Выдох Чан Тед

Стоя неподалеку, Ранийя притворилась, будто разглядывает какие-то кольца, а сама внимательно прислушивалась к разговору.

– Принеси его завтра, господин, я дам тебе за него тысячу динаров, – сказал ювелир.

Цена устроила молодого Хасана, и, бережно завернув ожерелье в тряпицу, он вышел из лавки. Ранийя проводила его взглядом и уже собиралась отправиться следом, как вдруг услышала рядом разговор двух мужчин.

– Видал это ожерелье? Оно из нашей добычи, – сказал один.

– Ты уверен? – спросил другой.

– Конечно. Должно быть, этот парень и выкопал наш клад.

– Давай расскажем обо всем главарю. Когда парень продаст ожерелье, мы отберем у него и деньги, и все остальные наши сокровища.

Мужчины вышли из лавки, не заметив Ранийю, которая стояла совершенно неподвижно, и только сердце ее билось часто-часто, как у затаившейся в траве лани, мимо которой только что прошел тигр. Она сразу поняла, что клад, который Хасан выкопал в холмах за городом, принадлежал банде разбойников и что эти двое тоже были из их числа. Очевидно, разбойники следили теперь за каирскими ювелирами, пытаясь найти вора.

Ранийя знала, что, коль скоро ожерелье попало к ней, следовательно, Хасан его так и не продал. Ей также было очевидно, что разбойники не нашли и не убили ее мужа. И все же у нее не оставалось сомнений: Аллах желает, чтобы она тоже что-то предприняла, ведь не зря же Всевышний привел ее в эту лавку и дал возможность услышать разговор разбойников. Он желал, чтобы она послужила его орудием!

И Ранийя вернулась к Вратам лет. Пройдя сквозь них и оказавшись в своем собственном времени, она поспешила домой и отыскала в шкатулке то самое ожерелье. Затем она еще раз воспользовалась Вратами, но вступила в них не с правой, а с левой стороны, перенесясь в Каир, который отстоял от нее еще на двадцать лет. Там Ранийя встретилась с собой, постаревшей еще на два десятилетия, и попросила у себя самой еще одно ожерелье. И надо сказать, о халиф, что этим двум женщинам не нужно было долго объяснять друг другу, как помочь юному Хасану.

На следующий день двое грабителей снова появились в лавке каирского ювелира, но на сей раз с ними был еще один мужчина такого свирепого вида, что Ранийя сразу поняла: это главарь разбойничьей шайки. Все трое притворялись, будто рассматривают какие-то серебряные изделия, а сами внимательно наблюдали за тем, как Хасан достает из кармана драгоценное ожерелье и кладет на прилавок перед ювелиром.

И как только он это сделал, Ранийя быстро шагнула вперед и воскликнула:

– Что за удивительное совпадение! Я как раз хотела продать точно такое же ожерелье! – И с этими словами она вынула из кошелька второе ожерелье и положила рядом с первым.

– Поразительно!.. – воскликнул мастер-ювелир. – За всю свою жизнь я еще никогда не видел двух украшений, которые были бы столь схожи между собой!

В этот момент в лавку вошла пожилая Ранийя.

– Что я вижу?! – проговорила она, бросив взгляд на прилавок. – Или мои глаза лгут мне? – С этими словами пожилая женщина достала третье ожерелье и положила рядом с первыми двумя.

– Продавец уверял меня, что мое ожерелье – единственное в своем роде! – с возмущением добавила старая Ранийя. – Теперь я вижу: он меня обманул!

– Среди торговцев встречаются удивительно бессовестные! – молвила молодая Ранийя. – Но теперь у вас есть свидетели, которые подтвердят, что подобное ожерелье вовсе не единственное на свете. Я уверена, госпожа, что вы сможете вернуть ожерелье и получить ваши деньги назад.

– Ну, не знаю, не знаю… – покачала головой старая женщина и повернулась к Хасану. – Сколько обещал тебе за него этот человек?

– Тысячу динаров, – растерянно ответил юноша.

– Вот как! Может быть, ты купишь за те же деньги и мое ожерелье, устод[2].

– Я… я должен подумать, – пробормотал в замешательстве ювелир.

Пока юный Хасан и пожилая женщина торговались с оценщиком, молодая Ранийя отступила чуть в сторону, чтобы слышать разговор разбойников. Главарь полушепотом бранил своих сообщников на чем свет стоит.

– О глупцы! – выговаривал он. – Теперь вы своими глазами видели, что это самые обыкновенные побрякушки. Из-за вас мы могли перерезать половину каирских ювелиров и в конце концов попасться в руки страже султана!

С этими словами он ударил по лбу сначала одного, потом другого разбойника и быстро вышел из лавки. Двое грабителей поспешили следом за главарем, а Ранийя снова вернулась к прилавку. Как она и ожидала, ювелир отказался покупать ожерелье Хасана за тысячу динаров. Он предлагал теперь вдвое меньшую сумму за оба украшения, и пожилая Ранийя с возмущением сказала:

– Нет, я не продам тебе это украшение за такие ничтожные деньги. Попробую лучше вернуть его торговцу, который обманул меня, уверяя, будто другого такого ожерелья на всем свете нет. – И она быстро вышла из лавки, закрыв лицо чадрой, однако Ранийе показалось, что пожилая женщина улыбается.

– Похоже, никто из нас не продаст сегодня своего ожерелья, – промолвила молодая Ранийя, обращаясь к юноше.

– Бог даст, в другой день мне повезет больше, – грустно ответил Хасан.

– Я думаю, что за такую красоту все же можно выручить порядочную сумму, – сказала Ранийя. – Нам просто не повезло. Пожалуй, сегодня я больше не буду пытаться продать ожерелье. Лучше отнести его домой и попытать счастья в следующий раз. Не проводишь ли ты меня немного, о юноша, чтобы по дороге злые люди не напали на меня и не отняли это ожерелье?

– С радостью, о госпожа, – ответил Хасан и отправился с Ранийей к снятому ею дому. У порога Ранийя пригласила юношу войти, предложила ему сладкого хорасанского вина, а после того, как они оба выпили по несколько бокалов, зазвала Хасана в свою опочивальню. Плотно зашторив окна, Ранийя погасила все светильники, так что в комнате стало темно, как ночью. Только после этого она сняла чадру и уложила Хасана на постель рядом с собой.

Этого момента Ранийя ждала с большим нетерпением, но ее постигло разочарование, ибо, вопреки ожиданиям, юноша оказался очень неловок и застенчив. Ранийя хорошо помнила их первую брачную ночь – тогда от каждого прикосновения Хасана у нее буквально захватывало дух, но сейчас перед ней был как будто совсем другой человек. Между тем до их первой встречи в той, другой, «молодой» жизни оставалось совсем немного, и она никак не могла понять, в чем дело. Ответ, однако, оказался совсем простым, но таким, какой вряд ли мог прийти Ранийе в голову раньше – до того, как она прошла сквозь Врата.

С этого дня Ранийя стала встречаться с Хасаном каждый вечер; уединившись с ним в спальне своего дома, она наставляла юношу в искусстве любви. Справедливо говорят, будто женщина – самое удивительное творение Аллаха. Именно Ранийя научила Хасана тому, что подаренное другому удовольствие непременно вернется к тебе сторицей. И каждый раз, когда ей доводилось напомнить об этом юноше, она улыбалась тайком, ибо ей было доподлинно известно, сколь верны эти слова. Вот как получилось, что очень скоро Хасан сделался весьма искушенным и опытным любовником, и Ранийя наслаждалась его ласками даже еще больше, чем в бытность свою юной девушкой.

Но вот прошел месяц, и Ранийя объявила Хасану о своем скором отъезде. Юноша не стал расспрашивать, куда и зачем она едет, он спросил только, увидятся ли они еще когда-нибудь, и Ранийя ответила твердым «нет», хотя ей очень хотелось сказать «да». Потом она продала хозяину дома всю обстановку и вернулась через Врата лет в то время, из которого явилась.

И когда Хасан аль-Хуббаль возвратился из путешествия в Дамаск, Ранийя уже была дома и ждала его. Она радовалась возвращению мужа, но ей и в голову не пришло поделиться с ним своей тайной.

* * *

Башарат закончил свой рассказ, но я сидел, погруженный в глубокое раздумье, до тех пор, пока он не сказал:

– Я вижу, господин мой, эта история заинтересовала тебя больше, чем другие.

– Ты совершенно прав, ученый человек, – ответил я. – Теперь я понимаю, что, хотя прошлое действительно неизменно, каждый, кто побывает в нем, может столкнуться с большими неожиданностями.

– Совершенно верно, – промолвил Башарат. – И теперь, мой господин, тебе наверняка понятно, почему я утверждаю, будто прошлое и будущее ничем не отличаются друг от друга. Ни то ни другое человек не в силах изменить, зато он может лучше узнать то, что с ним было и что будет.

– Да, теперь я понимаю… Ты открыл мне глаза, и я тоже решил воспользоваться Вратами лет. Назови мне твою цену, о мудрец.

Но Башарат махнул рукой.

– Я не беру денег с тех, кто хочет пройти сквозь Врата. Этих людей посылает мне сам Аллах, а я рад служить его орудием.

Будь на месте Башарата кто-то другой, я бы решил, что эти слова – просто уловка, с целью вытянуть из меня как можно больше денег, однако после всего, что услышал, я не сомневался: ученый – человек искренний.

– Твоя щедрость столь же безгранична, сколь и твоя ученость, о мудрец, – сказал я и поклонился ему. – И если есть такая услуга, которую способен оказать тебе простой торговец тканями, достаточно обратиться ко мне.

