Далекие часы Мортон Кейт

3

Перси скатилась по наклонной Тентерден-роуд, прогромыхала по россыпи камней у начала подъездной дорожки и спрыгнула с велосипеда. «Джиггети-джиг, и снова домой», – промурлыкала она себе под нос. Гравий хрустел под ботинками. Няня научила их этому стишку несколько десятилетий назад, когда они были маленькими, однако эти строки до сих пор приходили на ум, когда она сворачивала с шоссе на подъездную дорожку. С некоторыми мелодиями, некоторыми цепочками слов всегда так: они застревают в памяти, и от них не избавиться, сколько ни старайся. Впрочем, Перси и не стремилась избавиться от «Джиггети-джиг». Ах, милая няня с маленькими розовыми ручками, неколебимой уверенностью, звонкими спицами, которые так и щелкали, когда она вязала у чердачного камина, ожидая, пока девочки заснут! Как они плакали, когда на девяностый день рождения она уволилась и поселилась у внучатой племянницы в Корнуолле! Саффи даже угрожала выброситься из чердачного окна в знак протеста, но, увы, уже не раз прибегала к этой угрозе, и няня осталась непреклонна.

Несмотря на опоздание, Перси не ехала по дорожке, а шагала, чтобы знакомые поля по обе стороны успели ее поприветствовать. Ферма с хмелесушильнями слева, мельница за ними, вдалеке справа – лес. Воспоминания о тысячах дней, проведенных в детстве на деревьях Кардаркерского леса, смотрели на нее из прохладных теней. Веселый ужас пряток от торговцев живым товаром; охота за драконьими костями; походы с папой в поисках старинных римских дорог…

Дорожка была не слишком крутой, и Перси шла пешком не потому, что не могла ехать, а скорее потому, что наслаждалась прогулкой. Папа тоже был заядлым пешеходом, особенно после Первой мировой. До того, как издал книгу, и до того, как оставил их и уехал в Лондон; до того, как встретил Одетту, женился во второй раз и навсегда перестал по-настоящему принадлежать дочерям. Врач считал, что ежедневные прогулки пойдут на пользу его ноге, и он принялся бродить по полям с тростью, которую мистер Моррис забыл после очередных бабушкиных выходных.

– Видишь, как конец трости взлетает передо мной с каждым шагом? – спросил отец как-то раз осенним днем, когда они шли вдоль ручья Роувинг. – Так и должно быть. Добротно и крепко. Это напоминание.

– О чем, папа?

Он нахмурился, глядя на скользкий берег, как будто правильные слова скрывались где-то в камыше.

– Ну… наверное, о том, что я тоже крепкий.

Тогда она не поняла его ответа, только предположила, что отец в восторге от веса трости. Разумеется, уточнять она не стала: положение Перси как спутницы для прогулок было весьма шатким, а правила – твердыми. Согласно теории Раймонда Блайта, прогулки предназначались для размышлений; изредка, когда обе стороны были к тому склонны, для бесед об истории, поэзии или природе. Болтунам на них места не было, и единожды навешенный ярлык оставался навсегда, к большому огорчению бедняжки Саффи. Не раз Перси оглядывалась на замок, когда они с папой отправлялись на прогулку, и замечала в окне детской хмурую Саффи. Перси всегда сочувствовала сестре, но недостаточно сильно, чтобы остаться дома. Она решила, что данная привилегия – всего лишь компенсация, ведь Саффи постоянно завладевала вниманием папы, читая вслух свои талантливые рассказики, которым тот внимал с радостной улыбкой, а в последнее время они стали возмещением за месяцы, которые Саффи с отцом провели наедине сразу после его возвращения с войны, когда Перси положили в больницу со скарлатиной…

У первого моста Перси остановилась и прислонила велосипед к перилам. Отсюда еще не было видно дома; он прятался в лесах и открывался во всей красе лишь от второго моста, поменьше. Она перегнулась через перила и вгляделась в мелкий ручей внизу. Вода кружилась и шептала у расширяющихся берегов и чуть медлила, прежде чем продолжить путь к лесам. Отражение Перси, темное на фоне белого неба, колыхалось на более гладкой и глубокой середине.

За ручьем лежало поле хмеля, где она выкурила свою первую сигарету. Они с Саффи вместе хихикали над пачкой, которую стащили у одного из напыщенных папиных друзей, пока тот грел свои ветчинные лодыжки у озера в жаркий летний день.

Сигарету…

Перси похлопала по нагрудному карману формы и нащупала твердый цилиндрик. Скрутить проклятую штуковину – все равно что выкурить ее, разве нет? Она подозревала, что, когда ступит на территорию замка, спокойно покурить не удастся.

