Дочь часовых дел мастера Мортон Кейт
Себя Джульетта слышала будто со стороны – ей казалось, что она говорит уверенно и четко, – как вдруг Алан потянулся к ней и сказал:
– Бога ради, Джульетта, сядь! – А когда она уже готова была послушаться и даже сделала к нему шаг, он добавил фатальное: – Надо быть осторожнее, в твоем положении.
Казалось, ей накинули на шею удавку и тянут, дышать становится нечем, и надо бежать – бежать во что бы то ни стало, бежать отсюда, от него, найти место, где ничто не будет стеснять ей дыхание.
Бурей она неслась по берегу, в направлении, противоположном тому, откуда они пришли, не обращая внимания на его отчаянные призывы, – летела к рощице на горизонте.
Джульетта не имела привычки плакать; в последний раз она плакала в шесть лет, когда умер отец и мать сказала ей, что из Лондона они переезжают в Шеффилд, где будут жить с бабушкой. Но сейчас, в пылу гнева и обиды на Алана за то, что он все понял так превратно – что он мог вообразить, будто она бросит свою работу и сядет дома с ребенком, пока он будет каждый день ходить и… что, продавать обувь? – мир вокруг нее завертелся, и ей показалось, будто она сама утрачивает телесность и расползается клочьями, похожими на струйки дыма.
В мгновение ока Джульетта достигла рощи и, подчиняясь властному желанию укрыться где-нибудь, спрятаться, нырнула между стволами. Там она обнаружила тропу из примятой травы – так бывает, когда кто-то регулярно ходит по одному и тому же месту, – которая вела прочь от реки. Она решила, что тропа круговая и скоро выведет ее к деревне с другой стороны, ближе к «Лебедю», но с ориентацией на местности у нее всегда было неважно. Под грохочущий аккомпанемент своих мыслей Джульетта заходила в рощу все глубже, а когда наконец снова оказалась на солнце, то обнаружила, что никакой деревни рядом нет. И мало того что она заблудилась, ее вдруг замутило так отчаянно, что пришлось ухватиться обеими руками за ствол ближайшего дерева, и ее тут же вытошнило…
– У-и-и-и-и!
Джульетта даже подпрыгнула, когда на нее налетел Рыж, раскинув руки крестом:
– Мам, я спитфайр, а ты – юнкерс!
Она инстинктивно подалась в сторону, чтобы избежать столкновения.
– Мама, – сердито сказал он. – Это непатриотично!
– Извини, Рыж, – начала было она, но поздно – он уже устремлялся прочь на бреющем полете.
Тут она заметила, что Беа ушла далеко вперед и почти поравнялась с той самой рощей.
Джульетта расстроилась: больше десяти лет этот причал был частью их семейной истории, и она так мечтала привести сюда дочь, чтобы та увидела его своими глазами. Нельзя сказать, чтобы она ждала от этого посещения чего-то конкретного – и уж конечно, не думала, что дочь впадет в экстаз при виде этого места, – но ведь какая-нибудь реакция должна быть?
– Тебе грустно, мамочка?
Рядом стоял малыш Тип, внимательными глазенками глядя на нее снизу вверх.
Джульетта улыбнулась:
– Когда в комнате ты? Ни за что на свете.
– Но мы же не в комнате.
– Точно. Ты прав. Какая я глупая.
Он вложил в ее большую ладонь свою маленькую ладошку, и они вместе пошли за остальными. Джульетта не переставала удивляться тому, как точно руки ее детей входили в ее ладонь, а еще – теплу, которое неизменно разливалось у нее внутри, стоило ребенку просто взять ее за руку.
На другом берегу ярко желтело под солнцем ячменное поле. Глядя на то, как свежо серебрится Темза, слушая пчел, деловито жужжащих в зарослях клевера, трудно было поверить, что где-то идет война. Хотя в деревне она, конечно, оставила свои знаки: с домов исчезли таблички с названиями улиц, стекла в окнах были крест-накрест проклеены полосками бумаги, а на телефонной будке Джульетта заметила плакат, напоминавший местным жителям о необходимости копать для победы. И они копали – закрыли дерном даже Белого Коня в Уффингтоне, чтобы тот не послужил ориентиром для вражеских самолетов. И все равно мирный пейзаж в плавной излучине реки мешал поверить в реальность войны.
Тип еле слышно вздохнул рядом, и ей вдруг подумалось, что он ведет себя даже тише обычного. Да и темные круги под его глазами, которые она заметила вчера, не прошли до конца.
– Ты хорошо спал, мышонок?
Он кивнул:
– В новой кровати всегда немного не по себе.
– Правда?
– Да, но только сначала.
Похоже, он принялся обдумывать ее слова.
– А тебе тоже не по себе, мамочка?
– Ну конечно. Я же большая, а большим всегда от чего-нибудь не по себе.
– Но только сначала?
– Да.
