкатулке. А вдруг её кто-нибудь найдёт и украдёт? Она понимает, что вероятность этого невелика — воры обычно забираются в дом и не роются под деревьями на заднем дворе — но мысль всё равно её гнетёт. Отчасти потому, что шкатулка — её, отчасти — из-за маленьких шоколадок… Но самое главное — кнопочки. Вор обязательно их увидит и нажмёт, чтобы посмотреть, что случится. И что тогда произойдёт? Особенно если он нажмёт чёрную. Она уже мысленно называет её Раковой кнопкой.

Когда мама говорит, что хочет уехать в воскресенье пораньше (намечается собрание «Дам-попечительниц», а миссис Питерсон в этом году их казначей), Гвенди вздыхает с облегчением. Они приезжают домой, Гвенди переодевается в старые джинсы и идёт на задний двор. Некоторое время она качается на покрышке, потом делает вид, будто что-то уронила и опускается на одно колено, якобы чтобы его найти. Что она ищет на самом деле, так это холщовую сумку. Сумка на месте… но этого недостаточно. Гвенди украдкой тянется к двум скрюченным корням и трогает шкатулку. Одна из кнопок лежит прямо под её указательным и средним пальцами — Гвенди чувствует её выпуклую форму — и тут же отдёргивает руку, словно от раскалённой плиты. Как бы там ни было, Гвенди успокаивается. По крайней мере, до тех пор, пока на неё не падает тень.

— Покачать тебя, детка? — спрашивает папа.

— Нет, — отвечает она, поднимаясь и отряхивая колени. — Выросла я уже из этого. Лучше пойду в дом и посмотрю телевизор.

Мистер Питерсон обнимает дочь, поправляет ей очки на переносице и ерошит её светлые волосы.

— Какая же ты уже большая, — говорит папа, — но всегда останешься мой маленькой девочкой. Верно, Гвенни?

— Само собой, пап, — отвечает Гвенни и возвращается в дом. Прежде чем включить телевизор, она смотрит на задний двор через окно над мойкой (ей больше не нужно вставать для этого на цыпочки). Видит, как отец качает старую покрышку, и ждёт, что он опустится на четвереньки — может, ему станет интересно, что же она там искала. Или на что смотрела. Когда вместо этого он разворачивается и идёт в гараж, Гвенни отправляется в гостиную, включает «Соул трэйн» и танцует вместе с Марвином Гэем.

3

Когда в понедельник Гвенди возвращается после очередной пробежки по Лестнице самоубийц, рычажок под красной кнопкой выдаёт ей шоколадного котёнка. Ни на что особо не рассчитывая, она пробует второй рычажок, но прорезь открывается, панелька вылезает, а на ней — серебряный доллар 1891 года без единой царапинки. Позже Гвенди узнает, что такие монеты называются «не бывшими в обращении». Гвенди дышит на монету — лицо Анны Уиллес Уильямс затуманивается, — а потом вытирает давно умершую матрону из Филадельфии о футболку. Теперь у неё два серебряных доллара, и если мистер Феррис правильно оценил их стоимость, то их хватит почти на год учёбы в Мэнском университете. До этого, правда, ещё далеко, и слава богу: ну как двенадцатилетней девчонке продать такие ценные монеты? Вопросов не оберёшься!

«А сколько вопросов вызовет шкатулка!»

Гвенди трогает кнопки, одну за другой, за исключением жуткой чёрной. Задерживается на красной: она снова и снова обводит её пальцем с неописуемым чувством смятения и удовольствия. Наконец она кладёт шкатулку в сумку, возвращает в тайник и укатывает на велосипеде к Олив. Они пекут слоёные пирожки с клубникой под чутким руководством мамы Олив, а потом идут наверх и слушают пластинки. Дверь открывается, и к ним заходит мама Олив. Девочки думают, что она попросит их сделать потише, но нет: мама тоже хочет потанцевать. Им весело. Они гарцуют по комнате и хохочут как сумасшедшие, а потом, уже дома, Гвенди плотно ужинает.

Но никаких добавок.

4

Оказывается, средняя школа Касл-Рока очень даже ничего. Гвенди воссоединяется со старыми друзьями и заводит новых. Некоторые мальчишки поглядывают на неё, но ей это не мешает: среди них нет Фрэнки Стоуна и они не обзывают её дирижаблем «Гудиер». Благодаря Лестнице самоубийц, эта кличка канула в прошлое. В октябре Гвенди получает на день рождения постер с Робби Бенсоном, маленький телевизор (боже, какое счастье!) и уроки по смене постельного белья (не такое уж счастье, но терпимо). Её берут в футбольную и беговую команды, где она быстро становится самой лучшей.

Шоколадные зверюшки никуда не делись — всё время разные, они по-прежнему выглядят как живые. Раз в одну-две недели появляется серебряный доллар 1891 года. Пальцы Гвенди всё дольше задерживаются на красной кнопке, а иногда она слышит свой собственный шёпот: «Всё, что ты захочешь, всё, что ты захочешь».

Мисс Чайлс, их молодая и красивая учительница истории, лезет из кожи вон, чтобы заинтересовать своих учеников-семиклассников. Иногда её усилия вызывают жалость, но изредка получается просто здорово. Перед рождественскими каникулами она объявляет, что самый первый урок в новом году будет Днём любопытства. Каждый ученик придумает какой-нибудь вопрос на историческую тему, а мисс Чайлс постарается его любопытство удовлетворить. А если у неё не получится, то она задаст этот же вопрос всему классу.

