Свенельд. В полночь упадет звезда Дворецкая Елизавета

Глава 2

Поселили Горыню в девичьей избе, где обитали служанки и с ними сама Брюнхильд – та спала на резной лежанке, на пуховых постельниках и за шелковой занавеской. Для Горыни на ночь раскатали на полу два постельника, набитых пухом рогоза, а на день убрали, чтобы можно было пройти.

– А она не с нами разве будет? – посмеивались гриди и кивали на гридницу и дружинную избу. – Коли она тоже теперь в гридях, должна с нами жить.

Горыня и ухом не вела. Дуралеи хоть и пытались ее поддеть, тем не менее выражали согласие принять ее в свой круг. На лицах иных она читала сомнение: рост-де вижу, а какова эта «оружница» будет в деле? Но на это вопрос они ответ скоро получат.

Поутру она вышла на широкий двор, где упражнялись гриди, по-вчерашнему одетая отроком, и в полном боевом облачении: шлем, кольчуга, круглый щит, обшитый кожей. В руках у нее был увесистый «вяз» с женское запястье толщиной и в два локтя длиной – вчера уговорились на испытании не применять железа. Хотя и этим вязом убить человека проще простого.

– Давай, воевода, поединщика мне! – к огромной радости всего двора потребовала Горыня у Рандольва. – Чего время терять?

Гриди, челядь все более густой толпой смыкались вокруг. В ворота лезли кияне: весь город успела облететь весть, что у князя появилась дева-волот. Сам Олег вышел на крыльцо с родичами и ближними боярами.

– За поединщиками дело у нас не станет! – усмехнулся Рандольв. – Кого выставим, княже?

– Самых лучших, кого имею, – Олег тоже улыбнулся и показал на своих телохранителей, в одинаковых позах, скрестив руки на груди, стоявших перед крыльцом.

Простого человека необходимость драться с кем-то из них могла бы смутить. Олеговы телохранители были на подбор: одинакового высокого роста – Горыне по плечо, – они и внешне были похожи, как родные братья. Светловолосые, со светлыми, золотистыми бородками, с голубыми или серыми глазами, даже чертами лица они были схожи, так что на первый взгляд было сложно отличить одного от другого. Только внимательный глаз определил бы, что одни немного старше, другие немного моложе, но все – от двадцати до тридцати лет. К тому же они походили и на самого Олега, из-за чего казались неким его продолжением. Быстро оглядев их, Горыня заметила разницу только в шрамах – у одного косая белая черта на щеке, у другого нос искривлен, у третьего бровь переломлена – и в выражении глаз. Одни глаза смотрели на нее с насмешкой, другие с любопытством, третьи оценивающе… Взгляд четвертых она не могла прочесть: он казался пустым, как серый лед. А тот, что стоял вторым слева, никакой тайны не скрывал – в этих серых глазах отражалась неприкрытая, вызывающая неприязнь.

– Кто желает с девой потягаться? – спросил Рандольв.

Ответом были издевательские ухмылки – желания никто не выражал, но никто бы и не отказался.

– Пусть она сама выберет! – предложила Брюнхильд, явно желая подыграть деве-волоту.

– Только вслепую! – ответил ей красивый светловолосый отрок. Горыня видела его вчера и знала, что это Рагнар, младший сын Олега и сводный брат Брюнхильд. – Пусть она как Скади: они закутают головы в плащи, чтобы видны были одни ноги, и пусть она выберет, какие ей больше понравятся!

Дружина закатилась хохотом: поединок еще не начался, а уже изрядно всех веселил.

– Только йесли конунг не вельит потом на ньей жениться! – произнес один из телохранителей; по-славянски он говорил вполне свободно, но, как Горыня и ожидала, выговор выдал его заморское происхождение.

– На ней сможет жениться только тот, кто сумеет ее одолеть! – возразила Брюнхильд. – А пока еще никто из вас этого не смог, так что не спешите!

– Пусть это будет Лютульв, – решил Олег. – Посмотрим заодно, как он себя покажет.

Свей Лютульв, или Льотульв, как он сам произносил свое имя, был новым среди его телохранителей человеком; он приехал в Киев только минувшим летом, из Хольмгарда, и даже еще не понимал по-славянски. В телохранители он попал, потому что их число нужно было восполнить, а только он один был для этого достаточно силен как боец и внешне схож с остальными, что у Олега было обязательным требованием.

– Гакк[10]! – Товарищ хлопнул Лютульва по спине и подтолкнул вперед. – Хон эст тин. Она твоя.

К Горыне шагнул тот самый, что смотрел на нее отстраненно и беспощадно. Из всех шестерых это был, пожалуй, худший выбор. Может, он и правда берсерк, мелькнуло у нее в голове. Такие глаза смотрят на противника так, будто он уже мертв, и этим подрывают его боевой дух. Но Горыня и до того слишком часто встречалась с такими попытками. Если бы она на них поддавалась, то сейчас была бы очень далеко от Киева. И в ответ на свирепый взгляд, говоривший «я тебя уничтожу», она лишь двинула бровью и дернула плечом, отвечая: уничтожил один такой.

Варяг тем временем подготовился: надел шлем, взял щит, кто-то сунул ему в руку дубину навроде Горыниной. Первые же шаги его выявили опытного бойца: он двигался не прямо, а вперевалку, приседая и выламываясь, что напоминало пляску медведя на Весновки-Марогоны. Все его мускулистое тело ни мгновения не оставалось спокойным, а на лице застыло холодно-враждебное выражение. Он то подступал ближе, то отшатывался, старался обмануть Горыню, делал выпад, будто намереваясь нанести удар, но тут же отскакивал в сторону.

– Не бойся, дай уже ей! – весело кричали отроки, но Лютульв, поскольку не понимал, то и не слушал.

А Горыню эта медвежья пляска начинала злить. Варяг как будто издевался над ней, не удостаивая ее настоящей схватки и в то же время не давая от него отделаться. За последние три года она набралась умения и опыта, но никогда еще не встречалась с такой повадкой – вроде бы уклончивой, но смертоносной. Отчетливо Горыня понимала – стоит ей на миг зазеваться, и…

Вот Лютульв снова подступил ближе, сделал ложный выпад и опять отшатнулся. Горыня быстро шагнула за ним следом и нанесла удар своей дубиной в голову, справа налево.

Этого коварный варяг только и ждал. Нырнув под дубину, он резко выбросил левую руку вперед и вверх, целя рантом щита Горыне в подбородок. Зрители разом охнули, оценив опасность выпада. Недовольный тем, что его заставили драться с девкой, пусть и такой огромной, варяг попытался закончить поединок одним махом. Попади такой удар в цель – мог бы вышибить дух, а то и сломать челюсть. Среди возгласов слышались и недовольные – от тех, кто помнил, что это всего лишь испытание и Горыня, ничего дурного Лютульву не сделавшая, не заслужила такого серьезного увечья.

– Тинн скельмир![11] – не злобно, скорее удивленно бормотнул тот варяг, что опасался женитьбы.

Против своих в дружине такой прием не применяют, и Лютульв тем самым обошелся с Горыней как с врагом.

– Да что он творит! – донесся с крыльца возмущенный голос Брюнхильд.

Лютульв почти достиг цели – Горыня не успевала уклониться, она лишь смогла прижать подбородок к груди и чуть откинуться назад, так что удар пришелся не прямо в лицо, а соскользнул на плечо. Кого другого сила удара все равно сбила бы с ног, но Горыня устояла, только пошатнулась. Перед глазами вспыхнули белые искры, рот наполнился медным вкусом крови – щеку изнутри порвало о зубы. Но боль не заставила ее растеряться – только разозлиться на гада ползучего. Ну раз ты так…

Со всей силы она толкнула растянувшегося в длинном выпаде противника плоскостью собственного щита. Слишком понадеявшись на свой коварный удар, Лютульв зарвался: от толчка в правую сторону тела его развернуло, он потерял равновесие, и тут Горыня без затей, но от души приложила его вязом по шлему. Сверху вниз, как раз над ухом. Аж гул пошел, в железной поверхности появилась вмятина, а Лютульв рухнул на колени, бестолково мотая головой. Он был оглушен и не мог продолжать бой. Хотела бы она – сейчас одним махом снесла бы ему голову с плеч.

Тяжело дыша и сглатывая кровь во рту, Горыня отступила. Постепенно до слуха доходили ликующие крики: теперь, когда она победила вопреки коварному опасному выпаду, зрители были на ее стороне.

– Вот так! Вы видели, видели! – радостно вопила на крыльце Брюнхильд. – Так ему и надо.

Товарищи подняли Лютульва, сняли с него шлем и увели в угол двора, чтобы облить ему голову водой. Горыня стояла, опираясь на свою дубину и ожидая, не прикажет ли князь дать ей еще поединщика. Может, даже двух – при испытании новичок в дружине должен выстоять против троих. И она такое испытание уже проходила… Совсем недавно – когда деревья стояли в золоте и Амунд, князь плеснецкий, вернулся домой после трехлетнего заморского похода…

…Первым Амунд выпустил на нее Берси – самого добродушного из шестерых своих телохранителей. В Плеснецке на Горыню смотрели как на кого-то вроде побочной княжеской сестры, и он был уверен, что никто из его людей не захочет причинить ей вреда, но все же тревожился – девка есть девка, хоть и ростом в четыре локтя без малого. В Берси, как и его товарищах, было три с половиной локтя. Выглядела «схватка волотов» устрашающе. На что Горыня способна, и князь, и его гриди толком не знали: пока дядька Виберн обучал молодую великаншу «на отрока», они были за морем, и насчет ее успехов им пришлось поверить на слово. На их глазах проходили только первые ее уроки: когда ей дали самый тяжелый щит из толстых досок – в каждой дружине есть такой, называемый «щит бессмертного», – чтобы проверить, сумеет ли она отражать удары, то есть можно ли вообще выучить девку «на отрока». То испытание она прошла, но в памяти князя и его гридей осталась едва умеющей прикрыть колени.

Проверяя, насколько уверенно Горыня держит оружие, Берси стал теснить ее, наседал, пока не подошел слишком близко. Не выдумывая ничего особенного, Горыня взмахом ноги ударила в его щит – и Берси вылетел из круга, опрокидываясь на спину, и рухнул наземь. Вопли и хохот взлетели над княжьим двором – зрелище было красочное, особенно при том, что в кругу осталась девушка с длинной русой косой, свисающей из-под шлема и заткнутой сзади за пояс, чтобы не мешалась. Горыня тяжело дышала – не столько от усилий, сколько от волнения. За эти три года она прошла через множество учебных поединков, но сейчас на нее смотрел сам Амунд и его дружина – люди, что эти три года провели среди опасностей войны и много раз бывали на волосок от смерти. Им она должна была показать, на что способна. Быстрая победа над Берси казалась ей подвохом.

– Давай ты, – Амунд, улыбаясь краем рта, кивнул Фастару.

Фастар был самым высоким из шестерых, но Горыне уступал. Равных ей не имелось в земле Бужанской – кроме самого Амунда, который был еще на ладонь выше. Лицо у Фастара было вытянутое, с грубыми чертами, с которыми не вязались младенчески-светлые волосы и такие же светло-голубые глаза; простодушие взгляда, граничащее с глуповатостью, придавало ему совсем невинный вид, что в свою очередь не вязалось с огромным ростом, длинными конечностями, широкими плечами и бугристыми мускулами.

На самом деле Фастар был не глуп, а всего лишь лишен воображения – что ему скажут, то он и сделает. К Горыне он с самого начала относился хорошо – девка величиной почти с самого князя, перед которым он преклонялся, ему казалась чудом, и он был рад, что привелось это чудо увидеть. Но дело есть дело, испытания для приема в дружину – не пляски под березкой.

Самым дружеским образом ей улыбаясь – с правой стороны не хватало верхнего зуба, – Фастар быстро нанес два верхних удара, отступил вбок и без передышки попытался достать Горыню под колено. Времени с полвздоха – ногу она успела отдернуть, но ощутила, что такое настоящий боец, умелый и опытный. Совсем не та хватка, с какой она встречалась здесь, среди оставшихся в Плеснецке отроков. Даже самому дядьке Виберну, ее главному наставнику, было до этого далеко – и рост, и сила, и быстрота не та.

Надо сосредоточиться. Дядька Виберн Горыней был доволен, и среди отроков, остававшихся с ним, ей к концу третьего лета соперников не находилось. Но сейчас, на втором поединке с княжьими бережатыми, она поняла: это испытание не чета прежним. Эти парни ниже ее ростом, но здоровее и гораздо опытнее. Победит она едва ли и будет молодец – то есть молодица, – если не «сольет» так же быстро, как ей слил Берси, не ожидавший, что она, девка, и правда чему-то научилась.

Горыня и Фастар закружили по площадке, приглядываясь друг к другу. Вновь сошлись, обменялись ударами и разошлись. Горыня заставила себя успокоиться: все же Фастар был ниже нее и она, привычно глядя на него сверху вниз, напомнила себе: я сильнее. Я – великанша. А он просто лоб здоровый.

– Фастар, пободрее! – насмешливо крикнул Амунд, будто подзадоривал ленивых. – Не проснулся еще?

Тот ответил широкой улыбкой, которая придавала ему придурковатый вид – но ошибся бы тот, кто этой придурковатости поверил бы. Он снова начал давить, быстро нанося верхние и нижние удары. Казалось, и меч, и собственное его тело ничего не весят – так легко он с ними управлялся, но вот удары оказывались очень даже весомыми.

Горыня немного попятилась под этим напором. Для решительной схватки ей приходилось раззадоривать себя – от природы злобы и боевого ража в ней не было. Родись она обычной девкой, неполных трех локтей ростом, а не четырех, среди других она ничем бы и не выделялась. Бойцом ее сделал только исполинский рост и сила, которым в жизни обычных женщин применения не находилось.

Помня, что нельзя все время защищаться, она сама решилась надавить: широко замахнувшись, рубанула слева направо и тут же прыгнула вперед, толкая Фастара плоскостью щита. С лязгом столкнулись стальные умбоны, но Фастар легко ушел в сторону. Оказавшись сбоку от великанши, припал на колено и длинным выпадом зацепил Горыню по левой голени.

– Есть! – чей-то выкрик с трудом пробился сквозь общий рев.

Горыня отошла назад, недовольно хмурясь. В руках Фастара, как и у нее, был тупой меч, но в ушибленной ноге ощущалась дергающая боль. Не собираясь сдаваться, она ударила низом, нарочно в край Фастарова щита, чтобы тот слегка развернуло, и тут же добавила верхний, в голову. Сбила своим щитом ответный выпад и еще раз ударила в голову. Раздался звон – клинок коснулся шлема, и этот звон отдался в сердце Горыни ликованием. Есть!

Но Фастар отскочил и вновь бросился на нее. Улыбка его еще держалась, но младенчески-голубые глаза похолодели и оттого стали жуткими. Горыню пронзил страх перед убийственной сущностью этого человека – той, что проступает, когда придурковатая улыбка перестает отвлекать внимание. Но, разозлившись уже на себя, она подавила этот страх. Она и сама страшная! Она – великанша, и этот придурок Фастар – мелочь перед нею!

Фастар тем временем крутанул обманный выпад и следующим ударом достал Горыню в бедро, но и сам получил под колено.

– Разойдись! – крикнул Амунд.

Он лучше обоих соперников видел растущую в них злость и опасался ее прорыва. Способности Фастара он хорошо знал, но мощь и ловкость Горыни тоже не обещали добра тому, кто сумеет ее раззадорить. Дядька Виберн и правда неплохо ее подучил за три года!

Противники разошлись; оба тяжело дышали.

– Хватит с вас! – решил Амунд. – Будем считать, ничья.

Фастар отошел к товарищам, снимая шлем. Обернулся, вытирая ладонью мокрый лоб и волосы и осматриваясь: кто следующий?

– Дай-ка! – Амунд вдруг протянул руки к его щиту и мечу.

Фастар отдал, еще не понимая. Амунд шагнул на площадку, где ждала Горыня: как был, в кафтане и с непокрытой головой.

– Ты что, княже… ты сам? – под изумленный гул отроков выдохнула Горыня.

– Парням не совладать с тобою, как видно, – Амунд ухмыльнулся правой стороной рта. – Хоть я за нашу честь мужскую постою.

«Нет, нет, я не хочу!» – чуть не крикнула Горыня, но смолчала из привычки не противоречить князю. Сердце трепетало, мысли метались. Биться с Амундом она совсем не хотела – он и выше нее на целую ладонь, и старше почти на десять лет, и опытнее! А главное – он же князь, в жилах его божественная мощь! Он – настоящий волот, куда ей… В этот миг она опять ощутила себя той девкой, которой была три года назад. Врожденная сила и Вибернова наука сделали ее равной самым сильным из гридей – но равной князю-волоту стать невозможно!

Однако Амунд ее мнения не спрашивал. Меч Фастара в его руке казался маленьким – его собственный в дружине именовали «веслом» – и крутился легко, как прутик. Амунд двинулся на Горыню, и она едва удержалась, чтобы не попятиться: на этого противника ей приходилось смотреть снизу вверх. И Амунд не собирался ее щадить: на Горыню обрушился град ударов, щит трещал, едва не вываливаясь из окаменевших пальцев. Стиснув зубы, Горыня кое-как обивалась и отступала вдоль площадки. Ничего другого она не могла поделать с этой живой горой, этой тучей, из которой сыпались молнии. Почти как в тот далекий день, когда Виберн, посмеиваясь, вручил ей «щит бессмертного» и сказал «Отбивай!».

– Ноги береги! Ноги! – кричали ей гриди, и Фастар в том числе.

А что ноги? И так понятно, что ноги, да поди их тут убереги!

Словно отвечая на эту мысль, тяжелый клинок стегнул ее по бедру, чуть выше колена – Горыня не успела бросить щит вниз. Коротко звякнул шлем – еще один удар пропустила. Шипя или рыча сквозь стиснутые зубы, Горыня все же собралась с духом: поднырнула под очередной хлесткий удар, отведя его верхней кромкой щита, и в длинном выпаде ударила понизу. Но Амунд ловко поддернул ногу; шаг вперед, толчок щитом… Горыня пошатнулась, и тут же меч хлестнул ее между лопаток, как что вышибло дух из груди.

Как удержалась на ногах, сама не поняла. Стояла, прижав руки к груди и силясь вдохнуть. Продолжать бой никакой возможности: в глазах темно, в ушах шум. Слившиеся в громкий гул голоса и выкрики казались далеким шелестом леса.

Когда Горыня наконец смогла оглядеться, Амунд, уже отдав Фастару щит и меч, расстегнул кафтан и весело улыбался ей.

– Ну вот! – Подойдя, он похлопал Горыню по плечу. – А вы говорили! – Он бегло глянул на толпу дружины. – Кто говорил, не выйдет из девки отрок? Подучили – и вышел. Не хуже всякого другого, а то и получше иных. Подучится еще, опыта наберется – и хоть на кагана аварского ее пускай. Да, Горыня?

…Помня тот день, Горыня спокойно ждала, оглядывая одинаковые лица Олеговых бережатых – сейчас на них отражалась одинаковая растерянность. Среди них не найдется равного Амунду плеснецкому, а значит нет такого, кто мог бы ее сокрушить. И само спокойствие ее ожидания убедило Олега, что продолжать испытание – только подвергать своих лучших людей напрасному позору.

– Довольно! – объявил он. – Я вижу, что дева-волот не зря оружие носит. И вот что я тебе скажу: если по нраву тебе у меня, то возьму тебя на службу, буду пять гривен в год платить. Идет уговор?

– Идет, господин, – Горыня наклонила голову.

Сегодняшнее испытание было легче, но куда важнее прежнего. Успешно его пройдя, она выполнила первую часть своей задачи – попала ко двору Олега киевского. Начиналась ее главная служба…

Сказав, что оружие Горыне будет вручать Брюнхильд, Рагнар пошутил, но об этом и правда вышел спор. Горыня и без того вооружена была лучше, чем иные Олеговы гриди, но дело не в клинке, а в клятве. Когда князь нанимает на службу ратного человека, то сам вручает ему оружие, и тот клянется: если предам господина моего, то пусть сей меч меня и зарубит. Нет хуже проклятия, чем погибнуть от своего оружия.

– Что ты будешь ей вручать? – говорил молодой князь Предслав, морованин и муж Олеговой старшей дочери. – Она ж из волотов, а волоты камнями и дубинами бьются, не мечами. Видел у нее кистень с каменным билом – во! – Он показал свой кулак. – Самое ей по руке. А меч или топор волоту – не для их породы.

– Давайте вручим ей стрелу! – предложила Брюнхильд. – Лук у нее есть. И вручать буду я.

– С чего это – ты? – Вся мужская часть семьи воззрилась на нее в удивлении.

– Она же ко мне на службу поступает.

– Пять гривен я ей буду платить, – напомнил Олег.

– Ну ба-атюшка! – привычно взмолилась Брюнхильд. – Она будет со мной! Меня провожать, меня беречь! Я хочу, чтобы клятва ее связывала со мной! Тебе незачем, у тебя и так вон полсотни орлов!

Горыня слушала этот спор, сидя на лавке еще с левой, гостевой стороны, и неприметно наблюдала за лицами своих новых хозяев. Княжеское оружие она получала – всего месяц назад, после испытаний, Амунд принял ее клятву и вручил угорский однолезвийный меч. Самые именитые и удачливые воины носили корляги, но такое сокровище нужно еще заслужить особо – или добыть. Ее верность уже была отдана Амунду, и именно его воля привела Горыню в Киев. Она принесла бы клятву Олегу – та все равно не имела бы силы, но если Брюнхильд настоит на своем, будет лучше. Амунду Горыня собиралась служить, а у Брюнхильд была одна с ним воля. Вот у Олега – совсем напротив.

– Такого не бывало, чтобы дева приносила клятву верности кому-то, кроме мужа! – внушала родичам Брюнхильд. – Она ведь не в жены тебе, батюшка, идет! – Брюнхильд фыркнула. – А я – дева. Мне девы служить могут. Как Улыбе служили девы, когда она на Девич-горе жила!

– Какая же она дева, когда в портах и во всем мужском! – возразил Рагнар. – Даже имя у нее мужское! Стало быть, она все равно что отрок!

– Вот уж истинно! – согласилась с ним мать, княгиня Бранеслава. – Ходит, будто ей тут Карачун каждый день да деды каленые[12]!

Княгиня встретила деву-волота без восторга и смотрела на нее нелюбезно. Венцеслава, старшая Олегова дочь, была так изумлена, что все не верила глазам. Она и промолвила слова, встревожившие Горыню:

– Я думала, князь плеснецкий один такой на свете! А тут еще и девка!

– Волотов на свете много! – ответил ей боярин Избыгнев. – Может, и Амунд им сродни.

– Что, девица, Амунд, князь плеснецкий, тебе не сродни? – спросил Предслав, впрочем, без задней мысли, шутки ради.

Горыня притворилась, будто задумалась.

– Нет у нас в родне таких.

– Его матушке виднее! – посмеялся Предслав. – От Плеснецка до Угорских гор недалече.

Больше они о сходстве Горыни с Амундом не говорили, но как знать, не задумается ли кто-нибудь о возможной между ними связи?

Однако решения в этом доме принимал Олег, и у домочадцев не водилось с ним спорить. Кроме Брюнхильд, но и та спорила, будто играла. Пожалуй, Олег, если и впрямь захочет, сумеет прижать и эту свою дочку, думала Горыня. Брюнхильд, очевидно, тоже это знала, поэтому для нее и было важно добиться своего исподволь. Ее воля не ломала стену отцовой воли – подмывала и просачивалась, как вода.

– Да ведь сколько есть преданий о девах-поляницах! – напомнила родичам Брюнхильд. – Как ехал витязь по чисту полю, видит, впереди едет дева-поляница, он ее палицей по голове бил, а она говорила, комарики кусают. А как разглядела витязя, так взяла и за пазуху посадила. Позовите деда Осляду, пусть он споет!

– Поляница – не женщина! – спорила с нею Венцеслава.

– Еще как женщина! Она ведь потом за того витязя замуж выходит! Была такая поляница – Златогорка, она и сына родила – Сокольника. А у Святогора была жена – она того… Перуна самого… – Брюнхильд запнулась, прекрасно зная, что хочет сказать, но также зная, что девице такие речи вести неприлично.

– Любовь с нею сотворить склонила, – пришел ей на помощь брат Рагнар.

– Вот! – подхватила Брюнхильд.

Как и ожидала Горыня, Брюнхильд в одиночку переспорила всех родичей: когда отец склонен был принять ее сторону, возражения всех остальных делались лишь для разговору. Если у них всегда так, то надежда Амунда, что Брюнхильд уговорит-таки Олега принять его сватовство, вполне состоятельна. Сошлись на том, что Брюнхильд вручит Горыне стрелу и будет пользоваться ее службой по своему усмотрению.

Посмотреть на это действо собралось столько народа, что гридница оказалась битком набита – явились и все Олеговы гриди, и городские старейшины-бояре. Те и другие таращились на Горыню с одинаковым любопытством. Но, не в пример былым годам, в этом любопытстве был оттенок почтения и опасения. Мельком оглядываясь и замечая эти взгляды, Горыня осознавала, какой долгий путь прошла за последние три зимы. Дева-волот, полностью вооруженная и умеющая с оружием обращаться, это совсем не то, что нелепая долговязая девка, в которой даже плохонький парень-весняк видит лишь легкую добычу для насмешек. Дескать, одолжи-ка дергу[13] свою, на реку собираемся, ветрило требуется. Или – треснула у нас верея[14] на воротах, постой-ка денек вместо нее, пока батю новую вырубит. Теперь-то ей никто такого не скажет. Но теперь Горыню мало волновало, что о ней думают и что говорят, и это означало, что она и в душе изменилась не менее, чем внешне.

Стрела оказалась непростая – с хитрым узором из медной и серебряной поволоки, врезанной в железо. Такое оружие, привезенное от корлягов, носили князья и самые прославленные витязи. Князья заказывают такие стрелы, чтобы вешать на стену в дни пиров, а не терять на поле битвы; видно, Брюнхильд раздобыла эту красоту у отца или брата.

– Я, Горыня, Волотова дочь, Святогорова внучка, принимаю эту стрелу из рук госпожи моей, Брюнхильд-Стоиславы, Олеговой дочери, – говорила она, стоя перед княжеским престолом. Напротив нее стояла Брюнхильд, гордая, как Улыба из сказаний, у которой была своя дружина из двенадцати знатных дев. – Клянусь служить ей верно, о благе ее радеть как о своем, исполнять ее волю, а если нарушу слово, то пусть стрела сия поразит меня в самое сердце!

Она приложила стрелу ко лбу, к обоим глазам и к сердцу, как делают, когда клянутся на оружии. Брюнхильд отпила немного меда из серебряной чаши, передала Горыне. Та тоже отпила.

– Пей до дна, – негромко велела Брюнхильд.

В два глотка Горыня расправилась с медом… и замерла, глядя в чашу.

На дне ее могучий орел расправил крылья, бережно сжимая в когтях бедра стройной женщины, одетой лишь в браслеты на руках и ногах, а в поднятой руке она держала какую-то крупную ягоду, поднося ее к клюву своего похитителя.

– Это великан Тьяцци уносит богиню Идунн, – пояснила Брюнхильд. – Ты знаешь эту сагу?

– Нет, – Горыня, с трудом оторвав взгляд от чеканного рисунка, взглянула на нее.

Глаза Брюнхильд горели, щеки разрумянились, она была полна воодушевления и тайного ликования.

– Я тебе расскажу, – пообещала она.

Но главное Горыня и сама поняла: чаша была подарком Амунда, именно потому орел на щитке перстня, который он ей дал как тайный знак, в точности совпадал с изображением на дне чаши. Только «ее» орел был без женщины.

И, судя по воодушевлению Брюнхильд, подарком этим она дорожила.

В честь девы-волота, принятой на службу, Олег устроил целый пир. Явился рослый дед Осляда, седой как лунь, с гуслями, и спел о деве-полянице, которая на равных сражалась с могучим витязем Дунаем, а в стрельбе его далеко превосходила. Судя по тем взглядам, которые князь киевский на Горыню бросал, он был рад такому прибавлению к своим домочадцам. «Ни у кого нет, а у нас есть!» – так с гордостью говорила Брюнхильд, и ее отец явно был с нею согласен. Любое чудо пришлось бы ему ко двору, лишь бы выделило его из ряда многочисленных князей и конунгов, разбросанных от Греческого и Хазарского морей до Варяжского. Горыня понимала, что ее здесь ценят как диковину, ну так что же, если она диковина и есть? Сотни взглядов не смущали Горыню, как не смущают они луну и звезды. Это в краю родном, в веси Волчий Яр, в глазах родичей и соседей она была неудобным дивом, которое они не знали, куда и девать. Только близ Амунда Горыня впервые в жизни ощутила, что нашла свое настоящее место. И три года трудилась, чтобы стать его достойной. Теперь, дадут боги, для ее силы найдется истинное применение, думала она, спокойным и уверенным взглядом окидывая пир в ее честь в гриднице самого князя киевского.

– Нынче поедем на стрельбище, – на второй день службы сказала утром Брюнхильд, пока сидела на лежанке, а челядинка, Зяблица, расчесывала ей длинные золотистые волосы.

Когда домочадцы закончили завтракать, Брюнхильд снова скрылась в девичьей, а потом вышла – уже не в обычном варяжском, а в угорском платье. Горыня, видавшая в Плеснецке угров, удивилась: уж очень Золотистая Брюнхильд не походила на это чернокосое, смуглолицее племя. Тем не менее на ней был наряд знатной угорской всадницы: белый кафтан с тонкой отделкой золотистого шелка, порты, высокие расшитые сапоги с загнутыми носами, круглая шапочка на соболе, крытая золотистым шелком, и белый кожух на черной кунице, подпоясанный поясом златотканого шелка. Из-под шапки спускалась длинная золотистая коса. Стало понятнее, почему Брюнхильд не очень удивилась при виде девы, одетой отроком: она привыкла к тому, что девы тоже иногда носят порты. А если их носят девы угров, то чем хуже девы волотов?

Впрочем, настоящие угры на Олеговом дворе тоже были: конюшии и сокольничьи. Смуглолицые, с длинными черными усами, они носили по две-три косы, белые кафтаны с отворотами и ушастые островерхие шапки. Даже среди пестрого собрания Олеговой дружины угры бросались в глаза.

– Это Елет, – Брюнхильд показала Горыне на мужчину средних лет, державшего золотистую кобылу под богатым седлом. – Он мой сокольничий. А это Бокош, конюший.

Брюнхильд показала на другого угра, намного моложе, и тот широко улыбнулся Горыне, показывая крупные зубы. Темные глаза его весело блестели, но во взгляде таилось опасение.

Поехали вчетвером: впереди двое угров, потом Брюнхильд, последней Горыня. Народ на Олеговой горе замирал на месте, привычно кланялся княжне, скользнув взглядом по ней и уграм, зато таращился на Горыню. Надо думать, и угры, и Олегова дочь в седле были зрелищем давно привычным, не то что дева-волот. Кольчугу и шлем она в этот раз не надела – незачем, была в кожухе и шапке, но вид огромной девы в мужской одежде и с косой вызывал ужас, как все непривычное, двойственное, потустороннее.

Однако, Брюнхильд дивилась ей только в первые мгновения. После того как она увидела перстень с орлом, изумление и настороженность из ее глаз исчезли. Едва она узнала, что Горыня – посланница Амунда, как из неведомого дива та превратилась в ее глазах в частицу самого Амунда, в залог их будущей встречи. Отсюда в глазах ее ожидание, надежда и даже смутная нежность – отстраненная, предназначенная тому, кого мысленный взор Брюнхильд видит за спиной Горыни.

Спустившись с Олеговой горы, миновали жальник и предградье.

– Это Ратные дома, – обернувшись, Брюнхильд показала плетью на несколько больших строений на широком пустыре. – Их поставили, когда отец собирал рать идти на греков. Там стоял Амунд плеснецкий, когда проезжал через Киев. И там рядом наше стрельбище.

На стрельбище уже толпился народ – несколько десятков молодцев и отроков метали стрелы в круглые мишени, свитые из соломенного жгута. Здоровяк, дававший им наставления, поклонился издали Брюнхильд и помахал Горыне. Она сразу признала одного из Олеговых телохранителей, но пока она их не различала и по именам не знала. Уж верно, не тот, кого она по шлему дубиной приложила. Того-то сейчас легко отличить от прочих по огромным синякам под обоими глазами.

– Это отроки новонабранные, – пояснила Брюнхильд. – После того похода у нас большие потери. Вместе с Гримом, моим братом, погибли две сотни лучших хирдманов. Это все были русы и кияне, что ходили с ним на Костянтин-град. Они все погибли в одну ночь на Итиле, последнюю ночь, когда войско уходило с того места.

«Я знаю», – хотела сказать Горыня, но опомнилась: едва ли в пещерах гор Угорских об этом много слышали. Поэтому сказала то, что было более кстати:

– С какого места?

– Это было на берегу реки Итиль, неподалеку от моря и от города Итиль, где живет царь хазар. Там хазары напали на стан русского войска, когда оно возвращалось из-за моря. В начале этого лета. Хазары причинили очень большой ущерб. В первый день они напали на людей из Хольмгарда, на войско Олава конунга, но его самого там не было, а были его доверенные люди. У них погибло несколько сотен и вдвое больше было ранено. Ночью хазары напали еще раз, и против них выступил Амунд. На следующую ночь собирались отплывать, и две трети войска были уже в лодьях, на берегу оставался только мой брат Грим и его ближняя дружина, самые лучшие воины. Они все там и погибли. Никто из них не догнал остальное войско. Потом Амунд и люди из Хольмгарда разделились, северяне отстали. Амунд прошел переволоку с Итиля на Дон, а что стало с теми людьми, неизвестно. Похоже, что хазары догнали их и перебили, но этого мы не ведаем допряма. Об этой битве очень много говорят. Из-за нее разорван торговый мир между моим отцом и хаканом, и у Олава из Хольмгарда тоже. Никто не знает, что будет дальше.

– Но получается, что твой брат не отомщен? – спросила Горыня.

Она отметила про себя: Брюнхильд ничего не напутала, а значит, очень внимательно слушала рассказы о тех сражениях.

– Нет. И пока неизвестно, кто и когда сможет собрать столько сил, чтобы была надежда отомстить. Хазары сильны. Три русских князя выставили войско – Олав из Хольмгарда, мой отец и Амунд плеснецкий. Для сарацин этого было довольно, но при столкновении с хазарами они смогли всего лишь отбиться, чтобы уйти живыми. И то не все.

Брюнхильд нахмурилась, ее яркие глаза потемнели. Они шагом ехали вдоль стрельбища, отроки оборачивались и кланялись Олеговой дочери. Та в ответ кивала, растягивала губы в улыбке, но Горыня видела, что улыбается Брюнхильд лишь по привычке оказывать милость, а мысли ее совсем не веселы.

– Это очень большое несчастье, – негромко сказала она, подтверждая догадки Горыни. – Амунд оказался единственным из трех вождей, кто почти ничего не потерял: он сохранил жизнь, своих близких, всю добычу, а в дружине у него потери не больше, чем стоило ждать в таком долгом походе. Его удача оказалась самой сильной.

«А ты пыталась ее отнять», – с пробудившимся вновь осуждением подумала Брюнхильд, вспомнив отраву.

– Он предлагал моему отцу поделиться с ним удачей, – продолжала Брюнхильд. – Таким способом, чтобы… если бы между нами… им и мною, был заключен брак.

Теперь она говорила так тихо, что слышала только Горыня, едущая с нею бок о бок, и, наверное, угры впереди. Пока что она рассказывала то, что было известно всем, и Горыня знала это от самого Амунда. Важен был голос Брюнхильд, звучавшее в нем тайное, глубокое чувство. Сейчас она говорила о том, что было для нее важнее всего на свете.

– Но мой отец отказался. Для его гордости невыносимо быть обязанным своей удачей… чужому человеку, тому, кто был соперником… Грима.

Горыне даже стало ее жаль. Брюнхильд опоила Амунда отравой, чтобы отнять у него главенство и передать своему брату; именно эта честь обрекла Грима на гибель, а подчиненное положение позволило Амунду спастись. И Брюнхильд все это понимала. Да и собственное ее счастье теперь зависело от того человека, кого она чуть не сгубила своими руками.

– А если бы он умер? – вырвалось у Горыни.

– Кто? – Брюнхильд обернулась.

Горыня уже пожалела о своей несдержанности, но отступать было некуда. За время пути от Плеснецка у нее имелось время все это обдумать не раз, но и сейчас ее охватывало возмущение от мысли, что для Амунда поход мог закончиться в Чернигове – там, где он только начинался.

И если бы так случилось, подумала она, то к этой золотистой деве ее привела бы месть. Все хотели бы отомстить за своего князя – и Хавлот, и бояре бужанские, и даже телохранители. Амунда в Плеснецке все любят, как ни трудно чужим людям в это поверить. Но все они мстили бы Олегу – затея была его, а Брюнхильд лишь исполнила отцовскую волю. Однако она знала, что делает и что подносит Амунду. И не должна была остаться безнаказанной. Мужчины деве не мстят. А для другой девы никакой обычай этого не запрещает.

– Князь Амунд. Тогда, в Чернигове… в начале похода, когда ты поднесла ему…

– Он бы не умер! – шепотом воскликнула Брюнхильд и быстро огляделась: нет ли кого слишком близко. Присутствие угров ее не смущало: они своими глазами видели, как все это происходило, и не кто иной как Елет передал Амунду приглашение Брюнхильд на тайное свидание. – Он вовсе не должен был! Никто не хотел, чтобы он умер! Он должен был всего лишь не прийти в святилище на жребий. И он не пришел. И благодаря этому остался жив! – полушепотом выкрикнула Брюнхильд. – Я погубила своего брата! Я уже наказана за это. И он, Амунд, это знает.

Не желая продолжать этот разговор, Брюнхильд поехала вперед. Вот почему он ее простил, подумала Горыня. Она уже сама себя наказала за умысел против него. Или боги наказали Олегов род. Добавлять к этому еще какое-то наказанье такой великодушный человек, как Амунд, посчитал излишним. Тем более что ему тот случай в итоге спас жизнь.

Невольно в душе Горыни шевельнулась жалость к Брюнхильд. Кое-что у них обнаружилось общее – у когда-то всеми презираемой верзилы-девки из глухомани и всеми любимой дочери могущественного Олега киевского. Кто бы мог подумать! Но если Горыня невзначай зашибла дуралея из соседней веси, то Брюнхильд принесла смерть собственному брату, надежде рода. Возможно, – судя по лихорадочному румянцу и постоянному сухому кашлю, сотрясавшему пятнадцатилетнего Рагнара, – последней надежде.

У края стрельбища Брюнхильд остановилась, Елет помог ей сойти с коня. На богато украшенном седле Брюнхильд привезла такой же лук в налуче, обильно украшенном серебром, и колчан, полный стрел. Лук у нее был угорский – с изогнутыми роговыми концами, укрепленный костяными пластинами и накладками. Не боевой – охотничий, боевой был бы ей не по силам, но на малый перестрел Олегова дочь стреляла весьма метко и несколько раз сажала две стрелы в одно и то же место. Выпустив стрелу и тем освободив правую руку, она опиралась ею о землю и делала ловкий и быстрый кувырок в воздухе, стоя на одной руке. А едва ее ноги касались земли, как она вставала ровно и прочно, вновь готовая к стрельбе. Проделав это метание, она бросала на Горыню задорный взгляд – вот как я могу!

Судя по одобрительным крикам оружничих, свою ловкость Олегова дочь показывала часто. Многие отроки оставили свои занятия и собрались толпой поглядеть, как стреляет княжеская дочь и ее новая «оружница». Горыне все яснее становилось, что такое обожание дружине Брюнхильд внушает не только красотой. В ней видят истинную деву из преданий: и красивую, и отважную, и способную кое в чем потягаться с отроками. Иные из парней для потехи пытались проделать тот же кувырок на одной руке, но под хохот товарищей бесславно падали наземь.

Вдвоем Горыня и Брюнхильд подошли к мишени посмотреть; обнаружив, что наконечник одной стрелы почти вытолкнул наконечник первой, вонзившись в то же место, Горыня не удержалась от удивленно-одобрительного взгляда. Даже ей такое удавалось считаные разы, и от княжеской дочери она подобной ловкости не ожидала.

– Я стреляю с шести лет, – сказала Брюнхильд. – Так что он велел передать?

Горыня не сразу сообразила, что теперь Брюнхильд говорит об Амунде. Быстро оглянувшись, она поняла: только сейчас на десятки шагов вокруг них никого не было, и хотя многие на поле видели их у мишени, слышать их разговор никто не мог. Так сложилось впервые за два дня; Олегова дочь постоянно была окружена ушами и глазами, днем и ночью. Похоже, случай поговорить без свидетелей будет выпадать им нечасто.

– Он сказал, что ты можешь мне доверять. Он готов ждать, пока твой отец не передумает и не согласится на ваше сватовство. А если он не передумает, то наш князь ждет от тебя знака. Он сказал, что готов пойти на твоего отца ратью и доказать, что его удача не меньше и он достоин получить тебя…

– Нет, нет! – испуганно воскликнула Брюнхильд. – Я вовсе не хочу, чтобы между ними была рать! Я хочу выйти за Амунда, потому что не знаю человека более знатного, доблестного и одаренного большей удачей. Но я не хочу, чтобы мой отец при этом потерял последние остатки своей удачи.

– Но как же тогда? Один из них получит тебя, а другой потеряет. Ты не можешь быть покорна воле их обоих, если они не согласны между собой!

– Я что-нибудь придумаю. А ты мне поможешь. Ну, как он поживает? – спросила Брюнхильд, как будто это и волновало ее больше всего.

– Ну, как? – Горыня слегка повела плечом, не зная, какого ответа от нее ждут. – Скучает.

Это была правда, насколько она понимала; наверное, Брюнхильд приятно это услышать, а Амунду было бы приятно знать, что она это слышит. Самой Горыне было бы приятно узнать, что по ней скучает кое-кто… Ну ладно, тому не бывать. Хотя как знать, чего хочет избалованная княжеская дочь?

Брюнхильд пристально смотрела ей в лицо, пытаясь понять, что это значит и насколько можно верить.

– Ты ему родня?

– Нет.

– Как твое имя на самом деле?

– Горыня. Меня взабыль так и зовут.

– Но оно же мужское! – Брюнхильд округлила глаза. – Вот было бы лихо, если бы меня отец назвал Хаконом! Но ты же правда девица, я знаю! – Она усмехнулась. – Девки говорили.

Она имела в виду девок, которые водили Горыню в баню после дороги. Та тоже усмехнулась.

– Как же так вышло? – Дочь Олега оказалась любопытной. – Тебя прямо от рождения так назвали? Или когда ты… – она окинула Горыню взглядом с ног до головы, – сделалась отроком?

– От рождения. Моя мать пока тяжелая ходила, живот был огромный и высокий, к носу лез, как говорят. Все ждали, что сын будет, а то и двое сразу. Мне бабка рассказывала, матери мать. А родилась я – и одна. Но я уже тогда с двух младенцев была. Матери дорого обошлась – умерла она. Прямо, бабка сказала, как будто мне жизнь передала: как я закричала, она и дух испустила. А бабка меня взяла и говорит: это, мол, не девка будет, а Горыня-волот. Так и прозвали. Отец мне имени и не хотел давать, злился сильно. А как три месяца прошли, все уже привыкли: Горыня да Горыня. Он говорит, пусть так и будет…

– Но как это чудно – ты почти такого же роста, как сам Амунд!

– Князь на ладонь меня выше, – Горыня показала свою ладонь.

– Вас таких только двое на свете, и вы не родня! Как так могло выйти?

– Да я сама бы знать хотела, – Горыня вздохнула. – Про меня с детства чего только люди не болтали…

Глава 3

…После смерти матери бабка Оздрава, сама вдова, других детей не имевшая, перебралась жить к зятю, Ракитану, чтобы нянчить внучку. Выкармливали ее сразу три бабы: Ракитанова невестка, жена старшего брата, и еще две соседки. А у невестки через полгода младенец возьми да и помри. Младенцы часто мрут, тут дивиться нечему, но уже тогда пополз слушок: великанье дитя де чужое дитя объело и уморило, жизнь выпило… Тетка после этого постегала Горыню веткой вербы, приговаривая: «Пущай твое кричит, а мое молчит» – в надежде, что явятся те невидимцы, которые подменили человеческое дитя на великанье, и обменяют обратно. Но Горыня так и осталась Горыней, никакие волоты или дивоженки за нею не пришли.

Росла Горыня точно как в сказании: в три года была с семилетнюю, в десять носила отцовы поршни и была ростом с обычную взрослую бабу, а в двенадцать те поршни ей стали малы.

Отец, напуганный растущим у него в доме «чудовищем», еще на четырнадцатом году попытался было Горыню сосватать. Приданое давал хорошее: корову, десять овец, не считая обычной скрыни с полотном и разным платьем. Да жениха отроки задразнили: дескать, она тебя за пазухой носить будет, на одну титьку положит, другой прихлопнет, а будешь с нею любовь творить – провалишься, придется «ау!» кричать… До того замучили, что отрок сбежал, как говорили, в Волынь или Устилог и там к торговому обозу пристал, уехал в ляхи или варяги, так его больше и не видели. По жениху Горыня не печалилась – родом из другой веси, Конетопа, он ее видел однажды тайком, а она его – никогда. Но бегством своим он разрушил, как выяснилось, единственный для нее случай зажить как все.

Горыня продолжала расти, и к следующему лету сравнялась с самым рослым в веси мужиком, дядей Почаем. В шестнадцать лет носы других баб уже смотрели ей в локоть. Сватать ее больше никто не хотел, на весенних игрищах, где находят женихов, над нею только смеялись: дескать, береза наряженная к нам сама пришла! Говорили, небось она столько ест, что и мужа проглотит невзначай! Отец, дурная голова, нет бы сказать, что девка работает за пятерых, сам жаловался, что, мол, ест много, не прокормлю. Кому ж такая нужна?

«Я и сам своей силе не рад», – часто вспоминала Горыня жалобы волота-лежебоки; бабка Оздрава часто ей рассказывала о волотах, подозревая, что внучка – из их породы. Отец в своих подозрениях шел еще дальше: выспрашивал у бабки, не ходила ли ее дочь ночевать на могилы высокие. Намекал, что мог ночью выйти волот из-под земли и с женкой того… блудное дело сотворить.

С другими девками Горыня большой дружбы не водила: они ее не считали за свою. Даже ее «сестры по плахте» воротили нос и считали несчастьем, что им привелось надевать плахты в один год с «дивоженкой». Горыня, нрав имея покладистый, только вздыхала и плакала тайком, но что же спорить, коли люди правду говорят? Когда надо было мять и трепать лен – делала работу за троих. Но в прядении не отличалась: скручивали Горынины пальцы слишком сильно и нитка часто рвалась, а ведь пряхе тем больше почета, чем нитка тоньше и ровнее. Когда стала учиться ткать, обращалась со станом и нитками так осторожно, что дело подвигалось медленнее, чем у других. За две-три зимы за Горыней укрепилась слава непряхи-неткахи, и от этого она горько плакала. Ладно бы, была ленива, но чем же она виновата, что пальцы такие огромные, а силища непомерная?

Отличалась она на тех работах, где нужны сила и упорство. Когда у кого-то истощалась делянка и требовалось выжечь новую, Горыня уже в пятнадцать лет наравне с мужиками валила лес и корчевала пни. Было бы девкам можно, пахала бы. Зато на сенокосе, на жатве, когда ей доставалось идти следом за жнущей бабкой Оздравой и вязать снопы – она делала столько, что трое не угнались бы. Когда никто не видел, она брала и серп и жала вместо умаявшейся бабки, захватывая в горсть сразу вдвое больше колосьев, чем помещается в ладонь обычной бабы, а серп в ее руке казался игрушкой. Бабка одна на свете ее и любила. «Это они, чадушко, силе твоей завидуют, – утешала она плачущую внучку, гладя ее по голове. – А еще боятся ее, потому и смеются. Люди часто над тем смеются, чего боятся, иначе как же им жить?»

Уже к пятнадцати годам Горыня знала: люди ненавидят то, чего боятся. А смех это так – покровец. Но за что же ее бояться? Чего она кому сделала дурного? Напротив – помогает всякому, кому есть нужда. О том, что можно как-то по-другому, ей не приходило в голову. Парень хоть может драться, ему только больше уважения будет. Но девка-то что может? Были бы у нее хоть братья, может, заступились бы, думала Горыня, в воображении наделяя родных братьев добротой, какую они имеют далеко не всегда. Но отец после смерти матери так больше и не женился. Куда, говорил, еще мне жениться, я это-то диво дивное не прокормлю, на нее ж и хлеба, и полотна как на троих требуется! Горыня ж оказалась виновата, что отец вдовцом живет, что другие жена и дети ему не по силам. Правда, если верить, что про мачех рассказывают, то оно и к лучшему. В первую же зиму велела бы свезти падчерицу-верзилу в лес и там под елкой оставить. В детстве Горыня и впрямь этого побаивалась. Если есть дочь и падчерица, от которой добрые люди избавиться захотят – то это она, уродина, объедала и опивала…

В семнадцать лет мало кто еще не замужем – только хромая Хромуша, глухая Тетеря да Горыня-волотка. Но на павечерницы зимой она продолжала ходить – как не ходить, не водится так. Все девки ходят. Хотя сильнее павечерниц она ненавидела только Ярилины дни, когда девки красуются в венках, а парни в играх стараются эти венки выменять на поцелуи и все такое. При виде же Горыни в венке парни покатывались со смеху – тебе, говорили, только в лесу с дубами зелеными круги водить!

На павечерницах было почти то же. Не всякий раз, но в месяц раза три-четыре, в Волчий Яр приходили отроки из Конетопа или Глушицы – с ними Волчий Яр обменивался невестами. Приносили веретена в подарок, заводили веселые беседы, игры. Девки в такие вечера наряжались и бывали особенно оживлены, одна Горыня старалась забиться в угол, где потемнее. Подаренные бабкой три бусинки – одна большая, белая, две черные с белой волной – смешно смотрелись на ее могучей груди, но где ж еще взять? Однако не было угла, чтобы укрыть этакую громаду – и сидя она была высотой с печь.

В тот вечер собрались, как обычно, в избе у одинокой вдовы Голованихи: каждая девка приносила ей или яичко, или пару реп, или полкаравая в уплату.

Сначала сидели смирно пряли, а Голованиха, как бывало, завела сказку. Девки просили «страшное», и для того пора была самая подходящая – снаружи темно, ветер веет, снег несет, а в избе натоплено, светильники масляные горят, веретена с глиняными пряслицами постукивают.

– Шли как-то девки в соседнюю весь на павечерницу, – начала Голованиха, – да мимо оврага, смотрят: кости лежат. Они озорные были, говорят: «Кости, кости, приходите к нам в гости!» Сказали, засмеялись да и дальше пошли, забыли. Вот сидят они, прядут, песни завели. Вдруг дверь отворяется – заходят какие-то парни незнакомые, собой красивые, веселые, одеты нарядно, орешков принесли, всех угощают. Одна девушка у самой печи сидела, она и видит: у парней зубы-то железные, а в поршнях не ноги, а кости! Она и давай другим шептать: девушки, подруженьки, пойдемте-ка по домам поскорее! А те не слушают, им с парнями весело. Она себе думает: сама уйду. Пробралась к двери, а парни не пускают. Она толкнула одного, кинулась в дверь, а они ей кончик косы дверью прищемили. Она выхватила нож, отрезала кончик и бежать. Бежит, слышит – гонятся за нею навцы. Кости бренчат, железные зубы стучат. Видит – баня, она туда забежала, просит: «Обдериха-матушка, укрой меня!» Обдериха ее спрятала, соломой прикрыла. Забежали в избу навцы, на обдериху напали: где наша девка, отдавай! Обдериха им отвечает: это не ваша девка, а моя, я сама ее обдеру! Вот я попала, девушка думает! А те все спорят. Навцы говорят: «Это наша девка, мы ее до костей обгложем!», а та им: «Не отдам, сама обдеру!» Девушка выбралась тайком из-под соломы, выскочила, дверь в баню поленом подперла, да бежать. А тут и петух пропел…