Женщина в белом Коллинз Уилки

– Нет, – возразил я, – это вы его написали и знаете это. Вы дурно поступили, отправив мисс Фэрли такое письмо. Зачем было пугать ее? Если вы хотели сказать ей что-нибудь важное, вам следовало бы пойти в Лиммеридж-Хаус и самой говорить с молодой леди.

Несчастная опустилась на могильный камень, так что мне было совсем не видно ее лица, и не отвечала.

– Мисс Фэрли будет к вам так же добра и ласкова, как была ее матушка, если у вас хорошие намерения, – продолжал я. – Она сохранит вашу тайну и не позволит причинить вам никакого вреда. Хотите повидаться с ней завтра на ферме или в саду Лиммеридж-Хауса?

– О, если бы я могла умереть и упокоиться рядом с вами! – прошептала Анна Кэтерик, склонившись совсем близко над могильной плитой и обратив, по всей вероятности, свою горячую мольбу к покоящимся под камнем останкам. – Вы знаете, как я люблю вашу дочь из-за любви к вам! О миссис Фэрли! Миссис Фэрли, научите, как спасти ее! Будьте, как и прежде, моей нежной матерью и скажите, как мне следует поступить.

Я видел, как она снова поцеловала камень, как горячо ее руки гладили его холодную поверхность. Это зрелище глубоко тронуло меня. Я наклонился, нежно взял руки бедняжки в свои и попытался успокоить ее.

Все было бесполезно. Она вырвала руки и не поднимала головы от могильной плиты. Испытывая насущную необходимость успокоить ее во что бы то ни стало, я решился воззвать к тому единственному чувству, которое, по всей вероятности, сильнее всего беспокоило ее относительно нашего знакомства: к ее страстному желанию убедить меня, что она сама себе хозяйка и отвечает за собственные поступки.

– Ну полно, полно, – сказал я мягко. – Постарайтесь взять себя в руки, иначе мне придется переменить мнение о вас. Не заставляйте меня думать, что человек, поместивший вас в лечебницу, имел на то…

Следующие слова замерли на моих губах. Стоило мне только упомянуть того, кто поместил ее в сумасшедший дом, как Анна вскочила на ноги. Необыкновенная, изумительная перемена произошла в ней. Ее лицо, до сих пор исполненное трогательной нервной чувствительности, неуверенности и кротости, вдруг омрачилось выражением бешеной ненависти и страха, придавшим ее чертам дикую, неестественную силу. В вечернем сумеречном свете ее глаза расширились, как глаза дикого зверя. Она схватила мокрую тряпку, выпавшую до этого у нее из рук, как будто это было живое существо, которое она могла бы убить, и судорожно сжала ее с такой силой, что несколько капель упало на могильную плиту.

– Говорите о чем-нибудь другом, – прошептала она сквозь зубы. – Если вы не перестанете, я могу выйти из себя.

От кротких мыслей, еще несколько минут назад наполнявших ее голову, не осталось и следа. Стало совершенно очевидно, что впечатление, оставленное в ее душе добротой миссис Фэрли, было не единственным, как я раньше предполагал, сильным впечатлением в ее прошлом. Вместе с благодарным воспоминанием о школьных днях в Лиммеридже она сохраняла в душе мстительное воспоминание об обиде, нанесенной ей заключением в сумасшедший дом. Но кто нанес ей эту обиду? Неужели это на самом деле сделала ее мать?

Тяжело было отказаться от дальнейших расспросов, тем более так близко подобравшись к разгадке, и все же я заставил себя оставить всякую мысль о них. Видя бедную женщину в таком состоянии, с моей стороны было бы жестоко думать о чем-нибудь другом, кроме необходимости восстановить ее спокойствие.

– Больше я не скажу ничего, что может расстроить вас, – сказал я мягко.

– Вам что-то нужно от меня, – сказала она резко и подозрительно. – Не смотрите на меня так. Ну же, говорите, чего вы хотите.

– Только чтобы вы успокоились, а когда возьмете себя в руки, подумали о том, что я сказал.

– «Сказал»? – Она помолчала, повертела в руках тряпку и прошептала: «Что он сказал?» Потом повернулась ко мне и нетерпеливо кивнула. – Почему вы не хотите помочь мне? – спросила она вдруг с гневом в голосе.

– Да, да, я вам помогу, – сказал я, – и вы сразу все вспомните. Я просил вас встретиться с мисс Фэрли завтра и рассказать ей всю правду насчет письма.

– А-а-а, мисс Фэрли… мисс Фэрли… мисс Фэрли…

Простое повторение любимого знакомого имени, казалось, успокоило ее. Лицо ее смягчилось и стало похоже на прежнее.

– Вам не надо бояться мисс Фэрли, – продолжал я. – Письмо не принесет вам беды. Из него она знает уже достаточно много, так что вам не составит труда рассказать ей все остальное. Нет смысла скрывать что-либо там, где скрывать уже почти нечего. В письме вы не называете имен, однако мисс Фэрли поняла, что речь в нем идет о сэре Персивале Глайде…

Не успел я произнести это имя, как она вскочила на ноги и из ее груди вырвался крик, огласивший все кладбище и заставивший затрепетать мое сердце от ужаса. Мрачная тень, только что сбежавшая с ее лица, вновь затмила его, но уже с удвоенной силой. Пронзительный крик и вновь появившееся на ее лице выражение страха и гнева объяснили мне все. Не осталось никаких сомнений. Не мать поместила несчастную в сумасшедший дом. Это сделал человек, чье имя было сэр Персиваль Глайд.

Крик донесся не только до меня. Со стороны каменоломни я услышал, как отворилась дверь в доме причетника, а затем с противоположной стороны я различил голос подруги Анны, женщины в шали, женщины, которую Анна называла миссис Клеменс.

– Иду! Иду! – кричала она из-за деревьев.

Через мгновение показалась миссис Клеменс, спешащая к нам.

– Кто вы такой? – вскричала она, входя на кладбище. – Как смеете вы пугать бедную, беззащитную женщину?

Прежде чем я успел ответить, она уже была подле Анны и обнимала ее.

– Что случилось, моя милая? – спросила она. – Что он вам сделал?

– Ничего, – ответила бедняжка. – Ничего, просто я испугалась.

Миссис Клеменс повернулась ко мне с бесстрашным негодованием, за которое я не мог не уважать ее.