– Благодарю тебя, господин, – ответил мне Башарат и, в свою очередь, поклонился. – А теперь давай поговорим о твоем путешествии. Мне нужно кое-что с тобой обсудить, прежде чем ты отправишься на двадцать лет в будущее.

– Прости, ученый человек, – возразил я, – но я вовсе не хочу путешествовать в будущее. – Я бы хотел воспользоваться Вратами, чтобы побывать в собственной юности.

– Увы, мой господин, это невозможно. Эти Врата не доставят тебя в дни твоей молодости, ибо сегодня исполняется ровно неделя с тех пор, как я их построил. Иными словами, двадцать лет назад в Багдаде еще не было Врат, через которые ты смог бы выйти.

Мое разочарование было столь глубоко, что я на мгновение утратил власть над собой и спросил тоном капризного ребенка:

– Но куда же, в таком случае, приведут эти Врата, если войти в них справа?

И, сказав так, я обошел Врата с той стороны, которая вела в прошлое. Башарат, немного помедлив, встал рядом со мной. Комната, которую я наблюдал сквозь кольцо из таинственного металла, на первый взгляд ничем не отличалась от той, что я видел, отводя взгляд немного в сторону, однако, когда Башарат поднял руку, чтобы просунуть ее сквозь Врата, его пальцы словно наткнулись на какое-то невидимое препятствие. Приглядевшись повнимательнее, я заметил: огонек лампы в комнате за кольцом не колышется и не мигает. Он был совершенно неподвижен, словно какое-то волшебство поместило его внутри глыбы чистейшего янтаря!

– Сейчас, когда ты глядишь сквозь Врата, – сказал Башарат, внимательно за мной наблюдавший, – ты видишь комнату, какой она была неделю назад, но войти в нее нельзя. Только через двадцать лет люди смогут входить во Врата с этой стороны, чтобы побывать во времени, которое мы зовем нашим настоящим. Или, – добавил он и подвел меня к другой стороне Врат, – мы сами можем войти в них отсюда, чтобы навестить этих людей в будущем, но, боюсь, в собственной юности ты побывать не сможешь.

– А как насчет Врат, что находятся в Каире? – спросил я, и Башарат кивнул:

– Да, те Врата еще существуют и до сих пор находятся в лавке, которая принадлежит теперь моему сыну.

– Значит, чтобы вернуться на двадцать лет в прошлое, мне достаточно только поехать в Каир и воспользоваться тамошними Вратами. А когда я окажусь в прошлом, то смогу вернуться из Каира в Багдад с попутным караваном, как сделал бы это в настоящем! – воскликнул я.

– Да, мой господин, ты можешь совершить такое путешествие, если пожелаешь, – кивнул Башарат, пристально глядя на меня.

– Весьма желаю! – вскричал я. – Расскажи же мне, о мудрец, как отыскать в Каире лавку твоего сына?!

– Расскажу, – ответствовал ученый муж, – но сперва, как я уже говорил, мы должны кое-что обсудить. Я не спрашиваю, с каким намерением ты отправляешься в собственное прошлое; ты сам мне расскажешь, если захочешь. Но я должен еще раз напомнить тебе, мой господин: прошлое изменить нельзя. Свершившееся навсегда останется свершившимся.

– Я знаю, – сказал я.

– И ты не сможешь избежать несчастий и бед, пережить которые тебе суждено свыше. Ты должен с покорностью принимать все, что посылает тебе Аллах.

– Об этом я напоминаю себе каждый день во время намаза.

– Тогда я буду считать для себя великой честью помочь тебе, чем только смогу, – заключил Башарат.

Сказав так, он достал откуда-то лист тонкого пергамента, чернильницу и тростниковое перо-калям и принялся что-то писать.

– Это письмо поможет тебе в твоем путешествии, – промолвил он наконец и, сложив пергамент, накапал на него расплавленного воска и запечатал собственным перстнем. – Когда прибудешь в Каир, отдай это письмо моему сыну, и он позволит тебе пройти сквозь старые Врата.

Каждый торговец, если только он хочет чего-то добиться, должен уметь говорить красноречиво, однако, выражая Башарату свою признательность, я превзошел самого себя, а главное – каждое сказанное мною слово шло от чистого сердца. Ученый, в свою очередь, поблагодарил меня за теплые слова и подробно рассказал, как найти в Каире лавку его сына. Я уже собирался отправиться домой, чтобы начать готовиться к долгому путешествию, когда у меня в мозгу молнией сверкнула еще одна мысль.

– Если эти Врата открывают проход в будущее, – сказал я, – значит, ты можешь быть уверен, что и они, и эта твоя лавка-лаборатория простоят еще два десятилетия.

– Да, это так, – подтвердил Башарат.

Тут я хотел спросить Башарата, встречался ли он с собой будущим, но вовремя прикусил язык. Ведь если бы ответ был отрицательным, это наверняка означало бы, что к тому времени сей ученый уже умер, а расспрашивать его, знает ли он точную дату собственной смерти, показалось мне невежливым. Кто я такой, чтобы задавать подобные вопросы человеку, который и без того оказал мне великую милость, даже не поинтересовавшись моими намерениями? Впрочем, по выражению лица Башарата мне было ясно: он понял, о чем я хотел спросить, и мне оставалось только молча поклониться в знак того, что я прошу у него прощения. Ученый коротко кивнул, дав мне понять, что извинения принимаются, после чего я попрощался с ним и наконец отправился домой.

Торговому каравану, с которым я отправился в путь, понадобилось два месяца, чтобы достичь Каира, и все это время мой ум был занят проблемой, о которой я ни слова не сказал Башарату. Дело в том, о великий халиф, что двадцать лет назад у меня была жена, которую звали Наджия. Она была стройна, как ива; лицом она была подобна луне, а глаза ее напоминали два сапфира чистейшей воды, но драгоценнее всего были ее добрая душа и нежное сердце, которые и привлекли меня к ней. Когда мы поженились, я только создавал свое дело, поэтому жили мы небогато; порой нам не хватало самого необходимого, однако мы были так счастливы, что ничего не замечали. Но прошел год, и я собрался в Басру, чтобы заключить сделку с капитаном невольничьего корабля. У меня появилась возможность неплохо поднажиться на торговле рабами, и я уже предвкушал изрядную прибыль, которая позволила бы мне расширить дело, но Наджия, которую я посвятил в свои планы, не одобрила моего намерения. Я напомнил жене, что согласно Корану правоверный может владеть рабами и не считаться грешником, если только он не станет слишком их притеснять, и что даже у самого Мухаммеда было несколько слуг-невольников. Но Наджия ответила, что я не могу знать, как будут относиться к рабам те, кто купит их у меня, поэтому, чтобы уберечься от греха, лучше продавать вещи, а не людей.

Я был молод тогда и не захотел уступить. Впервые со дня нашей свадьбы мы с Наджией поссорились, и я наговорил ей много такого, о чем мне и сейчас стыдно вспоминать, поэтому я прошу позволения Твоего Величества не повторять здесь мои слова. Все еще кипя от гнева, я уехал с караваном в Басру, а Наджия осталась дома одна. Увы, я больше никогда ее не видел… Через несколько дней после моего отъезда стена мечети, куда она всегда ходила, неожиданно обрушилась. Наджия была жестоко искалечена; ее извлекли из-под обломков и отвезли в городской бимаристан, но лекарь-табиб[3] не сумел спасти ее, и через два дня Наджия скончалась. О том, что произошло, я узнал только через неделю, когда вернулся в Багдад. О смерти любимой жены мне сообщили соседи, и я, о халиф, почувствовал себя так, словно убил ее своей собственной рукой!

Способны ли самые страшные адские муки сравниться с тем, что я испытывал в последующие несколько недель? Порой мне казалось, я вот-вот это узнаю, ибо горе мое едва не привело меня на порог смерти. Я остался жив, но мне до сих пор кажется: то, что я пережил тогда, очень похоже на вечное пламя, ибо горе мое не утихало, а напротив – продолжало сжигать меня изнутри, делая мои сердце и душу еще более уязвимыми и восприимчивыми к боли.

Но время – лучший целитель, и, хотя моя скорбь не стала меньше, я научился держать себя в руках и скрывать от людей свои страдания. Горе выжгло все внутри меня, я был наполовину мертв, и в душе моей царила пустота. Купленных рабов я, разумеется, сразу освободил и сосредоточился исключительно на торговле редкостными тканями. Прошло несколько лет, я стал очень богат, но, несмотря на то, что лет мне было немного, я так и не вступил в повторный брак, хотя многие из купцов, с которыми я вел дела, уверяли меня, будто любовь женщины поможет забыть о моем горе, и даже предлагали мне в жены своих сестер и дочерей. Возможно, они были по-своему правы, но они не знали главного: ни с одной, даже самой красивой женщиной я не смог бы забыть боль, которую причинил Наджие. Во всяком случае, каждый раз, стоило мне только задуматься о новом браке, я вспоминал выражение глубокой обиды на лице моей суженой, и сердце мое оставалось закрытым для других женщин.

Однажды я рассказал о своем поступке мулле нашей мечети. Это он сказал, что перечеркнуть прошлое помогут мне только раскаяние и стремление исправиться. И я каялся снова и снова, как только мог: двадцать лет я вел жизнь праведника, молился больше всех, подавал милостыню, делал пожертвования мечетям и медресе и даже совершил паломничество в Мекку, но чувство вины по-прежнему не оставляло меня. Аллах милосерден, поэтому я знал, дело было во мне одном.