«Только, чур, не спрашивать о половой жизни президентов», — предупреждает она к дружному гоготу мальчишек и хихиканью девчонок.

В День любопытства вопросы покрывают множество тем. Фрэнки Стоун хочет знать, ели ли ацтеки человеческие сердца, а Билли Дэю любопытно, кто установил статуи на острове Пасхи. Но большинство вопросов в этот январский день 1975-го — на тему «что было бы, если?». Что было бы, если бы Гражданскую войну выиграли южане? Что было бы, если бы Джордж Вашингтон умер от голода или холода в Вэлли-Фордж? Чтобы было бы, если бы Гитлер в младенчестве утонул в ванной?

Подходит очередь Гвенди. Она готова, но всё равно немножко волнуется.

— Не знаю, может, это не совсем то, что вы задавали, — говорит она, — но мне кажется, что тут могут быть исторические… м-м-м…

— Исторические последствия? — спрашивает мисс Чайлс.

— Да! Точно!

— Ладно. Озадачь нас.

— Допустим, у вас есть кнопка, волшебная такая, и если её нажать, то можно кого-нибудь убить или заставить исчезнуть. Или, например, взорвать любое место, которое вам не нравится. Кого бы вы заставили исчезнуть? Какое место вы бы взорвали?

Уважительно замолчав, класс обдумывает эту восхитительно кровожадную мысль, но мисс Чайлс хмурится.

— Вообще-то удалять людей из этого мира путём убийства или исчезновения — ужасная идея. Как и что бы то ни было взрывать.

— А как же Хиросима и Нагасаки? — спрашивает Нэнси Риордан. — По-вашему, взрывать их тоже было плохо?

Мисс Чайлс теряется.

— Нет, не совсем, но подумай о тех невинных, которые погибли при бомбардировке. О женщинах и детях. О младенцах. А радиация! От неё погибло ещё больше народу.

— Это понятно, — парирует Джои Лоренс, — но мой дед воевал с япошками на Гуадалканале и Тараве, и многие его сослуживцы там погибли. Говорит, что сам он выжил только чудом. Дед считает, что благодаря тем двум бомбам нам не пришлось вторгаться в Японию. Говорит, вторжение обошлось бы нам ещё в миллион погибших.

Убийства и исчезновения отходят на второй план, но Гвенди не против. Она слушает, затаив дыхание.

— Интересное замечание, — говорит мисс Чайлс. — Ребята, что вы думаете? Выбы смогли разбомбить то или иное место, зная, что погибнут невинные? И если да, то какое именно?

Обсуждение идёт до конца урока. Генри Дюссо считает, что можно было разбомбить Ханой, чтобы раз и навсегда разделаться с Хо Ши Мином и закончить войну во Вьетнаме. Многие с ним соглашаются. По мнению Джинни Брукс неплохо бы стереть с лица земли Россию. Минди Эллертон предлагает уничтожить Китай: по словам её папы, китайцы хотят развязать ядерную войну, потому что их много. Фрэнки Стоун не прочь избавиться от гетто, в которых «чёрные торгуют дурью и убивают копов».

Когда после уроков Гвенди выкатывает велик со стоянки, к ней подходит мисс Чайлс.

— Хочу поблагодарить тебя за вопрос, — улыбается она. — Меня он поначалу немного обескуражил, но дискуссия получилась на редкость интересной и бурной. По-моему, поучаствовали все, кроме тебя. Странно — ведь вопрос задала именно ты. А тебе бы хотелось что-нибудь взорвать, будь у тебя такая возможность? Или… м-м-м… избавиться от кого-нибудь?

Гвенди отвечает улыбкой на улыбку.

— Не знаю. Потому и спросила.

— Хорошо, что такой кнопки не существует, — говорит мисс Чайлс.

— Почему же? У Никсона она есть. И у Брежнева. И ещё кое у кого.

Преподав мисс Чайлс урок — не истории, а текущего положения в мире, — Гвенди уезжает на велосипеде, из которого она вот-вот вырастет.

5

В июне 1975-го Гвенди перестаёт носить очки.

Миссис Питерсон увещевает её:

— Я знаю, что в твоём возрасте девочки начинают интересоваться мальчиками, но все эти разговоры, что мальчики не любят очкариков, — не говори папе, что я так сказала, — полная лажа. На самом деле, Гвенни, мальчики любят всех, кто в юбках, и ты в любом случае для этого слишком мала.

— Мам, сколько тебе было лет, когда ты в первый раз поцеловалась?

— Шестнадцать, — без колебаний отвечает миссис Питерсон. На самом деле ей было одиннадцать, когда она поцеловалась с Джорджи Маклелландом на чердаке маклелландовского амбара. Ох и оторвались они тогда! — И, Гвенди, ты очень хорошенькая, хоть в очках, хоть без.

— Спасибо, конечно, — отвечает Гвенди, — но я правда без них вижу лучше. У меня теперь от них болят глаза.

Миссис Питерсон не верит ей и везёт дочь к доктору Эмерсону, местному оптометристу. Тот тоже ей не верит… пока Гвенди не отдаёт ему очки и не прочитывает всю таблицу сверху донизу.

— Кто бы мог подумать! — говорит он. — Я слышал о таких случаях, но это большая редкость. Наверно, ты ешь много морковки, Гвенди.

— Да, наверное, дело в этом, — улыбается она и думает: «Это из-за шоколадных зверюшек. Из-за волшебных шоколадных зверюшек, которые никогда не закончатся».

6

Страницы: 1234 » »»