Записки уголовного барда Новиков Александр
Вечером забирают из камеры и ведут в ту самую холодную душегубку, с валуном на полу и сырым потрескавшимся куполом. На ржавом железе долго не усидишь. Хожу кругами, диагоналями и восьмерками – так теплее.
В дверь вонзается ключ, хрюкает засов, и на пороге возникает майор Поляков. Оглядывает камеру, спрашивает, все ли нормально. Неожиданно задает вопрос, обращаясь почему-то по фамилии:
– Скажи, Новиков, только честно…
– Я всегда говорю честно.
– Завтра не побежишь? Дай слово, что не побежишь.
– Никуда я не побегу. А что, на дело красную полосу повесили? Бумага, что ли, какая пришла?
– Нет. Просто спрашиваю, на всякий случай. Я завтра утром за тобой приду.
Поворачивается, уходит. Остаюсь в раздумье. Чтоб начальник за кем-то приходил – такого не припомню. Какая уж там разнарядка пришла – только гадать. Может, повезут не в «Столыпине», а в «воронке»? Может, вообще отдельно, спецэтапом? Хорошо бы. А может, вовсе и не в Свердловск, а в еще какую-нибудь тюрягу? Это плохо. Перемалываю сотню вариантов в голове и с последним, самым невероятным – «выпустят под расписку», – засыпаю.
Поляков, как всегда, держит слово. Утром входит в камеру бодрый и улыбчивый. Одет в тренировочный костюм – это сразу бросается в глаза.
– Ну что, как спалось? Все помнишь, о чем вчера договорились? Скоро поедем.
Дверь затворяется, по коридору тихие шаги. На душе волнение: что происходит?
Тюрьма от вокзала в двух кварталах. Езды – две минуты, ходьбы – десять. Сейчас уже не могу вспомнить, на чем туда прибыл. Не на «воронке», это точно. То ли на служебной машине, то ли пришел с начальником пешком. Но точно помню, как брел с ним по перрону в ожидании поезда. А еще помню, что в этот день был выходной. Тогда и понял, почему он так настойчиво спрашивал, не ударюсь ли в побег.
И вот мы двое без всякой охраны, без конвоя и собак. Со стороны – обычные пассажиры. Мимо ходят такие же, казалось, люди. Такие, да не совсем. И никому из них в голову не приходит, что вот этот длинный, с мешком через плечо – арестант, а этот – в кроссовках и спортивном – начальник тюрьмы. В стороне от основного перрона стоят «воронки». Ждут того же поезда. Подходим вплотную. Конвой сидит в кабинах и внутри машин. Наконец подходит поезд. Наш вагон – прямо напротив. Из двери, повисая на поручнях, выглядывает бравый кавказский горец в фуражке, заломленной на затылок, – начальник конвоя. Поляков и еще кто-то из сопровождающих идут к вагону. Хозяин фуражки уже издали кричит с сильным акцентом:
– Не адин мэста нет! Ни адин не пасажу, разворачивай «варанки» обратно!
Машет руками, показывая, что вагон переполнен.
Поляков подходит, показывает то ли корочки, то ли документы. Что-то говорит тому снизу вверх, кивая в мою сторону. Голова начальника конвоя резко поворачивается, рука прихватывает фуражку на затылке, и он орет на весь перрон:
– Новиков? Пвец? Если надо ради этот человек всех до один вигнать, всех вигоню! Новиков адин вазьму! Летальные – заварачивай!
Прощаемся с Поляковым у подножки:
– Ну что, счастливого пути. Желаю во всем тебе удачи.
– Спасибо вам за все, честное слово, Владимир Лифантьевич, – в первый раз называю его по имени-от– честву.
Взбираюсь по ступеням. Начальник конвоя подхватывает за руку. Начальник тюрьмы идет обратно к «воронкам». Они разворачиваются и уезжают, не высадив ни одного человека.
В тамбуре солдаты с собакой. Всматриваюсь – не та ли? Иду по проходу, следом – горец. Фуражка в руке, машет ею:
– В самый канэц прахады. Как тронэмся, переведу.
Клетка, в которую определяют меня, набита до отказа.
Народ на нижней лавке теснится. Втискиваюсь, мешок – на колени. Для обитателей я такой же, как все, только под два метра ростом. Поезд резко дергает и быстро набирает ход. Поехали домой.
Курить на станции запрещено, поэтому с первым стуком колес начинают набивать самокрутки. Сигареты – роскошь, в основном – самосад.
Лица утопают в ядовитом газетно-махорочном дыму. Затяжка, другая, и потянулся традиционный этапный базар: кто?., откуда?., куда?.. В тюрьме нет вопроса – за что? Все – ни за что. Вопрос – какая статья? Спрашивают, отвечаю. Никто понятия не имеет, кто я. Судя по статье, хозяйственник-расхититель в особо крупных размерах. В клетке ни одного коллеги. Все разбойники, убийцы, воры. Поддерживать разговор на эту тему некому. Еду молчком, лениво участвуя в общем базаре и ожидая, когда переведут. И куда?., весь вагон – битком.