Если бы Башарат прямо спросил меня, что я собираюсь предпринять, вернувшись в свою молодость, я бы не знал, что ему ответить. Из того, что он мне рассказал, совершенно недвусмысленно следовало: я ничего не смогу изменить. Во всяком случае, тогда никто не помешал мне наговорить Наджие обидных слов и уехать. Но то, что Башарат рассказывал о самоотверженном поступке Ранийи, о котором Хасан-канатчик так ничего и не узнал, позволяло мне надеяться. Возможно, размышлял я, мне тоже удастся каким-то образом принять участие в событиях, пока более молодой «я» будет в отъезде.

В конце концов, разве не могло оказаться, что произошла ошибка и моя Наджия осталась в живых? Быть может, не ее, а какую-то другую женщину завернули в саван и предали земле, пока я путешествовал в Басру и обратно. Вопреки всему я продолжал надеяться, что мне удастся спасти Наджию и вместе с ней вернуться в мое время – в Багдад, в котором я жил сейчас. В глубине души я понимал, что надеяться глупо. Не зря говорится, что нельзя вернуть четыре вещи: сказанное слово, вылетевшую из лука стрелу, прошлую жизнь и упущенную возможность. И все же я не отступал от своего замысла, веря, что Аллах счел прошедшее двадцатилетие, наполненное сокрушением и раскаянием, достаточной платой за мой грех и теперь дает мне шанс вернуть потерянное.

Путешествие мое прошло спокойно. Шестьдесят восходов и триста намазов спустя я оказался в Каире и принялся блуждать по его напоминающим лабиринт узким, кривым улочкам, ибо по сравнению с гармоничным и прекрасным Городом Мира планировка Каира оставляет желать много лучшего. Наконец я добрался до Байн-уль-Кесрайна – главной улицы, которая пересекает каирский квартал Фатимидов, а вскорости отыскал и улочку, где стояла лавка Башарата.

Хозяину лавки я сказал, что недавно приехал из Багдада, где разговаривал с его отцом, и передал ему письмо, которое вручил мне Башарат. Прочтя его, сын Башарата провел меня в заднюю комнату, в центре которой стояли еще одни Врата лет, и жестом показал мне, чтобы я вошел в них с правой стороны.

Стоя перед массивным металлическим обручем, я почувствовал, как по коже пробежал легкий холодок, но тотчас упрекнул себя за малодушие. Глубоко вздохнув, я сделал шаг вперед и оказался в той же комнате, которая, однако, была обставлена совершенно иначе. Если бы не это, я бы ничего не заметил, поскольку пройти сквозь Врата лет так же просто, как сквозь обычную дверь. Тут же я понял и причину охватившей меня дрожи, ибо день, в который я прибыл, был намного прохладнее, чем тот, который я покинул. Теперь из Врат мне в спину дул легкий теплый ветерок, похожий на вздох.

Оказалось, что владелец лавки последовал за мной. Остановившись подле меня, он окликнул кого-то:

– Отец, к тебе гость!

Тотчас в комнату вошел мужчина средних лет. Не иначе – Башарат, но выглядел он гораздо моложе, чем при нашей последней встрече в Багдаде.

– Добро пожаловать, мой господин, – приветствовал он меня. – Я Башарат. Как твое имя?

– Разве ты не знаешь меня? – удивился я.

– Нет, мой господин. Ты, должно быть, виделся со мной более поздним, но для меня это первая встреча с тобой. Чем могу служить, господин мой?

Здесь, о могущественный халиф, я должен упомянуть еще об одном своем промахе, ибо я, ничтожнейший из смертных, всю жизнь совершал одни лишь ошибки. Путешествуя из Багдада в Каир, я так глубоко ушел в раздумья о собственных несчастьях, что мне даже не пришло в голову – ведь Башарат, которого я увидел в своем времени, наверняка узнал меня, как только я вошел в его лавку. Я еще только восхищался его водяными часами и медным соловьем, а он уже знал, что я отправлюсь в Каир и обратно, а главное – ему наверняка было известно, достиг я своей цели или нет.

Но ранний Башарат, конечно же, ничего об этом не знал.

– Я вдвойне благодарен тебе за твою доброту, ученый человек, – поклонился я. – Мое имя Фувад ибн-Аббас, и я только что приехал в Каир из Багдада.

Тут сын Башарата куда-то вышел, а мы с ученым немного побеседовали. Я спросил у него, какой сегодня день, месяц и год, и убедился, что у меня как раз хватит времени на возвращение в Багдад моей юности с одним из торговых караванов. А прежде чем расстаться с ним, я пообещал ученому рассказать все по возвращении.

Ранний Башарат оказался столь же любезен, как и его более поздний двойник.

– Я буду с нетерпением ждать твоего возвращения, мой господин, чтобы двадцать лет спустя снова помочь тебе, чем только смогу, – сказал он, вежливо кланяясь.

Признаюсь, его последние слова меня несколько озадачили.

– Скажи, о ученый человек, собирался ли ты открыть лавку в Багдаде, до того как увидел меня сегодня? – спросил я.

– Почему тебя это интересует, мой господин?

– Мне кажется воистину удивительным, что в будущем мы с тобой встретились в Багдаде именно за столько времени до известного мне события, – с поправкой, разумеется, на минувшее двадцатилетие, – сколько необходимо, чтобы добраться сюда, воспользоваться Вратами и снова вернуться в Багдад, ибо человек, которого я ищу, находится именно там. Впрочем, – добавил я, – по зрелом размышлении я начинаю сомневаться в случайности произошедшего. Скажи мне откровенно, ученый человек, не является ли мое появление здесь сегодня главной причиной, заставившей тебя перебраться в Багдад, чтобы быть там двадцать лет спустя? Я, например, больше не верю в подобные случайности.

Башарат улыбнулся.

– Случайность и необходимость – две стороны одного ковра, мой господин. И хотя одна из них выглядит гораздо приятнее для глаза, нельзя делать вид, будто одно может существовать без другого.

– И снова, о мудрец, ты дал мне пищу для размышлений, – сказал я и, поблагодарив младшего Башарата, попрощался с ним. Когда я уже покидал его каирскую лавку-мастерскую, навстречу мне попалась какая-то женщина, которая так торопилась войти, что даже слегка толкнула меня. Приветствуя женщину, Башарат назвал ее Ранийей, и это заставило меня остановиться. Сквозь дверь я хорошо слышал, как она сказала:

– Мое ожерелье у меня. Надеюсь, более поздняя «я» его тоже не потеряла…

– Я совершенно уверен, что оно никуда не делось, ибо навряд ли ты забудешь о своем грядущем визите, – отвечал Башарат.

Тут я понял, кто была эта женщина. Ранийя из рассказа о Хасане-канатчике!.. Судя по тому, что я сейчас слышал, она как раз собиралась навестить себя в будущем, чтобы вместе с самой старшей Ранийей вернуться в дни собственной юности и спасти мужа от разбойников, введя их в заблуждение двумя точными копиями драгоценного ожерелья. На мгновение я задумался, уж не сплю ли, ибо мне казалось, что я каким-то чудом оказался в сказке и могу не только разговаривать с ее персонажами, но и принимать участие в событиях. Голова моя пошла кругом. Мне даже захотелось дождаться Ранийю, заговорить с ней и, быть может, сыграть хоть небольшую роль в удивительной истории, которую двадцать лет спустя расскажет мне Башарат, но я вовремя вспомнил историю своей собственной жизни, которая была так не похожа на волшебную сказку. В конце концов я решил не вмешиваться и вместо этого поспешил на базарную площадь, дабы найти подходящий караван, отправляющийся в Багдад.

Увы, о халиф, на собственном горьком опыте мне суждено было убедиться в справедливости поговорки, гласящей, что Судьба зло смеется над планами смертных. Поначалу мне везло: я быстро нашел подходящий караван и договорился, чтобы караванщики взяли меня с собой. Но стоило нам отправиться в путь, как у меня появилось достаточно поводов проклясть злой рок, ибо в пути нас ожидали многочисленные препятствия. В городке на расстоянии одного перехода от Каира все колодцы оказались сухими, и нам пришлось вернуться за дополнительным запасом воды. В следующем населенном пункте стражники, сопровождавшие караван, заболели какой-то желудочной болезнью, и мы вынуждены были ждать, пока они поправятся. Каждая такая задержка еще больше отодвигала первоначальную дату прибытия в Багдад, и я, заново рассчитывая время в пути, все больше и больше тревожился. Песчаные бури, начавшиеся, как только мы вступили в пустыню, казались мне предостережением свыше, так что я даже начал сомневаться в разумности собственного плана. К счастью, когда налетел первый самум, мы отдыхали в караван-сарае к западу от Куфы, так что никто из нас не погиб, однако и двигаться дальше мы не могли. Один ураган налетал за другим; порой небо светлело, но стоило нам навьючить верблюдов, как снова разражалась буря, и мы вынужденно оставались на месте. День гибели Наджии приближался, а я почти отчаялся вовремя добраться до места. Напрасно я пытался подкупить погонщиков, предлагая им золото и умоляя отвезти меня в Багдад одного, – никто не соглашался. В конце концов я все же уговорил одного из них продать мне своего верблюда за баснословную цену и в тот же день отправился. Свирепые песчаные бури бушевали по-прежнему, поэтому в первые дни я двигался очень медленно, но спустя примерно неделю ветер улегся, и мой верблюд перешел на более быстрый шаг. Увы, без стражи, охранявшей в пути каждый караван, я был легкой добычей для каждого, кто мог позариться на мои деньги, и два дня спустя меня действительно остановила шайка разбойников. Они отняли у меня верблюда и остатки золота, но сохранили жизнь. После этого мне не оставалось ничего другого, кроме как пешком отправиться назад, навстречу каравану. Небо, как назло, было совершенно безоблачным, и я ужасно страдал от жары и жажды, ибо воды разбойники оставили мне совсем мало. Когда караван наконец подобрал меня в песках, язык мой распух, а губы потрескались, словно высушенная солнцем грязевая корка. Денег у меня больше не было; теперь мне оставалось только уповать на милость Аллаха, ибо тяжело нагруженный караван двигался медленно.