Она повернулась, прислонилась к перилам, чиркнула спичкой и затянулась, на мгновение задержав дыхание, прежде чем выдохнуть. Боже, как же она любит табак! Ей иногда казалось, что она охотно согласилась бы жить одна и никогда ни с кем не общаться, если ей предложат делать это в Майлдерхерсте, снабдив пожизненным запасом сигарет вместо компании.

Перси не всегда была такой затворницей. И даже сейчас она сознавала, что фантазия, пусть даже не лишенная приятности, остается всего лишь фантазией. Она не сможет жить без Саффи, разве что недолго. И без Юнипер. Прошло четыре месяца с тех пор, как их младшая сестра сбежала в Лондон, и все это время они с Саффи вели себя как пара старушек, нервно сжимающих платочки в руках: обсуждали, хватает ли сестре теплых носков, посылали в Лондон свежие яйца с оказией, читали вслух ее письма за завтраком в попытке угадать ее настроение, здорова ли она, что у нее на уме. Между прочим, в этих письмах не было даже завуалированного упоминания о возможности брака, благодарю покорно, миссис Поттс! Подобное допущение просто смехотворно для любого, кто знаком с Юнипер. Да, некоторые женщины созданы для брака и детских колясок в прихожей, но некоторые, совершенно точно, нет. Папа знал это, вот почему он все так устроил – чтобы о Юнипер позаботились после того, как его не станет.

Фыркнув от неприязни, Перси раздавила окурок ботинком. Мысли о почтмейстерше напомнили ей о письмах, и она достала их из сумки, чтобы дать себе повод еще немного побыть в безмятежном одиночестве.

Всего писем было три, как и сообщила миссис Поттс: пакет от Мередит для Юнипер, машинописный конверт для Саффи и еще одно письмо, на котором стояло ее собственное имя. Почерк с головокружительными петлями, несомненно, принадлежал кузине Эмили. Перси нетерпеливо разорвала конверт, наклоняя верхнюю страницу и пытаясь поймать остатки света и разобрать фразы.

За исключением того безобразного случая, когда Эмили выкрасила волосы Саффи в синий цвет, Эмили носила почетный титул любимой кузины на протяжении всего детства близнецов Блайт. То, что ее единственными соперницами были напыщенные кузины Кембридж – странные тощие кузины с севера – и ее собственная младшая сестра Пиппа, чья прискорбная склонность плакать по поводу и без привела к незамедлительной дисквалификации, ничуть не умаляло значимости этого титула. Визит Эмили в Майлдерхерст всегда был большим праздником, без нее детство близнецов оказалось бы намного более унылым. Перси и Саффи были очень близки, что и понятно, но не из тех близнецов, чья связь исключает любые другие. Более того, их дружба лишь упрочилась от появления третьей подруги. В растущей деревне хватало детей, с которыми они могли бы играть, однако вмешалась папина подозрительность по отношению к посторонним. Милый папа, он был ужасным снобом в своем роде, хотя испытал бы потрясение, назови его кто таковым. Он восхищался не деньгами, а умом; талант был той валютой, которой он стремился себя окружить.

Эмили, не обделенная ни тем ни другим, получила печать одобрения Раймонда Блайта и потому приглашалась в Майлдерхерст каждое лето. Она даже завоевала приглашение на вечера семьи Блайт – полурегулярные турниры, учрежденные бабушкой, когда папа был маленьким. Однажды утром раздавался клич: «Вечер семьи Блайт!» – после чего домочадцы изнемогали от предвкушения весь день. Искали словари, оттачивали карандаши и остроумие и наконец после обеда все собирались в хорошей гостиной. Соперники занимали места за столом или в излюбленных креслах, затем входил папа. В день турнира он всегда устранялся от суеты, запирался в башне и составлял список испытаний, объявление которых было чем-то вроде ритуала. Правила игры менялись, но обычно назывались место, тип персонажа и слово; затем переворачивался самый большой таймер для варки яиц, и начиналась гонка сочинителей.

Перси была сметливой, но не остроумной, любила слушать, но не говорить, писала медленно и скрупулезно, когда нервничала, отчего все звучало ужасно чопорно, а потому страшилась этих вечеров и презирала их, пока в двенадцать лет по чистой случайности не обнаружила, что официальному протоколисту положена амнистия. Эмили и Саффи, привязанность которых друг к другу лишь подогревала дух соперничества, потели над своими рассказами, хмурили лбы, кусали губы и водили карандашами по страницам, отчаянно соревнуясь за папину похвалу, а Перси безмятежно ожидала развлечения. Обе девочки умели выражать свои мысли. У Саффи, возможно, словарный запас был чуть богаче, однако озорной юмор Эмили предоставлял ей заметное преимущество, и одно время было ясно: папа подозревает, что семейный дар расцвел именно в ней. Конечно, это было до рождения Юнипер, рано развившийся талант которой не оставил места для иных притязаний.