Услышав это, Тип вроде бы немного успокоился, и ей стало приятно, но и немного тревожно. Она и не предполагала, что ее комфорт имеет какое-то значение для малыша. Затем Джульетта посмотрела вслед двум старшим, которые отошли уже довольно далеко. Им уж точно не приходило в голову интересоваться, хорошо она спит по ночам или нет.
– Палочка Пуха! – Тип вытянул свою ладошку из ее руки и нагнулся за гладкой серебристой веточкой, почти невидимой среди травы.
– Ой, правда. Какая замечательная. Красивая, да?
– Совсем гладкая.
– Это, наверное, ива. А может, береза.
– Надо посмотреть, умеет ли она плавать.
– Только не подходи к воде слишком близко, – сказала она, взъерошив ему волосы.
– Хорошо. Не буду. Здесь же глубоко.
– Наверняка.
– Здесь утонула девочка.
Джульетта даже отпрянула:
– Нет, милый!
– Да, мамочка.
– Никто здесь не тонул.
– Утонула девочка. Она упала из лодки.
– Кто, какая девочка? Откуда ты узнал?
– Мне Берди сказала.
А потом он улыбнулся – серьезно, как все малыши, так что у нее даже зашлось сердце, – и с совершенно другим настроением, торжествующе потрясая своей находкой над головой, побежал к брату и сестре, которые уже дрались из-за таких же палочек.
Джульетта смотрела ему вслед.
Опомнившись, она поняла, что грызет заусенец на пальце.
Она не знала, чего больше бояться: того, что ее малыш вдруг заговорил о девочках-утопленницах, или того, что новость сообщила ему пернатая подружка.
– У него очень живое воображение, – услышала она голос внутреннего Алана.
– Он разговаривает с птицами, – шепнула она еле слышно.
Джульетта потерла сначала глаза, потом лоб, потом виски. В голове еще пульсировало после вчерашнего, и она с радостью отдала бы что угодно, лишь бы свернуться где-нибудь калачиком и поспать еще пару часов. А лучше дней.
С долгим, медленным вдохом она решила пока отодвинуть тревогу. Позже найдется время подумать и над этим. Тип уже добежал до тех двоих и теперь носился по полю, восторженно визжа и поглядывая через плечо на брата, а тот притворялся, что гонится за ним. Совсем как обычный мальчик. («Он и есть обычный мальчик», – сказал Алан.)
Джульетта взглянула на часы и увидела, что уже почти восемь. Слегка передернув плечами, она пошла к детям, которые ждали ее у рощи.
Поравнявшись с ними, она взмахнула рукой, чтобы они шли за ней дальше, в лес; и пока дети резвились между древесных стволов, размахивая палочками на манер мечей и изображая из себя рыцарей, Джульетта снова задумалась об Алане и о том дне, двенадцать лет тому назад, когда она убежала от него и впервые попала на эту тропу…
Да, тропа вывела ее явно не в деревню, это было ясно как день; перед ней лежало поле, по которому на равном расстоянии друг от друга были расставлены большие круглые валки сена. За ним было еще поле, дальше – каменный амбар; за амбаром торчала какая-то крыша. С двумя коньками и нагромождением труб.
Вздохнув – солнце стояло высоко, и было очень жарко, а пламя ее гнева уже прогорело, оставив по себе горстку угольков, дотлевающих где-то в животе, – Джульетта поплелась по траве к далекому дому.
Как Алан мог настолько ее не понять; как мог вообразить, хотя бы на секунду, что она согласится бросить работу? Ведь она пишет не потому, что может писать; писательство – ее вторая натура. Как мог не увидеть этого он, мужчина, с которым она поклялась провести всю жизнь, чьим ушам доверяла свои самые сокровенные тайны?
Значит, она ошиблась. Это же очевидно. Их брак – ошибка, но теперь появится ребенок, и он будет маленьким и беззащитным, а также, скорее всего, шумным, с ним не будут пускать в театры, и она кончит, как ее мать, – несчастной пленницей своих неосуществившихся амбиций.
Может, еще не поздно все отменить? Их браку только один день. Всего-то двадцать четыре коротких часа. Может быть, если они отправятся в Лондон не откладывая, прямо сегодня, им еще удастся застать на месте того чиновника, который зарегистрировал их брак, и выпросить у него свидетельство о регистрации, пока он не подшил бумагу в папку? И тогда все будет как раньше, словно никакой свадьбы и не было.
Тут, видимо почувствовав угрозу своему будущему, маленькая жизнь внутри нее напомнила о себе новым приступом тошноты: «Я здесь!»
И она была права, эта жизнь. Она-то уже существовала. Она или он; маленький человечек рос внутри нее и в один прекрасный день, в не таком уж далеком будущем, собирался родиться. И даже отмена ее брака с Аланом не сможет этому помешать.
Джульетта дошла до края первого поля и открыла простую деревянную калитку, чтобы перейти на следующее. Хотелось пить; жаль, что она не догадалась захватить с собой термос.
Пройдя половину второго поля, она поравнялась с амбаром. Большие двустворчатые двери были открыты, и, проходя мимо, она заглянула внутрь и увидела большую сельскохозяйственную машину – молотилку; слово всплыло откуда-то из глубин памяти, – над которой со стропил свисала весельная лодка, судя по всему давно не видевшая реки.
Когда Джульетта добралась до края второго поля, его спелая желтизна вдруг сменилась яркой, сочной зеленью, какую можно увидеть лишь в разгар лета в садах сельской Англии. Этот сад был разбит вдоль задней стены того самого дома с двумя фронтонами, и хотя большую часть изгороди скрывали заросли терновника, в ней была решетчатая калитка, сквозь которую Джульетта увидела двор с дорожками, усыпанными гравием, и одинокий каштан в центре. Его окружали клумбы с курчавой зеленой листвой и веселыми яркими цветами.
Она шла вдоль изгороди, пока не кончилось поле и под ее ногами не оказалась грунтовая дорога. Надо было выбирать – повернуть направо и вернуться туда, откуда она пришла, или пойти налево. Джульетта выбрала второе. Заросли терновника продолжались и с этой стороны ограды: на некотором расстоянии от поворота та переходила в каменную стену, вскоре сливавшуюся с боковой стеной дома. Там же была еще одна калитка, вернее, настоящие ворота из кованого железа, с фигурным козырьком наверху.
По ту сторону ворот дорожка из плитняка уводила к главному входу, который оказался до того нарядным и изысканным, что Джульетта невольно задержалась, наслаждаясь ласкающими глаз очертаниями и отделкой. Она всегда умела видеть красоту, особенно такую, рукотворную. Иногда по выходным они с Аланом садились в поезд и отправлялись в сельскую местность, а то и брали машину у кого-нибудь из знакомых и катались по тесным улочкам богом забытых деревушек. Джульетта всегда брала с собой блокнот, куда записывала все о понравившихся ей крышах или мостовых, выложенных каким-нибудь особым орнаментом, который она находила чудесным. Это хобби неизменно смешило Алана, который, беззлобно подтрунивая над ней, называл ее «ячеистой дамочкой» – из-за того, что Джульетта имела глупость больше одного раза обратить его внимание на ячеистый способ укладки черепицы, который особенно нравился ей.
Этот двухэтажный дом был сложен из камня, поросшего от старости лишайником. Крыша, тоже каменная, была на пару тонов темнее и радовала глаз. У самого конька плитки были маленькими, но, спускаясь к карнизам, становились все крупнее и крупнее. Лучи солнца по-разному отражались от их неровных поверхностей, и поэтому казалось, будто крыша живет и даже движется, словно чешуйчатая спина рыбы. В каждом из фронтонов было по окошку, и Джульетта прислонилась к воротам, чтобы разглядеть их; на миг ей почудилось, будто в одном окне что-то движется, но она тут же одернула себя: никого там нет, только мелькнула тень пролетавшей птицы.
Пока она любовалась домом, створка ворот под ее рукой вдруг подалась внутрь, точно приглашая войти.
Джульетта шагнула на каменную дорожку сада, и ее тут же охватило чувство глубокого покоя. Сад был прекрасен: пропорции, выбор растений, ощущение защищенности, которое давала стена вокруг. От ароматов кружило голову: тонкая нота позднего жасмина мешалась с запахами лаванды и жимолости. В древесных кронах порхали птицы, пчелы и бабочки летали между цветками, которых на обширных клумбах было великое множество.
Калитка, через которую вошла Джульетта, была вспомогательной. Теперь она разглядела широкую подъездную аллею, которая вела от входа к большим деревянным воротам в каменной ограде. Аллею окаймляли кусты штамбовых роз с бархатистыми розовыми лепестками, а в ее конце, у самой изгороди, раскинул ветви большой японский клен, разросшийся так, что его крона почти нависала над въездом.
Лужайка перед домом была густого зеленого цвета, и Джульетта, недолго думая, скинула башмаки и босиком ступила в траву. Та была прохладной, нежные стебельки приятно щекотали пальцы. Божественно, иначе и не скажешь.
Участок травы под кленом, пестрый от солнечного света, который просачивался сквозь крону, показался ей особенно привлекательным, и Джульетта направилась туда. Откровенное посягательство на неприкосновенность чужого владения. Но она была уверена: тот, кто живет в таком доме, окруженном таким садом, должен быть исключительно милым человеком.
Солнце пригревало, ветерок ласкал, и Джульетта, опустившись на траву под кленом, вдруг широко зевнула. Усталость нахлынула на нее, подхватила и увлекла в сон, и спорить с ней было невозможно. Такое часто случалось в последние дни, и всегда в самое неподходящее время – с тех самых пор, как она узнала о ребенке.
Подложив под голову вместо подушки свернутый кардиган, она легла на спину, так, чтобы видеть дом. Она пообещала себе, что полежит всего минуточку, а потом сразу встанет и пойдет, но солнце ласково пригревало ступни, и не успела она опомниться, как веки уже налились свинцом.
Проснувшись, Джульетта не сразу вспомнила, где она. Такого сна, как сейчас, – глубокого, без сновидений – она не знала уже много недель подряд.
Она села и потянулась. И только тогда заметила, что она больше не одна в саду.
Возле дома, у ближайшего к калитке угла, стоял человек. Он был старше нее. Не намного, и не столько годами, сразу ощутила она, сколько тяжестью души. Фронтовик – тут нельзя было ошибиться. Они до сих пор носили военную форму, эти несчастные, сломленные войной люди. И навсегда останутся особым поколением – замкнутым, словно запертым в себе.
Он смотрел прямо на нее, с лицом серьезным, но не строгим.
– Извините! – крикнула ему Джульетта. – Я нечаянно зашла сюда без спросу. Заблудилась.
Он помолчал, а потом ответил коротким взмахом руки. По этому жесту Джульетта сразу поняла, что все в порядке; он не рассматривает ее как угрозу и понимает, какой неодолимый соблазн этот дом и этот сад с присущей им магией обольщения представляют для беззащитного заблудившегося путника, которого в жаркий день манит клочок прохладной, тенистой травы под пышным кленом.
Не говоря ни слова и не оглядываясь, мужчина вошел в дом и закрыл за собой дверь. Провожая его взглядом, Джульетта увидела свои башмаки. Короткая дорожка тени тянулась от них по траве. Она посмотрела на часы. Четыре часа прошло с тех пор, как она бросила Алана на причале.
Джульетта обулась, завязала шнурки и, оттолкнувшись от земли, встала.
Она знала, что пора уходить; что ей надо еще выяснить, где она находится относительно деревни; и все равно расставаться с этим местом было невыносимо жаль. Она вдруг ощутила такую сдавленность в груди, точно что-то удерживало ее здесь физически. Посреди ровно подстриженной лужайки она остановилась, подняла голову и снова стала глядеть на дом, и от необычного, румяного света, который заливал его в тот момент, все в ее жизни вдруг стало совершенно ясным.
Любовь – таким было ее главное ощущение тогда, любовь глубокая, сильная, изначальная, не к кому-то или чему-то конкретному, а ко всему вообще. Этой любовью, казалось, было пропитано все, что она видела, и все, что слышала, тоже: залитая солнцем листва и глубокие тени под деревьями, каменная кладка дома и песни птиц, порхающих над головой. И в этом румяном сиянии она внезапно ощутила то, что люди религиозные, должно быть, чувствуют в церкви: ее омыла глубочайшая уверенность в том, что кто-то знает все ее мысли, всю ее насквозь, и у нее есть место, которому она принадлежит, и есть человек, которого она может назвать своим. И это было так просто. В этом был свет, красота и истина.
Когда она добралась наконец до «Лебедя», Алан уже ждал ее. Джульетта через две ступеньки взлетела по лестнице и распахнула дверь в их комнатенку, вся раскрасневшаяся и от жары, и от тех откровений, которые принес ей этот день.
Алан стоял у окна с частым переплетом, старинные стекла которого слегка искажали речной пейзаж, напряженная поза выдавала неловкость, как будто он принял ее, только услышав шаги на лестнице. Выражение лица было настороженным, и Джульетта не сразу вспомнила почему: да, они же поссорились на причале, и она убежала, пылая гневом.
– Ничего не говори, просто послушай, – начал Алан, – я хочу, чтобы ты знала: я никогда не имел в виду, что тебе надо…
Джульетта помотала головой:
– Все это уже совсем не важно, разве ты не понимаешь? Все это не имеет никакого значения.
– В чем дело? Что-то случилось?
Все было по-прежнему внутри нее – и ясность, и свет, – не хватало только слов, чтобы рассказать о них, но энергия золотого свечения переполняла Джульетту, и сдерживать ее не было больше никакой возможности. Она подбежала к нему, страстная, нетерпеливая, заключила его лицо в свои ладони и поцеловала его так, что всякая враждебность между ними, всякая напряженность, если они еще оставались, растаяли без следа. А когда он удивленно открыл рот, чтобы заговорить, она снова помотала головой и прижала палец к его губам, призывая к молчанию. Не надо слов. Слова все испортят.
Вот этот миг.
Сейчас.
Глава 20
Сад был почти таким, каким Джульетта его запомнила. Конечно, немного одичал, но ведь миссис Хэммет предупреждала, что женщина, владевшая домом в ту пору, когда Джульетта набрела на него в 1928 году, вынуждена была передать бразды правления своей собственностью другим.
– Девяносто лет, вот сколько ей было, когда она умерла тем летом. Садовник, правда, по-прежнему приходит раз в месяц, как было заведено при ней, только работает спустя рукава, да и что с него взять, – в голосе хозяйки прозвучала нотка презрения, – горожанин, он и есть горожанин. Люси в гробу перевернулась бы, случись ей увидеть, как он обкромсал розы в этом году, готовя их к зиме.
Джульетта, вспоминая великолепие сада образца 1928 года, спросила, жила ли владелица по-прежнему в своем доме, на что получила ответ: нет, примерно тогда Люси и начала свои «шашни» с ассоциацией, а сама перебралась в домик здесь, в деревне, поблизости.
– Жила тут, неподалеку, снимала коттедж в ряду таких же, перестроенных из конюшен. Да вы их, наверно, видели? Меньше ступенек для одинокой старухи, говорила она. А я думаю, меньше воспоминаний – вот что было важнее всего.
– В Берчвуде с ней что-то случилось?
– Да нет, я не про то. Дом-то она любила, что и говорить. Просто вы еще молоденькая и не знаете, что для стариков тяжелы все воспоминания, даже самые приятные.
Время уже успело придавить Джульетту своей тяжестью. Но она не хотела обсуждать это сейчас, тем более с миссис Хэммет.
Договор с АИИ, насколько она поняла, предполагал возможность проживания в доме стипендиатов, изучающих искусство. Человек, передавший им ключ вчера вечером, когда они приехали из Лондона, сказал, поправляя на носу очки:
– Дом не слишком современный. Обычно здесь останавливаются люди одинокие, а не семьи с детьми, и ненадолго. К сожалению, у нас нет электричества, хотя, с другой стороны, война… А в остальном все должно быть в порядке…
Тут из кладовой выпорхнула птица и пролетела прямо у них над головами, мужчина начал бурно оправдываться, а Джульетта, сказав слова благодарности, стала подталкивать его к двери, и лишь когда он заспешил прочь по дорожке из плитняка, а она заперла за ним дверь, оба наконец вздохнули свободно. Привалившись к двери спиной, она увидела устремленные на нее взгляды трех вынужденно перемещенных подростков, ожидавших ужина.
С тех пор они тут неплохо обжились. Идет уже четвертый день, погода стоит ясная и теплая, так что встают они рано и каждое утро проводят в саду. Беа повадилась забираться на каменную стену в самом солнечном месте, усаживаться на нее по-турецки и играть на флейте, а Рыж, который заметно уступал сестре в ловкости, но не хотел в этом признаваться, притаскивал весь свой арсенал палок, тоже взгромождался с ними на стену, причем в самом узком месте, и метал палки вниз, как копья. Джульетта каждый день твердила им о том, что в саду есть немало свободных ровных мест, поросших приятной травкой и точно специально предназначенных для развлечений такого рода, но ее никто не слушал. Слава богу, Типа высота не манила. Он выбирал себе укромный уголок в траве или в кустах, каждый день новый, и сидел там, терпеливо выстраивая шеренги из игрушечных солдатиков, которых прислала одна добрая леди из числа женщин-добровольцев, после того как Джульетта встретилась с ними.
Дом. Странно, до чего быстро она привыкла думать о Берчвуде как о доме. Вообще-то, у этого слова много значений: это и официальное наименование строения, где в данный момент обитает тот или иной гражданин, это и теплое, круглое, доброе имя того безопасного места, где каждого ждет утешение и радость. Дом – это голос Алана в конце долгого, трудного дня; его обнимающие руки; обоюдное знание того, насколько сильно они любят друг друга.
Господи, как же ей плохо без него.
Если бы не дети и не работа, она не знала бы, как жить. Как и было запланировано, с женщинами из местного отделения Добровольной службы Джульетта встретилась в понедельник, в одиннадцать утра. Встреча проходила в деревенском зале для собраний, через лужайку от «Лебедя», и когда Джульетта вошла, то услышала развеселую музыку – наверху, похоже, танцевали, смеялись и пели. От неожиданности она даже застыла на миг посреди лестницы, подумав, что перепутала адрес, но когда все же заглянула в дверь на площадке второго этажа, то увидела миссис Хэммет: та сидела посреди комнаты в кругу других женщин и сразу помахала Джульетте, подзывая ее и указывая на свободный стул. Стены зала украшали сине-красно-белые британские флаги, а из каждого угла смотрела круглая физиономия Черчилля.
Джульетта пришла на встречу с готовым списком вопросов, но уже через пару минут открыла блокнот на чистой странице и стала скорописью отмечать течение свободного разговора. Она привыкла засиживаться за полночь, тщательно продумывая каждую статью, но тут вдруг обнаружила, что ее воображению, при всей его тренированности, не угнаться за реальной жизнью этих женщин, эксцентричное обаяние и мудрость которых подействовали на нее так сильно, что скоро она уже смеялась вместе с ними и переживала за них. Марджори Стаббс поведала немало любопытного об испытаниях и бедах, которые выпадают на долю начинающего свиновода, отважившегося заняться разведением поросят на заднем дворе собственного дома; Милли Маклмур изложила остроумные способы применения дырявых чулок; а Имоджен Стивенс так проникновенно и красочно рассказала о недавнем возвращении домой жениха ее дочери, который воевал в авиации, пропал без вести и считался убитым, что все ее слушательницы дружно взялись за носовые платки.
И хотя все женщины, видимо, хорошо знали друг друга – среди них были матери и дочери, тетки и племянницы, подруги детства, – к Джульетте они отнеслись с большим радушием и теплотой: все, как могли, старались приветить ее в своем тесном кругу. Кроме того, им было любопытно и во многом забавно узнать, как смотрят на жизнь лондонцы, и многое из того, о чем рассказала гостья, выглядело для них не менее странным, чем их жизнь – для нее. Когда настала пора расходиться, Джульетта пообещала прийти на следующую встречу, хотя материала, собранного ею за один раз, хватило бы, чтобы развлекать читателей газеты года примерно до двухтысячного. Если нам суждено выиграть эту войну, решила она, шагая через поля в Берчвуд-Мэнор, это случится во многом благодаря женщинам – стойким, находчивым, которые собираются сейчас по всей Англии в таких вот комнатах, ободряют и поддерживают друг друга, не давая подругам упасть духом и опустить руки.
Сохраняя позаимствованную у них твердость духа, Джульетта провела три следующих дня за пишущей машинкой, у подоконника своей спальни. Это было не самое удобное для работы место – комод, на который она водрузила машинку, был, конечно, симпатичным, но вот ноги девать было решительно некуда, – но Джульетте оно нравилось. Побеги ароматной жимолости и завитки клематиса заглядывали в окно, норовя уцепиться за карниз для штор, а вид на сад, на деревню и особенно на сельское кладбище, к которому вела тропинка, оказывал на нее по-настоящему целительное воздействие. Каменную церковь, очень старую, окружало небольшое, но очень красивое место упокоения: замшелые каменные плиты в зарослях кудрявого плюща. Джульетта еще не успела там побывать, но визит на кладбище значился в ее списке обязательных дел.
Иногда, если день был слишком хорошим, чтобы сидеть дома, Джульетта брала блокнот и шла в сад. Там она находила тенистый уголок, растягивалась на траве и попеременно то писала, то грызла карандаш, украдкой наблюдая за детьми. Те, похоже, уже совсем освоились: смеялись, играли, хорошо ели, а также дрались, боролись, топали и, как обычно, слегка сводили ее с ума под вечер.
Джульетта решила быть сильной ради них. Место за штурвалом их маленького семейного самолета занимала теперь она, и какие бы сомнения ни наваливались на нее по ночам, когда она гасила свет и погружалась в медленно текущую бессонную тьму, как бы ни снедало ее беспокойство – вдруг она сделает неправильный выбор и этим разрушит их жизнь? – ответственность за то, чтобы дети каждый день чувствовали себя спокойно и уверенно, лежала теперь на ней и только на ней. Без Алана нести этот груз стало куда тяжелее. Трудно быть единственным взрослым в семье.
Надо сказать, большую часть времени ей удавалось вести себя как ни в чем не бывало, не считая того случая в среду вечером, когда она чуть не сорвалась. Думая, что дети на лугу за домом, она сидела у себя и стучала по клавишам, надеясь до ужина закончить статью для мистера Таллискера. Встреча с дамами из Женской добровольной службы Берчвуда и Леклейда в понедельник утром убедила ее в правильности решения редактора: их обворожительные в своем разнообразии характеры так вдохновили Джульетту, что она твердо решила воздать им должное.
Она как раз писала историю дочери Имоджен Стивенс и дошла до того места, когда молодая женщина случайно взглянула в окно кухни и увидела, что мужчина, которого она любила и которого ей велели считать мертвым, идет по садовой дорожке к двери ее дома. Пальцы бегали по клавишам быстрее, чем отскакивали от бумаги молоточки; Джульетта была вся там, в рассказе, и вместе со своей героиней сорвала с себя передник и бросилась к двери, твердя себе, что глаза обманули ее, замешкалась, боясь убедиться в своей ошибке, и тут же услышала звук ключа, поворачиваемого в замке. И когда дочь Имоджен упала в объятия возлюбленного, сердце самой Джульетты забилось так сильно, что она не выдержала – месяцы тревоги и ожидания, усталости и внезапных перемен дали о себе знать; всего на минуту она позволила себе ослабить защиту.
– Мам? – Голос раздался сзади, потом ближе. – Мама? Ты что, плачешь?
Джульетта, которая уперлась в крышку комода локтями и спрятала лицо в ладонях, застыла на полувсхлипе. Как можно тише переведя дыхание, она сказала:
– Не говори глупостей.
– А что ты тогда делаешь?
– Думаю, конечно. А что? Ты делаешь это как-то иначе? – Она повернулась, с улыбкой запустила карандашом в дочь и добавила: – Ах ты, Пушистый Медвежонок! Разве ты когда-нибудь видела, чтобы я плакала?
И вот теперь Тип. За него было тревожно, как, впрочем, и всегда. Джульетта до сих пор не решила, есть у нее новые причины для беспокойства за младшего или нет. Просто она так его любит – не больше, чем остальных, нет, но как-то иначе. А еще он стал чаще уединяться. («Вот и отлично, – сказал ей внутренний Алан. – Значит, он умеет себя занять. Лучший вид людей. Он займется творчеством, вот увидишь, будет художником, когда вырастет».) Если бы он просто играл в одиночку в солдатиков, которых то выстраивал на полу в шеренги, сбивая потом одного за другим, то отправлял с тайной миссией в сад или в дальний угол дома, было бы еще ничего; но в последнее время Джульетта часто замечала, что он с кем-то беседует, хотя рядом никого нет. Если она заставала сына за этим занятием снаружи, то валила все на птиц, но он и в доме делал то же самое. Особенно он любил местечко на лестнице, где почему-то всегда было тепло, и раз-другой Джульетта, не устояв перед соблазном, принималась шпионить за ним, подглядывая из-за угла.
Как-то днем, когда Тип играл, сидя на пятках, в саду за домом, под яблоней, она подкралась к нему и тоже тихонько опустилась на землю за его за спиной.
– С кем ты разговариваешь? – спросила она, стараясь выглядеть беззаботной, но с таким напряжением, что голос ее выдал.
– С Берди.
Джульетта подняла глаза на крону яблони:
– Берди на дереве, да, милый?
Тип посмотрел на нее так, словно она рехнулась.
– Или уже улетела? Может быть, мама ее спугнула?
– Берди не летает.
– Нет?
Он помотал головой:
– Она ходит ножками, как ты и я.
– Понятно. – Нелетающая птица. Что ж, и такие бывают. Нечасто, правда. – А она поет?
– Иногда.
– А где ты повстречал Берди? Она сидела на дереве?
Тип слегка нахмурился, глядя на солдатиков, точно обдумывал ее вопрос, а потом мотнул головой в сторону дома.
– В доме?
Он кивнул, все так же глядя на игрушки.
– Что она там делала?
– Она там живет. Иногда выходит в сад.
– Я вижу.
Тут он резко обернулся:
– Правда? Ты правда видишь ее, мамочка?
Джульетта растерялась. Ей очень хотелось обнадежить Типа, сказать: «Я тоже вижу твою воображаемую подружку»; но, как она ни старалась принять мысль о том, что ее сын придумал себе друга, чтобы проще пережить время больших перемен, поддерживать эту иллюзию казалось ей недопустимым.
– Нет, милый, – сказала она. – Берди – твоя подружка, не мамина.
– Но ты ей тоже нравишься, мамочка. Она сама так сказала.
У Джульетты заныло сердце.
– Это очень хорошо, милый. Я рада.
– Она хочет тебе помочь. Она сказала мне, чтобы я о тебе заботился.
Джульетта больше не могла противиться своим чувствам. Она сгребла сынишку в объятия, прижала его к себе, ощущая, как ей казалось, каждую косточку своего маленького мужчины, тепло его крошечного тела, и, думая о том, какая большая жизнь ему предстоит, ужасалась тому, как он от нее зависим – от нее, господи боже, как будто она может ему что-то дать.
– Мамочка, ты плачешь?
Черт! Опять!
– Нет, милый.
– Но я чувствую, как ты дрожишь.
– Ты прав, но это не грустные слезы. Просто я очень счастливая мама, ведь у меня есть такой замечательный мальчик.
В тот вечер, когда дети уснули и сон будто вернул их мордашкам ребяческое выражение и ребяческую припухлость, Джульетта крадучись вышла из дому на похолодевший воздух и пошла к реке, к причалу, чтобы посидеть там и снова полюбоваться на дом.
Налив себе стаканчик виски, она выпила его неразбавленным.
Она хорошо помнила тот гнев, который охватил ее тогда, в летний день 1928 года, когда она сообщила Алану о своей беременности.
Но то, что тогда ей казалось гневом, вызванным неспособностью Алана ее понять, на деле было страхом. Внезапным, опустошающим ощущением одиночества, очень похожего на страх ребенка, который боится, что его покинут. Этим, наверное, и объясняется то, как она вела себя тогда – вскочила, наговорила ерунды, убежала.
Ах, если бы можно было вернуться назад и сделать все иначе, прожить тот момент заново. Тот день. И следующий. И еще много-много дней подряд. Дни, когда в их жизни появились сначала Беа, потом Рыж, потом Тип. Теперь все трое растут и потихоньку отдаляются от нее.
Джульетта поднесла к губам стаканчик и опрокинула его. Ничего не вернешь. Время идет в одном направлении. И не останавливается. Даже не замедляется никогда, чтобы дать человеку подумать. Единственный путь назад – память.
В тот день, когда она вернулась в «Лебедь» и они вдоволь нацеловались, и помирились, и уже лежали в обнимку на узкой кровати с такими симпатичными железными спинками, Алан взял ее лицо обеими руками, посмотрел ей прямо в глаза и торжественно поклялся никогда больше не оскорблять ее предложением сидеть дома.