– Новиков, виходи.
И, обращаясь к остальным:
– Что, белять, такой щалавек с вами едет, не нащли место хороший уступить?
Захлопывает решетку и уже сквозь нее:
– Это ж Новиков, который про извозчика пает. А вы сидищь тут, махоркам весь мазги пракурил.
Подталкивает меня в плечо:
– Давай за мной.
Дальше клеток нет, только служебный отсек. Вхожу за ним следом.
– Садысь. Со мной паедещь. Не возражаешь, хи-хи?
Опускаюсь на мягкую лавку.
– Ты распалагайся. Я пайду дела сделаю. Пасиды пока, газеты пачитай, вот. Сигареты, хочищь, кури. Зажигалка, вот.
Он уходит, и я оглядываю его жилище. На стенах – вырезки из журналов с девочками в купальниках и коротких юбках. Все как в обычной казарме. Закуриваю его сигареты с фильтром. Странный тип. Но добрый какой– то, веселый и рисковый. Если донесут о сегодняшнем – его или разжалуют, или отдадут под суд. А Поляков? Если на него донесут – уволят со службы без звания и пенсии, или тоже – под суд. Но ведь хорошие оба. Инструкции нарушают, закон нарушают. Но нравится Новиков – и плевать на все законы. Вот она – Россия. Хоть уралец, хоть горец: «нравится» – и закон не писан. И я, наверное, такой же. Оттого, видно, ее умом и не понять. Только сердцем. А если его нет, так и проживешь дурак-дураком, не поняв ни ее, ни граждан ее. Что по ту сторону клетки, что по эту.
Возвращается начальник. Снимает китель, принимается накрывать на стол:
– Сейчас пакушать будем. Тущенка есть, рыба кон– серва. Я тоже не ел с самый утра.
Открывает банки огромным ножом, пластает хлеб:
– Кущай, кущай. Сейчас чай заварю.
Вываливает горстями на стол конфеты:
– Ты не стесняйся. Каторый если скажет, что с начал– ник канвоя пить-кушать западло, таму пасылай на хуй. Ми все люди. А каторий не люди, таму объяснить беспалезна. Таму в рила нада дать, тагда панимает.
Поели, принялись за чай. Молча пить неудобно. Вкратце рассказываю свою историю. Больше всего его интересует, как подпольно записывали песни. Переходим на них. Он слушает, улыбается, кивает. Потом хитро сощуривается, сжимает руки под столом в кулак, выставляя большой палец и мизинец, и шепотом:
– А может, па сто грамм? У меня заначка есть.
– Нет, благодарю. Честное слово, не пью.
– Тогда адин маленький просьба… Можешь только для меня?.. Гитара нет, баян нет… Сейчас через минута приду.
Минут пять его нет. Гадаю, зачем ушел. И тут в дверь как по воздуху вплывает мандолина, а следом – сам начальник в улыбке:
– Гитара нет… Может, на этом.. Ну хоть один песня… Ну хоть один строчка… Вези меня, извозчик…
Мандолина иссохшая, обшарпанная, вдрызг расстроенная, в три струны. Настраиваю под три первые гитарные. Хозяин инструмента завороженно глядит мне на пальцы и молча ждет. Быстро подбираю по ладам мелодию «Извозчика». Так смешно, так трогательно и так слезно:
– Тай-дай-дай-дай-дай-дай-дай…
Больше похоже на балалайку. Брякаю трезвучиями виз– глявый аккомпанемент, и мы вместе поем: «Эй, налей-ка, милый, чтобы сняло блажь…»
– Можно, я дверь открою? Пусть все паслушать будут. Вагон уже все знает.
– Не надо.
– Харащо, харащо. Еще адин песня, очень прашу, про Вано, каторий по телефон домой звонил и «Волга» паку– пал за двадцать пять, хи-хи-хи…
Это был, наверное, самый благодарный слушатель. Так и запомнился: улыбчивый, с фуражкой на затылке. А еще больше запомнилась его мандолина: высохшая, горластая и безымянная. На которой я играю, как оказалось, лучше него.
– Я на нем брынчу мало-мало, когда чут-чут випью. Чтоб скушна в дороге не бил.
Несколько часов пролетели одним коротким мигом.
Колеса взвизгнули и встали. Вагон въехал в тот самый двор, из которого меня так любезно провожали с собаками.
Выкликнули первым меня – вероятно, тому поспособствовал мой конвойный начальник.
А дальше – как обычно: «стакан» в «воронке», тюремный предбанник, тюрьма, шмон, бетонный бокс и уже совсем другая камера под номером 526. В скором времени предстоял суд. Начиналась новая, самая зловещая часть истории.
Конец первой части
{продолжение следует)
Стихи
Ожерелья Магадана
- Пробил час. К утру объявят глашатаи всенародно –
- С опозданием на полвека – лучше все ж, чем никогда! –
- «Арестованная память, ты свободна. Ты свободна!»
- Грусть валторновая, вздрогни и всплакни, как в день суда.
- Стой. Ни шагу в одиночку, ни по тропам, ни по шпалам.
- Нашу пуганую совесть захвати и поводи
- В край, где время уминало кости Беломорканала,
- Где на картах и планшетах обрываются пути.
- В пятна белые земли,
- В заколюченные страны,
- Где слоняются туманы,
- Словно трупы на мели.
- В пятна белые земли –
- Ожерелья Магадана,
- В край Великого Обмана
- Под созвездием Петли.
- Это муторно, но должно:приговор за приговором –С опозданьем на полвека –приведенный отменять.Похороненная вера,сдунь бумажек лживых горы –Их на страже век бумажныйпродолжает охранять.
- В них – как снег полки на муштре –топчут лист бумажный буквы,
- Выбивая каблуками бирки, клейма, ярлыки.
- А кораблики надежды в них беспомощны и утлы,
- Их кружит и тащит, тащит по волнам Колым-реки.
- В пятна белые земли,
- В заколюченные страны,
- Где слоняются туманы,
- Словно трупы на мели.
- В пятна белые земли –
- Ожерелья Магадана,
- В край Великого Обмана Под созвездием Петли.
1986 г.
Жена
- Эта женщина седая
- Мне не мать и не сестра.
- И глазами молодая,
- И душою не стара.
- Их, сединок этих частых,
- Не берет басма и хна,
- Не гадайте понапрасну:
- Эта женщина – жена.
- Из ее сединок тихо
- Каждый день не с той руки
- Жизнь кроила, как портниха,
- Да вязала узелки.
- Клок фаты на свадьбе майской
- Распустился в нитку-прядь…
- Век теперь со мною майся –
- На кого теперь пенять!
- Так и было. Ждали лета
- В тридцать первый майский день.
- На четыре части света
- Мир дурманила сирень.
- Мне тогда подумать можно ль,
- Что взамен ее любви
- Путь сибирский, путь острожный
- Втиснут под ноги мои?
- А беда-то вся до точки
- И известна, и стара:
- За мои куплеты-строчки
- Непродажного пера.
- Где от боли и от пота
- Я душой на части рвусь,
- Где хрипит надрывной нотой
- Измордованная Русь.
- Где сквозь слезы – смех до колик,
- Да облава – пес на псе,
- И куда ни ступишь, Новик,
- Ты – в запретной полосе!
- За полшага до крушенья –
- Здесь охотник глуп и слеп –
- По певцам, как по мишеням,
- Лупит сверху, влет и вслед.
- Увильнуть от мушки-злючки –
- Не стерпеть душе стыда.
- Мать-Россия – круг в колючке,
- Значит, верно, мне – сюда!
- Где земле огромной горло
- Давит «малая земля»,
- И заздравят звуки горна
- Власть брякушек и рубля.
- Мне туда, где Честь и Веру
- Раздавил плакатный щит,
- Где в загонах и вольерах
- Совесть наша верещит.
- Где гуляет нынче плетка,
- Пряник завтрего сулит.
- Посбиваю ли подметки
- Иль с подметок буду сбит?
- Я не свят. И жизнь вторая
- Мне в кармане не дана.
- Но на эту я сыграю,
- Коль играется она.
- Коль целы и невредимы,
- И красивы до сих пор
- Этой женщины седины –
- Струн серебряных аккорд.
Медсестричка
- Медсестричка – украшенье лазарета –
- Пела песенки, иголками звеня.
- А моя, казалось, – всё.
- А моя, казалось, – спета.
- И она одна лишь верила в меня.
- И не хворь меня терзала, и не рана.
- Не проросшее на памяти былье.
- Не тюремная тоска.
- Не пропитая охрана.
- А глаза большие добрые ее.
- Завтра лето. Впрочем, то же, что и осень.
- Моет крышу лазаретного дворца.
- Мне до первого птенцадотянуть хотелось очень,
- Что, бескрылые, горланят без конца.
- И не повести мне в душу, не рассказы,
- И не байки про чужое и свое.
- Не гитарные лады,не приметы и не сглазы,
- А глаза большие добрые ее.
- Отлетает в небе пух – на синем белый.
- Помету его в оконцах, как малец.
- Мне на утро ни однаникогда еще не пела.
- Мне за всех отпел и вылетел птенец.
- Завтра лето, завтра гулкая карета
- Хлопнет дверью и меня уволочет.