Если Эмили и страдала от охлаждения, когда папа переключился на новый объект, то быстро взяла в себя в руки. Ее визиты счастливо и регулярно продолжались много лет и после детства, вплоть до того последнего лета 1925 года, когда она вышла замуж и все закончилось. Перси всегда подозревала, что Эмили на редкость повезло: несмотря на свои таланты, она не обладала артистическим темпераментом. Она была слишком уравновешенной, слишком хорошей спортсменкой, слишком жизнерадостной и слишком любимой окружающими, чтобы следовать писательской стезей. Ни малейшего намека на неврозы. Эмили намного больше подходила судьба, которая выпала ей после того, как папа перестал обращать на нее внимание: удачный брак, выводок сыновей с веснушчатыми носами, огромный дом с видом на море, а теперь, если верить ее письмам, еще и пара влюбленных свинок. Письмо оказалось всего лишь сборником баек о девонширской деревне Эмили – новостей о муже и сыновьях, приключений местных офицеров ПВО, одержимости пожилой соседки ручным противопожарным насосом, – и все же Перси получила массу удовольствия. Не переставая улыбаться, она дочитала письмо до конца, аккуратно сложила и убрала в конверт.

Затем порвала его пополам и еще раз пополам, затолкала глубже в карман и отправилась дальше по дорожке. Она мысленно отметила, что надо выбросить обрывки в мусорную корзину, прежде чем форма окажется в стирке. Нет, лучше она сожжет их сегодня же, оставив Саффи ни с чем.

4

То, что Юнипер, единственная Блайт в истории, не жившая в положенном возрасте в детской, проснулась утром своего тринадцатого дня рождения, побросала самое ценное в наволочку, поднялась наверх и заявила права на сонный чердак, никого не удивило. Подобное непростительное своеволие было настолько в духе Юнипер, которую они знали и любили, что в последующие годы, вспоминая об этом событии, они находили его совершенно естественным и спорили лишь о том, было оно спонтанным или планировалось заранее. Сама Юнипер в основном отмалчивалась как тогда, так и потом: вчера она спала в своей маленькой пристройке на третьем этаже, сегодня завладела чердаком. Что тут еще обсуждать?

Невидимый шлейф загадочного очарования, плывущий за Юнипер, впечатлял Саффи еще больше, чем переезд сестры в детскую. Казалось, чердак внезапно запел, этот аванпост замка, место, куда традиционно ссылали детей по достижении ими возраста или статуса, достойного расположения взрослых, комната с низкими потолками и сварливыми мышами, стылыми зимними ночами и раскаленными летними днями, отдушина, сквозь которую проходили все трубы на пути к свободе. Людей тянуло на чердак, хотя у них не было ни малейших оснований карабкаться по лестнице. «Схожу взгляну, как там дела», – говорили они, прежде чем исчезнуть на лестнице и с некоторой робостью вернуться примерно через час. Саффи и Перси обменивались веселыми взглядами и развлекали друг друга догадками, как именно бедный несведущий гость поведет себя наверху, когда поймет: Юнипер вовсе не намерена изображать гостеприимную хозяйку. Их младшая сестра не была грубой, но ее нельзя было назвать и особо приветливой; ничье общество не радовало ее больше своего собственного. И слава богу, учитывая, что у нее почти не было возможностей с кем-то видеться. Не было ни кузин подходящего возраста, ни друзей семьи, и папа настоял, чтобы она получила домашнее образование. Единственное, что пришло в голову Саффи и Перси, – что Юнипер вообще не обращает внимания на гостей, позволяя им свободно разгуливать по захламленной комнате, пока те окончательно не устанут и не уйдут. Одним из самых странных и необъяснимых даров Юнипер, которым она обладала всю жизнь, был сильнейший магнетизм, достойный изучения и медицинской классификации. Даже те, кто не любил Юнипер, искали ее любви.

Однако Саффи меньше всего думала о разгадке тайны очарования своей младшей сестры, когда во второй раз за день поднималась по самой верхней лестнице. Гроза собиралась быстрее, чем патруль местной обороны мистера Поттса, а окна чердака были широко открыты. Она заметила это, когда сидела в курятнике, гладила Хелен-Мелон по перьям и переживала из-за внезапной суровости Люси. Ее внимание привлекла вспышка света, она подняла глаза и увидела, что Люси забирает больничных кукол из швейной комнаты. Саффи наблюдала за продвижением экономки: тень в окне третьего этажа, лужица последнего дневного света, дверь в коридор отворилась, затем, примерно через минуту, замерцал огонек на верхней лестнице, которая вела на чердак. И тогда Саффи вспомнила об окнах. Она сама распахнула их утром в надежде, что свежий воздух прогонит многомесячную затхлость. Надежда была слабой, и Саффи сомневалась в ее осуществлении, но разве не лучше попытаться и потерпеть неудачу, чем опустить руки и сдаться? Однако теперь, когда ветер принес запах дождя, окна нужно закрыть. Она проследила за тем, как огонек скрылся в лестничном колодце, подождала еще пять минут и направилась в дом, рассудив, что уже можно подняться, не опасаясь наткнуться на Люси.

Старательно перешагнув третью сверху ступеньку – не хватало только, чтобы призрак маленького дяди натворил сегодня бед, – Саффи толкнула дверь детской и включила свет. Загорелась тусклая, как и во всем Майлдерхерсте, лампа, и Саффи немного постояла в дверях. Дело не только в скудном освещении – она всегда так поступала перед тем, как вторгнуться во владения Юнипер. Саффи предполагала, что в мире не много других комнат, перед порогом которых полезно обдумать план действий. Сказать о ней «мерзость запустения», пожалуй, уже перебор, но совсем незначительный.

Она заметила, что вонь сохранилась; смесь затхлого табачного дыма и чернил, мокрой псины и мышей оказалась слишком въедливой для простого проветривания. Запах псины объяснялся очень просто: По, собачонка Юнипер, тосковала в ее отсутствие, деля свои бдения между началом подъездной дорожки и изножьем кровати хозяйки. Что касается мышей – то ли Юнипер подкармливала их нарочно, то ли мелкие приспособленцы попросту извлекали выгоду из неряшливости обитательницы чердака. Кто знает? К тому же Саффи нравился мышиный запах, хотя она не слишком об этом распространялась; он напоминал о Клементине, которую она купила в зоологическом отделе универмага «Харродс» утром своего восьмого дня рождения. Тина была ее милой маленькой спутницей, пока, на свою беду, не поссорилась со Сайрусом, змеей Перси. Крыс напрасно очерняют, они намного чище, чем думают люди, и очень общительны – настоящие аристократы мира грызунов.

Заметив расчищенный проход к дальнему окну – наследие предыдущей вылазки, – Саффи стала осторожно пробираться через кавардак. Хорошо, что няня не видит, во что превратилась детская! Где вы, чистые, светлые деньки няниного владычества, молока на обед под бдительным присмотром, метелки, которую доставали по вечерам, чтобы вымести крошки, парных столов у стены, непременного запаха пчелиного воска и мыла «Перз»? Увы, эпоха няни навсегда осталась в прошлом, сменившись, по мнению Саффи, анархией. Бумага, повсюду бумага, исчерканная разрозненными наставлениями, рисунками, вопросами, которые Юнипер записала, чтобы не забыть. Комки пыли, которые охотно сбивались и выстраивались вдоль плинтусов, словно компаньонки на балу. На стенах висели портреты и пейзажи, а также странно составленные слова, которые по необъяснимой причине пленяли воображение Юнипер. Пол был морем книг, предметов одежды, подозрительно грязных чашек, импровизированных пепельниц, любимых кукол с закрывающимися глазами, старых автобусных билетов с каракулями на полях. От всего этого Саффи испытывала головокружение и заметную тошноту. Что там под покрывалом? Хлебная корка? Если так, она зачерствела настолько, что превратилась в музейный экспонат.

Хотя уборка за Юнипер была скверной привычкой, над которой Саффи давным-давно одержала победу, на сей раз она не смогла устоять. Одно дело – беспорядок, и совсем другое – остатки еды. Содрогнувшись, она присела, завернула окаменелую корку в покрывало, поспешила к ближайшему окну, выбросила корку и прислушалась к глухому стуку, с которым та упала в заросший травой старый ров. Она еще раз содрогнулась, встряхнула покрывало, закрыла окно и задернула шторы затемнения.

Грязное покрывало нуждалось в стирке и штопке, но это в другой раз, а пока Саффи просто тщательно его сложила. Разумеется, не слишком аккуратно, ровно настолько, чтобы вернуть ему видимость приличия, хотя Юнипер, вне всяких сомнений, ничего не заметит и не скажет. Саффи вытянула руки, зажав в них уголки покрывала, и с нежностью подумала, что оно заслуживает большего, нежели четырехмесячная увольнительная на полу в роли савана для черствой корки хлеба. Когда-то оно было подарком – много лет назад жена одного из фермеров поместья сшила его для Юнипер, которая часто вызывала в людях подобную непрошеную приязнь. Хотя большинство людей тронул бы такой жест и заставил относиться к подарку с особым вниманием, Юнипер не принадлежала большинству. К чужим творениям она относилась с таким же неуважением, как и к своим собственным. Подобную склонность младшей сестры Саффи полагала особенно трудной для понимания и вздыхала, озирая листопад разбросанных на полу бумаг.

Она поискала, где оставить сложенное покрывало, и выбрала соседнее кресло. На стопке книг лежал раскрытый томик, и Саффи, патологическая читательница, не утерпела и взглянула на титульную страницу. «Практическое котоведение»[13] с автографом Томаса Элиота – поэт подарил его Юнипер, когда приезжал в гости, и папа показал ему кое-какие стихотворения Джун. Саффи не имела определенного мнения насчет Томаса Элиота. Конечно, она восторгалась им как мастером пера, но пессимизм в его душе и мрачность в его облике всегда заставляли ее острее чувствовать несовершенство мира. Дело было не столько в котах, весьма своеобразных, сколько в других его стихотворениях. Его одержимость тикающими часами и утекающим временем казалась Саффи рецептом депрессии, без которого она вполне могла обойтись.

Чувства Юнипер на данный счет оставались неясными. Этого следовало ожидать. Саффи часто думала, что, будь Юнипер персонажем книги, ее образ был бы ограничен реакциями других персонажей, а ее точку зрения было бы невозможно принять, не рискуя превратить двойственность в абсолют. Автор счел бы бесценными такие эпитеты, как «обезоруживающая», «неземная» и «притягательная», а также «пылкая» и «безрассудная» и в редких случаях даже «жестокая», хотя Саффи знала, что не должна говорить об этом вслух. Из-под пера Элиота вышла бы Юнипер по кличке Наперекор. Саффи улыбнулась забавной идее и вытерла пыльные пальцы о колени; в конце концов, Юнипер действительно очень похожа на кошку: неподвижный взгляд широко расставленных глаз, бесшумная походка, сопротивление излишнему вниманию.

Саффи побрела через море бумаг к дальним окнам, позволив себе вильнуть в сторону шкафа, где висело платье. Она отнесла его наверх утром, как только Перси ушла на работу, вытащила из тайника и набросила на руки, словно спящая принцесса из сказки. Ей пришлось согнуть вешалку, чтобы шелк платья струился по шкафу лицом к двери, но это было необходимо. Платье – первое, что должна увидеть Юнипер, когда распахнет вечером дверь и включит свет.

Итак, платье: вот прекрасный пример непостижимости Юнипер. Прибывшее из Лондона письмо оказалось таким сюрпризом, что, если бы Саффи всю жизнь не наблюдала за непредсказуемыми выходками сестры, то решила бы, что это розыгрыш. Единственное, в чем она была совершенно уверена, так это в том, что Юнипер Блайт нет ни малейшего дела, во что она одета. Все детство она провела босиком в обычном белом муслине и обладала таинственным умением превращать любое новое платье, сколь угодно изысканное, в бесформенный мешок всего за два часа. Взросление не изменило сестру, хотя Саффи и питала некоторую надежду. В то время как другие семнадцатилетние девушки мечтали отправиться в Лондон на свой первый сезон, Юнипер даже не заикалась об этом, бросив на Саффи такой испепеляющий взгляд при одном лишь намеке, что ожог болел неделями. Впрочем, тем лучше, ведь папа ни за что бы этого не позволил. Он часто называл ее созданием замка, которому нет нужды покидать его стены. Да и зачем такой девушке круговерть балов для дебютанток?

Однако поспешный постскриптум, в котором Юнипер просила Саффи сшить платье для танцев – кажется, где-то лежит старый наряд ее матери, который та носила в Лондоне перед самой смертью; возможно, получится его переделать? – был совершенно невероятным. Юнипер специально адресовала письмо только Саффи, так что та смогла поразмыслить над просьбой в одиночестве, хотя обычно они с Перси делили все, что касается Юнипер. После долгих раздумий Саффи решила, что городская жизнь изменила ее младшую сестру, и гадала, не изменилась ли Юнипер и в других отношениях, не намерена ли после войны навсегда перебраться в Лондон. Прочь из Майлдерхерста, и не важно, что готовил ей папа.

В чем бы ни состояла подоплека просьбы Юнипер, Саффи охотно ее выполнила. Пишущая машинка и «Зингер 201K» – несомненно, лучшая модель на свете – были ее радостью и гордостью, и хотя она усердно шила с самого начала войны, все ее изделия были ужасно практичными. Возможность отложить на время кипы одеял и больничных пижам и поработать над модным нарядом захватывала дух, в особенности над нарядом, предложенным Юнипер. Ведь Саффи сразу поняла, о каком платье идет речь, она восхищалась им даже в тот незабываемый вечер 1924 года, когда мачеха надела его на лондонскую премьеру папиной пьесы. После премьеры его убрали на хранение в герметичную архивную комнату, единственное место в замке, где его не могли отыскать моль и гниль.

Саффи легонько провела пальцами по шелковой юбке. Ее цвет был по-настоящему изысканным: ярким, почти розовым, как изнанка диких грибов, что росли у мельницы. Небрежный взгляд посчитал бы его кремовым, однако более пристальный был бы вознагражден. Саффи трудилась над платьем несколько недель, держа это в секрете, но платье стоило ее двуличия и стараний. Она приподняла подол, еще раз проверила аккуратность ручных стежков и удовлетворенно разгладила его. Затем чуть отступила, чтобы как следует восхититься общим впечатлением. Да, платье было великолепным; она взяла красивый, но старомодный наряд и, вооружившись любимыми выпусками из своей коллекции журналов «Вог», превратила его в произведение искусства. Если это звучит нескромно – так тому и быть. Саффи прекрасно сознавала, что это, возможно, ее последний шанс полюбоваться платьем во всей красе (увы, но когда Юнипер завладеет платьем, неизвестно, насколько ужасная судьба его ждет), и не собиралась упускать момент, придерживаясь унылых рамок притворной скромности.

Бросив взгляд за спину, Саффи сняла платье с вешалки и взвесила на руках; самые лучшие платья не бывают невесомыми. Она засунула пальцы под бретельки и приложила платье к себе, кусая нижнюю губу и разглядывая свое отражение в зеркале. Она замерла, наклонив голову, – детская манерность, от которой ей так и не удалось избавиться. В полумраке с этого расстояния казалось, что минувших лет словно не бывало. Сощурившись и улыбнувшись пошире, она снова становилась той девятнадцатилетней девушкой, которая стояла рядом с мачехой на лондонской премьере папиной пьесы, мечтала о бледно-розовом платье и обещала себе, что однажды тоже наденет подобное чудо, может, даже на собственную свадьбу.

Саффи вернула платье на вешалку, споткнувшись о стеклянный бокал из набора, который Асквиты подарили папе и маме на свадьбу. Она вздохнула. Непочтительность Юнипер поистине не знала границ. Это нисколько не волновало саму Юнипер, но Саффи увидела бокал, а значит, не могла его игнорировать. Она наклонилась поднять бокал и уже наполовину выпрямилась, когда заметила под старой газетой чашку из лиможского фарфора; не успела она опомниться, как переступила через свое золотое правило, опустилась на четвереньки и занялась уборкой. Гора посуды, которую она собрала всего за минуту, не проделала ни малейшей бреши в окружающем беспорядке. Столько бумаги, столько нацарапанных слов!

Беспорядок, невозможность когда-либо расставить все по местам, вернуть утраченную мысль – Саффи было почти физически больно от этого. Ведь хотя они с Юнипер обе стали писательницами, их методы были совершенно противоположными. Саффи имела привычку каждый день выделять драгоценные часы, во время которых тихо сидела в компании одной лишь тетради, авторучки, подаренной папой на шестнадцатый день рождения, и свежезаваренного чайника крепкого чая. Устроившись подобным образом, она медленно и осторожно расставляла слова в приятном порядке, писала и переписывала, редактировала и совершенствовала, читала вслух и смаковала удовольствие переноса на бумагу истории своей героини Адель. Лишь полностью удовлетворившись результатом, она садилась за «Оливетти» и печатала новый абзац.

Юнипер, напротив, работала так, будто пыталась выбраться из паутины. Она писала, когда на нее находило вдохновение, писала на бегу, разбрасывая за собой обрывки стихотворений, кусочки рисунков, неуместные, но оттого еще более выразительные наречия; все они замусоривали замок, сыпались, как хлебные крошки, указывали дорогу в пряничную детскую наверху. Саффи иногда находила их во время уборки – забрызганные чернилами страницы на полу, за диваном, под ковром – и невольно представляла античную римскую трирему с поднятыми парусами, полными ветра, на палубе выкрикивают приказы, а на носу прячутся тайные любовники на грани разоблачения. Вот только продолжения у истории, жертвы мимолетного, изменчивого интереса Юнипер, не было.

Случалось и так, что целые истории начинались и завершались в диких приступах сочинительства – маниях, как казалось Саффи, хотя Блайты старались не употреблять это слово, особенно в отношении Юнипер. Младшая сестра не являлась к обеду, и сквозь половицы детской пробивался свет, раскаленная полоска под дверью. Папа приказывал не беспокоить Джун, уверял, что потребности тела вторичны по сравнению с потребностями духа, однако Саффи украдкой относила наверх еду, когда отец отвлекался. Впрочем, к тарелке никогда не прикасались; Юнипер черкала бумагу ночь напролет. Внезапно, жарко, как тропические лихорадки, которые вечно кто-нибудь подцепляет, и недолго, так что уже на следующий день воцарялось спокойствие. Она спускалась с чердака, усталая, оцепенелая и опустошенная. Зевала и потягивалась в своей кошачьей манере. Демон был изгнан и прочно забыт.

И это было самым странным для Саффи, которая хранила свои творения – черновики и чистовики – в одинаковых коробках с крышками, аккуратно сложенных в архивной для потомства; которая всегда трудилась ради того, чтобы однажды с трепетом вручить свою переплетенную работу читателю. Юнипер было абсолютно без разницы, прочтут ее сочинения или нет. В том, что она не показывала свои работы, не было притворной скромности, просто ей было все равно. Как только вещь была написана, Юнипер охладевала к ней. Перси, когда Саффи упомянула об этом, пришла в замешательство, и неудивительно. Бедняжка Перси, лишенная искры божьей…

Так-так! Саффи замерла на четвереньках; из-под бумажных завалов показалось не что иное, как бабушкина серебряная сервировочная ложка! Та самая, которую она проискала полдня. Она села на корточки и прижала ладони к бедрам, снимая напряжение с поясницы. Подумать только, все это время, пока они с Люси выворачивали ящики, ложка была погребена под залежами в комнате Юнипер. Саффи хотела было вытащить ложку – на ее ручке виднелось загадочное пятно, которое нуждалось во внимании, но вовремя заметила, что та служит чем-то вроде закладки. Она раскрыла тетрадь: снова неразборчивый почерк Юнипер, на странице стояла дата. Глаза Саффи, натренированные за годы ненасытного чтения, оказались проворнее ее воспитания, она и моргнуть не успела, как выяснила, что это дневник и запись совсем свежая. Май 1941 года, перед самым отъездом Юнипер в Лондон.

Читать дневник другого человека поистине непростительно, и Саффи была бы смертельно унижена, если бы так нагло вторглись в ее личное пространство, но Юнипер никогда не стремилась соблюдать правила, и неким образом, который Саффи понимала, но не могла облечь в слова, это давало ей право заглянуть в тетрадь. Более того, привычка Юнипер разбрасывать личные бумаги у всех на виду, несомненно, была приглашением для ее старшей сестры, практически заменившей ей мать, убедиться, что все в полном порядке. Юнипер почти девятнадцать лет, однако она – особый случай и не отвечает за себя, как большинство взрослых. Чтобы опекать Юнипер, Саффи и Перси просто обязаны совать нос в ее дела. Няня не преминула бы пролистать дневники и письма, оставленные на виду ее подопечными, вот почему близнецы так старательно меняли свои тайники. То, что Юнипер не удосужилась спрятать дневник, послужило для Саффи достаточным доказательством: ее юная сестра не против материнского интереса к своим проблемам. И вот Саффи здесь, и тетрадь Юнипер лежит перед ней, открытая на довольно свежей записи. Не заглянуть в нее хотя бы краешком глаза – разве это не означает проявить равнодушие?

5

К переднему крыльцу был прислонен чужой велосипед – на том же месте, где Перси оставляла свой собственный, когда слишком уставала, чтобы дойти до конюшни, ленилась или просто спешила. А это случалось нередко. Странно… Саффи не упоминала о других гостях, кроме Юнипер и того парня, Томаса Кэвилла, но они должны были приехать на автобусах, а вовсе не на велосипедах.

Перси поднялась по лестнице, роясь в сумке в поисках ключа. После начала войны у Саффи появился пунктик насчет запертых дверей – она была уверена, что Майлдерхерст обведен красным кружком на гитлеровской карте вторжения, а сестер Блайт ждет неминуемый арест. Перси было все равно, не считая того, что ключ от передней двери, казалось, вечно от нее прятался.

Утки галдели на пруду за спиной; темная масса Кардаркерского леса колыхалась; гром гремел уже ближе; время словно растянулось, подобно резине. Перси как раз собиралась сдаться и замолотить в дверь, когда та распахнулась и на пороге появилась Люси Миддлтон в шарфе на волосах и с тусклым велосипедным фонарем в руке.

– О господи! – Рука бывшей экономки метнулась к груди. – Вы напугали меня.

Перси открыла рот, но не нашлась с ответом и закрыла. Она перестала копошиться в сумке и перебросила ее через плечо. Ответа по-прежнему не было.

– Я… я помогала по дому. – Лицо Люси было пунцовым. – Мисс Саффи позвонила мне. По телефону. Все приходящие помощницы были заняты.

Громко кашлянув, Перси тут же пожалела об этом. Хриплое карканье выдавало нервозность, а перед Люси Миддлтон она меньше всего желала показаться неуверенной в себе.

– Значит, все готово? Для сегодняшнего вечера.

– Кроличий пирог в духовке, и я оставила мисс Саффи инструкции.

– Понятно.

– Обед будет готов не скоро. Боюсь, мисс Саффи вскипит первой.

Это была шутка, и довольно забавная, однако Перси чересчур промедлила со смехом. Она хотела еще что-нибудь сказать, но слов было слишком много и в то же время слишком мало, и Люси Миддлтон, которая стояла и ждала продолжения разговора, по-видимому, поняла, что такового не последует, поскольку принялась довольно неловко огибать Перси, чтобы забрать велосипед.

Нет, уже не Миддлтон. Люси Роджерс. Минуло больше года с тех пор, как они с Гарри поженились. Почти восемнадцать месяцев.

– До свидания, мисс Блайт, – попрощалась Люси, взбираясь на велосипед.

– Как поживает ваш муж? – быстро спросила Перси и тут же запрезирала себя за это. – Надеюсь, неплохо?

Люси не смотрела ей в глаза.

– Вполне.

– Как и вы, надо думать?

– Да.

– И малыш.

Почти шепотом:

– Да.

Поза Люси напоминала позу ребенка, ожидающего выволочки или даже хуже – побоев, и Перси затопило внезапное страстное желание оправдать ее ожидания. Разумеется, ничего подобного она не сделала, а только приняла небрежный тон, менее опрометчивый, чем раньше, почти легкомысленный, и заметила:

– Можете передать вашему мужу, что напольные часы в вестибюле по-прежнему спешат. Они бьют на десять минут раньше, чем положено.

– Хорошо, мэм.

– Полагаю, мне не показалось, что он нежно привязан к нашим старым часам?

Люси так и не взглянула ей в глаза, только пробормотала нечто невразумительное и покатила по подъездной дорожке. Фонарь выписывал перед ней корявые строчки послания.

Внизу хлопнула передняя дверь, и Саффи поспешно закрыла дневник. Кровь жарко гудела в висках, щеках и груди. Сердце билось чаще, чем у крошечной птички. Вот как. Пошатываясь, она заставила себя встать. Часть догадок развеялась как дым: тайна предстоящего вечера, переделки платья, молодого гостя. Никакой он не отважный незнакомец. Нет. Не незнакомец.

– Саффи? – Резкий злой голос Перси пробился сквозь слои половиц.

Саффи прижала руку ко лбу, набираясь решимости для предстоящей задачи. Она знала, что делать: одеться и спуститься вниз, оценить, как долго придется умасливать Перси, обеспечить вечеру небывалый успех. Напольные часы пробили шесть, а значит, все это придется делать одновременно. Юнипер и ее молодой человек – она не сомневалась, что подсмотрела в дневнике именно его имя, – прибудут в течение часа. Сила, с которой Перси шарахнула дверью, выдает дурное настроение, а сама Саффи до сих пор одета как женщина, которая весь день копалась в огороде на благо победы.

Забыв о куче спасенной посуды, она поспешно перебралась через завалы бумаги, закрыла оставшиеся окна и задернула шторы затемнения. Саффи заметила движение на подъездной дорожке – Люси пересекала на велосипеде первый мост – и отвернулась. Над далекими полями хмеля в небе парила стая птиц, и она проследила за их полетом. Есть выражение «свободен как птица», но птицы вовсе не свободны, насколько Саффи может судить: они связаны друг с другом привычками, сезонными потребностями, биологией, природой, самим своим происхождением на свет. Не более свободны, чем другие. И все же им ведома радость полета. Чего бы только Саффи порой не отдала, чтобы раскинуть крылья и полететь, прямо сейчас выплыть из окна и воспарить над полями, над лесами, вслед за самолетами ринуться в Лондон.

Однажды она попыталась, когда была маленькой. Вылезла из окна чердака, прошла по коньку крыши и сползла на уступ под папиной башней. Но сначала она смастерила пару крыльев, самых прекрасных шелковых крыльев на свете, и привязала их бечевкой к тонким легким палочкам, набранным в лесу; она даже пришила к изнанке резиновые петли, чтобы надевать крылья. Они были такими красивыми… не розовые и не красные, киноварные, сверкающие на солнце, как перья настоящих птиц… и несколько секунд она действительно летела, после того как бросилась в воздух. Ветер подкидывал ее снизу, хлестал через всю долину, заставляя заложить руки за спину, и на краткое, но чудесное мгновение все замедлилось, замедлилось, замедлилось… и она самым краешком сознания поняла, какое это блаженство – полет. А потом все снова начало ускоряться; ее спуск был недолгим, и когда она ударилась о землю, ее крылья и руки сломались.