И тогда Джульетта, поцеловав его в самый кончик носа, дала ответное обещание не препятствовать ему, если он когда-нибудь решит торговать обувью.
В пятницу утром Джульетта сразу перечитала свою первую статью из серии «Письма из провинции» и послала ее мистеру Таллискеру по телеграфу. Название было временным – «Женщины на совете войны, или День с Министерством обороны», но она держала пальцы за то, чтобы редактор согласился и оставил его как есть.
Довольная тем, что статья удалась, Джульетта решила устроить перерыв и, оставив Типа играть с солдатиками в саду, прогуляться со старшими детьми до старого амбара в конце поля. Они сделали там какое-то открытие и очень хотели поделиться с ней.
– Смотри! Здесь лодка.
– Так-так, – сказала со смехом Джульетта.
И объяснила детям, что маленькую гребную лодочку, висящую в этом самом амбаре на этих самых стропилах, она видела еще двенадцать лет назад.
– Та самая?
– Скорее всего, да.
Рыж, который уже успел найти лестницу, вскарабкался по ней наверх и теперь висел, зацепившись за лодку одной рукой, в состоянии подозрительного нервного возбуждения.
– Можно мы спустим ее, ма? Скажи «да», пожалуйста!
– Осторожно, Рыж.
– Мы умеем грести, – подхватила Беа. – Да и вообще, река тут совсем мелкая.
Тут же вспомнились Тип, утонувшая девочка, опасность.
– Пожалуйста, мамочка, пожалуйста!
– Рыж, – сказала Джульетта строго. – Ты сейчас свалишься и проведешь остаток лета в гипсе.
Но он ее, разумеется, не услышал и тут же принялся скакать на перекладинах лестницы.
– Слезай уже, Рыж, – сказала Беа, недовольно поморщившись. – Как, по-твоему, мама поднимется посмотреть, если ты занял всю лестницу?
Пока Рыж спускался, Джульетта, стоя на полу, рассматривала лодку. Алан за ее спиной шептал ей прямо в ухо, что, если все время держать их на коротком поводке, ни к чему хорошему это не приведет:
«Будешь над ними так трястись, они превратятся в пугливых хлюпиков, которые от нас ни на шаг! И что мы тогда будем с ними делать? До конца жизни им сопли вытирать? Нет уж, спасибо!»
– Ладно, – сказала Джульетта, подумав, – если мы сможем ее спустить и если в ней не окажется дырок, не вижу, почему бы вам двоим не отнести ее на реку.
В приступе бурной радости Рыж прыгнул на тоненькую Беа и порывисто обнял ее, хотя та отбивалась как могла, а Джульетта тем временем заняла его место на лестнице. Она обнаружила, что лодку удерживала наверху система веревок и блоков; последние, хотя и заржавели от времени, все еще делали свою работу. Она нашла веревку с крюком, который держался за балку, отцепила его и сбросила вниз, на пол, потом спустилась сама и стала тянуть за свободный конец, опуская лодку вниз.
Про себя Джульетта надеялась, что лодка, виденная ею еще двенадцать лет назад, окажется непригодной для плавания; но, хотя внутри было полно паутины и в придачу лежал толстый слой пыли, тщательный осмотр днища показал, что причин для беспокойства нет. Лодка была суха, как лист, ни следа гнили; похоже, кто-то не так давно приложил немало труда, приводя ее в порядок.
Джульетта задумчиво провела пальцем по изгибу лодки от верхнего края борта до киля, когда что-то вдруг привлекло ее внимание. Что-то блеснуло на солнце.
– Ну, ма-а-ма? – Рыж тянул ее за рубашку. – Можно мы уже понесем ее к воде? Ну, мо-ожно?
Блестящий предмет крепко застрял в бороздке между двумя кусками дерева, но Джульетта все же умудрилась выковырять его оттуда.
– Что это? – спросила Беа, привставая на цыпочки, чтобы заглянуть матери через плечо.
– Монета. Старая. Кажется, двухпенсовик.
– Ценная?
– Да нет, вряд ли. – Она потерла монетку пальцем. – Но симпатичная, правда?
– Да какая разница? – Рыж скакал с ноги на ногу. – Можно мы уже спустим ее? Ну ма-а!
Задавив остатки материнской тревоги и отогнав всяческие «а вдруг?», Джульетта объявила лодку годной и сама помогла детям дотащить ее до края поля, откуда смотрела потом, как они, сгибаясь по обе стороны своей неудобной ноши, скрываются с ней вдали.
Тип был еще в саду, когда Джульетта вернулась. Солнечный свет пятнами пробивался через кудрявую крону японского клена, зажигая в мягких прямых волосах ребенка золотые и серебряные прядки. Он опять принес солдатиков и играл в какую-то замысловатую игру, задействовав палочки, камешки, перья и другие занимательные штуковины, разложенные по кругу.
Читать бесплатно другие книги:
