Записки уголовного барда Новиков Александр

Пермяков подробно описывает самого Терняка, его жизнь в камере, привычки, речь, словно боится, что я ему не поверю.

Говорит и говорит. Я лежу на спине, руки за голову, вспоминаю весь прошедший день и оглядываю новое жилище. Недавно был капитальный ремонт – чисто, слегка пахнет краской. Если не брать во внимание кованую дверь и решетку, вполне можно принять за комнату в отремонтированном общежитии. Когда вели сюда, мельком заглянул в какую-то открытую камеру. По сравнению с этой – тихий ужас. Кажется, что наша – тоже маленький спецпост. Вполне может быть – личный каземат капитана Ралдугина. Высказываю сокамернику эту мысль вслух. Пермяков подскакивает.

– Ралдугин? Да он же у меня дознавателем был! А следователь – Онищенко. Они оба у Терняка тоже были.

Ну и совпадения, думаю я про себя. Хотя чего в тюрьме не бывает.

– Давай спать. Клопов много? – интересуюсь, сворачивая мешок под голову.

– Есть. Но терпимо. В других хатах – кишит, а эта – особая. Эта – не для простых смертных.

Пытаюсь уснуть. Сосед храпит, будто не в камере, а на даче. Мой сон тревожный, прерывистый и что удивительно – цветной.

В шесть утра орет встроенный в нишу над дверью репродуктор – Гимн Советского Союза. Затем – производственная гимнастика. По коридору грохают двери– утренняя проверка. Открывается наша. На пороге офицер с журналом, за его спиной черноглазая, очень симпатичная девушка, тоже в форме. Процедура проверки простая: выкрикивают фамилию, вскакиваешь с нар, называешь громко и отчетливо имя, отчество, год рождения, статью. Если статьи нет – прописку.

– Пермяков!

– Александр Юрьевич, 1959-й, 88-я, часть вторая…

Сосед не вскакивает, лишь приподнимает голову, всем видом показывая безразличие к заведенным порядкам. Я в этот момент уже стою перед проверяющим и, выглядывая за его спину, сталкиваюсь взглядом с ней. Глаза в глаза. Они красивые и очень тревожные. Смотрим долго, не отрываясь. Вдруг едва уловимо она качает головой – таким жестом люди молча говорят – «нет». Стреляет взглядом в сторону Пермякова. Затем снова – в меня. Резко отворачивается и отходит.

– Новиков!

– Александр Васильевич. 1953-й… Статьи нет.

– Будет, какие твои годы.

Дверь захлопывается, но в воздухе все еще висят ее глаза. Становится необъяснимо тревожно. Дальше – все как обычно. Грохот мисок, полбуханки хлеба и через час – Ралдугин с Шистеровым собственной персоной, ждут внизу. К ним ведут в сопровождении нового коридорного.

Ралдугин весел и еще более язвителен:

– Как спалось, Александр Васильевич, хе-хе?..

– Для такого места – неплохо. Можно даже сказать – отлично.

– Мне тоже. За последние две недели первый раз выспался. Догадываетесь, почему?

– Догадываюсь.

– Не скучно в камере? Потерпите, скоро у вас большая компания будет.

Опять та же белая «Волга», тот же маршрут по тому же адресу.

Допрос сегодня долгий, резиновый, с претензией на перекрестный, и с участием еще одного персонажа. На удивление, в доброго и злого следователя не играют. Оба– добрые. Не кричат, ногами не стучат, не грозят. Просто по очереди долдонят одни и те же вопросы. Ралдугин изо всех сил советует написать явку с повинной. Ассистент приводит душещипательные примеры скоще– ния срока и досрочного освобождения всем, кто их послушал. Вперемешку с ужасами пятнадцатилетних сроков, вплоть до расстрела для тех, кто упорствовал, за что и получил на всю катушку.