– Мне было бы стыдно, если бы я заслужил ваш гневный упрек, – сказал я. – Но я его не заслуживаю. К несчастью, я испугал эту бедняжку, не желая того. Она видит меня не в первый раз. Спросите ее, и она вам скажет, что я не способен причинить зло ни ей, ни кому бы то ни было другому.

Я говорил очень отчетливо, чтобы Анна Кэтерик могла расслышать мои слова, и я видел, что их смысл дошел до нее.

– Да, да, – сказала она, – он был добр ко мне однажды, он помог мне… – Она прошептала остальное на ухо своей подруге.

– И в самом деле, очень странно! – В голосе миссис Клеменс прозвучало удивление. – Это все меняет. Простите, что я говорила с вами так грубо, сэр, но согласитесь, что со стороны ваше пребывание здесь выглядело более чем подозрительно. Я сама виновата, даже больше вашего: потакаю ее прихотям, позволила бедняжке остаться одной в таком месте. Пойдемте, душенька, пойдемте домой…

Мне показалось, что добрую женщину несколько беспокоила перспектива возвращаться домой в столь поздний час одним, и я предложил проводить их до дому. Миссис Клеменс вежливо поблагодарила меня, но отказалась. Она сказала, что по пути они наверняка повстречают работников с фермы.

– Постарайтесь простить меня, – проговорил я, когда Анна Кэтерик взяла свою подругу за руку, чтобы уйти. У меня и в мыслях не было намерения напугать и растревожить ее, но сердце мое заныло, когда я взглянул на это несчастное, бледное, испуганное лицо.

– Я постараюсь, – ответила она. – Но вы слишком много знаете, думаю, что теперь я всегда буду бояться вас.

Миссис Клеменс бросила на меня взгляд и сочувственно покачала головой.

– Доброй ночи, сэр, – сказала она. – Вы ни в чем не виноваты, я знаю, но лучше бы вы напугали меня, а не ее.

Они сделали несколько шагов. Я уже было решил, что они совсем уходят, когда Анна вдруг остановилась и сказала своей подруге:

– Подождите немножко. Я должна попрощаться.

Она вернулась к могиле, нежно обняла мраморный крест и поцеловала его.

– Мне уже лучше, – вздохнула она, спокойно глядя на меня. – Я прощаю вас.

Она снова присоединилась к своей спутнице, и они покинули кладбище. Я видел, как они остановились у церкви и недолго поговорили с женой причетника, которая вышла из дому, заслышав крик Анны, и поджидала, глядя на нас издали. Затем они двинулись дальше по дорожке, которая вела через пустошь. Я смотрел вслед Анне Кэтерик, пока она не исчезла в ночной темноте, смотрел так тревожно и печально, как будто в последний раз видел в этом унылом мире женщину в белом.

Через полчаса я вернулся домой и уведомил мисс Холкомб обо всем, что случилось.

Она слушала меня от начала до конца с тем неизменным, молчаливым вниманием, которое в женщине ее темперамента служит вернейшим доказательством, насколько поразил ее мой рассказ.

– Я не знаю, что и думать, – вот все, что она сказала, когда я закончил. – Будущее не предвещает мне ничего хорошего.

– Будущее, – заметил я, – может зависеть от того, какую пользу мы извлечем из настоящего. Весьма вероятно, что Анна Кэтерик будет откровеннее с женщиной, чем была со мной. Если бы мисс Фэрли…

– Об этом сейчас нечего и думать! – перебила меня мисс Холкомб самым решительным тоном.

– В таком случае, – продолжил я, – позвольте мне посоветовать вам самой увидеться с Анной Кэтерик и постараться завоевать ее доверие. Что касается меня самого, то мне неприятна одна мысль, что я могу снова напугать бедную женщину, как, к несчастью, сделал это уже сегодня. Вы не возражаете, если я провожу вас завтра до фермы?

– Конечно нет. Ради Лоры я отправлюсь куда угодно и сделаю все, что будет необходимо. Как, вы сказали, называется эта ферма?

– Вы, должно быть, хорошо ее знаете. Она называется «Уголок Тодда».

– Ах да, конечно. Это одна из ферм мистера Фэрли. Наша молочница – вторая дочь Тодда. Она часто бывает у отца и, может статься, слышала или видела что-нибудь такое, о чем нам не помешает знать. Я сейчас спрошу, здесь ли эта девушка.

Она позвонила и послала слугу узнать. Вернувшись, он доложил, что молочница ушла на ферму. Она не была дома три дня, и экономка отпустила ее на часок-другой.

– Я поговорю с ней завтра, – сказала мисс Холкомб, когда слуга вышел. – Вы же тем временем объясните мне хорошенько, какова цель моего разговора с Анной Кэтерик. Неужели не осталось никаких сомнений, что в сумасшедший дом эту несчастную поместил сэр Персиваль Глайд?

– Не осталось и тени сомнения. Но вот что еще предстоит узнать, так это причину, которая им двигала. Принимая во внимание разницу в их общественном положении, которая, как кажется, исключает любую возможность родства между ними, чрезвычайно важно узнать – даже допустив, что несчастную действительно следовало бы поместить в сумасшедший дом, – почему все же он взял на себя такую серьезную ответственность, отправив ее…

– Вы, кажется, сказали, что это была частная лечебница?

– Да, отправив ее в частную лечебницу, где за то, чтобы содержать ее в качестве пациентки, наверное, была выплачена такая сумма, которую не может себе позволить бедный человек.

– Я понимаю ваши опасения, мистер Хартрайт, и даю вам слово, что постараюсь разрешить их, вне зависимости от того, поможет нам в этом Анна Кэтерик или нет. Сэр Персиваль Глайд не пробудет в нашем доме долго, если не предоставит мне и мистеру Гилмору исчерпывающие объяснения. Будущее моей сестры составляет главную заботу моей жизни, и я имею на нее достаточно влияния, чтобы посоветовать разорвать помолвку.

Мы расстались, договорившись отправиться на ферму на следующее же утро, сразу после завтрака, однако препятствие, воспоминания о котором совершенно изгладились из моей памяти из-за вечерних происшествий, помешало нам выйти немедленно.

Это был мой последний день в Лиммеридже, и было необходимо сразу же по приходу почты воспользоваться советом мисс Холкомб и испросить у мистера Фэрли позволения сократить срок моего пребывания на месяц относительно договора ввиду непредвиденных обстоятельств, вынуждающих меня немедленно вернуться в Лондон.