- Медсестричка, ангел мой, украшенье лазарета,
- Спой мне песенку свою через плечо.
Полудурок
- Скорый поезд черной сажей
- Мажет небо, возит урок.
- «Ах-ха-ха!..» – им бодро машет
- Привокзальный полудурок.
- Он блаженный, он свободный,
- Машет бодро грязной лапой –
- «Ах-ха-ха-ха!…» – непригодный
- Для суда и для этапа.
- И меня когда-то так же
- Решеченная карета
- По бумажке с черной сажей
- Впопыхах везла из лета.
- По бумажке-приговору,
- Огоньки в окне свечные.
- Ах-ха-ха! Бежать бы в пору,
- Да собаки не ручные.
- И меня ждала в постели,
- Кудри белые просыпав,
- Но колеса вдоль свистели,
- Одурев от недосыпа.
- И, казалось, в сон сквозь сажу
- Кудри белые как ватман,
- – Ах-ха-ха! – войдут и скажут:
- «Выходи, тебе обратно».
- Но тонули в сером утре,
- Где рассвет совсем не розов,
- И желтели эти кудри
- На нечесаных березах.
- Сквозь вокзала закоптелость
- Полудурка взгляд кристальный.
- Ах-ха-ха! Как мне хотелось
- Поменяться с ним местами.
Серые цветы
- Нет ничего печальней воркотни
- Продрогших сизарей тюремных
- На крышах, на подворьях западни,
- Когда встречают день в заботах бренных.
- Нет ничего печальнее глядеть,
- Как прыгают над хлебной коркой.
- И долбят, долбят клювом эту твердь –
- Сухарь казенный, черный и прогорклый.
- Нет в мире сиротливее двора
- И вечней серых постояльцев,
- Носящих серость крыльев и пера
- За крохами на грязно-красных пальцах.
- Слоняясь по карнизам гулких стен
- То вверх, то вниз – и так стократно –
- Вам не понять, что дом ваш – это плен.
- И чей он плен – вам тоже не понятно.
- Летите прочь, чего ж, в конце концов,
- Вы медлите, сбиваясь в пары?
- И мир потом крадете у птенцов,
- Свивая им, о нет, не гнезда – нары!
- Как хочется рукой вам помахать.
- Летите, вам не надо визы.
- А я останусь время коротать,
- Слоняясь, как и вы, в одежде сизой.
- Нет ничего печальней суеты
- Продрогших сизарей тюремных.
- На белом снеге – серые цветы.
- В насиженных и самых прочных стенах.
Это не лето
- Время свое потихоньку берет
- Ловкой рукой.
- Птицам назавтра опять перелет –
- Небо черкнув серой строкой.
- Взмоют. Покружат.
- И вдруг на душе
- Как отлегло –
- Это мой срок на исходе уже,
- И в честь него с неба – тепло.
- Но это не лето.
- Это тепло, что вчера не убила зима.
- Вместо огня, по глотку, пусть достанется всем.
- Это не лето.
- И потому лист кружит и кружит без ума
- И не спешит с небом расстаться уже насовсем.
- Письма-заморыши издалека –
- Клочья тепла.
- Их на костер не отправит рука –
- Всё в них и так – в угли дотла.
- Их перечесть и вернуться назад –
- Мне не суметь.
- В каждом из них вместо точки слеза
- Колет и жжет, и пытается греть.
- Но это не лето.
- Это тепло, что вчера не убила зима.
- Вместо огня, по глотку, пусть достанется всем.
- Это не лето.
- И потому лист кружит и кружит без ума,
- И не спешит с небом расстаться уже насовсем.
Об авторе
Автор книги «Записки уголовного барда» – поэт, певец, композитор Александр Новиков. Родился в 1953 году в поселке Буревестник на острове Итуруп (Курильские острова), в семье военного летчика.
В 1984 году записал свой знаменитый альбом «Вези меня, извозчик». Сразу после этого по сфабрикованному уголовному обвинению был осужден и приговорен к десяти годам лишения свободы.
Прежде чем приговор был отменен Верховным судом России, а обвинение признано незаконным, автору пришлось провести шесть лет в заключении. События, описанные в автобиографической книге, охватывают этот период жизни поэта.
Сегодня Александр Новиков – успешный, много гастролирующий артист. Любимый поэт и композитор, автор более трехсот песен и создатель выдающегося музыкального цикла на стихи Сергея Есенина и поэтов Серебряного века. Имеет собственную студию «Новик Рекорде», в которой записал и выпустил более тридцати пластинок.
Известен своей мужественной гражданской позицией. Кроме основного творчества много времени уделяет общественной деятельности. С 2006 года возглавляет благотворительный «Фонд “400-летия Дома Романовых” на Урале».
С 2010 года Александр Новиков – художественный руководитель Уральского Государственного театра эстрады.
Читать бесплатно другие книги:
