Множественные ушибы Бекетт Саймон

Последний километр до фермы я прошел пешком. Когда подвозившая меня машина скрылась вдали, мне пришло в голову, что по странному стечению обстоятельств я, голосуя, проделал тот же путь, что и в первый раз, когда оказался здесь. У обвитых поверху колючей проволокой ворот остановился, глядя на тянувшуюся в глубь деревьев знакомую колею. На столбе по-прежнему висел почтовый ящик с написанными по трафарету белыми буквами «Арно». Замок, на который запирали ворота, сменила добротная конструкция из меди и стали. А вот в середине ворот в глаза бросалось куда менее основательное – напечатанное уведомление, что теперь ферма принадлежит банку.

Я провел рукой по обшарпанной поверхности ворот, но не стал перелезать через них. Оказавшись здесь, почувствовал, что не хочу идти дальше. Но все же, дождавшись, когда проедет машина, перебросил рюкзак на другую сторону и перебрался через ржавую колючую проволоку. Некогда пыльная колея была грязной и в лужах; деревья стояли голые, и вскоре между стволов мне открылся фермерский дом. Когда дорога привела меня во двор, я увидел, какие там за последние несколько месяцев произошли перемены.

Место опустело. Я шел по булыжнику, а в стороны не разбегались курицы. Фургон и трейлер увезли. Но испорченные часы на конюшне так и показывали двадцать минут неизвестно которого часа, и в стойле оставался древний трактор, слишком ветхий и изношенный, чтобы покинуть свое давнее пристанище. Запертый, с закрытыми ставнями окнами и обнесенный ржавыми лесами дом, казалось, еще сильнее обветшал. Участок стены, который я починил, был скромнее, чем мне представлялось, и косметический ремонт не скрывал глобального разрушения.

Я боялся возвращаться сюда. Но, оказавшись на ферме, почти ничего не почувствовал. Другое время года, тусклый пейзаж – все это слишком отличалось от того, что хранилось в памяти. Видеть все это снова было странно и нереально, все равно что окунуться в былые бредовые грезы.

В последующие дни после того, как Арно послал пулю в сердце своей младшей дочери, я много раз рассказал французским полицейским свою историю. Убедившись, что я выложил все, они разрешили мне уехать в Англию. Я обещал вернуться к суду и, насколько позволяли обстоятельства, собирался сдержать слово.

Только не сообщил им, что решение буду принимать не я.

После пышной зелени фермы Лондон показался мне серым и грязным. Мир в мое отсутствие продолжал крутиться: улицы бурлили народом, транспорт еле двигался, Темза текла в том же направлении. Мое возвращение стало важным лишь для меня одного. Я думал, что меня ищут, будет выдан ордер на мой арест. Реальность оказалось не такой драматической.

В своих проникнутых чувством вины фантазиях я не сомневался, что полиции известно о произошедшем в Доклендсе: я убил Жюля и скрылся. Мне не приходило в голову, что единственный человек, который мог бы выступить свидетелем, предпочтет держать язык за зубами. Чтобы не привлекать к себе внимания, Ленни оставил труп Жюля лежать в канаве, где его обнаружили только утром. Учитывая характер травм, смерть объяснили случайным наездом, после которого водитель сбежал. И поскольку свидетелей не нашлось, дело закрыли.

Таким оно бы и оставалось, если бы я не явился добровольно сдаваться.

Конечно, я понимал, что на этом все не закончится. Существовала угроза со стороны Ленни. Узнай он, что я вернулся, и расправы не миновать. Но на данный момент у него возникли трудности. От дышащего мне в нос запахом кофе сержанта управления уголовных расследований я узнал, что громила сам в каталажке, куда его засадили после антинаркотического рейда. Ему грозил десятилетний срок по обвинению в нападении на полицейского и распространении тяжелых наркотиков.

Выслушав его, я сохранил невозмутимую мину.

Следующей неожиданностью явилось то, что меня оставили на свободе. Я не сомневался, что попаду в заключение, по крайней мере до того момента, когда будет вынесено решение суда. Однако в конце допроса мне объявили, что меня выпускают под залог.

– Ты вернулся из Франции, чтобы сдаться, – пожал плечами сержант. – Вряд ли захочешь снова слинять.