По счастью, словно для того, чтобы видимость была соблюдена, придуманный мной предлог подкрепили пришедшие в то утро на мое имя два письма из Лондона. Я взял их в свою комнату и послал слугу к мистеру Фэрли узнать, могу ли я видеть его по делу.

Я ожидал возвращения слуги, не испытывая ни малейшего беспокойства о том, как хозяин примет мою просьбу. С разрешения мистера Фэрли или без него я должен ехать. Мысль о том, что я уже сделал первый шаг на печальном пути, который отныне и навсегда разлучит нас с мисс Фэрли, казалось, притупила мою чувствительность ко всему другому. Не осталось во мне ни щекотливой гордости бедняка, ни мелкого тщеславия художника. Никакая дерзость мистера Фэрли – если бы ему вздумалось быть дерзким – не могла бы меня теперь ранить.

Слуга вернулся с ответом, к которому я был готов. Мистер Фэрли сожалел, что состояние его здоровья, особенно в это утро, таково, что лишало его всякой надежды иметь удовольствие принять меня. Поэтому он просил извинить его и любезно сообщить, чего я хочу, в письменной форме. Подобные послания я уже не раз получал от него в течение моего трехмесячного пребывания в Лиммеридже. Все это время мистер Фэрли сообщал, как счастлив, что я нахожусь в его доме, но не чувствовал себя достаточно хорошо, чтобы принять меня вторично. Слуга брал готовые рисунки, реставрированные и окантованные мной, относил их своему хозяину с «засвидетельствованием моего почтения» и возвращался назад с пустыми руками, передавая от мистера Фэрли «поклоны», «тысячи благодарностей» и «искренние сожаления» о том, что состояние здоровья все еще вынуждает его оставаться одиноким пленником в своей комнате. Трудно сказать, кто из нас двоих при сложившихся обстоятельствах чувствовал большую благодарность к больным нервам мистера Фэрли.

Я немедленно принялся за письмо, излагая свое дело настолько почтительно, ясно и кратко, насколько это было возможно. Мистер Фэрли не спешил с ответом. Прошел почти час, прежде чем записка от него оказалась у меня в руках. Ответ был написан красивым, правильным почерком, лиловыми чернилами, на бумаге гладкой, подобно слоновой кости, и почти такой же толстой, как картон, и содержал в себе следующее:

Мистер Фэрли кланяется мистеру Хартрайту. Мистер Фэрли удивлен и разочарован – плохое самочувствие не позволяет высказать, до какой степени, – просьбой мистера Хартрайта. Мистер Фэрли не деловой человек, но он посоветовался со своим дворецким, который таковым является, и тот подтвердил мнение мистера Фэрли, что просьба мистера Хартрайта разорвать договор не может быть оправдана никакой необходимостью, единственно если бы речь шла о жизни и смерти. Если высокое чувство преклонения перед Искусством и его жрецами, составляющее утешение и счастье безотрадного существования мистера Фэрли, и могло бы быть поколеблено, то это случилось бы теперь, и причиной тому стал бы поступок мистера Хартрайта. Этого, однако, не произошло, разве что со стороны мистера Фэрли переменилось отношение к самому мистеру Хартрайту.

Высказав свое мнение – насколько позволяет ему сильнейшее страдание, вызванное больными нервами, – мистер Фэрли более не имеет ничего добавить, кроме как собственно сформулировать решение относительно в высшей степени неправомерной просьбы, поступившей к нему. Совершенное спокойствие духа и тела чрезвычайно важны для мистера Фэрли, и он не допустит, чтобы мистер Хартрайт нарушал сей покой, оставаясь и дальше в его доме при обстоятельствах крайне раздражающего свойства для обеих сторон. Сообразно с этим мистер Фэрли отказывается от права настаивать на соблюдении договора, единственно с целью оградить собственный покой, и уведомляет мистера Хартрайта, что он может покинуть Лиммеридж-Хаус.

Я сложил письмо и убрал его вместе с другими моими бумагами. Было время, когда я счел бы его оскорбительным, теперь же я смотрел на него как на освобождение от моих обязательств. Когда я спускался в столовую сообщить мисс Холкомб, что готов идти с ней на ферму, я уже не думал о письме, оно словно ускользнуло из моей памяти.

– Мистер Фэрли удовлетворил вашу просьбу? – спросила мисс Холкомб, когда мы вышли из дому.

– Он разрешил мне уехать, мисс Холкомб.

Она быстро взглянула на меня и впервые за время нашего знакомства по собственному почину взяла меня под руку. Никакие слова не могли выразить с большей деликатностью, что она понимает, в каких выражениях мне было дано разрешение оставить мое место, и что она сочувствует мне не как человек, стоящий выше меня, но как друг. Меня не задел оскорбительный тон мужского письма, но глубоко тронула искупающая его женская доброта.

По пути к ферме мы условились, что мисс Холкомб войдет в дом одна, а я буду ждать неподалеку. Это решение мы приняли из опасения, что мое присутствие после того, что произошло накануне вечером на кладбище, вновь напугает Анну Кэтерик и только усугубит недоверие к незнакомой ей женщине. Мисс Холкомб оставила меня, для начала намереваясь поговорить с женой фермера (в чьей дружеской готовности оказать нам помощь она не сомневалась), я же поджидал ее у дома.

Я полагал, что пробуду в одиночестве довольно долго. Но, к моему удивлению, не прошло и пяти минут, как мисс Холкомб вернулась.

– Анна Кэтерик отказалась поговорить с вами? – спросил я удивленно.

– Анна Кэтерик уехала, – ответила мисс Холкомб.

– Уехала?!

– Уехала с миссис Клеменс. Они обе покинули ферму в восемь часов утра.

Я не мог вымолвить ни слова… Я чувствовал, что наш последний шанс узнать истину исчез вместе с ними.

– Сейчас мне известно все, что знала о своих гостьях миссис Тодд, – продолжила мисс Холкомб, – но это мало что объясняет. Вчера, расставшись с вами, они благополучно добрались до дома и часть вечера провели, как обычно, с домочадцами мистера Тодда. Однако перед ужином Анна Кэтерик напугала всех, неожиданно потеряв сознание. Похожий обморок, но немного слабее с ней случился в день, когда она только приехала на ферму, и миссис Тодд приписала его тогда тому, что Анну потрясла какая-то новость, вычитанная ею из лежавшей на столе местной газеты, которую Анна принялась читать за минуту или две до обморока.

– А миссис Тодд знает, какая заметка в газете так потрясла Анну Кэтерик?

– Нет, – ответила мисс Холкомб. – Она просмотрела газету и не нашла ничего стоящего внимания. Я, однако, попросила позволения взглянуть на газету и на первой же полосе увидела, что редактор за недостатком новостей разместил среди прочих заметку о предстоящем браке моей сестры, перепечатав ее из раздела «Великосветская хроника» одной лондонской газеты. Мне сразу же стало понятно, что именно эта заметка так взволновала Анну Кэтерик и побудила ее на следующее утро написать анонимное письмо и передать его Лоре.

– В этом не может быть сомнения. Но что стало причиной ее второго обморока?

– Неизвестно. Причина совершенно непонятна. В комнате не было чужих. Единственной гостьей была наша молочница, дочь мистера Тодда, как я вам уже говорила; разговор шел о самых обычных вещах – местных сплетнях и новостях. Все слышали и видели, как Анна вдруг вскрикнула и смертельно побледнела без всякой причины. Ее отвели наверх, и миссис Клеменс осталась с ней. Судя по доносившимся голосам, они еще долго что-то бсуждали, после того как все отправились спать, а сегодня рано утром миссис Клеменс отозвала миссис Тодд в сторону и чрезвычайно удивила ее, объявив, что они должны уехать. Единственное объяснение, которого миссис Тодд смогла добиться от своей гостьи, состояло в следующем: произошло нечто такое, в чем не повинен никто из обитателей фермы, однако происшедшее настолько серьезно, что вынуждает Анну Кэтерик немедленно покинуть Лиммеридж. Добиться от миссис Клеменс более вразумительных объяснений не представлялось возможным. Она лишь качала головой и приговаривала, что ради блага Анны всеми святыми молит не расспрашивать бедняжку ни о чем. По-видимому серьезно взволнованная, она снова и снова повторяла, что Анне необходимо уехать, что она должна ехать вместе с ней и что для всех должно остаться тайной, куда они собираются. Избавлю вас от подробностей увещеваний и попыток, предпринятых миссис Тодд, уговорить своих гостий остаться. Кончилось все тем, что она отвезла обеих женщин на ближайшую станцию спустя более чем три часа. По пути миссис Тодд продолжала настаивать, чтобы ей объяснили, в чем дело, но тщетно; она высадила женщин у дверей станции, до такой степени оскорбленная их бесцеремонным отъездом и нежеланием довериться ее дружескому участию, что в сердцах уехала, даже не попрощавшись с ними. Вот, собственно, и все. Попытайтесь припомнить, мистер Хартрайт, не случилось ли вчера на кладбище чего-нибудь такого, что могло бы объяснить нам странный отъезд этих женщин?

– Для начала, мисс Холкомб, я хотел бы понять причину внезапного обморока Анны Кэтерик, так взволновавшего обитателей фермы, ведь с того момента, как мы расстались на кладбище, прошло несколько часов и было достаточно времени, чтобы сильное волнение, которое я имел несчастье причинить ей, утихло. Расспросили ли вы, что именно за новости обсуждались в комнате в тот момент, когда она потеряла сознание?

– Да. Но миссис Тодд, хлопотавшая по хозяйству, почти не слышала этого разговора. Она могла только сказать мне, что обсуждались «обычные новости», – думаю, это значит, что они, по своему обыкновению, толковали о делах друг друга.

– Может быть, у вашей молочницы память лучше, чем у ее матери? – сказал я. – Хорошо бы поговорить с этой девушкой, мисс Холкомб, сразу по нашему возвращении.

Мое предложение было принято, и, когда мы вернулись в поместье, мисс Холкомб первым делом повела меня в помещения для прислуги, где в молочной мы застали молодую девушку, которая, засучив рукава, мыла большой бидон и пела за работой.

– Я привела этого джентльмена посмотреть вашу молочную, Ханна, – сказала мисс Холкомб. – Это одна из достопримечательностей нашего дома, что, несомненно, делает тебе честь.

Девушка покраснела, поклонилась и застенчиво ответила, что она старается всегда держать все в чистоте и порядке.

– Мы только что вернулись с фермы твоего отца, – продолжила мисс Холкомб. – Я слышала, что вчера вечером ты была дома и застала там гостей.

– Да, мисс.

– Мне говорили, что одной из гостий сделалось дурно и что она потеряла сознание. Не напугали ли ее чем-нибудь? Уж не разговаривали ли вы о чем-нибудь страшном?

– О нет, мисс! – засмеялась девушка. – Мы просто обменивались всякими новостями.

– Вероятно, твои сестры рассказывали тебе о ферме?

– Да, мисс.

– А ты рассказывала им о Лиммердж-Хаусе?

– Да, мисс. Я совершенно уверена, что ничего такого, что могло бы напугать бедняжку, сказано не было, ведь ей стало нехорошо, именно когда я говорила. Я сама испугалась, мисс, глядя на нее; я никогда прежде не видела, как падают в обморок.

Прежде чем мы смогли задать девушке следующие вопросы, ее позвали забрать корзинку с яйцами. Когда она отошла к дверям, я шепнул мисс Холкомб:

– Спросите, не упоминала ли она, что в Лиммеридж-Хаусе ждут гостей.

Мисс Холкомб взглядом дала мне знать, что все поняла, и задала вопрос, как только девушка вернулась.

– О да, мисс, я об этом говорила, – чистосердечно ответила девушка. – О том, что ожидаются гости, да о том, что пестрая корова заболела, – вот все новости, которые я принесла с собой на ферму.

– Ты называла имена? Сказала, что в понедельник ожидают приезда сэра Персиваля Глайда?

– Да, мисс, я сказала, что приедет сэр Персиваль Глайд. Надеюсь, я не сделала ничего дурного?

– О нет, ничего дурного. Идемте, мистер Хартрайт, не будем мешать Ханне, отвлекая ее от работы своими расспросами.

Выйдя из молочной, мы остановились и посмотрели друг на друга.

– Вы и теперь сомневаетесь, мисс Холкомб?

– Сэру Персивалю придется развеять мои сомнения, мистер Хартрайт, в противном случае Лора никогда не станет его женой.

Подойдя к Лиммеридж-Хаусу, мы увидели подъезжавшую к дому по аллее пролетку. Мисс Холкомб дождалась на ступенях парадной лестницы, пока пролетка не остановилась, а потом шагнула вперед пожать руку пожилому джентльмену, проворно вышедшему из пролетки, как только опустили подножку. Это был мистер Гилмор.