Подобно тому, как увядающая роза один за другим теряет свои лепестки, так с каждым днем таяли и мои надежды. К тому времени, когда наш караван достиг Багдада, я уже понял, что опоздал, и все же, когда мы въезжали в городские ворота, я не удержался и спросил у стражника, слышал ли он что-нибудь об обрушившейся мечети. Стражник ничего не знал о происшествии, и в сердце моем вновь затеплилась надежда. Я уже решил, что неправильно запомнил точную дату и, несмотря на многочисленные препятствия, все же успел в Багдад вовремя, но товарищ первого стражника, слышавший мой вопрос, разом разрушил мои надежды, подтвердив: мечеть в квартале Карх обрушилась буквально вчера. Его слова, произнесенные легким, почти небрежным тоном, ударили меня, словно топор палача. Я понял, что совершил свое невероятное путешествие только затем, чтобы во второй раз услышать страшную весть о смерти любимой жены.

Расставшись с караванщиками, я отправился в квартал Карх и долго стоял там над грудами кирпича, где была когда-то стена мечети. Раньше я никогда не видел этой картины воочию, но воображал ее бессчетное количество раз: достаточно сказать, что на протяжении двух десятилетий это зрелище каждую ночь являлось мне во сне. Увы, в прошлом мне нужно было только открыть глаза, чтобы избавиться от кошмара, но сейчас я не спал – а груды кирпичей никак не желали исчезать. Более того, теперь они выглядели грубо-вещественно, осязаемо-реально, и этого я уже не мог вынести. Отвернувшись, я побрел, куда несли меня ноги, не замечая ничего вокруг. Очнулся я только перед дверями своего прежнего дома, куда пришел, должно быть, просто по привычке. Когда-то я жил здесь с Наджией. Стоя на улице и не решаясь зайти внутрь, я предавался воспоминаниям, и сердце мое снова обливалось кровью, однако на этот раз горе мое было даже глубже.

Не знаю, сколько времени я так простоял. Очнулся я, только когда ко мне подошла какая-то молодая женщина.

– Прости, господин мой, – сказала она, – я ищу дом Фувада ибн-Аббаса. Не скажешь ли, где его найти?

– Вот этот дом, – сказал я, указывая на собственную дверь.

– А твое имя не Фувад ибн-Аббас?

– Да, это мое имя, – машинально ответил я, совершенно забыв, что как раз сейчас настоящий «я» должен был быть где-то на пути в Басру. – Но прошу тебя: кем бы ты ни была, оставь меня в покое. Сейчас я не могу с тобой говорить.

– Прости меня, господин, но мое дело очень важное. Меня зовут Маймуна, я помогаю табибам в бимаристане. Твоя жена скончалась у меня на руках.

Я повернулся к женщине.

– Ты провела с Наджией ее последние часы?

– Да, господин. Перед смертью она попросила меня кое-что тебе сказать, и я поклялась, что исполню ее желание.

– Что же она просила мне сказать, что?! – воскликнул я вне себя от волнения.

– Госпожа велела передать тебе, что она вспоминала тебя до самого конца и что, хотя ее жизнь оказалась слишком короткой, она чувствует себя счастливой, потому что Аллах послал ей тебя.

При этих словах по моим щекам заструились слезы, и Маймуна поспешно добавила:

– Прости, господин, если я причинила тебе боль…

– Мне не за что прощать тебя, дитя. Совсем наоборот – даже если бы я до конца дней моих ежечасно благодарил тебя за твои слова, я все равно остался бы перед тобой в неоплатном долгу.

– Скорбь никому ничего не должна, господин. Да пребудет с тобой мир и благословение Аллаха.

– И с тобой, дитя…

Маймуна ушла, а я отправился бродить по улицам родного Багдада. По моему лицу все еще текли слезы, но то были слезы не горя, а облегчения. Вспоминая слова Башарата, я поражался их глубине и мудрости. Прошлое и будущее ничем не отличаются друг от друга, сказал ученый. Человек не в силах изменить ни того ни другого, зато он может лучше узнать и то и другое. Мое путешествие в прошлое не отменило произошедших событий, но то, что мне удалось узнать, изменило все, и я наконец понял, что иначе просто не могло быть. Если наши жизни – это истории, которые рассказывает Аллах, то сами мы не только слушатели, но и участники событий и, проживая собственные жизни, извлекаем из них полезные уроки.

Наступила ночь, прозвучал сигнал погасить огни, а я все бродил по улицам Багдада в своей грязной и пыльной одежде, пока меня не остановила ночная стража. Воины спросили, кто я такой, и я назвал им свое имя и место жительства, но, когда меня отвели к моему дому и предъявили соседям, никто из них не признал во мне Фувада ибн-Аббаса, который, как всем было хорошо известно, уехал из города три дня назад.

Так я оказался в городской тюрьме. Там я рассказал капитану городской стражи мою историю, и он нашел ее довольно занимательной, хотя и не поверил ни единому слову. Да и кто бы поверил?! Тогда я припомнил несколько фактов, относящихся к последним двадцати годам моей исполненной горестей жизни, и сообщил ему, что твой внук, о халиф, родится альбиносом. Через несколько дней распространившиеся по городу слухи подтвердили мои слова. Дошли они и до капитана, и он доставил меня к старшине квартала, а тот, выслушав мою историю, велел отправить меня во дворец к твоему визирю. Когда же и визирь узнал о моих злоключениях, он счел возможным привести меня в этот зал и поставить пред твоими очами, о халиф, надежда и опора правоверных!

Теперь и ты, владыка, знаешь мою историю, которая удивительным образом догнала мою жизнь, и только ты, о мудрейший из мудрых, можешь решить, что будет со мной дальше. Мне известно множество событий, которые произошли – или произойдут – в Багдаде в течение ближайших двадцати лет, но я ничего не знаю о том, какой будет моя собственная дальнейшая судьба. У меня совсем не осталось денег, чтобы вернуться в Каир и пройти сквозь Врата лет в обратном направлении, и все же я почитаю себя счастливейшим из смертных, ибо я один из немногих, кто сумел побывать в прошлом и узнать, какие средства великий Аллах дарует своим последователям для исправления собственных ошибок. Я буду счастлив, о халиф, открыть тебе будущее и рассказать все, что мне известно о грядущих событиях, однако самым драгоценным своим знанием я считаю слова, которые сказал мне Башарат. Ничто не в силах перечеркнуть прошлое. У человека, желающего исправить совершенную им ошибку, есть только покаяние, искупление и прощение. И хотя кому-то может показаться, что это совсем немного, на самом деле этого больше чем достаточно!

Выдох

Издавна говорят, что воздух (который другие называют аргоном) есть источник жизни. В действительности это не так, и я запечатлею эти слова, чтобы объяснить, как я понял истинный источник жизни, а заодно и способ, которым жизнь однажды закончится.

На протяжении большей части истории предположение, что мы черпаем жизнь из воздуха, казалось столь очевидным, что не нуждалось в проверке. Каждый день мы потребляем два легких, накачанных воздухом; каждый день вынимаем из грудной клетки опустевшие легкие и заменяем полными. Если человек небрежен и позволяет уровню своего воздуха упасть слишком низко, он ощущает тяжесть в конечностях и растущую потребность в пополнении ресурса. Крайне редко кому-то не удается достать хотя бы одно сменное легкое, прежде чем стоящая в нем пара опустеет; в таких злосчастных случаях – если человек в ловушке и обездвижен, а рядом нет никого, чтобы ему помочь, – он умирает через несколько секунд после того, как кончается воздух.

Однако при обычных обстоятельствах мы не задумываемся о своей потребности в воздухе, и многие из нас могли бы сказать, что ее удовлетворение является наименее значимым поводом для визита на заправочную станцию. Ведь заправочные станции – главное место для социальных бесед, где мы черпаем не только физическую пищу, но и духовную. Все мы держим дома запасные наборы полных легких, но, когда ты один, процесс вскрытия грудной клетки и замены легких может показаться рутиной. Однако в компании других он становится общественной деятельностью, разделенным удовольствием.

Если человек очень занят или не хочет общаться, он может просто взять полные легкие, установить и оставить пустую пару на другой стороне комнаты. Если у него есть несколько свободных минут, из вежливости следует подсоединить пустые легкие к воздухораздаточной колонке, чтобы наполнить их для следующего пользователя. Но большинство людей задерживаются и наслаждаются компанией других, обсуждают последние новости с друзьями или знакомыми и, мимоходом, предлагают собеседнику заполненные свежим воздухом легкие. Возможно, в прямом смысле нельзя сказать, что мы дышим одним воздухом, но есть в этом чувство товарищества, которое возникает из осознания, что у всего нашего воздуха – один источник, ведь воздухораздаточные колонки – не что иное, как выходные терминалы труб, тянущихся от воздушного резервуара глубоко под землей, великого мирового легкого, родника всего нашего питания.

Многие легкие возвращают на ту же заправочную станцию на следующий день; однако не меньшее их количество оказывается на других станциях, когда люди посещают соседние округа; все легкие на вид одинаковы – гладкие алюминиевые цилиндры, – и нельзя сказать, провела ли данная конкретная пара всю свою жизнь рядом с домом или же путешествовала на дальние расстояния. Легкие переходят от человека к человеку и из округа в округ – совсем как новости и сплетни. Таким образом можно узнать, что происходит в далеких округах, не выходя из дома, хотя лично я люблю путешествовать. Я побывал на самом краю света и видел сплошную стену из хрома, что тянется от земли в небесную высь.

На одной из заправочных станций я впервые услышал о том, что побудило меня к расследованию и в конце концов привело к просветлению. Все началось весьма невинно, с замечания нашего окружного глашатая. В полдень первого дня каждого года глашатай традиционно декламирует отрывок из поэмы, оды, сочиненной много лет назад для этого торжества, и чтение этого отрывка занимает ровно час. Глашатай заметил, что во время его последнего выступления часы на башне пробили час, прежде чем он закончил; раньше такого никогда не случалось. Другой человек сказал, что это было совпадение, поскольку он сам только что вернулся из соседнего округа, где глашатай пожаловался на такое же несоответствие.

Все просто признали сей факт, не придав ему особого значения. Лишь несколько дней спустя, когда мы узнали о таком же расхождении между глашатаем и часами в третьем округе, было высказано предположение о том, что расхождения эти могут свидетельствовать о дефекте механизма, общего для всех башенных часов, хотя дефект этот был любопытным, раз заставлял часы идти быстрее, а не медленнее. Часовщики осмотрели означенные башенные часы, но не обнаружили никаких поломок. Напротив, сравнение с хронометрами, обычно используемыми для подобной калибровки, показало, что все башенные часы вновь идут верно.

Мне эта загадка показалась весьма интригующей, но я был слишком занят своими исследованиями, чтобы уделять внимание другим вопросам. Я был и остаюсь ученым-анатомом, и, чтобы предоставить контекст для моих последующих действий, сперва кратко опишу свои взаимоотношения с этой сферой.

К счастью, смерти случаются нечасто, поскольку мы выносливы, а фатальные несчастные случаи редки, но это затрудняет изучение анатомии, в первую очередь потому, что происшествия, достаточно серьезные, чтобы оказаться смертельными, приводят к сильным повреждениям тела. Если взрываются наполненные легкие, взрывная сила может разнести тело в клочки, порвав титан, будто простую жесть. В прошлом анатомы сосредотачивали свое внимание на конечностях, которые имели больше всего шансов уцелеть. На самой первой лекции по анатомии, которую я посетил столетие назад, лектор продемонстрировал нам оторванную руку со снятым кожухом, чтобы мы увидели плотную колонну рычагов и поршней, скрывавшихся внутри. Я прекрасно помню, как, подсоединив артериальные шланги к установленному на стене легкому, которое он держал в лаборатории, лектор смог управлять приводными рычагами, выступавшими из зазубренного основания руки, чья ладонь в ответ судорожно сжималась и разжималась.

За прошедшие годы наша область достигла той стадии, когда анатомы способны восстанавливать поврежденные конечности, а иногда и присоединять оторванные. Одновременно мы научились изучать физиологию живых. Я читаю свою версию той первой лекции, которую посетил, и в ходе нее открываю кожух моей собственной руки и привлекаю внимание студентов к рычагам, которые сокращаются и вытягиваются, когда я шевелю пальцами.

Несмотря на эти успехи, анатомия по-прежнему скрывает в своем сердце неразгаданную тайну: вопрос памяти. Мы немного знакомы со строением головного мозга, но его физиологию чрезвычайно трудно изучать по причине крайней хрупкости этого органа. В ходе смертельных несчастных случаев, когда повреждается череп, мозг обычно взрывается золотым облаком, оставляя лишь изорванное волокно и листы, из которых нельзя почерпнуть ничего полезного. На протяжении десятилетий главенствующая теория памяти заключалась в том, что весь жизненный опыт конкретного человека выгравирован на листах золотой фольги; именно эти листы, очевидно, порванные взрывом, являлись источником крошечных хлопьев, которые обнаруживали после несчастных случаев. Анатомы собирали клочки золотого листа – такие тонкие, что свет проходил сквозь них, становясь зеленоватым, – и проводили годы в попытках восстановить исходные листы, в надежде наконец расшифровать символы, которыми были записаны последние переживания усопшего.

Я не являлся приверженцем этой теории, известной как гипотеза надписей, по той простой причине, что если бы все наши переживания действительно были записаны, то почему наши воспоминания неполны? Сторонники гипотезы надписей объясняют забывчивость тем, что со временем листы фольги смещаются по отношению к стилусу, который считывает воспоминания, и старейшие листы полностью теряют с ним контакт, но мне это объяснение никогда не казалось убедительным. Однако я понимал привлекательность этой теории; я сам провел множество часов, изучая золотые хлопья под микроскопом, и могу представить, как радостно было бы повернуть ручку тонкой настройки – и увидеть, как обретают резкость различимые символы.

Более того, как чудесно было бы расшифровать самые первые воспоминания усопшего, которые он сам позабыл. Никто из нас не помнит, что было больше ста лет назад, а записи – отчеты, которые составили мы сами, хотя и позабыли об этом – уходят лишь еще на несколько веков в прошлое. Сколько лет мы прожили до начала письменной истории? Откуда пришли? Именно надежда отыскать ответы в собственном мозгу делает теорию надписей столь привлекательной.

Я был сторонником соперничавшего с ней научного учения, согласно которому наши воспоминания хранились на некоем носителе, для которого процесс стирания был не сложнее процесса записи – быть может, угол поворота шестеренок или положение набора переключателей. Эта теория предполагала, что все, забытое нами, утрачено навеки и наш мозг не хранит историй старше, чем те, что есть в библиотеках. Преимущество этой теории заключалось в том, что она лучше объясняла, по какой причине при установке новых легких умершим от нехватки воздуха они оживали без каких-либо воспоминаний, в буквальном смысле без ума; шок смерти неким образом сбрасывал на исходные позиции все шестерни или переключатели. Надписники утверждали, что этот шок лишь смещал листы фольги, однако никто не желал убивать живое существо, даже умственно отсталое, чтобы разрешить спор. Я придумал эксперимент, который позволил бы установить истину раз и навсегда, но он был рискованным и требовал тщательной предварительной подготовки. Я очень долго пребывал в нерешительности, пока не услышал очередные новости о часовой аномалии.

Из отдаленного округа пришла весть: местный глашатай так же заметил, что башенные часы пробили час, прежде чем он закончил новогоднюю декламацию. Примечательным было то, что часы этого округа имели другой механизм, в котором прохождение часа отмечало перетекание ртути в чашу. Здесь несовпадение нельзя было списать на обычную механическую ошибку. Большинство людей заподозрили обман, розыгрыш, устроенный некими шутниками. У меня возникли другие подозрения, более мрачные, которые я не осмелился озвучить; однако они определили мои дальнейшие действия. Я решил провести эксперимент.

Первый сделанный мной инструмент был самым простым: в своей лаборатории я установил в монтажные кронштейны четыре призмы и аккуратно выровнял так, чтобы их вершины образовывали углы прямоугольника. Теперь луч света, направленный на одну из нижних призм, отражался вверх, затем назад, затем вниз и наконец снова вперед четырехсторонней петлей. Соответственно, сев так, чтобы мои глаза находились на уровне первой призмы, я отчетливо видел собственный затылок. Этот солипсический перископ лег в основу всего эксперимента.

Аналогичная прямоугольная конструкция из приводных рычагов позволила добавить смещение действия к смещению зрения, которое давали призмы. Рычажный блок был намного массивней перископа, но все равно представлял собой весьма незамысловатое устройство; однако то, что находилось на конце этих механизмов, было намного более сложным. К перископу я добавил бинокулярный микроскоп, установленный на каркасе, который можно было перемещать из стороны в сторону и вверх-вниз. Приводные рычаги я снабдил набором прецизионных манипуляторов, хотя это описание вряд ли уместно для сих шедевров механического искусства. Объединяя в себе находчивость анатомов с вдохновением, которое они черпали из телесных структур, манипуляторы позволяли оператору выполнить любую задачу, которую он обычно выполнял руками, но в намного меньшем масштабе.

Сбор всего этого оборудования занял месяцы, но я должен был проявить крайнюю тщательность. Закончив с приготовлениями, я получил возможность при помощи набора ручек и рычагов управлять парой манипуляторов, находившихся за моей головой, и в перископ видеть, что они делают. Теперь я смогу препарировать собственный мозг.

Знаю, сама эта идея кажется чистым безумием, и, расскажи я о ней коллегам, они бы попытались меня остановить. Но я не мог попросить кого-то другого рискнуть собой во имя анатомического исследования и, поскольку желал проводить операцию самолично, не мог согласиться на роль пассивного пациента. Единственным вариантом было аутопрепарирование.

Я принес дюжину полных легких и соединил их трубками, после чего установил эту конструкцию под рабочим столом, за которым собирался сидеть, и напрямую подключил распределитель к бронхиальным входам в моей грудной клетке. Это обеспечит меня воздухом на шесть дней. На случай, если я не успею завершить эксперимент к этому времени, я договорился о визите коллеги в конце данного периода. Однако я полагал, что не закончу эксперимент лишь в том случае, если убью себя.

Первым делом я снял изогнутую пластину, образовывавшую затылок и макушку моей головы, затем две более ровные пластины, формировавшие бока. Осталась только лицевая пластина, однако она была закреплена ограничительным кронштейном, и я не видел ее внутренней поверхности в свой перископ; я видел собственный мозг. Он состоял из дюжины блоков, закрытых сложными литыми корпусами; установив перископ рядом с разделявшими эти корпуса просветами, я смог наконец заглянуть в легендарные механизмы внутри. Даже то немногое, что я увидел, позволило мне сказать, что это самая прекрасная в своей сложности машина из всех, что я когда-либо встречал; она настолько превосходила творения человека, что ее происхождение явно было божественным. Зрелище это вызывало одновременно восторг и головокружение, и я несколько минут эстетически наслаждался им, прежде чем перейти к исследованиям. Считалось, что мозг делится на механизм, расположенный в середине головы и выполняющий собственно мыслительную деятельность, и набор компонентов, в которых хранятся воспоминания. Увиденное мной согласовывалось с этой теорией: периферические блоки были похожи друг на друга, в то время как блок в центре казался другим, более неоднородным и с большим числом подвижных деталей. Однако структуры располагались слишком плотно, чтобы увидеть их работу; если я хочу узнать что-то еще, придется подобраться поближе.

Каждый блок был оснащен собственным воздушным резервуаром, к которому шел шланг от регуляторного клапана в основании моего мозга. Я навел перископ на самый задний блок и при помощи дистанционных манипуляторов быстро отключил выходной шланг и заменил более длинным. Я провел множество тренировок, чтобы выполнить эту процедуру за считаные секунды; и все же не был уверен, что смогу подсоединить шланг, прежде чем блок исчерпает содержимое своего резервуара. Лишь удостоверившись, что работа блока не нарушилась, я двинулся дальше: передвинул более длинный шланг, чтобы лучше видеть содержимое просвета за ним, а именно другие шланги, соединявшие этот блок с соседними. Используя тончайшую пару манипуляторов, я проник в узкую щель и по очереди заменил шланги на более длинные. Наконец я обошел весь блок и заменил каждое его соединение с другими частями моего мозга. Теперь я мог снять этот блок с рамы, на которой он крепился, и извлечь всю секцию из того, что прежде было моим затылком.

Я понимал, что, вполне возможно, нарушил свои мыслительные способности, сам того не осознавая, но результаты простых арифметических тестов свидетельствовали об отсутствии повреждений. Теперь, когда один блок свисал с каркаса над головой, я смог лучше разглядеть мыслительный механизм в середине моего мозга, но места оказалось недостаточно, чтобы подвести к нему микроскоп для более тщательного изучения. Если я хотел действительно исследовать работу мозга, предстояло снять не меньше полудюжины блоков.

С утомительным тщанием я повторил процедуру замены шлангов на других блоках, переместив еще один глубже, два выше и два вбок, так, что все шесть блоков теперь свисали с каркаса над моей головой. Когда я закончил, мой мозг напоминал взрыв через крошечную долю секунды после детонации, и, подумав об этом, я вновь испытал головокружение. Однако я наконец получил доступ к мыслительному механизму, лежавшему на столбе из шлангов и приводных рычагов, которые уходили вниз в мое туловище. У меня также было достаточно места, чтобы повернуть микроскоп на триста шестьдесят градусов и осмотреть внутренние поверхности перемещенных мной блоков. Я увидел микрокосм золотых механизмов, ландшафт крошечных вращающихся роторов и миниатюрных поршневых цилиндров.

Созерцая эту картину, я задумался, где мое тело. Средства передачи информации, заменившие мне зрение и действия, принципиально ничем не отличались от тех, что связывали мои исходные глаза и руки с моим мозгом. Разве в ходе эксперимента эти манипуляторы не были по сути моими руками, а увеличивающие линзы на перископе – глазами? Я был вывернут наизнанку, мое крошечное фрагментированное тело располагалось в центре моего собственного раздувшегося мозга. В столь невероятном состоянии я начал исследовать себя.

Я настроил микроскоп на один из блоков памяти и принялся изучать его конструкцию. Я не ожидал, что смогу расшифровать свои воспоминания; лишь надеялся, что мне удастся понять, каким образом они записаны. Как я и предполагал, я не увидел никаких стопок страниц из фольги, но, к моему изумлению, не было там и собраний шестеренок или переключателей. Вместо этого блок, казалось, состоял почти исключительно из воздушных трубочек. Сквозь просветы между трубочками я увидел волны, пробегавшие внутри блока.

Посредством тщательного осмотра, повышая увеличение, я выяснил, что трубочки разветвлялись на крошечные воздушные капилляры, а те, в свою очередь, образовывали плотное переплетение с проволочками, к которым крепились золотые листы. Выходивший из капилляров воздух придавал листам различные положения. Листы эти не были переключателями в общепринятом смысле, поскольку не удерживали позиции без потока воздуха, но я предположил, что искал именно их, что это был материал для записи моих воспоминаний. Увиденные мной волны, очевидно, были актами процесса вспоминания, в ходе которого расположение листов считывалось и отправлялось в мыслительный аппарат.

Вооруженный этим новым знанием, я настроил микроскоп на мыслительный механизм. В нем я тоже обнаружил переплетение проволочек, но листы на них не висели в определенных положениях, а трепетали слишком быстро, чтобы увидеть глазом. В действительности казалось, что движется почти весь аппарат, состоявший больше из проволоки, чем из воздушных капилляров, и я задумался, каким образом воздух может согласованно достигать всех золотых листов. На протяжении многих часов я изучал листы, пока не понял, что они сами выполняют функцию капилляров; листы формировали трубопроводы и клапаны, которые существовали столько времени, сколько требовалось, чтобы перенаправить воздух на другие листы, а потом в результате исчезали. Это был механизм, претерпевавший постоянные изменения, модифицировавший себя в ходе работы. Проволочное плетение было не столько аппаратом, сколько страницей, на которой был записан аппарат и на которой он сам непрерывно писал.

Можно было сказать, что мое сознание записано в положениях этих крошечных листов, но точнее было бы выразиться, что его кодировал постоянно менявшийся рисунок воздуха, колыхавшего эти листы. Наблюдая за колебаниями этих золотых хлопьев, я увидел, что воздух не просто, как мы всегда полагали, обеспечивает энергией механизм, формирующий наши мысли. На самом деле воздух являлся самой материей наших мыслей. Мы представляли собой рисунок воздушных токов. Мои воспоминания были записаны не в бороздках на фольге и даже не в положении переключателей, а в постоянных потоках аргона.

В мгновения после того, как я постиг природу этого плетеного механизма, озарения каскадом хлынули в мое сознание. Первое и простейшее заключалось в том, почему золото, самый мягкий и пластичный из металлов, было единственным подходящим материалом для наших мозгов. Лишь тончайшие листы фольги могли двигаться достаточно быстро, чтобы обеспечить работу подобного механизма, и лишь самые тонкие нити могли играть для них роль петель. По сравнению с ними медная стружка, которую снимает мой стилус, когда я выцарапываю слова, и которую я сметаю с каждого законченного листа, груба и тяжела. Это действительно был материал, позволявший быстро осуществлять запись и стирание, намного быстрее, чем положение переключателей или шестеренок.

Далее я понял, почему установка полных легких в человека, скончавшегося от удушья, не возвращала его к жизни. Листы в плетении балансировали между непрерывно формировавшимися воздушными подушками. Это позволяло им быстро перемещаться вперед и назад – а также означало, что, если поток воздуха прервется, все пропадет; все листы одинаково обвиснут, стерев паттерны и мысли, которые собой представляли. Восстановив поступление воздуха, мы не вернем утраченного. Такова была цена скорости; более стабильная среда для хранения паттернов значительно замедлила бы работу нашего разума.

Тогда-то я и нашел разгадку часовой аномалии. Я увидел, что скорость движения листов зависела от токов воздуха; при достаточном токе они могли двигаться, почти не испытывая силы трения. Если они двигались медленнее, значит, подвергались трению, которое могло возникнуть лишь при том условии, что поддерживавшие их воздушные подушки были тоньше, а воздух проходил через плетение с меньшей силой.

Башенные часы не спешили. Это наши мозги стали работать медленнее. Башенные часы приводили в движение маятники, скорость которых не менялась, либо ток ртути сквозь трубочку, который тоже оставался неизменным. Но наш мозг зависел от тока воздуха, и, если это воздух тек медленней, наши мысли тоже замедлялись, и нам казалось, что часы спешат.

Я опасался, что наш мозг может замедляться; именно эта вероятность побудила меня к аутопрепарированию. Но я полагал, что наш мыслительный аппарат, пусть и питаемый воздухом, по природе своей окажется механическим, и некая деталь механизма постепенно деформируется по причине усталости, что и приводит к замедлению. Это было бы ужасно, но у нас оставалась бы надежда починить механизм и вернуть мозгу исходную скорость работы.

Однако если наши мысли представляли собой воздушные паттерны, а не движение зубчатых шестерней, проблема была намного более серьезной. Что может замедлить прохождение воздуха сквозь мозг каждого индивидуума? Причина не могла крыться в падении давления в распределителях наших заправочных станций; давление воздуха в наших легких столь высоко, что его приходится снижать посредством серии редукционных клапанов на пути к мозгу. Я понимал, что падение мощности возникло по иной причине: давление окружавшей нас атмосферы росло.

Как такое могло случиться? Стоило вопросу оформиться, как стал очевиден и единственно возможный ответ: высота нашего неба не бесконечна. Где-то за пределами зрения хромовые стены нашего мира должны загибаться внутрь, образуя купол; наша вселенная была замкнутой камерой, а не открытым колодцем. И воздух будет постепенно накапливаться в этой камере, пока давление в ней не сравняется с давлением в подземном резервуаре.