Пришлось отправляться на старую квартиру. Я полагал, в ней давно живут другие, а мои вещи выбросили за дверь. Но мои ключи подошли, и, оказавшись внутри, я увидел, что все на месте. Если бы не пыль и не гора писем под дверью, можно было бы подумать, что я никуда не уезжал. С моего счета исправно снимали квартирную плату, тратя деньги, которые я копил на поездку во Францию. Я оценил иронию. И стало ясно, что у меня есть угол, во всяком случае, до того момента, когда мое дело поступит в суд.

Дальше задумываться не имело смысла.

Так я вернулся в оболочку своей прежней жизни и после покаянного разговора с Сергеем – даже на работу в бар «Зед». Мне требовались деньги, но у меня возникало странное ощущение, будто события того лета вовсе не происходили. Это стало особенно очевидно, когда я неожиданно столкнулся с Колламом.

– Привет, Шон! – воскликнул он. – Давно не виделись. Чем занимался?

Мне стало ясно: он понятия не имеет, где я находился. У каждого человека своя собственная жизнь, и думать, что ты играешь в ней большую роль, чем случайный статист, – пустое тщеславие.

– Достал билеты на сезон «Новой волны» в Барбикане? – спросил он и очень удивился, что я о нем и не слышал.

Раньше, узнав новость, я бы опрометью бросился в кассу, но теперь его слова оставили меня равнодушным. Я вспомнил, что после возвращения ни разу не сходил в кино. Это было не сознательное отречение – хватало более важных дел.

Хлоя бы меня оценила.

Мое дело слушалось в полном зале суда и было одним из многих в этот день. После всех переживаний суд стал для меня почти разрядкой. Рассматривалось предложение признать меня виновным в непредумышленном убийстве, но оно как-то само собой отпало. Репутация Жюля как наркоторговца и бандита и его обращение с Хлоей послужили в мою пользу. Даже факт, что с формальной точки зрения я украл его машину, оставили без внимания. Против меня было то, что я удрал из страны, но мой адвокат возразил, заявив, что я действовал в целях самообороны, справедливо опасаясь за свою жизнь. И не пробыл за границей дольше, чем требовалось… В общем, на все имелись смягчающие обстоятельства.

В итоге меня признали виновным в том, что я не сообщил о случившемся и покинул место происшествия. Приговор: шесть месяцев заключения с отсрочкой на два года.

Я был свободным человеком.

Оставался еще в Лондоне ровно столько, чтобы получить расчет и кое с кем проститься. Ничто меня больше не держало в городе, а впереди ждали требующие моего присутствия дела.

Так я оказался здесь.

И теперь, направляясь к дому, слегка скользил на мокром булыжнике. Дверь в кладовую была закрыта. И, стоя под капелью с лесов, я внезапно проникся уверенностью, что она заперта. Но ничего подобного – зачем запирать дверь, если внутри не было ничего такого, на что могли бы позариться? Покоробленная створка скрипнула и нехотя открылась. Внутри было темнее, чем раньше, – серый свет почти не проникал в помещение без окон. Красный комбинезон исчез, но все остальное находилось на своих местах. Я приблизился к стопке мешков с песком. Один лежал чуть поодаль от других, но не настолько, чтобы бросалось в глаза. Поставив на пол рюкзак, я закатал рукава и погрузил руки по локти в сырой песок. Копался сначала медленно, затем, не натыкаясь на то, что искал, все настойчивее. Рассыпая песок под ноги, запустил руку глубже и, когда уже решил, что в мешке ничего нет, почувствовал под пальцами что-то твердое. Вытащил.

Завернутый в полиэтилен пакет выглядел так, как в тот вечер после визита жандармов, когда я спрятал его сюда. Я не упомянул о нем ни французской, ни английской полиции – упущение, которое никак не могло служить предметом моей гордости. Однако, учитывая все остальное, рассказать о наркотике значило бы вызвать ненужные осложнения. Даже если бы мне поверили, что я не знал, что хранилось в машине Жюля, меня бы строго спросили, почему я оставил пакет у себя.

А я и сам не знал почему.

В то время кладовая казалась хорошим тайником, но я не предполагал, что пакет будет храниться здесь так долго. С тех пор не проходило ни дня, чтобы я не беспокоился, что его найдут, кладовую обыщут или вычистят. Оказалось, что тревожиться не следовало.

Матильда сохранила мой секрет, как я сохранил ее.

Весть об убийстве Луи и смерти Греттен возмутила жителей города. Но если факты стали вскоре широко известны, никто не знал, что за ними стояло. В тот вечер после стрельбы, прежде чем я отправился вызывать полицию и «скорую помощь», Матильда умоляла меня никому не сообщать, что она мать Греттен.

– Обещайте! – упрашивала она с искаженным от горя лицом. – Обещайте, что никому не расскажете.

Я не хотел ее слушать, не понимал, чего можно добиться молчанием. И мне претила мысль, что я буду защищать Арно. Но Матильда стиснула мне руку, ее серые глаза горели огнем.

– Не ради меня, ради Мишеля! Пожалуйста!

И наконец я понял: все, что она делала, она делала ради детей. Ее сыну будет и без того нелегко расти, если на его матери и деде печать убийц. Так зачем же ему нести на себе еще худшее клеймо? Я не мог судить Матильду за то, что она хочет его избавить от этого. И подумал, что для ее скрытности существует иная причина. Если всплывет правда о происхождении Греттен, начнут задавать вопросы и о Мишеле. Матильда сказала, что Мишель – сын Луи, но у меня не было уверенности, что она захотела бы подвергнуть свое утверждение проверке.

Есть такие камни, которые лучше оставить там, где они лежат.

Поэтому я держал язык за зубами и не открыл секрет Матильды. Единственным человеком, который мог бы пролит свет на мутную историю фермы, был Жорж. Я задавался вопросом: как много знает старый свинарь? Но даже полиции не удалось пробить брешь в его равнодушии. Он вел себя так, словно все годы работы на ферме ничего не видел, ничего не слышал и ничего не знал. И единственный раз проявил эмоции, спросив:

– Что будет со свиньями?

А узнав, что их уничтожат, расстроился и расплакался.

После всего, что случилось, я решил, что ферма не преподнесет новых открытий, она исчерпала свою способность удивлять. Однако ошибся. Арно не оспаривал выдвинутых против него обвинений, и его рассказ полностью соответствовал тому, что говорила Матильда. Кроме одного: он заявил, будто сам убил Луи.

Согласно его показаниям, удар Матильды всего лишь оглушил молодого мужчину. Но когда он оттащил его в домик из шлакоблоков, тот начал приходить в себя, и Арно довершил работу. А потом расчленил и скормил свиньям. Полицейские спросили, почему он не попытался спасти Луи, и Арно ответил с присущей ему грубостью:

– Туда ему и дорога.

Не исключено, что он солгал – хотел взять вину на себя и уберечь дочь от наказания. Но мне трудно было в это поверить. Помня о том, каким он был человеком, я бы скорее подумал, что именно Арно внушил Матильде, будто Луи умер от ее удара. Сознавая, что убила собственного любовника, дочь крепче привяжется к отцу. А проявление внезапной жестокости было характерно для Арно. Теперь же он признался потому, что ему было нечего терять. Он и так потерял все.

И позаботилась об этом Матильда. Она попросила Жан-Клода и его жену усыновить Мишеля.

Я был потрясен, узнав об этом. Но потом решил, что в ее поступке имелся смысл: чего бы ей ни стоило расстаться с сыном, она понимала: даже если суд проявит снисходительность, Мишель вряд ли ее вспомнит, когда она выйдет на свободу. И как всегда, подумала прежде о нем, а не о себе. У Жан-Клода Мишелю будет хорошо и, что немаловажно, его жизнь начнется сначала. Что же до Арно, факт, что его внука забирает брат Луи, ударил по нему сильнее перспективы тюремного заключения.

Такая тонкая, завуалированная месть была вполне в духе Матильды.

В суд привели надломленного старика, и я едва узнал в нем Арно. Кожа висела на нем, как плохо сшитый костюм, под подбородком болталась складка. А как изменились его глаза! Его холодный и суровый взгляд притупился и потускнел под грузом сомнений и утрат.

Только один раз в нем мелькнул прежний Арно, которого я помнил. Когда оглашался его вердикт, он поднял голову и с прежним презрением обвел глазами зал, но, встретившись взглядом с дочерью, которая смотрела на него сурово, потупился.