В конце дня обещают обвинение по статье 193 УК РСФСР – антиобщественная деятельность. Она до трех лет. Чтобы не успел обрадоваться, следом грозят 93-й, которая автоматически, по сумме якобы совершенного мной хищения у государства, переходит в 93-ю прим. А эта – уже до высшей меры.

– Статейка ваша, гражданин Новиков, будет – до расстрела, так что есть над чем подумать.

Ралдугин захлопывает папку с протоколом допроса. Впервые обращается – «гражданин». Значит, с санкцией на арест у них проблем не будет. Значит, в ближайшее время увезут в СИЗО.

– До завтра, – прощаются со мной оба.

– Опять сюда?

– Пока сюда. Нам еще много о чем надо поговорить.

– Ночевать туда же?

– Туда же. Это теперь ваша персональная камера. Как там, кстати? Говорят, только что после ремонта? Все для вас, все для вас, гражданин Новиков, хе-хе!..

Входит конвой. Защелкивают наручники. Обратно на этот раз не на «Волге» – уже на «воронке».

В камере все тот же Пермяков.

– Ну, расскажи, что сегодня было? Ко мне снова адвокат приходил.

Рассказываю о событиях дня подробно, но не все.

Из головы не выходит утренняя проверяющая. Что она хотела сказать? Что? Почему так настойчиво и тревожно глядела? Пермяков… Неужели это и есть тихарь? Неужели это – подсадной? Почему никого больше в камеру не приводят? Одни и те же дознаватели… Случайность ли – такой круг общих знакомых?

Не подавая виду, начинаю приглядываться. Жду завтрашней проверки – может, еще что-нибудь из красивых глаз узнаю? Только бы пришла.

Наставшее утро ничем не отличалось от вчерашнего, если не считать, что проверяющий был один. Темноглазой не было. И больше никогда я ее не видел.

Пермяков засобирался к адвокату. Эти встречи, с его слов, проходили в специально оборудованном кабинете с привинченным стулом и голым казенным столом.

– Могу передать через него маляву. Человек надежный, отнесет по адресу.

– Пока не о чем писать.

– Мало ли… Может, что-то спрятать подальше надо. Статья-то у тебя будет с конфискацией.

– Прятать нечего.

Внизу встречают те же. На допросе Ралдугин твердит о том, что мой одноделец Сергей Богдашов уже во всем сознался. И что все покупатели, которых успели опросить, в один голос твердят, будто я их обманул – продавая свою самодельную аппаратуру, выдавал за фирменную. Ралдугин врал. Богдашов ушел у них из-под самого носа, и несмотря на тотальную и круглосуточную слежку за его домом и родными, найти его не могли.

То, что он в бегах, я не знал. Но был уверен, что если даже его и возьмут – ничего не расскажет. Вернее, только то, из чего уголовного дела не получится. Впоследствии, когда все встало на свои места и мы смогли встретиться, процесс этой самой слежки нарисовался презабавной картиной.

Еще до нашего приезда на новой «Волге» из Ижевска у моих соседей по лестничной клетке была устроена засада. В глазок глядели круглосуточно. Фотографировали всех, кто приходил или звонил в дверь. Во дворе за помойкой, сменяя друг друга, дежурили машины – с этой точки дверь подъезда просматривается особенно хорошо. Огни погашены, стекла подняты. За нашим общим товарищем Сергеем Кисловым – хвост день и ночь. Он в трамвай – они следом. Он в магазин – они за спиной в очереди у кассы.

Одна знакомая поведала мне по страшному секрету, что на телефонном коммутаторе возле гостиницы «Свердловск» круглые сутки сидят люди и прослушивают мой телефон и телефоны еще кого-то из моих знакомых. Ей об этом по еще большему секрету рассказала начальница узла. То же самое делается и на центральной междугородней станции. Спрашиваю: можно ли на них поглядеть? Отвечает: можно, но только чтоб не заметили. Вместе с ней прихожу на телефонный узел. Крадемся с заднего хода, тихо, на цыпочках.

– Вот они… – шепчет знакомая.

Спиной к нам – два типа. Прослушивают и записывают на магнитофон. Поворачиваются, видят меня. Немая сцена – ребята просто охренели.

Вечером из Уфы звонит Сергей Киселев – «Кисель». Говорит, что за ним следят. Отвечаю, что у нас то же самое, и кладу трубку. Моментально – звонок. Низкий мужской голос: «Простите, это с телефонной станции беспокоят. С какого номера вам сейчас звонили?»

Отвечаю: «Слышишь, ты, телефонистка, у тебя что, контакты заржавели? Прослушивается плохо?..»

Трубку бросили. Больше не повторялось.

За Лехой Хоменко тоже хвост. Леха – клавишник, участник записи «Извозчика». Договорился о встрече со своим давним приятелем Ваней Флеком, с которым много лет играл в одном ансамбле. Ваня родом из репатриированных немцев – несколько лет назад уехал жить в Германию. В те дни он по каким-то делам находился в Сочи. Там условились встретиться и передать кассету с «Извозчиком». Ралдугинцы откуда-то об этом пронюхали и приставили за Хоменко слежку. Вели ее день и ночь. Наконец настал день отъезда. Леха едет домой собирать вещи. Следом – несколько филеров. Провожают до подъезда, ждут на лавочке напротив, чтоб взять с вещами, с кассетой, а может и еще с чем. Сидят час, сидят два. Леха живет на первом этаже. Половина окон выходит во двор, другая половина – на противоположную сторону. Туда через окно с чемоданом он и выходит. Группа захвата все сидит. К ночи стало понятно, что ждать некого. Через день кассета с оригиналом записи – в руках у Флека. А еще через некоторое время песни крутятся на радиостанции «Немецкая волна» с соответствующими комментариями. Но узнал я об этом гораздо позже.

Ралдугин продолжает брать на пушку. Беспрестанно курит и ходит кругами. В обед меня отводят в пустой кабинет. Приносят баланду, кашу – все согласно расписанию и рациону.

Оперативная группа мелькает перед глазами. Входят, тихо шепчутся, уходят. Ралдугин заметно нервничает: что– то не получается.

Вечером Пермяков взахлеб рассказывает о встрече с адвокатом – все идет к тому, что его выпустят под расписку.

– А напрасно ты не написал маляву – передали бы без проблем.

– А если вышмонают?

– Здесь адвокатов не шмонают. Это в СИЗО – могут.

– А если тебя обшмонают?

– Я что, первый день сижу, прятать не умею?

– Они тут тоже не первый день.

– Я насчет тебя говорил. О твоем деле он слышал, даже кое-что знает. Советует на всякий случай явку с повинной написать. На суде всегда отказаться можно. Сказать, что били, прессовали, пришлось писать, чтоб отстали. Атак, вдруг, если что – вот она в деле есть. Лично я – написал. Поэтому меня под расписку, скорее всего, и выгонят. Подумай.

После вечерней баланды Пермяков все больше говорит:

– Твои подельники уже наверняка где-то здесь сидят. На другом этаже, скорее всего. Надо как-то узнать. Завтра через адвоката попробую. Если их взяли, скорее всего, покололись – им зачем с тобой эту лямку тянуть? Ты – за песни, тебя КГБ посадил. А они что? Только аппаратуру помогали делать да иногда продавать. Их пугнут – они все что хочешь напишут. Лучше это сделать вперед них. Что с ними – не знаешь? И где – не знаешь?

Молчу. Слушаю. Если не тихарь – почему так живо интересуется, так настойчиво советует? Если тихарь, то вынюхивать нечего – Ралдугин и так много знает. Выемки документов в комиссионных магазинах всё равно произведут. Чего им еще нужно?

А нужен был Богдашов, без него ничего не получалось. Им нужен был Толя Собинов. А он ни в чем не сознавался. Толя был директором комиссионного магазина в Уфе. Через его магазин и продавали аппаратуру в башкирские дворцы культуры. Музыкантов в Башкирии – тьма. Играть не на чем.

Во всех ДК– не инструменты, а дрова. За нашими «Маршаллами» – очередь.

Толю Собинова не смогли взять ни уговорами, ни угрозами. Его просто обманули. Ему пытались вменить взятки от нас с Богдашовым. Но фактов не было. А раз не было, то и преступной группы не получалось. Схема Ралдугина была такова.

Новиков с Богдашовым привозят в комиссионный магазин свою аппаратуру. Собинов как директор оценивает по завышенной цене. (Как будто кто-то знал ее заниженную или реальную цену!) Смотрит на заявки, поступившие от дворцов культуры. Сам им звонит. Они перечисляют деньги по безналичному расчету. Новиков с Богдашовым в кассе магазина получают наличные. Схема, в общем-то, правильная, но за одним исключением – Собинов взяток не брал. Единственный раз мы ему подарили четыре колеса для «Жигулей», кажется, на день рождения. А потому у следствия ничего не получалось.

Обманула его прокурорша. Бездарная, профнепригодная и подлая.

Говорила о детях, о семье. О том, что Новикова все равно расстреляют. Что ей нет никакого смысла остальных сажать. Наоборот – она хочет из этого дела Собинова исключить. Тем более он не местный, не свердловский. В камере держать его тоже смысла нет. Достала из сейфа паспорт, бумажник, часы, деньги, положила перед ним. После нескольких суток изолятора на Толю хлынул запах свободы.

– Ну, все, собирай вещи, поезжай в свою Уфу, к жене, к ребенку. Больше никогда с такими, как Новиков, не связывайся.

Собинов надел часы. Паспорт – в карман. Деньги – в карман. Свобода!

– Спасибо… Спасибо вам большое.

– Да не за что. Я же вижу, что ты другой человек, не из этой компании. Ты только, пожалуйста, протокол подпиши. Он нужен мне, на всякий случай – вдруг начальство спросит, почему я тебя отпускаю. Что я скажу?..

И Толя купился. Подписал, встал и с легким сердцем – к выходу.

– Ты куда, Собинов? – остановил его холодный и злой окрик прокурорши.

– Как – куда? Домой…

– Не-ет, домой тебе рано. Ты взяточник, ты должен сидеть.

Вошел конвой. Щелкнули наручники, и Толя поехал прямиком в тюрьму.

Это было несколько позже моего пребывания в камере № 2. К тому времени я в этой тюрьме уже сидел.

Шел третий день предварительного заключения. Ничего нового, только Ралдугин с каждым днем все злее. Уже начинает грозить и шантажировать арестом жены– мол, она обо всем знала, а значит, была соучастницей. Что касается детей, остававшихся без матери в случае ее ареста, так он об этом думать не обязан – пусть думают в райсобесе. После каждой угрозы вглядывается мне в глаза – как подействовало? Желание было одно – плюнуть в эту образину. Разбить башку чернильным прибором, затушить окурок между глаз. Нельзя. «Держись достойно…»

В обеденный перерыв сижу взаперти за миской баланды. Входит молодой парень в штатском. Закрывает за собой дверь, тихо говорит:

– Я тоже из опергруппы, но это не важно. У нас есть общие знакомые, вчера встречался кое с кем из них. Дома у тебя был обыск. Остальное – более-менее. Жену никто не арестует.

Кладет на стол сигареты и фотографии.

– Это просили тебе передать.

– Кто?

– Неважно.

Говорим еще несколько минут. О Богдашове нет никаких сведений. Если будет возможность, зайдет завтра. Из разговора узнаю, что по моему «делу» создана большая группа. Работает в Свердловске, Москве и Уфе. В группу входит наружка, прослушка, провокаторы, подсадные и прочие. Задача – любой ценой собрать материал большой и громкий. Находится на контроле высшего руководства МВД и идеологического отдела ЦК КПСС.

Парень уходит. Ситуация понятна.

Поздним вечером рассказываю обо всем сокамернику.

– Как ты думаешь, зачем он приходил?

– Да это засланный! Не вздумай ничего от него брать и не верь ни одному слову. Ничего через него не передавай.

Пермяков горячится, убеждает в ментовском коварстве, приводит примеры. Засыпаю все-таки при своем мнении. Считаю парня порядочным, не желающим брать общий грех на душу.

– Может, все-таки попробовать через него маляву домой передать?

– Ты что? Только через меня!

– Давай, ты по своей линии, он – по своей.

– А как ты узнаешь, через кого дошла? Головой думаешь? Тебе мент предлагает, и ты согласен. А я предлагаю – ты не хочешь.

– Ладно, напишу.

– Не сейчас. Утром перед проверкой напишешь. Ночью может быть шмон.

Встаю рано. Беру тетрадь, отворачиваюсь спиной к двери. Мелко, на узенькой полоске вывожу приветствие. Успокаиваю, как могу. Вру, что все не так страшно, что все обойдется. Еще какие-то житейские мелочи, ласковые слова… Полоска кончилась. Сворачиваю в тонкую трубочку – получается что-то вроде спички.

– Заклей в полиэтилен, – сонно советует Пермяков, – я чужие малявы не читаю.

Заворачиваю в клочок от полиэтиленового мешка, оплавляю края спичкой, протягиваю ему.

– Отдашь перед самым уходом, мало ли чего… Чтоб мне крайним не быть.

Голос коридорного за дверью:

– Новиков, готовься, на выход!..

Привычно собираюсь. Сую в рукопожатии записку. Лязгают ключи, взвизгивает дверь.

– Новиков, на коридор! Руки за спину.

Целый день допрос. Трудный, настырный. Шантаж, угрозы, полив грязью. В отношении моих знакомых то же самое.

– Они тебя уже давно сдали! Раскололись, а ты их выгораживаешь. Расскажи, и нет смысла тебя держать – пойдешь под расписку. Будешь упорствовать – пеняй на себя. Будете все сидеть на одной лавке!

Весь день в этом духе. В минуты самых сладких обещаний вспоминаю безымянного полковника и выполняю его напутствие. Про себя же все чаще думаю: скорей бы уже в тюрьму. Там хоть все понятно будет.

Допрос заканчивается затемно. Прямо из кабинета ведут в «воронок». Один наручник защелкнут на моей руке, другой – на руке конвойного. Еще один идет спереди, держась за кобуру.

«Воронок» совсем пустой, но почему-то опять заталкивают в стакан. Руки застегивают за спиной.

– Начальник, сними браслеты, все равно в клетке сижу.

– Не положено.

– Я что, особо опасный?

– Говорят, хуже! А-га-га-га!…

На следующий день Ралдугин вне себя. Орет, стучит кулаками по столу. Понимаю, что дело идет к развязке. Жду не столько обеда и передышки, сколько вчерашнего парня. Но он больше не появляется. Над шлюмкой казенного обеда терзаюсь в догадках: кто это был? зачем? можно ли было верить? почему исчез?

После трапезы – снова на допрос. Пришел какой-то хмырь в кожаном плаще и кожаной шляпе. Ралдугин знакомит: «Онищенко Олег Андреевич. Это будет ваш следователь».

Теперь допрашивают хором. Онищенко – добрый, пишет. Остальные – злые, орут и грозят. Особо усердствует кривоносый Шистеров. Он ростом самый маленький, потому изо всех сил старается казаться самым злющим. Но человек он не злой. Актер – никудышный. А потому выходит больше смешно. Разговоры о песнях закончились. Теперь только об аппаратуре. В дымном воздухе кабинета эхом летает слово «хищение».

Вечером еду в «воронке», до треска набитом разношерстным людом. Это собранные по районным судам. Кто-то уже осужден, кому-то предстоит ехать завтра. Прямой рейс в тюрьму. Персонального транспорта для меня не нашлось, а потому по чьему-то приказу заскочили за мной и, делая крюк, следуют в ИВС. Еду не в общей «хате», а как всегда в отдельной клетке с застегнутыми за спиной руками. Все жилое пространство – полметра на полметра, потому ноги втискиваются только по диагонали. Машину болтает из стороны в сторону. Бьюсь о стены плечами, иногда лбом и затылком. Ничего не поделаешь – инструкция. Прямо над головой маленькая решетка. В нее периодически по очереди заглядывают конвойные – «хоть посмотреть на Новикова».

В дежурке – обыск догола. Опять грохочущий бачками, дымный, вонючий коридор с осклизлым полом. Иду в сопровождении коридорного старшины с нехорошим предчувствием. Навстречу ведут арестованных.

– Новиков, стой!

Останавливаюсь. Сопровождающий орет на группу:

– Стоять! Лицом к стене! Глаза вниз! Не смотреть по сторонам!..

Группа распластывается по борту.

– Новиков, пошли.

Прохожу мимо. Все косятся исподлобья. Кто-то из них шепчет:

– Здорово, Санек… У тебя хата стремная, имей в виду.

– Молчать! Сейчас покажу «нестремную»!

– Санек, слышь, хата – кумовская… – снова шепчет стоящий у стены.

– Понял, – бросаю на ходу.

Подходим к моему жилищу. Коридорный распахивает дверь – влетаю пулей. В камере пусто.

– А где этот?

Старшина вглядывается в дальний конец коридора, озирается назад и лениво бросает:

– Увезли, наверное…

– Что, больше не вернется?

Он медленно затворяет дверь и произносит в щель:

– А зачем ему? Он свое дело сделал.

Ни грохота двери, ни лязга ключей я уже не слышал. Это был урок. Хороший урок.

Ночь напролет лежу на спине с закинутыми за голову руками. Мысли вертятся бешеной каруселью.

«…Эта тварь придет ко мне домой. Записка написана моим почерком. Ему поверят. Расскажет кучу небылиц. Попросит ответ. Дома ни о чем не подозревают. Вотрется в доверие к друзьям. Эх, тварь, тварь…»

На допрос еду с желанием бросить в лицо Ралдугину свидетельства его топорной работы. Изменить ничего не удастся, но хотя бы в качестве облегчения. Посреди его очередной тирады вставляю:

– Вы говорите и агитируете теми же словами, что и подсаженный ко мне тихарь Пермяков. Грубо вы работаете – он мне уже надоел, дайте другого.

Ралдугина передергивает, на миг отводит взгляд, старается не подать вида. Но чувствую – попал.

– Это ваши личные фантазии. Мы такими глупостями не занимаемся, – врет Ралдугин, краснеет и добавляет: – Может, кто-то из оперативников… Или другое ведомство. Но это не я. Не мы.

Карты розданы, масти вскрыты. После недолгих препирательств предъявляют обвинение. Читаю, подписываю.

– Когда в тюрьму?

– Чего вы так спешите? Нужно еще санкцию прокурора получить. Может, он ее не подпишет, хе-хе… После обеда обещал, подождем. Может быть, вас свозить к нему придется.

Возить не пришлось – санкцию выдали заочно.

Вслух зачитывают состряпанное Ралдугиным и Онищенко обвинение. Расписываюсь в указанных местах.

– Когда в тюрьму?

– Думаю, сегодня вечером. Но мы с вами не прощаемся, хе-хе…

Сразу же после процедуры – конвой. Не медля ни минуты, в наручники и – в ИВС.

– Рановато что-то вы сегодня вернулись, прям до обеда управились, – склабится дежурный по изолятору.

Шмон на этот раз дикий. Раздеться догола, руки за голову, присесть три раза… рот открыть, язык высунуть… язык – к небу… Сесть на лавку.

Сижу голышом, жду, пока одежду прощупают и переломают пополам сигареты.

– Одевайся. В камеру его.

Прихожу, падаю на доски. Ну, вот и все, вечером поедем.

«На тюрьму» – как здесь говорят.

С этими мыслями забываюсь. Возвращает на землю крик коридорного, бьющего ключами по двери. Бац… бац… бац…

– Новиков!.. Ты что, окочурился? Готовься с вещами на выход!

– Всегда готов, сука…

Запихиваю скарб в мешок. Разломанные сигареты превратились в табачную труху вперемешку с обрывками бумаги. Кручу «козью ножку» из газеты. Все уже по-настоящему, по-арестантски. Курю, тушу об пол.

– Выходи на коридор!

Ну что ж, прощай, камера-«двойка», еду на новое постояльство.

Ведут вниз, в «этапку», или как будет на местном наречии – «отстойник». Душегубка, битком набитая людьми. Грязный сырой пол, в углу гальюн, железные нары. Запах махорки, пота, мочи и клопомора. Все это в непроглядном дыму. Вместо окна – зарешеченный квадрат, с наружной стороны наглухо закрытый зонтом. Роль солнца выполняет лампочка в глубокой нише над дверью. Никто не сидит, все тусуются, бросив вещи на нары. Стоит галдеж. Ждем конвой. Меня никто не знает в лицо, поэтому молча брожу от окна к двери в общей массе. Комок подкатывает к горлу: вот, наконец, и я среди этой толпы, безликой и уже почти бесправной. Теперь и мне придется жить по одним с ними законам. Драться за место, рвать глотки, начинать биографию с нуля. Так, как все ее здесь начинают. А за что я здесь, в этом гадком дыму, в исчадии параши и в набитой небритыми, грязными и злыми людьми душегубке? У каждого своя беда и звериная жажда выжить. В тюрьме нет мелочей – любое брошенное слово – камень. Любая уступка – слабость. Любой испуг – дорога вниз.

Дверь распахивается беззубой пастью. На пороге офицер с толстенной стопой картонных папок. Позади еще несколько конвойных с собакой.

– Та-ак… Все заткнулись быстро!.. Называю фамилию, отвечать имя, отчество, статью. Выходить – руки за спину, бегом к машине.

Машина стоит в большом отдельном боксе-тамбуре.

– Первый пошел… Второй пошел…

Доходит до меня.

– Новиков!

– Александр Васильевич, 93-я, часть вторая…

– Выходи.

В камере наступает мертвая тишина. Головы сворачиваются в мою сторону. Сдергиваю со шконки мешок, иду к двери.

– Саня… Новиков… Так это ты? – выкрикивает какой– то мужичок, бросая под ноги самокрутку. – Мужики, это же Саня Новиков, который «Извозчика» поет!..

Камера ахает.

– Ты что раньше не сказал?..

– Вот козлы ебаные, человека ни за что закрыли!..

– Гражданин начальник, погоди, дай с таким человеком хоть в два слова переброситься!

Офицер улыбается. Конвойные таращатся из-за его спины.

– Хорош болтать! Новиков, не мути воду, хе-хе… Выходи быстрей, а то за тобой сейчас весь изолятор выломится!..

Через пять минут я в набитом до отказа «воронке». На этот раз – в «общей хате».

– Слушай команду конвоя! По дороге не курить, не орать, с конвойными не разговаривать. При попытке бегства или нападения оружие применяется без предупреждения. Ясно?

– Ясно. Поехали, начальник.

В тишине чей-то голос грустно добавляет:

– Поехали… домой.

В кузове темно. Курим в рукав. Со всех сторон вопросы: за что? как? по чьему указанию? Общий настрой «воронка» – антикоммунистическая маевка. Отвечать не очень хочется, но отвечаю. Любой ответ сопровождается комментариями «салона», сдобренными отборным матом в адрес коммунистов, ментов и кагэбэшников.

До тюрьмы езды не больше четверти часа. Перед воротами «воронок» пронзительно сигналит. Слышится звук отворяющихся створок, и мы въезжаем в глухой бетонный бокс. Мотор глохнет, наступает тишина.

– Встречай, тюрьма, – давно не виделись! – острит кто-то из темноты.