Когда нас представили друг другу, я, с трудом скрывая любопытство, стал изучать его. Этому человеку предстояло остаться в Лиммеридже после моего отъезда, выслушать объяснения сэра Персиваля Глайда и, благодаря опытности в подобных делах, помочь мисс Холкомб составить верное мнение об услышанном; он должен был оставаться в поместье, пока не устроится вопрос со свадьбой, и собственноручно, в случае положительного решения, составить брачный контракт, который на веки вечные свяжет мисс Фэрли с сэром Персивалем Глайдом. Даже в ту пору, когда я еще не знал того, что знаю теперь, я смотрел на семейного нотариуса с интересом, которого никогда прежде не чувствовал в присутствии совершенно незнакомых мне людей.

Внешне мистер Гилмор являл собой прямую противоположность нашему обычному представлению о постаревшем юристе. У него был цветущий вид, седые, довольно длинные, аккуратно причесанные волосы; черные сюртук, жилет и брюки прекрасно сидели на нем; белый шейный платок был тщательно повязан, а его бледно-лиловые перчатки смело могли бы украшать руки какого-нибудь модного пастора, без страха и упрека. Его манеры отличались церемонной любезностью и изысканностью старой школы, дополняемые резкостью и находчивостью человека, который по своей профессии вынужден всегда быть во всеоружии. Живой темперамент и прекрасные виды на будущее в молодости, последовавшие за этим продолжительная карьера, безоблачная и достойная всяческого уважения, и приятная, деятельная, почтенная старость – вот с какой точки зрения я смотрел на мистера Гилмора, когда меня представили ему, справедливости ради стоит добавить, что в последствии я лишь утвердился в этом мнении.

Не желая мешать своим присутствием мистеру Гилмору и мисс Холкомб, я предоставил им войти в дом вдвоем, чтобы они могли обсудить семейные дела наедине. Они прошли в гостиную, а я снова спустился по ступеням парадной лестницы, намереваясь побродить по саду.

Мне оставались считаные часы в Лиммеридже; решение о моем отъезде следующим утром принято окончательно и бесповоротно; мое участие в расследовании, вызванном анонимным письмом, подошло к концу. Я не причинил бы вреда никому, кроме себя самого, если бы вновь, пусть даже на короткое время, позволил сердцу освободиться от того холодного, жестокого запрета, который необходимость вынудила меня наложить на него, решив попрощаться с местами, ставшими свидетелями моих скоротечных мечтаний о счастье и любви.

Я бессознательно свернул на аллею, что проходила под окнами моей мастерской, на этой аллее еще вчера я видел ее, прогуливавшуюся со своей собачкой, и пошел по дорожке, по которой так часто ступала ее милая ножка, до калитки, ведущей в ее розовый садик. Осень завладела и им. Цветы, которые она учила меня различать по названиям, цветы, которые я учил ее рисовать, увяли и осыпались, а узенькие белые дорожки между клумбами раскисли под дождем. Я прошел по аллее, где мы вместе вдыхали теплое благоухание августовских вечеров, где вместе любовались мириадами комбинаций света и тени, испещрявших землю у наших ног. Листья сыпались на меня с шумевших ветвей, а запах осенней гнили пробирал до костей. Пройдя еще немного, я вышел из парка по тропинке, поднимавшейся к ближайшим холмам. Старое упавшее дерево, чуть в стороне от тропинки, на котором мы часто отдыхали, пропиталось влагой от дождя, а кусты папоротника, приютившиеся у большого камня, которые я иногда рисовал для нее, теперь, казалось, росли прямо из воды, скопившейся под этими островками. Я дошел до вершины холма и стал смотреть на открывшийся передо мною вид, которым мы так часто любовались в те счастливые дни. Сегодня здесь было неуютно и пустынно, совсем не так, как прежде. Солнечные лучи ее присутствия больше не грели меня, очарование ее голоса не услаждало мой слух. На том месте, с которого я теперь смотрел вниз, она, бывало, рассказывала мне о своем отце, о том, как они любили друг друга, как она до сих пор скучает по нему, особенно когда входит в некоторые комнаты в доме или принимается за какие-то давно позабытые занятия, напоминавшие о нем. Но тот ли это был вид, которым я некогда любовался, заслушиваясь ее рассказами? Я спустился с холма и двинулся через пустошь к берегу моря. Прибой яростно шумел, волны, пенясь, с силой накатывали на берег, но где было то место, где она однажды рисовала на песке какие-то фигуры кончиком своего зонтика от солнца, место, где мы сидели друг подле друга, пока она расспрашивала меня обо мне самом и моей семье, задавая подробнейшие, столь свойственный женской натуре вопросы о моей матушке и сестре и с детской непосредственностью интересуясь, покину ли я когда-либо свое одинокое жилище ради того, чтобы жениться и обзавестись собственным домом? Ветер и волны давно стерли следы, оставленные ею на песке в тот день. Я смотрел на бесконечную монотонность побережья, и место, где мы некогда провели несколько счастливых солнечных часов, исчезло для меня, словно его и не было вовсе, оно казалось мне совершенно незнакомым, словно меня выбросило на какой-то чужедальний берег.

Унылое безмолвие морского пейзажа обдало холодом мое сердце. Я снова вернулся в парк, где все говорило о ней.

На аллее, ведущей к западной террасе, я встретил мистера Гилмора. По-видимому, он искал меня, потому что ускорил шаги, когда я попал в поле его зрения. Душевный настрой не располагал меня к общению с незнакомым человеком, но встреча была неизбежна, и я покорился необходимости.

– Вас-то мне и надо! – воскликнул пожилой джентльмен. – Я должен сказать вам несколько слов, мой дорогой сэр, и, если вы не возражаете, я воспользуюсь представившимся случаем. Не стану скрывать, мисс Холкомб и я обсуждали семейные дела, из-за которых я, собственно, и приехал, и в ходе нашего разговора она, естественно, вынуждена была упомянуть неприятные обстоятельства, связанные с получением анонимного письма, а также об участии, делающем вам честь, которое вы приняли в этом деле. Вам, конечно же, вряд ли может быть иначе, хотелось бы быть уверенным, что начатое вами расследование попадет в надежные руки и будет продолжено. Мой дорогой сэр, будьте покойны на сей счет – оно попадет в мои руки.

– Мистер Гилмор, безусловно, вы гораздо лучше меня можете посоветовать, что предпринять дальше. Не покажется ли вам слишком нескромным, если я спрошу, решили ли вы уже, каким будет ваш следующий шаг?

– Насколько это было возможно, мистер Хартрайт, я составил себе план действий. Я намерен послать копию анонимного письма, сопроводив его необходимыми разъяснениями сопутствующих обстоятельств, поверенному сэра Персиваля Глайда в Лондоне, я с ним немного знаком. Само же письмо я оставлю здесь, чтобы показать сэру Персивалю, как только он приедет. Я также предпринял меры к тому, чтобы отыскать обеих женщин, и послал одного из слуг мистера Фэрли – верного человека – на станцию разузнать о них все, что возможно. Он получил от меня деньги и необходимые наставления; он последует за женщинами, если обнаружит хоть какое-нибудь свидетельство, куда они направились. Вот все, что мы можем предпринять до приезда сэра Персиваля в понедельник. Лично я не сомневаюсь, что все объяснения, которые можно ожидать от джентльмена и честного человека, он предоставит нам с готовностью. Сэр Персиваль занимает очень высокое положение – высокое положение, безупречная репутация, – я совершенно спокоен насчет результатов, совершенно спокоен, смею вас уверить. Подобные случаи то и дело встречаются в моей практике: анонимные письма, несчастные женщины – прискорбные и довольно частые явления в наше время. Не отрицаю, настоящее дело отличается какой-то особенной запутанностью, но сам по себе этот случай, как ни печально, банален, довольно банален.

– Боюсь, мистер Гилмор, я не разделяю ваших взглядов на это дело.

– Это весьма естественно, сэр, весьма естественно! Я старик и смотрю на все с практической точки зрения. Вы же молоды, и у вас романтический взгляд на жизнь. Давайте же не будем спорить об этом. По роду деятельности я постоянно живу в атмосфере споров, мистер Хартрайт, и всегда рад, когда могу избежать их. Подождем… да-да!.. подождем, как станут развиваться события… Очаровательное место! Хороша ли здесь охота? Вероятно, нет… Кажется, ни в одном из поместий мистера Фэрли нет зверинца. И все же очаровательное место и такие милые люди! Вы рисуете, как я слышал, мистер Хартрайт? Завидный талант! В каком стиле?

Мы начали разговор на общие темы, вернее, мистер Гилмор говорил, а я слушал. Однако мысли мои блуждали далеко от него и от тех предметов, о которых он так бегло рассуждал. Моя одинокая прогулка в течение последних двух часов возымела свое действие – во мне укрепилось желание поспешить с отъездом из Лиммериджа. К чему продолжать эту пытку прощания? В моих услугах здесь больше никто не нуждался. Мое дальнейшее пребывание в Камберленде не имело смысла, хозяин предоставил мне самому выбрать время, когда я покину поместье. Почему бы не покончить со всем этим здесь и сейчас?

Я принял решение. До темноты оставалось еще несколько часов – не было ни одной причины откладывать мое возвращение в Лондон. Воспользовавшись первой удобной возможностью, я извинился перед мистером Гилмором и немедленно вернулся в дом.

На лестнице, по пути в свою комнату, я встретил мисс Холкомб. По моей поспешности и происшедшей во мне перемене настроения она поняла, что я что-то задумал, и спросила, что случилось.

Я изложил ей причины, побуждавшие меня ускорить свой отъезд, в точности как я поведал об этом здесь.

– Нет, нет, – произнесла она серьезно и ласково, – расстаньтесь с нами как друг, откушайте с нами еще раз. Останьтесь и отужинайте с нами, останьтесь и помогите провести наш последний вечер в вашем обществе так счастливо, так похоже на наши первые вечера с вами, насколько это возможно. Это мое приглашение, приглашение миссис Вэзи… – Она заколебалась и спустя мгновение и добавила: – А также приглашение Лоры.

Я обещал не уезжать. Видит Бог, я не желал оставить даже тени печальных воспоминаний о себе в ком-нибудь из них.

Собственная комната стала для меня лучшим пристанищем вплоть до звонка к ужину. Я просидел в ней, пока не настало время спуститься.

В течение всего этого дня я не говорил с мисс Фэрли, я даже не видел ее. Первая встреча с ней, когда я вошел в столовую, стала тяжелым испытанием как для ее самообладания, так и для моего. Она тоже изо всех сил старалась, чтобы наш последний вечер напоминал о минувшем золотом времени – времени, которому не суждено больше повториться. Она надела платье, которое некогда нравилось мне больше всех других ее платьев, – из синего шелка, прелестно убранное старинными кружевами; она подошла ко мне с прежней приветливостью и подала руку с чистосердечием и невинным дружелюбием более счастливых дней. Ее холодные пальцы, дрожавшие в моей руке, бледные щеки с алевшим на них нездоровым румянцем, слабая улыбка, пытавшаяся задержаться на ее губах, но исчезнувшая, едва я взглянул на нее, ясно говорили, каких усилий мисс Фэрли стоило сохранять видимое спокойствие. Сердце мое не могло плениться ею более, оно было переполнено ею, иначе я полюбил бы ее в тот миг еще сильнее, чем прежде.

Мистер Гилмор стал для нас настоящей палочкой-выручалочкой. Он пребывал в прекрасном настроении и занимал нас разговорами с неослабевающим воодушевлением. Мисс Холкомб мужественно вторила ему, и я тоже делал все возможное, чтобы следовать ее примеру. Нежные голубые глаза, малейшую перемену в выражении которых я научился так хорошо понимать, умоляюще посмотрели на меня, когда мы садились за стол. «Помогите моей сестре, – казалось, говорил этот взволнованный взгляд, – помогите моей сестре, и вы поможете мне».

Внешне за обедом мы все выглядели вполне довольными. Когда дамы встали из-за стола, а мы с мистером Гилмором остались в столовой одни, наше внимание заняло новое событие, предоставив мне возможность успокоиться, воспользовавшись несколькими столь необходимыми мне минутами молчания. Слуга, отправленный отыскать следы Анны Кэтерик и миссис Клеменс, вернулся и был немедленно препровожден в столовую для отчета.

– Ну, – поинтересовался мистер Гилмор, – что вы разузнали?

– Я выяснил, сэр, – ответил слуга, – что обе женщины взяли билеты на здешней станции до Карлайла.