Наказание Арно последовало с предсказуемой неизбежностью, но меня удивило, что и Матильду осудили почти с такой же строгостью. Даже если не она нанесла роковой удар, то содействовала сокрытию убийства. И если не знать о ее совращении в детстве и каким она всю жизнь подвергалась оскорблениям, роль Матильды в убийстве Луи представлялась очень неприглядной. Когда оглашали ее собственный вердикт, она оставалась, как всегда, внешне спокойной, но я заметил, что ее рука дрожит, заправляя за ухо прядь волос. Наблюдая, как Матильду уводят, я чувствовал себя бессильным. Проходя мимо, она на секунду встретилась со мной глазами.

А затем дверь за ней закрылась, и я ее больше не видел.

Стряхнув с пакета песок, я выбрался из кладовой. Дождь разошелся, и я, нырнув в амбар, прислонил к стене рюкзак и смотрел, как с крыши над входом льется вода. В темном пространстве было непривычно холодно и сыро. На деревянном стеллаже у дальней стены тускло поблескивали бутылки – кислое вино так никому и не понадобилось. Забетонированный участок пола показался мне меньше, чем я помнил, а трещина в цементе так и осталась незаделанной.

Может, следовало бы подняться в последний раз на чердак, но я не видел в этом смысла. И, оставив рюкзак под крышей в амбаре, двинулся по дорожке к озеру.

Грязная земля превратилось в месиво, а лишенный листьев виноградник походил на ряды перепутанной проволоки. Даже лес, лишенный зеленого полога, стал неузнаваемым. Каштаны стояли голые и роняли с веток капли на подстилку из опавшей листвы и треснувших скорлупок.

В этом сезоне никто не собирал урожай.

Ответвление к свинарнику я миновал, не замедляя шага. Не было ни желания, ни причин заходить на поляну. И остановился я лишь у статуй. Думал, их уже увезли, но они оказались на месте, нисколько не изменившиеся и, очевидно, никем не замеченные. Я попытался вспомнить, какие испытывал чувства в ту ночь, когда прятался здесь от Арно, представить свои растерянность и страх. И не смог. При сером свете дня статуи выглядели совершенно обыденно – обычными высеченными из камня истуканами. Отвернувшись, я продолжал свой путь к озеру.

Подернутая рябью поверхность отливала серым. Землю над обрывом изрыли и перемешали колеса тяжелой техники. Я стоял под голыми ветвями старого каштана и смотрел на озеро в оспинах дождя. Взгляд под воду проникнуть не мог, но на дне больше ничего не было. Грузовик Луи давно подняли и увезли.

Завернутый в полиэтилен пакет плотно и увесисто лежал в руке. Он по-прежнему вызывал во мне неоднозначные чувства, как в тот первый раз, когда я нашел его спрятанным в багажнике машины. За лето у меня было достаточно возможностей избавиться от него, но я этого не сделал. Твердил себе, что хранил пакет из трусости, в качестве гарантии, если Ленни или дружки Жюля захотят вернуть наркотик. Но это была не вся правда. Как люди переходят перевал, чтобы посмотреть, что находится на другой стороне, так и я явился на обрыв разобраться в причинах, заставивших меня сохранить пакет.

Я же не сумел его выбросить.

Понятия не имел, сколько стоит подобное количество наркотика, но явно больше денег, которые у меня когда-либо имелись. Их хватит, чтобы начать новую жизнь. Жюль мертв, Ленни в тюрьме, пакет никто не востребует. Я пробыл в Лондоне достаточно долго, чтобы меня нашли, если у кого-то возникли такие намерения. Я взвесил пакет на ладони, ощущая, какие возможности таятся в сморщившемся пластике. Затем отвел руку и что было сил зашвырнул в озеро.

Он описал дугу на фоне серого неба и с тихим всплеском ушел под воду.

А я, засунув руки в карманы, смотрел, как расходятся по поверхности и постепенно исчезают круги. Хлое второго шанса не дали. Греттен тоже. Я не хотел попусту растратить свой. Проделав обратный путь по лесу и заглянув в амбар за рюкзаком, я направился обратно к дому. Я совершил то, зачем приехал на ферму, но хотел до отъезда сделать кое-что еще.

Огород был неузнаваем: козы и куры исчезли, а овощи на некогда ровных грядках то ли вывелись, то ли одичали. Маленькая клумба заросла и стояла неухоженной, но даже в это время года сохранила несколько цветных мазков. Я вспомнил грусть на лице Матильды, когда она склонялась над этим клочком земли. Словно заботилась о святыне.

Или могиле.

Матильда не сообщила, что сделал отец с тельцем ее мертворожденной дочери. Но я догадывался, что она хотела верить. Полицейские не знали о других преступлениях, кроме убийства Луи и смерти Греттен, и маленькая клумба осталась не потревоженной. Я не мог убедить себя, что Арно спрятал улику еще одного своего злодеяния там, где ее так просто найти. Ведь имелось другое средство, которым он воспользовался в случае с Луи. И даже то, что новорожденная была от его плоти и крови, мало что меняло.

Тем более что родилась дочь, а не сын.

Но все это лишь домыслы. У меня же осталось несколько вопросов без ответов. Я так и не могу решить, что слышал в последние минуты в домике из шлакоблоков – неужели звук ножа, который Матильда взяла с каменной плиты? Мне не хотелось в это верить. Но я помнил, что она делала для своей семьи все, что в ее силах. Коль скоро я обнаружил в озере грузовик Луи, Матильда ничего не теряла, рассказав мне остальное, – надеялась, что даже после услышанного я увезу Греттен с собой. Но позволила бы она мне уйти целым и невредимым после того, как я отказался?

В оптимистическом расположении духа я отвечал себе – позволила. Ведь однажды уже спасла мне жизнь: освободила из капкана вылечила. Но тогда Матильда видела во мне открывающиеся возможности, а не угрозу. Когда же на меня накатывала мрачность, я спрашивал себя: что было бы, если бы я не пошел на поправку и мне бы становилось все хуже? Рискнула бы вызвать врачей? Или я бы кончил, как Луи, превратившись в угощение для свиней?

Ответа я дать не мог. Наверное, меня настолько испортили тайны фермы, что я видел их там, где их не было. К тому же мои собственные действия не давали мне права судить. В тот вечер, когда я решил, что Матильда в домике взялась за нож, моя первая мысль была о молоте, которым Жорж оглушил свинью. Схватил бы я его, если бы плач Мишеля не возвестил о появлении Греттен?

Воспользовался бы им или нет?

Еще недавно я ответил бы «не воспользовался», но это было до Жюля. Пусть я не хотел его убивать, но с тех пор мучил себя вопросом: а разве это имеет значение? Если бы тогда, нажимая на газ, я предвидел, что произойдет – а ведь речь шла о том, либо я, либо он, – поступил бы я по-другому? Простого ответа нет. Под кожей мы все животные. Это то, что старается скрыть презираемое Арно общество. Однако действительность такова: никто из нас не знает, на что способен.

А если повезет, то никогда и не узнает.

Повинуясь порыву, я присел на корточки и стал вырывать из клумбы сорняки. Сам не понимал зачем, но чувствовал, что так надо. Когда вернулось некое подобие прежнего порядка, я поднялся и в последний раз огляделся. Стряхнул с рук землю, снова вышел во двор и резко свистнул:

– Лулу, девочка, ко мне!

Собака выскочила из-за конюшни, где она что-то вынюхивала. Отсутствие задней лапы почти не убавило ей резвости, и я улыбнулся ее энтузиазму. Я не планировал брать Лулу себе, но ветеринар не собирался держать ее вечно. Либо возьму я, либо ее усыпят, а я не мог этого позволить. К тому же можно только удивляться, насколько проще остановить машину, если голосующий путешествует автостопом с псиной на трех лапах.

Когда мы проходили дом, Лулу задержалась у кухни и заскулила. Но она стояла там недолго и вскоре догнала меня на дороге. Пока я перелезал через ворота, нырнула под ними, и мы перешли на противоположную сторону шоссе. Машин не было ни справа, ни слева. Лулу, навострив уши, смотрела на меня и, слегка покачиваясь, ждала, когда я выберу, куда идти. Ей было трудно сохранять равновесие, только когда она стояла на месте.

Значит, пока мы в движении, с ней будет все в порядке.