Вот почему в начале этой гравюры я сказал, что воздух не является источником жизни. Воздух нельзя создать и нельзя уничтожить; общее его количество в нашей вселенной остается постоянным, и, если бы он был единственным, что нам нужно для жизни, мы бы жили вечно. Но на самом деле источником жизни является разница в давлении воздуха, ток воздуха из пространств, где он плотен, в пространства, где он разрежен. Активность нашего мозга, движение наших тел, работа всех механизмов, что мы когда-либо создали, зависят от движения воздуха, силы, возникающей из-за того, что различные давления стремятся уравновесить друг друга. Когда давление во всей вселенной выровняется, воздух станет неподвижным и бесполезным; однажды нас будет окружать застывший воздух, от которого нам не будет никакого проку.

В действительности мы вовсе не потребляем воздух. Количество воздуха, втягиваемое мной ежедневно из новой пары легких, в точности равно тому, что выходит сквозь сочленения моих конечностей и швы оболочки, – тому, что я выделяю в атмосферу; я всего лишь превращаю высокое давление воздуха в низкое. Каждым движением моего тела я способствую выравниванию давлений в нашей вселенной. Каждой мыслью я приближаю фатальное равновесие.

Осознай я это при любых других обстоятельствах, я бы вскочил со стула и помчался на улицу, но в моем нынешнем положении – тело зажато в ограничительном кронштейне, мозг развешан по всей лаборатории – это было невозможно. Я видел, как листы моего мозга затрепетали быстрее в мыслительном вихре, что, в свою очередь, усилило мое волнение из-за ограниченности действий и неподвижности. Паника в такой момент могла убить меня, вызвать кошмарный припадок, во время которого я, будучи обездвижен, потерял бы над собой контроль и бился бы в путах, пока не иссякнет запас воздуха. Скорее случайно, чем преднамеренно, мои руки повернули рукоятки и перевели мой перископический взгляд с мозгового сплетения на привычную поверхность рабочего стола. Избавившись от необходимости видеть и умножать собственные волнения, я смог успокоиться. Справившись с эмоциями, я приступил к кропотливому процессу сборки самого себя. В конце концов я вернул мозгу исходную компактную конфигурацию, установил на место головные пластины и выбрался из ограничительного кронштейна.

Сперва другие анатомы не поверили, когда я рассказал им о своем открытии, но в месяцы после моего первого аутопрепарирования все большее их число убеждалось в моей правоте. Были выполнены другие исследования мозга, проведены измерения атмосферного давления, и все результаты подтверждали мои выводы. Фоновое атмосферное давление в нашей вселенной действительно росло – и замедляло наши мысли.

Когда истина стала общественным достоянием, началась паника: люди впервые задумались о неотвратимости смерти. Многие призывали строго ограничить деятельность, чтобы свести повышение атмосферного давления к минимуму; обвинения в пустой трате воздуха привели к жестоким конфликтам, а в некоторых округах и к смертям. Стыд за эти смерти, а также мысль о том, что могут пройти века, прежде чем атмосферное давление сравняется с давлением в подземном резервуаре, заставили панику улечься. Мы не знаем точно, сколько столетий на это потребуется; дополнительные измерения и расчеты проводятся и оспариваются. Тем временем активно обсуждается вопрос, на что нам потратить оставшиеся годы.

Одна фракция поставила перед собой цель обратить выравнивание давления вспять – и обрела множество последователей. Их механики построили аппарат, который выкачивал воздух из нашей атмосферы и загонял в меньший объем, – процесс, который они назвали компрессией. Этот аппарат возвращал воздух к изначальному давлению в подземном резервуаре, и обратители возбужденно заявили, что он ляжет в основу новой разновидности заправочных станций, которые с каждым заполненным легким будут поддерживать жизнь не только в людях, но и во вселенной. Увы, тщательное изучение аппарата выявило его роковой недостаток. Сам аппарат работал за счет воздуха из резервуара и на каждое заполненное им легкое потреблял не одно легкое воздуха, а чуть больше. Он не обращал процесс выравнивания давлений, но, как и все в мире, ускорял его.

После этого разоблачения некоторые последователи покинули фракцию, однако большинство обратителей остались непоколебимы и принялись разрабатывать альтернативные схемы, в которых компрессор приводили в действие раскручивающиеся пружины или опускающиеся грузы. Эти механизмы постигла та же участь. Каждая сжатая пружина и каждый поднятый груз стоили воздуха, который выделил сжавший пружину или поднявший груз человек. Во вселенной нет источника энергии, в конечном итоге не основывающегося на разнице давлений, и нельзя создать аппарат, работа которого не будет способствовать ее выравниванию.

Обратители продолжают трудиться, уверенные, что однажды построят аппарат, дающий больше компрессии, чем потребляющий, вечный источник энергии, который вернет вселенной былой задор. Я не разделяю их оптимизма; я уверен, что процесс выравнивания необратим. В конце концов весь воздух в нашей вселенной распределится равномерно, не останется более плотных или разреженных областей, и поршни перестанут ходить, роторы – вращаться, а листы золотой фольги – трепетать. Это будет конец давления, конец движущей силы, конец мысли. Вселенная достигнет полного равновесия.

Некоторые видят иронию в том, что исследование нашего мозга открыло нам не тайны прошлого, а наш будущий конец. Однако я считаю, что мы действительно узнали нечто важное о нашем прошлом. Началом вселенной стал огромный задержанный вдох. Кто знает почему, но я рад, что так вышло, ведь этому вдоху я обязан своим существованием. Все мои желания и размышления есть не что иное, как вихревые токи, возникающие по мере того, как вселенная постепенно выдыхает. И пока этот колоссальный выдох длится, мои мысли существуют.

Дабы наши мысли просуществовали как можно дольше, анатомы и механики разрабатывают замену нашим мозговым редукционным клапанам, которая сможет постепенно повышать давление воздуха в мозгу, чтобы оно немного превосходило атмосферное давление. Будучи установленными, эти клапаны позволят нам мыслить с неизменной скоростью, несмотря на растущую плотность окружающего воздуха. Но это не означает, что жизнь останется прежней. В конце концов разница давлений упадет настолько, что наши конечности ослабнут, а движения станут вялыми. Тогда мы можем попытаться замедлить наши мысли, чтобы физическое оцепенение не казалось таким заметным, однако это приведет к кажущемуся ускорению внешних процессов. Маятники часов будут отчаянно трепетать, тиканье превратится в стрекот; падающие предметы будут нестись к земле, словно подстегиваемые пружинами; провода будут пульсировать, как хлысты.

В какой-то момент наши конечности совсем перестанут двигаться. Не уверен, в какой последовательности будут развиваться события в самом конце, однако в моем сценарии мы продолжим мыслить, то есть останемся в сознании, но застывшими, неподвижными, как статуи. Быть может, мы еще некоторое время сможем говорить, поскольку наши гортани работают при меньшей разнице давлений, чем конечности; но, лишившись возможности посетить заправочную станцию, с каждым словом мы будем истощать запас воздуха, оставшегося для мыслей, и приближать момент, когда мыслительная деятельность прекратится полностью. Что предпочтительней – молчать, дабы продлить способность думать, или говорить до самого конца? Я не знаю.

Быть может, некоторые из нас, прежде чем мы утратим способность двигаться, смогут напрямую подсоединить мозговые клапаны к распределителям заправочных станций, по сути заменив свои легкие одним могучим мировым легким. В таком случае эти немногие сохранят способность мыслить до последних моментов, когда давление окончательно выравняется. Последние крохи атмосферного давления в нашей вселенной будут потрачены на мыслительную деятельность человека.

А потом вселенная замрет в полном равновесии. С ним прекратится вся жизнь, все мысли и само время.

Но у меня остается хрупкая надежда.

Хотя наша вселенная и замкнута, быть может, это не единственный воздушный сосуд в бесконечном пространстве цельного хрома. Я полагаю, что могут существовать иные воздушные камеры, иные вселенные, помимо нашей, превосходящие ее размерами. Быть может, атмосферное давление в этой гипотетической вселенной равно нашему или даже выше – но, быть может, оно ниже, быть может, там царит полный вакуум?

Стена хрома, отделяющая нас от этой предполагаемой вселенной, слишком толста и тверда, чтобы пробиться сквозь нее, а значит, мы сами не можем туда проникнуть, не можем сбросить избыточное давление и вернуть себе энергию. Однако в моих фантазиях в этой соседней вселенной есть свои обитатели, чьи возможности превосходят наши. Что, если бы они могли создать трубопровод между двумя вселенными и установить клапаны, чтобы выпустить воздух из нашей? Они могут использовать нашу вселенную в качестве резервуара, могут подключать к ней распределители, чтобы заполнить свои легкие, и применять наш воздух для развития своей цивилизации.

Мне радостно думать, что воздух, когда-то питавший меня, сможет питать других, что дыхание, позволяющее мне писать эти слова, сможет однажды пройти сквозь другое тело. Я не тешу себя мыслями, будто это позволит мне возродиться, ведь я – не тот воздух, я – рисунок, который он на время создал. Рисунок, которым был я, рисунки, составляющие весь мир, в котором я живу, сгинут.

Однако у меня есть еще более призрачная надежда: что те обитатели не только используют нашу вселенную как резервуар, но, исчерпав весь ее воздух, однажды смогут открыть проход и войти в нее как исследователи. Они смогут пройти по нашим улицам, увидеть наши застывшие тела, изучить наши вещи и задуматься о том, как мы жили.

Вот почему я написал этот отчет. Надеюсь, ты – один из этих исследователей. Надеюсь, ты нашел эти медные страницы и расшифровал выгравированные на них слова. И, работает ли твой мозг за счет того же воздуха, за счет которого когда-то работал мой, или нет, когда ты прочтешь мои записи, рисунки, образующие твои мысли, повторят рисунки, когда-то образовывавшие мои. И таким образом я оживу вновь, в тебе.

Твои товарищи-исследователи найдут и прочтут другие наши книги, и благодаря совместной работе вашего воображения оживет вся моя цивилизация. Идя по нашим безмолвным округам, представляйте, какими они были: башенные часы отбивают время, на заправочных станциях толпятся сплетничающие соседи, глашатаи декламируют поэмы на общественных площадях, анатомы читают лекции в классах. Представьте все это, когда в следующий раз посмотрите на окружающий вас застывший мир, и в ваших сознаниях он вновь станет подвижным и живым.

Я желаю тебе удачи, исследователь, но задаюсь вопросом: не ждет ли тебя та же участь, что выпала мне? Полагаю, что ждет, что стремление к равновесию – не особенность нашей вселенной, а общая черта всех вселенных. Быть может, дело лишь в ограниченности моего разума, и твой народ открыл поистине вечный источник давления. Однако мои догадки и так достаточно фантастичны. Посему я буду считать, что однажды твои мысли тоже застынут, хотя не могу представить, сколько до этого осталось времени. Ваши жизни закончатся так же, как и наши, как должны заканчиваться все жизни. Не важно, сколько времени на это потребуется; в конце концов равновесие будет достигнуто.

Надеюсь, тебя не опечалит это понимание. Надеюсь, ваша экспедиция была чем-то большим, нежели поиском других вселенных, которые можно использовать в качестве резервуара. Надеюсь, тебя вело стремление к новым знаниям, желание увидеть, чем может обернуться выдох вселенной. Ведь даже если продолжительность жизни вселенной можно рассчитать, разнообразие жизни в ней не поддается исчислению. Здания, которые мы воздвигли, искусство, музыка и поэзия, которые мы создали, сами жизни, которые мы вели, – ничто из этого не могло быть предсказано, потому что не являлось неизбежным. Наша вселенная могла достичь равновесия, испустив лишь тихое шипение. Порожденное ею разнообразие – настоящее чудо, сравниться с которым можете лишь вы, порожденные вашей вселенной.

Хотя, когда ты прочтешь это, я буду давно мертв, я хочу напутствовать тебя, исследователь. Созерцай чудо жизни и радуйся, что имеешь такую возможность. Я чувствую, что имею право сказать тебе это, потому что, пока пишу эти слова, делаю то же самое.

Чего от нас ждут

Это предупреждение. Пожалуйста, прочтите внимательно.

К этому моменту вы уже наверняка видели Предсказателя; миллионы экземпляров будут проданы к тому времени, как вы прочтете эти слова. Для тех, кто не видел: это маленькое устройство, вроде пульта от двери гаража. На нем есть одна кнопка и большой зеленый светодиод. Он вспыхивает, если нажать кнопку. Точнее, за секунду до того, как вы ее нажмете.

Большинство людей говорят, что при первом использовании это напоминает странную игру, целью которой является нажать кнопку после вспышки, и игра эта несложная. Но, попробовав нарушить правила, вы поймете, что не можете этого сделать. Если попытаться нажать кнопку без вспышки, светодиод тут же вспыхнет, и, как бы стремительно вы ни двигались, вам не удастся нажать кнопку, пока не пройдет секунда. Если вы ждете вспышку, не собираясь нажимать кнопку, вспышки не будет. Что бы вы ни делали, вспышка всегда предшествует нажатию кнопки. Обмануть Предсказателя невозможно.

В основе каждого Предсказателя лежит контур с отрицательной временной задержкой; он посылает сигнал назад во времени. Полная значимость технологии станет ясна позже, когда удастся получить задержку длиннее одной секунды, но к предупреждению это не относится. Непосредственная проблема заключается в том, что Предсказатель демонстрирует отсутствие свободы воли.

Всегда существовали доказательства иллюзорности свободы воли; одни основывались на твердой физике, другие – на чистой логике. Большинство людей согласны, что доказательства эти неопровержимы, однако в действительности никто не воспринимает всерьез то, что они подтверждают. Опыт обладания свободой воли слишком силен, чтобы его победили какие-то свидетельства. Для этого нужна наглядная демонстрация – и именно ее предоставляет Предсказатель.

Обычно человек несколько дней маниакально играет с Предсказателем, показывает его друзьям, пробует разные схемы, чтобы обмануть устройство. Он может внешне утратить интерес к Предсказателю, однако никто не может забыть его смысл; в последующие недели человек полностью осознает непреложность будущего. Некоторые люди, понимая, что их выбор не имеет значения, вообще отказываются выбирать. Подобно легиону писцов Бартлби[4], они больше не совершают спонтанных поступков. В конечном итоге треть игроков с Предсказателем оказываются в больнице, потому что перестают питаться. Их конечным состоянием является акинетический мутизм, разновидность комы наяву. Они следят глазами за движением и время от времени меняют положение – но больше ничего не делают. Способность двигаться сохраняется, однако мотивация исчезает.

Прежде чем люди начали играть с Предсказателями, акинетический мутизм встречался очень редко и был результатом повреждения передней поясной коры головного мозга. Теперь он распространяется, подобно когнитивной чуме. Раньше люди строили предположения о том, какая мысль может уничтожить мыслителя – некий невыразимый лавкрафтов ужас или геделево предложение, сокрушающее человеческую логику. Оказывается, мы все сталкивались с этой разрушительной мыслью – с идеей, что свободы воли не существует. Просто она не причиняла вреда, пока мы в нее не верили.

Врачи пытаются спорить с пациентами, пока те участвуют в беседах. Прежде мы все вели счастливую, активную жизнь, говорят они, а ведь тогда у нас тоже не было свободы воли. Почему что-то должно меняться? «Все поступки, совершенные вами в прошлом месяце, были не более свободными, чем те, что вы совершаете сегодня, – может сказать врач. – Ничто не мешает вам вести себя как прежде». На что все пациенты отвечают: «Теперь я знаю». И для некоторых эти слова становятся последними.

Кто-то заявляет: сам факт, что Предсказатель вызывает подобное изменение в поведении, означает наличие у нас свободы воли. Автомат не может разочароваться; на это способна только свободномыслящая личность. То, что одни люди впадают в акинетический мутизм, а другие – нет, лишь подчеркивает важность выбора.

Увы, подобные рассуждения ошибочны; каждая форма поведения согласуется с детерминизмом. Одна динамическая система может попасть в область притяжения и окончить свои дни в фиксированной точке, в то время как другая будет бесконечно хаотично метаться – но поведение обеих будет полностью предопределено.

Я передаю вам это предупреждение, находясь чуть больше чем на год в вашем будущем; это первое длинное послание, полученное с использованием в устройствах связи контуров с негативной задержкой в мегасекундном диапазоне. Будут и другие сообщения, на другие темы. Мое послание таково: делайте вид, будто обладаете свободой воли. Очень важно, чтобы вы вели себя так, словно ваши решения значимы, даже если вы знаете, что это не соответствует действительности. Реальность не имеет значения; значение имеет ваша вера, и вера в ложь – единственный способ избежать комы наяву. Теперь цивилизация зависит от самообмана. А может, всегда от него зависела.

И все же я знаю, что, поскольку свобода воли – иллюзия, заранее предопределено, кто впадет в акинетический мутизм, а кто нет. С этим ничего нельзя поделать; нельзя выбрать влияние, которое окажет на вас Предсказатель. Кто-то поддастся, а кто-то нет, и мое послание не изменит этого. Тогда почему же я его отправил?

Потому что у меня не было выбора.

Жизненный цикл программных объектов

Ее зовут Ана Альварадо, и сегодня у нее отвратительный день. Всю неделю она готовилась к рабочему интервью – первому, которое за долгие месяцы безработицы стало не просто электронной перепиской, а видеоконференцией. Но лицо рекрутера мелькнуло на экране лишь на несколько секунд, за которые он успел сообщить ей, что компания уже наняла человека на эту должность. И Ана продолжает сидеть у монитора в своем лучшем костюме, который надела совершенно зря. Она делает несколько вялых попыток разослать резюме в другие компании, но мгновенно получает автоматические отказы. Примерно через час Ана решает отвлечься: она открывает окно «Другого Измерения», чтобы поиграть в свою любимую игру – «Эпоху Иридия».

Береговой плацдарм заполонен воинами, но на ее аватаре перламутровые доспехи – о таких можно только мечтать, – и вскоре игроки наперебой приглашают ее в свои команды. Они пересекают зону боевых действий, покрытую дымом горящих бронетранспортеров, а потом час пробиваются через укрепления «мантисс»[5] Боевая задача как раз по вкусу Ане: не чрезмерно сложная, что дает уверенность в победе, однако и не настолько простая, чтобы не получить удовольствие от игры. Ее товарищи по команде уже готовы приступить к следующей миссии, но в нижнем углу монитора открывается окошко телефона – вызов от ее подруги Робин. Ана переключает микрофон.

– Привет, Робин.

– Привет, Ана. Как жизнь?

Страницы: «« 123 »»

Читать бесплатно другие книги:

Оникс оказался в крайне затруднительном положении. Судьба забросила его в самое сердце вражеских зем...
Я сбежала от вынужденного замужества в академию, с боем отвоевала место библиотекаря и поверила, что...
"Неофит" – фантастический роман Алексея Губарева, первая книга цикла "Пиромант", жанр боевое фэнтези...
Главный герой был обычным парнем, любил вечеринки и девушек и не очень-то жаловал свою работу. Однаж...
Получивший назначение в столичный Наркомат Анастас Мирзаян неожиданно обнаруживает в своей ведомстве...
Талант сыщика не зарыть на огородной грядке!Уставший от городской суеты, воспитанный и добродушный к...