– Вы, разумеется, отправились в Карлайл, узнав об этом?

– Да, сэр, но с сожалением должен сообщить, что более мне ничего обнаружить не удалось.

– Вы спрашивали о них в Карлайле, на станции?

– Да, сэр.

– И на постоялых дворах?

– Да, сэр.

– И вы оставили написанное мной заявление в полицейском участке?

– Оставил, сэр.

– Ну что ж, друг мой, вы сделали все, что могли, и я сделал все, что мог; на этом пока и остановимся. Мы использовали все средства, мистер Хартрайт, – продолжил старый джентльмен, когда слуга удалился. – На сегодня эти женщины перехитрили нас, и теперь нам остается только ждать приезда сэра Персиваля Глайда. Наполните-ка ваш бокал. Славный портвейн! Хорошее, крепкое, старое вино. Хотя в моем погребе есть и получше.

Мы вернулись в гостиную, комнату, где проходили счастливейшие вечера в моей жизни и которую сегодня я видел в последний раз. Гостиная выглядела по-другому, с тех пор как похолодало и дни стали короче. Стеклянная дверь на террасу была закрыта и завешена плотными портьерами. Вместо мягкого света сумерек, при котором мы обычно проводили здесь время, яркий свет ламп слепил мои глаза. Все изменилось… и внутри, и снаружи все изменилось.

Мисс Холкомб и мистер Гилмор сели за карточный стол, миссис Вэзи – в свое любимое кресло. В их поведении не было никакой принужденности, отчего я лишь сильнее ощутил свою скованность. Я заметил, что мисс Фэрли медлила возле пюпитра. В прежнее время я бы немедленно занял место подле нее. Теперь же я стоял в нерешительности: я не знал, куда мне идти и чем себя занять. Мисс Фэрли бросила на меня быстрый взгляд, взяла ноты с пюпитра и решительно подошла ко мне.

– Не сыграть ли мне какую-нибудь из тех мелодий Моцарта, которые вам так нравились? – спросила она взволнованно, раскрыв ноты и не отрывая от них глаз, пока говорила.

Прежде чем я успел поблагодарить ее, она торопливо вернулась к фортепиано. Стул подле нее, на котором я, бывало, располагался, сейчас пустовал. Она взяла несколько аккордов, потом взглянула на меня и затем снова на ноты.

– Не присядете ли вы на ваше место? – спросила она отрывисто тихим голосом.

– В самый последний раз, – ответил я.

Она ничего не сказала; все ее внимание было приковано к нотам, которые она знала наизусть; эту музыку она прежде играла много раз и никогда не пользовалась нотами. Я понял, что она слышит меня, что чувствует мое близкое присутствие, ибо с ее щек исчез румянец, а лицо сильно побледнело.

– Мне очень жаль, что вы уезжаете, – проговорила она почти шепотом, все пристальнее вглядываясь в ноты и перебирая клавиши со странной лихорадочной энергией, которой я никогда не замечал в ней прежде.

– Я буду помнить эти ласковые слова, мисс Фэрли, еще очень долго после того, как наступит и канет в Лету завтрашний день.

Она еще больше побледнела и почти совсем отвернулась от меня.

– Не говорите о завтрашнем дне, – сказала она. – Пусть музыка говорит сегодня вечером языком более веселым, чем наш.

Губы ее дрожали. Из них вырвался слабый вздох, который она тщетно пыталась подавить. Пальцы ее затрепетали на клавишах – прозвучала фальшивая нота, она хотела поправиться и с гневом опустила руки на колени. Мисс Холкомб и мистер Гилмор с удивлением оторвали взгляды от карточного стола, за которым сидели. Даже миссис Вэзи, дремавшая в своем кресле, проснулась, когда музыка вдруг резко оборвалась, и осведомилась, что случилось.

– Вы играете в вист, мистер Хартрайт? – спросила мисс Холкомб, значительно посмотрев на меня.

Я знал, что она хочет сказать, знал, что она права, и потому в тот же миг встал и подошел к карточному столу. Когда я отошел от фортепиано, мисс Фэрли перевернула нотную страницу и снова коснулась клавиш, уже более уверенной рукой.

– Я сыграю эту пьесу, – сказала она, страстно ударяя по клавишам. – Я сыграю ее в последний раз!

– Подите сюда, миссис Вэзи, – сказала мисс Холкомб, – нам с мистером Гилмором надоело играть в экарте, будьте партнером мистера Хартрайта в висте.

Старый адвокат насмешливо улыбнулся. У него была лучшая рука, он только что открыл короля. Так что, по всей вероятности, внезапное желание мисс Холкомб переменить игру он приписывал ее неумению проигрывать.

В продолжение всего вечера мисс Фэрли не проронила больше ни слова, не бросила в мою сторону ни единого взгляда. Она оставалась за фортепиано, я – за карточным столом. Она играла непрерывно, словно в музыке искала спасения от самой себя. Ее пальцы то касались клавиш с томительной любовью, с мягкой, горькой, замирающей нежностью, невыразимо прекрасной и грустной для слуха, то переставали ее слушаться или бежали по инструменту механически, как будто их труд был слишком для них тяжел. И все же, какие бы чувства они ни сообщали музыке, их решимость продолжать игру не иссякала. Мисс Фэрли встала из-за фортепиано, только когда мы все встали, чтобы пожелать друг другу доброй ночи.

Миссис Вэзи ближе всех стояла к двери и первая пожала мне руку.

– Я больше не увижусь с вами, мистер Хартрайт, – сказала старушка. – Я искренне сожалею, что вы уезжаете. Вы были очень добры и внимательны, а старые дамы, такие как я, чувствуют доброту и внимание. Желаю вам счастья, сэр, и благополучного пути.

Следующим подошел мистер Гилмор:

– Надеюсь, нам представится еще случай познакомиться поближе, мистер Хартрайт. Вы вполне уверены, что это небольшое дельце находится в надежных руках? Да, да, разумеется. Господи, как холодно! Не стану вас больше задерживать. Bon voyage, мой дорогой сэр, bon voyage, как говорят французы.

Настала очередь мисс Холкомб прощаться.

– В половине восьмого завтра утром, – сказала она, а затем добавила шепотом. – Я слышала и видела больше, чем вы думаете. Ваше сегодняшнее поведение сделало меня вашим другом на всю жизнь.

Мисс Фэрли подошла последней. Боясь выдать себя, я не взглянул на нее, когда взял ее руку в свою, думая о завтрашнем дне.

– Я уезжаю рано утром, – сказал я, – прежде чем вы…

– Нет-нет, – перебила она меня торопливо, – не прежде, чем я встану. Я спущусь к завтраку с Мэриан. Я не настолько неблагодарна и забывчива, чтобы не помнить последних трех месяцев…

Голос изменил ей, ее рука нежно пожала мою и тут же выпустила. Она ушла еще до того, как я успел пожелать ей «доброй ночи».

Конец моего рассказа быстро приближается, приближается с той же неизбежностью, с какой наступил рассвет в то последнее мое утро в Лиммеридже.

Когда я сошел к завтраку, еще не было половины восьмого, однако обе сестры уже ждали меня в столовой. В холодной и тускло освещенной комнате, в унылом утреннем безмолвии дома мы трое сели за стол и старались есть, старались говорить. Наши усилия оказались тщетны, и я встал из-за стола, чтобы положить этому конец.

Едва я протянул руку мисс Холкомб, которая была ближе ко мне, мисс Фэрли вдруг отвернулась и поспешно вышла из комнаты.

– Так лучше, – сказала мне мисс Холкомб, когда дверь закрылась, – лучше для вас и для нее.

С минуту я не мог вымолвить ни слова: тяжело было лишиться ее, не попрощавшись, не взглянув на нее в последний раз. Взяв себя в руки, я попытался проститься с мисс Холкомб в подобающих случаю выражениях, однако слова, которые мне хотелось ей высказать, свелись к единственной фразе:

– Заслуживаю ли я, чтобы вы написали мне?

Вот все, что я мог сказать.

– Вы заслуживаете всего, что будет в моих силах сделать для вас, пока мы оба живы. Каков бы ни был конец у этой истории, вы будете о нем знать.

– А если я снова смогу быть вам полезен, через много лет, когда изгладится память о моей самонадеянности и моем безумстве…

Я больше не мог говорить. Голос мой дрожал, а на глаза помимо моей воли выступили слезы.

Мисс Холкомб схватила мои руки и пожала их крепко и уверенно, по-мужски; темные глаза ее сверкнули; щеки вспыхнули; решительное и энергичное лицо просияло и сделалось прекрасным, озарившись чистым внутренним светом ее великодушия и сочувствия.

– Если нам понадобится помощь, я непременно обращусь к вам как к моему другу и ее другу, как к моему и ее брату.

Она замолчала, притянула меня ближе к себе – бесстрашное, благородное создание! – как сестра коснулась моего лба губами и обратилась ко мне по имени:

– Господь да благословит вас, Уолтер! Подождите здесь и постарайтесь успокоиться. Ради нашего общего блага теперь мне лучше удалиться. Я посмотрю с балкона, как вы поедете.

Она вышла из комнаты. Я повернулся к окну, за которым увидел лишь унылый пустынный осенний пейзаж. Мне было необходимо собраться с силами, прежде чем, в свою очередь, покинуть эту комнату навсегда.

Прошла минута, едва ли больше, когда я услышал звук тихо отворившейся двери и шелест женского платья. Сердце мое бешено забилось, я обернулся. С дальнего конца столовой ко мне приближалась мисс Фэрли.

Она остановилась в нерешительности, когда наши взгляды встретились и она поняла, что мы в комнате одни. Затем с мужеством, которое женщины так часто теряют, столкнувшись с малыми испытаниями и так редко – с крупными, подошла ко мне ближе, необычно бледная и необычно спокойная, пряча что-то в складках своего платья.

– Я ходила в гостиную, чтобы взять вот это, – проговорила она. – Это будет напоминать вам о вашем пребывании в Лиммеридже, о друзьях, которых вы здесь оставляете. Вы говорили мне, что я делаю успехи, когда я рисовала этот пейзаж… И вот я подумала: может быть, вам будет приятно…

Она отвернулась и протянула мне свой рисунок беседки, в которой мы встретились с ней впервые. Бумага дрожала в ее руках, когда она протягивала мне рисунок, и задрожала в моей, когда я его взял.

Я боялся выдать свои чувства и только ответил:

– Я никогда не расстанусь с ним, всю мою жизнь этот рисунок будет самым дорогим сокровищем для меня. Я чрезвычайно благодарен вам и за него, и за то, что вы не дали мне уехать, не простившись с вами.

– О, – сказала она простодушно, – могла ли я поступить иначе после того, как мы с вами провели столько счастливых дней вместе!

– Эти дни, может статься, не вернутся больше никогда, мисс Фэрли, наши жизненные пути расходятся. Но если когда-нибудь настанет время, когда преданность всего моего сердца, всей моей души и все мои силы смогут дать вам минутное счастье или избавить вас от минутного горя, вспомните о бедном учителе рисования, который учил вас. Мисс Холкомб обещала мне это, обещаете ли это и вы?

Грусть расставания тускло мерцала в нежных голубых глазах ее, наполненных слезами.

– Обещаю, – с трудом выговорила она. – О, не смотрите на меня так! Я обещаю вам это от всего сердца.

Я осмелился подойти к ней ближе и протянул руку со словами:

– У вас много друзей, которые любят вас, мисс Фэрли. Ваше будущее счастье является предметом надежд многих из них. Могу ли я сказать при расставании, что оно также является предметом и моих надежд?

Слезы заструились по ее щекам. Одной рукой она оперлась о стол, чтобы удержаться на ногах, а другую подала мне. Я взял ее и крепко пожал. Голова моя склонилась над этой рукой, слезы мои упали на нее, губы мои в эту последнюю минуту прижались к ней – не с любовью, о нет! – с агонией отчаяния.

– Ради бога, оставьте меня! – проговорила она слабым голосом.

С этими умоляющими словами вырвалась тайна ее сердца. Я не имел права слышать их, не имел права ответить на них; эти слова, во имя ее святой беззащитности, изгоняли меня из комнаты. Все было кончено. Я выпустил ее руку из своей. Я больше ничего не сказал. Слезы скрыли ее от моих глаз, я отер их, чтобы взглянуть на нее в последний раз. В изнеможении она села в кресло, положила руки на стол и устало опустила на них свою прелестную головку. Один прощальный взгляд – и дверь закрылась, бездна разлуки разверзлась между нами… Образ Лоры Фэрли отныне стал для меня лишь воспоминанием прошлого.