Община Св. Георгия. Роман-сериал. Второй сезон Соломатина Татьяна

– Госпиталь «Община Святого Георгия».

Это звучало куда важнее, и приятней, и чище, чем «дом господ таких-то!»

Правда, выяснилось, что тут нельзя сослаться на то, что все заняты торжеством, и никто не подойдёт. Потому Бельцева побежала в сторону парадного входа, где и проходила церемония торжественного открытия клиники после реконструкции.

Фасад был отремонтирован на славу. И разоделись сегодня все в пух и прах. Вера Игнатьевна, чаще всего предпочитавшая мужскую одежду, была сегодня в великолепном женском наряде. Бельцева каждое утро и каждый вечер молилась за Веру Игнатьевну. Но она не понимала, как можно носить мужское, когда тебе так к лицу женское.

Даже начальник госпитальной конюшни, Иван Ильич, был одет с иголочки, причёсан, и сапоги его немилосердно скрипели. Марина Бельцева его, признаться, побаивалась. Он ей казался суровым, хотя абсолютно все свидетельствовали, что это не так.

Был весь персонал, все врачи, все средние и младшие, студенты и полулекари, представители всех служб. Присутствовали два важных господина, которых Бельцева не видала прежде, но с которыми была весьма почтительна Вера Игнатьевна. Один из них был явно побогаче, а второй казался из таких, что в университетах преподают.

Профессор Данзайр заканчивала речь. Бельцева выскочила на крыльцо и остановилась, не желая прерывать своего кумира.

– …Всё это стало возможным благодаря помощи Николая Александровича Белозерского. Великолепного человека и прекрасного гражданина! Хотя и богатого, – последнее профессор Данзайр произнесла с улыбкой. Присутствующие одобрительно рассмеялись. Вера Игнатьевна продолжила: – Именно ему предоставляется честь открыть нашу клинику после масштабной реконструкции. Без таких людей, как Николай Александрович, обновление невозможно!

Ася подала Вере поднос с хирургическими ножницами. Вера с поклоном поднесла поднос тому, кто выглядел респектабельным богатеем. Богатей Николай Александрович взял с подноса ножницы, поклонился Вере Игнатьевне.

– Благодарю вас, Вера Игнатьевна!

Но перерезать ленту не спешил, с несколько театральным недоумением он повертел в руках ножницы. Обратился к собравшимся:

– Княгиня Данзайр употребила слово «обновление». Замечательное слово. Любое обновление зиждется на созидании. Вы знаете, как серьёзно я сам отношусь к упаковке. На моё товарищество работают лучшие художники, великолепные мастера. Мне приятно, что во многих и многих домах Российской империи в моих банках-жестянках хранят всякую мелочь вроде пуговиц, открыток или ассигнаций.

И снова собравшиеся рассмеялись.

– Но я уверен, что числюсь императором кондитеров вовсе не благодаря упаковке. А благодаря содержимому. Потому высокая честь перерезать ленточку на обновлённой упаковке клиники по праву принадлежит создателю содержимого. Человеку, без чьего доброго ума, щедрого сердца и талантливых рук нам не представилось бы счастливого случая обновить упаковку.

Респектабельный с поясным поклоном подал ножницы тому, кто был похож на университетского преподавателя:

– Профессор Хохлов, прошу вас!

У того глаза, казалось, были на мокром месте.

– Прошу, прошу вас, Алексей Фёдорович! По праву создателя! К тому же это хирургические ножницы, вам с ними сподручнее, я ещё не так чего отрежу.

Публика улыбалась, а некоторые и слезу утирали, например Иван Ильич и Матрёна Ивановна. Ася рыдала взахлёб. Один только молодой доктор, Дмитрий Петрович, хранил ровное выражение лица. Молодой красавец, Александр Николаевич, сын богатого господина, как-то странно поглядывал на Веру Игнатьевну. Профессора Хохлова стали подталкивать к ленте. Он обратился к публике:

– Я надеюсь… Я уверен… Я – счастлив!

Больше ничего сказать не смог. По лицу его катились слёзы. Так бывает и когда человек счастлив, наверное. Бельцева не помнила, чтобы она плакала от счастья хоть когда-нибудь. Но профессор Хохлов много-много старше неё. Он, скорее всего, уже плакал от всякого.

Ничего более не сказав, он повернулся к ленточке и перерезал её на хирургический манер. Ася уже объяснила Алёне, как это: одна бранша поверх другой, чтобы, не дай бог, не срезать узел на наложенном шве. Раздались бурные аплодисменты. Тут Бельцева и вспомнила, зачем она выбежала из дверей и подошла к Вере Игнатьевне: доложить! Выслушав, профессор выругала её, что с таким делом надо невзирая и не дожидаясь! Здесь не балы!

Ещё и Иван Ильич накричал, а говорят: добрый. Тут же ради своего друга Матвея Макаровича скоро-скоро пару новых лошадок «засупружил». Доктором отправился Александр Николаевич. Вера Игнатьевна ему что-то строго выговорила. Но тихо. Не подслушивать же! Марина и горничной не подслушивала. А теперь она – сестра милосердия, пусть и младшая пока. Сестре милосердия подслушивать вовсе не клицу. Стыдно.

Матвей Макарович сидел в спальне на широком подоконнике и смотрел на того Матвея Макаровича, что лежал на кровати. И никак не мог понять, отчего его кошмарный сон так затянулся. Хотя время во снах течёт иначе. Нет его, времени, во снах. А что такое вообще есть время само по себе? Время – это сравнительное понятие, сравнительно-количественное. Фундамент мерности и метричности – весьма условный фундамент, не существующий без, собственно, мерности и метричности. Когда говорят о безмерности, предполагают отсутствие именно мерности и метричности, а вовсе не самого времени. Но тянуться безмерно может только время, которого нет. Например, время кошмарного сна.

Никогда наяву Матвея Макаровича не интересовали такие глупые бессмысленные вопросы. Безмерно бессмысленные вопросы! Он усмехнулся. Взял в руки рентгеновский снимок черепа. Вгляделся, силясь рассмотреть что-то значимое в сувенире. Тут было всё ясно: индукционная катушка, катодные лучи в трубке – через определённое время получите изображение на пластину, распишитесь.

«Может, это оно и есть, что бормотал со страху Иван Ильич, "душу вынуть"? Лампочки эти ваши, ворчал, это вот вы из молнии душу вынули! Я ж ему всё объяснял, и мужик он сообразительный. А он всё твердил: "не надо в устройство молний лезть, не то все из себя выпрыгнем!" Но он-то хоть во хмелю нёс. А я что, трезвый из себя вышел?»

Матвей Макарович поставил снимок, слез с подоконника, подошёл к кровати и присел на край рядом с Алёной Степановной, которая держала за руку не его, а этого… тоже его. Из которого он, предположим, вышел. Хотя рациональный прагматик Громов всё ещё принимал происходящее за кошмар, от которого он вот-вот очнётся. Жена его не слышала и не чувствовала. Он вздохнул, аккуратно потрогал… того. Тёплый. Развёл руками. Спросил у того: «Как теперь обратно? Ты это, просыпайся, что ли?!» Может, чтобы… тот… проснулся, мне надобно уснуть?

Он обнял Алёну Степановну, положив голову ей на плечо, закрыл глаза. Послышался топот копыт. Супруга вскочила, подбежала к окну, ахнула, выбежала из спальни. Матвей глянул: госпитальная карета. На козлах Иван Ильич и Георгий Романович. Из кареты спрыгнул Александр Николаевич. Матвей Макарович вдруг понял, что знает про Георгия то, чего не знал раньше. Тут же разозлился на Ивана Ильича, который всё молчит да молчит с санитаром, всё глядит косо на него, всё дуется и пыжится, словно пивень перед кур кою. Стоп! Это вот прямо сейчас как раз Иван Ильич такое думал не разбери про что. При чём тут пивни да курки?! Тьфу ты, петухи и курицы! Матвей ни за что бы раньше не подумал малороссийским наречием. Наваждение какое-то, ей-богу!

Иван Ильич спешно спустился с козел, беспокоился он за товарища своего, славного дружка Матвея Макаровича. Бросил ядовитый взгляд на замешкавшегося Георгия: обувка у того – не по чину простому человеку. Не пойми: и не ботинки и не сапоги. Ишь, строит из себя! Штаны тоже фасонистые. Георгий ничего из себя не строил, сказать по правде. И собирался прояснить вопрос с Иваном Ильичом, но всё как-то не с руки.

Алёна Степановна бросилась к Белозерскому, врача признать было нетрудно. Да и рассказывал Матвей Макарович про всех. Так что знала, что за птица. Хвалил Матвей его, надо сказать, хоть и посмеиваясь.

– Господин лекарь! Александр Николаевич! Лежит Матвей Макарович, в потолок смотрит. Будто бы… спит. Только так, что не добужусь никак, – она перекрестилась. – Словно есть он и словно – нет его!

– Какая интересная формулировка, – пробормотал Белозерский. – Здравствуйте, госпожа Громова! Пойдёмте же скорее к нему!

Матвей Макарович во двор и не выходил. С подоконника наблюдал. Сейчас вся процессия всё одно сюда заявится. Глядеть на того, другого Матвея Макаровича. А этого-то, его самого собственной персоной, никто и не видит. Если уж Алёна не чует, тут и Иван Ильич не рассмотрит. Куда уж молодому доктору! Хотя чем чёрт не шутит!

Матвей Макарович взял снимок и рванул с ним навстречу вошедшему Белозерскому.

– Александр Николаевич, объясни мне, грешному, воля твоя…

– Ах ты! Сквозняком уронило костлявую! – всплеснула руками Алёна Степановна. – Я окошко растворила, чтобы воздух… вот дверь рванула и…

Действительно, когда Громова открыла дверь в спальню, с подоконника рухнула рентгеновская пластина и разбилась.

– А и хорошо! – радостно воскликнула она. – Где ветер – там и душа![28] Негоже было эту пакость здесь ставить, да уж он так гордился!

Алёна Степановна всё-таки разрыдалась. Иван Ильич взял заботы о женщине на себя, строго кивнув Белозерскому на Матвея, мол, не мешкай!

– Ты чего это о мужике в прошедшем времени?! – строго прикрикнул он, обняв Алёну. – Сейчас мы его враз на ноги поставим.

– Чего он нечисть в спальне водрузил? – рыдала Алёна в грудь Ивана Ильича. – Жутко мне! Просила его – так нет! Сказал, что ничего я в науке не понимаю, а череп – вещь существующая, доказанная. Будто без этой… открытки мало про череп доказано.

Матвей Макарович усмехнулся, вспомнив спор с женой. Признаться, ему нравилось немного пугать обожаемую Алёну, которая всё одно баба и полна всяческих суеверий. В общем, понятно, что ничего не ясно и никто его не воспринимает здесь всерьёз. Он подошёл к изголовью кровати и стал с интересом следить за молодым доктором.

– Удиви меня, Саша, своим ремеслом!

Александр Николаевич проверил пульс, частоту дыхания, рефлексы, реакцию зрачков на свет. Все показатели были снижены, но Матвей Макарович был жив.

– Матвей Макарович пребывает в состоянии летаргии.

– Это чего?! – перепугалась Алёна. Она уже промокнула глаза. Ей стало легче. Приехали сильные мужчины, любящие Матвея, она не одна!

– Это состояние замедленного метаболизма, когда все физиологические, биологические и химические, а точнее сказать, биохимические процессы замедляются, – с особым удовольствием проговорил он.

Алёна Степановна бросила недоумевающий взгляд на Ивана Ильича.

– Устал твой Матюша. Вот и вялый стал, небыстрый, – «перевёл» начальник живой тяги (новое прозвище от Белозерского, о котором Иван Ильич ещё не знал), бросив укоризненный взгляд на молодого ординатора.

– Чего это?! Вчера с работы не устал, а как ночь проспал, так устал?!

– Понимаете ли, в чём дело… У вашего мужа… – Александр Николаевич как в холодную воду нырнул, невозможно обучиться этому: сообщать дурные вести. – У Матвея Макаровича в голове опухоль.

Белозерский посмотрел на осколки пластины.

«Ах вот вы, шельмы, чего вокруг меня скакали! – усмехнулся Матвей Макарович. – Хитро, ничего не скажешь! Я и купился! Но с аппаратом-то я вам и в самом деле помог. Разбирались бы без меня неделю».

– Это ещё чего и откуда? Только вот летаргия, теперь ещё и опухоль. Что у него там опухло-то?! Вы мне скажите, он скоро на ноги станет? У него следующий подряд. У нас дети, внуки. Мы сами у нас ещё! – Алёна Степановна даже ножкой гневно притопнула. Всё, что говорил доктор, её ужасно напугало. Она не верила, что с Матвеем может случиться что-то серьёзное. Они сами ещё друг у друга! Ещё не дожили, недолюбили. Они ещё должны жить долго и счастливо и умереть в один день, как и положено во всех добрых счастливых сказках. – Всё на нём! Лечите его немедленно! Для того вы и господин лекарь! Чему вас в ваших университетах учат?! Только рассказывать, что человеку плохо?! Это я и без вас сообразила.

Весь её нерв сегодняшнего утра обрушился на Александра Николаевича. Такой поворот был ему знаком. Как и то, что нельзя обижаться ни на больного, ни на любящих его. Ни в коем случае.

Белозерский поднялся с кровати, дал знак Георгию, тихо стоящему с носилками. Георгию многое было внове, он не знал, как себя вести.

– Я сейчас ничего не могу сказать наверняка. Мы госпитализируем Матвея Макаровича, проясним клиническую ситуацию.

– А здесь вы никак не можете? – умоляюще прошептала Алёна Степановна, которую больницы пугали пуще смерти. – Вы же врач!

Георгий с Иваном Ильичом перекладывали Матвея Макаровича на носилки. Матвей Макарович растрогался тому, как с тем были аккуратны.

– Я… да, я же врач, – растерянно бормотал Белозерский, пятясь на выход, потому как не умел ещё виртуозно беседовать с родными и близкими. – Но природа подобного состояния обусловлена тем, что выросло у него в голове. В свою очередь, природа головного мозга не совсем ещё прояснена…

– Вот и я говорю им всю дорогу, – согласно поддакнул Иван Ильич, взявшись за головной конец носилок. – Природу, брат, не разъяснишь! – состроил он рожицу прямо в лицо самому Матвею Макаровичу.

Тот весело расхохотался и хлопнул Ивана Ильича по плечу. Но в спальне все снова заметили разве очередной порыв сквозняка. Дверь распахнули, чтобы вынести носилки с пациентом Громовым.

– Я с вами! – воскликнула Алёна Степановна. – Аккуратно несите.

Она шла рядом с носилками, ласково поглаживая лицо супруга. Матвей Макарович шёл пообок, с нежностью глядя в лицо жене.

Как вынесли из дому, санитар Георгий чуть запнулся о порог, но ничего, ничего. Только Иван Ильич обернулся, огрев его взглядом, прям как поджидал. Матвей Макарович укоризненно покачал головой: нешто Иван Ильич не сообразит никак? С его-то наблюдательностью! Ох, слепы люди! В чём он сам на собственной шкуре, то есть не на шкуре – на чём там, святые угодники?! – на собственном ветре сейчас убеждается…

Александр Николаевич пытался урезонить Алёну Степановну:

– В вашем присутствии сейчас нет ни малейшей необходимости. Я… мы… Мы соберём консилиум. Руководитель клиники примет решение.

– Я поеду! – отрезала Алёна.

Ох, очень хорошо знал Матвей Макарович это упёртое выражение лица.

– Попробуй её переспорь, ага! Я ни разу не сподобился, – подмигнул он Белозерскому.

На дворе Георгий снова споткнулся. Да так, что носилки перекосило. Алёна Степановна ахнула. Белозерский кинулся на помощь, как заполошный, но был остановлен молящим взором санитара. Иван Ильич возьми да заори:

– Каши не ел, анчутка?!

Георгий ничего не ответил, только желваки заходили. Матвей Макарович от возмущения руками всплеснул:

– Ну ты и фрукт, Иван Ильич! Так твою перетак! Он же безногий! Меня бы того если бы и сронили, мне бы что сделалось?! Я ж не баба на сносях…. А я-то откуда знаю, что Георгий безногий? Я ж его без штанов ни разу не видел.

Матвей Макарович подошёл к Георгию, когда грузили носилки в карету, и заглянул тому под брючину снизу (тот как раз подавал ножной конец и штанина высоко задралась). Так и есть! Из высокого специального ортопедического ботинка вверх уходила деревяшка. Очевидно, что и во второй штанине такой же чурбак. Матвей Макарович понятия не имел, как узнал это, едва глянув в окошко. Георгия он и до сегодняшнего дня видел неоднократно.

Матвей Макарович вдруг ощутил: на него несётся состав величиной с целый мир. Он не желал невыносимо необъятного и в то же время жаждал влиться в этот состав, раствориться, исчезнуть в нём, стать не собой, но миром. Не отдельным co-знанием, но знанием. Стать не телом, не сущностью, но энергией. Энергией Божией, которая тоже есть сам Бог. Он испугался страстной жажды покинуть себя. Он воскликнул возмущённо:

– Без ног – и работает! А я с ногами, вишь, разлёгся. Вставай ты, в бога душу мать! – яростно выдохнул он в лицо того…

Сильный порыв ветра заглушил вибрацию. Всё стихло. Матвей Макарович выдохнул, перекрестился и влез в карету сквозь закрытые двери.

– Э, вы без меня-то не трогайте. Мне от того отходить нельзя далеко. Наверное…

В салоне расположились чинно. Матвей Макарович обнял супругу. Напротив сидел Белозерский с важным докторским видом, что изрядно забавляло Громова. Как и то, что между ними на носилках лежал он сам.

– Как я без него?! Я дышать не могу, если он меня не обнимет! – снова бросилась в слёзы Алёна Степановна.

– Да обнимаю же я тебя, чёртова ты баба! – не на шутку рассердился Матвей Макарович. – Погоди хоронить, дурья твоя башка!

Алёна Степановна на мгновение замерла, будто почуяв что. Поёжилась. Обхватила себя руками. Повертела головой.

– Погодите вы его хоронить! – рассерженно сказал Белозерский. – Вот же он, лежит. Обнимите его!

– Нет. Всегда он меня обнимал. Пока мы живы, так и будет.

Плакать ей перехотелось.

– Это верно! – успокоился Матвей Макарович. – Это мужское – обнимать. Ты вроде не дитя уже, доктор, должен понимать: баба тебя обвила – ластится; мужик руками окружил – защищает.

– Женщины, доктор, они как кошки. Мужчины – как собаки.

Алёну Степановну Александр Николаевич услышал. Но не понял.

– В смысле живут как кошка с собакой? – неуклюже пошутил он.

Громова насмешливо хмыкнула. Так частенько хмыкала Вера. Так что хоть мещанка, хоть княгиня – всё одно. Зрелой иронии Алёне Степановне было не занимать.

– За своего пса кошка любому глаза выцарапает. За свою кошку собака медведя порвёт. Вот мы когда со двора выезжали, вы и не заметили, как Мурка с Волком друг к другу прижались.

Она у него в конуре ночует, если пожелает. Из миски его ест. И она ему, бывало, мышь принесёт, он из вежливости лапой ковырнёт. У неё ловкости и хитрости больше. У него – силы и правды. У неё – свободы. У него – ответственности. Много вы знаете про своих-то, погляжу! – и Алёна Степановна победительно задрала нос.

Белозерского тут же унесло в аналогии, метафоры, размышления и прочий сор. Хотя до него донесли простую буквальную мудрость.

Громов усмехнулся и крепче прижался к жене.

– Это безобразный сарказм, – заметила Вера. – Главный подрядчик реконструкции клиники становится первым пациентом.

Они уже с полчаса стояли у постели Матвея Макаровича. Точнее, они считали, что стояли у постели Матвея Макаровича. На самом деле Матвей Макарович стоял, облокотившись о спинку той самой койки, на которой всё так же таращил глаза тот Матвей Макарович.

Вера Игнатьевна произвела все положенные физикальные обследования.

– Он моргает, – доложил Белозерский. Чтобы хоть что-нибудь сказать.

– Разумеется, он моргает. Иначе бы склера высохла.

– Редко, но моргает.

– Тоже мне, открытие. Поразительная наблюдательность! – съязвила Вера.

– Но ты тоже… Вы! Вы, знаете ли, тоже, госпожа профессор! Вы чего же всё стоите столбом да глядите молча?

– Я думаю.

– А-а-а! – ехидно протянул Белозерский.

Снова помолчали. Матвей Макарович с интересом разглядывал эту парочку, считавшую, что они наедине. Моргающее тело они явно в расчёт не принимали.

– Вы… Ты тогда… Когда ты меня выгнала… Мы с тех пор…

Вера не сводила взгляда с лица Матвея Макаровича. Ответила механически:

– Я не выгоняла. Я попросила тебя уйти.

Белозерский кивнул. Неудовлетворённо, но кивнул.

– Ого-го тут у вас, ребятки, вишь чего! Интересно! – Матвей Макарович, несущий вахту у спинки кровати, с любопытством смотрел на них. И совсем не смотрел на моргающее тело в постели.

– Но ты же с ним… С этим…

– У «этого» есть имя! – перебила Вера. – Илья Владимирович Покровский. Вы не злой подросток, чтобы не придерживаться приличествующих взрослому человеку этикетных правил и норм.

– Это ты-то про этикетные нормы?! Хорошо! Вы же с господином Покровским?..

– Есть! – торжествующе огласила Вера Игнатьевна.

Александр Николаевич и Матвей Макарович вздрогнули от неожиданности.

Профессор встала и прошлась по свежеотремонтированной палате, где всё было обустроено по уму.

– Он мыслит!

– Так, ёлки-зелёные, Ваша светлость! Разумеется, мыслю. Я башковитый, – саркастично вставил Матвей Макарович.

– Cogito, ergo sum. Я мыслю, следовательно, существую. Замечательно. Чем нам поможет Декарт?

Александру Николаевичу вновь не удалось вызвать княгиню на откровенный разговор об интересующем его предмете. Ну что же, ординатор в клинике – всегда ординатор в клинике. Для остального лови момент.

– Правильный перевод: я сомневаюсь, значит, я есть. К тому же, задолго до Декарта Блаженный Августин сказал: «Если я ошибаюсь, я существую. Ибо кто не существует, тот не может и обманываться».

– Так что там с господином Покровским, Ваша светлость? – хулигански перебил Веру Матвей Макарович. Всё равно его никто не слышит. Когда ещё такое себе позволишь?! Любопытство разбирало.

Вера Игнатьевна, бороздящая палату, резко остановилась, оглянулась. Встряхнула головой. Посмотрела на Белозерского:

– Я не развлекалась с господином Покровским в том смысле, который так интересует тебя. Сосредоточься на других твоих желаниях. Ты хотел трепанацию и операцию на мозге? Ты её получил. Завтра мы оперируем пациента Громова.

– Какого дьявола?! – возмутился Матвей Макарович.

– Ты же была против, – удивился Александр Николаевич.

Вера Игнатьевна выразительно кивнула на того неподвижного Матвея Макаровича, лишь изредка моргавшего на койке.

– Вы, ординатор Белозерский, не проморгали ли один небезынтересный факт? Обстоятельства изменились.

– Но всё правое полушарие…

– Значит, ты живёшь мечтами и воображением? Или ты живёшь только мечтами и воображением? – ядовито метнула в него Вера. – Вот! – серьёзно указала она на койку. – Вот – дело! Конкретное дело.

Вера Игнатьевна направилась к выходу из палаты. Белозерский торопливо засеменил за ней. Матвей Макарович поглядел на того (он никак не мог придумать, как бы обозначить себя, если теперь у него вроде как совершеннейшее раздвоение, которого он, впрочем, не чувствует; он не понимает того, как тело, потому как он сам есть и тело, и дух; но отчего-то именно того все воспринимают как Матвея Макаровича Громова, а его самоё никто не видит и не слышит), затем сделал несколько шагов, прислушался. Тихо. Никакого состава не слыхать. Значит, можно недалеко отойти.

– Погодите, ядрён батон, лезть ко мне в голову, будто в ящик с инструментами. Хрясь ножом по башке – и в мертвецкую?! Ну уж хрен вам!

Матвей Макарович решительно рванул за докторами.

В сестринской – тоже нарядной, свеженькой, как и вся клиника после реконструкции, – Матрёна Ивановна поила чаем Алёну Степановну. Георгий сидел здесь же, под столом потирая культи: ныли немилосердно.

– Что с ним такое, Матрёна Ивановна? Почему? Матвей-то здоровый, каких поискать!

– Это по-разному бывает, милая, – приговаривала Матрёна. – Жив-здоров человек. А через мгновение: если не мёртв, так калека! Неизвестно ещё, что хуже.

Георгий исподтишка бросил на Матрёну хмурый взгляд. Она виновато улыбнулась. Да что ж это, действительно! Тут жена Громова, а она про калеку, что хуже мертвеца! Успокоила, нечего сказать! Это всё переутомление с этими новыми делами. Столько всего, голова кругом! А персонала и прежде не хватало, теперь куда уж! Ещё и девчонку эту – Бельцеву – Вера навесила. Ладно, девчонка сообразительная, некапризная. Надо срочно исправлять ситуацию, у жены Матвея Макаровича лицо перекосилось.

– Так бывает и наоборот. Вот только всё плохо было, хуже некуда, а глядишь – уже и хорошо, так что лучше и не бывает! – протараторила Матрёна. – Молиться надо! Молиться и…

В сестринскую вошла Вера Игнатьевна со своим неотлучным щенком Белозерским, и Матрёне Ивановне полегчало.

– Вот и Вера Игнатьевна пришла. Вот они доктора, а она и вовсе профессор. Сейчас всё тебе разъяснят!

– Ваш муж – человек с воображением? – спросила Вера Игнатьевна, ничего не разъясняя и отмахнувшись от Матрёны.

Алёна Степановна смотрела на Веру Игнатьевну, как на жирафа. Княгиня Данзайр уже сменила женское платье на мужской костюм. Алёне Степановне это было непривычно, в отличие от персонала клиники. Вера, приняв оторопь супруги пациента за непонимание, чуть нахмурилась с досады и расшифровала:

– Матвей Макарович мечтал о чём-то? Мост хрустальный, всеобщее благо, в Америку под парусами? В молодости. «Построим дом, заведём детишек и кур!»

– Чего мечтать-то? – с опаской косясь на брюки и мужские ботинки, сказала Алёна Степановна. – В Америке он был. Без парусов. На пароходе. Дом любой посчитать и справить мог. А мост хрустальный зачем? Не из дурачков он у меня. Как денег заработал, так и построил дом.

– Странности у него какие-то есть?

– Какие странности, господь с вами! У нас жизнь самая обыкновенная. Я вот во Францию, в Ниццу хотела. Вот, как раз… Но то моя странность, не его. Он говорил, что в Крыму так же. Он был самый обыкновенный человек.

– И что плохого в обыкновенности? – буркнул Матвей Макарович, пристроившийся рядом с Георгием.

– Да-да, самые обыкновенные счастливые люди. Это необыкновенно прекрасно! Но вспомните, это важно. Что такого «обыкновенного» есть в вашем супруге, к чему вы, возможно, уже привыкли, потому что давно вместе, но что вас в нём поражало некогда?

Алёна Степановна поняла, что по какой-то причине это необыкновенно важно для этой женщины, одетой как мужчина, чтобы сообразить, что случилось с её ненаглядным Матвеем. Даже сам Матвей вдруг призадумался. Он-то тоже к себе давно привык.

– Я же шестизначные числа в уме могу умножать-делить. Строительные объёмы без бумажек пересчитываю. И вообще, всё, что касается… Уж скольких архитекторов с университетскими дипломами на ошибках в тангенсах-котангенсах ловил! Я промолчу про электротехнику. И другую всякую технику.

– Он считал без счётов, сразу результат выдавал! – обрадованно доложила Алёна Степановна. Вспомнив, что действительно давно к этому привыкла, а по молодости неустанно восхищалась. – И любую фигуру, цепь свою техническую, всё что угодно – от руки рисует, без линеек и циркулей.

– Тексты?

– Что «тексты»? – не сообразила Алёна Степановна, чего от неё хочет женщина в брюках. Это ж та самая главная, о которой рассказывал Матвей! С восторгом рассказывал, хотя про баб в штанах всегда плевался.

– Хорошо помнил прочитанное?

– Если что прочтёт или услышит – навсегда.

– Но не мечтал? Стихов не писал?

– Стихов?! Матвей? Да вы что!

Алёна Степановна всхлипнула и уткнулась Матрёне в грудь.

– Вера Игнатьевна! Какие тут сейчас, право, стихи! – с укоризной прошипела Матрёна, нянча супругу Громова.

– Ясно! – отчеканила Вера и вышла из сестринской. За ней хвостом Белозерский.

Матвей Макарович, с сожалением глянув на жену, поволокся за докторами:

– Эй, умники! Если условия задачки выкатываете – выкатывайте все! Я решу. Задачка – не загадка. Решение – не фокус-покус, а дельный расчёт.

Иван Ильич едва присел, когда на задний двор вышли Вера Игнатьевна и Белозерский. Матвей Макарович тоже явился, но его явления Иван Ильич, понятное дело, не узрел. Зато заметил, что княгиня сама скоренько прикурила, дабы не дать мальчишке за ней поухаживать мужским манером.

– Галль считал, что мозг работает как единый орган, и если что-то вышло из строя – всей конструкции каюк. Но эта теория была отвергнута, когда Вернике предположил: за речь отвечает левое полушарие.

Александр Николаевич подскочил на месте, как жеребец, которому на одно место клеймо внезапно поставили:

– В тысячу восемьсот семьдесят третьем году он доказал это на пациенте, перенесшем инсульт!

Вера, отмахнувшись от Белозерского, тем не менее согласно кивнула. Иван Ильич и Матвей Макарович внимательно следили за княгиней и ординатором. Признаться, врачи сейчас не замечали и Ивана Ильича.

– Не просто предположил, а пошёл в предположениях дальше. Но вот последующие предположения доказать не смог, – Вера глубоко затянулась, выдохнула горький дым. Матвей Макарович помахал ладошкой. Он сам курил, но ему хотелось видеть Веру Игнатьевну. Она обратила внимание на причудливые движения дыма. – Погода, что ли, меняется?

– В Питере-то? – вставил Иван Ильич, тоже отметивший эдакий кунштюк с дымом, но лишь пожавший плечами. – Тут она всегда чудит.

– Так вот: речь, счёт, анализ, логика, житейская надёжность – это левое полушарие. Нашему замечательному Матвею Макаровичу Громову никогда и не нужно было правое. Он запросто обходился исключительно и только левым.

– Так что же сейчас произошло, – воскликнул Белозерский, – если до того без нужды было?

– А сейчас никакой загадочной нейрофизиологии, которой бредит наш славный Порудоминский. Включилась простая физика. Механика. Санитарная техника, если угодно. Опухоль проросла основание черепа, питающие сосуды, ствол. Вот двигательные функции и нарушились. Но он ещё мыслит. Пока ты наблюдал за тем, с какой частотой он моргает, я следила за выражением глаз: он мыслит. Он хочет до нас что-то донести! Он пытается с нами поговорить!

– Вот тоже мне озарение! – недовольно буркнул Матвей Макарович. – Пытаюсь донести, что не надо мне в башке ножом орудовать.

– А если мы ошибаемся, и его свалило по другой причине?

– Следовательно, мы существуем, – усмехнулась Вера. – Чем даём шанс на полноценное существование нашему замечательному Матвею Макаровичу! – Вера Игнатьевна указала папиросой в сторону палат.

Матвей Макарович внимательно посмотрел на папиросу:

– Не там я! Здесь я, черти! Иван Ильич, хоть ты скажи, о чём они, а?!

Вера, внезапно отшвырнув папиросу, рванула обратно в клинику. Белозерский, понятно, за ней. Иван Ильич пожал плечами:

– Кто их, холер, поймёт, о чём они балаболят?

Вера Игнатьевна приняла решение. Прежде, когда опухоль была видна только на рентгеновском снимке, а Матвей Макарович был внешне здоров, именно Александр Николаевич желал оперировать славного бригадира Громова. Теперь ординатор Белозерский испугался. Но главой клиники был не он.

Первое рабочее совещание после официального открытия «Общины Св. Георгия» проводила профессор Вера Игнатьевна Данзайр. Присутствовали все.

– Проблему с персоналом будем решать. Необходимо расширение штата. Насколько – поймём через месяц-другой работы в новом режиме. С сегодняшнего дня клиника осуществляет медицинскую помощь в полном объёме. Господа Нилов и Порудоминский вполне способны выезжать по вызовам. Дмитрий Петрович Концевич дежурит по приёму. На завтра на утро запланирована операция по удалению опухоли головного мозга. Пациент всем вам отлично известен. Клиническую ситуацию нам доложит… Прошу вас, Александр Николаевич!

Конфуций рекомендовал бояться своих желаний, ибо они имеют свойство исполняться. Речь шла об истинных желаниях или о браваде? Кто знает, что имел в виду Конфуций. Он жил за полтысячи лет до Рождества Христова. А сейчас просвещённый двадцатый век, пусть и самое его начало. Действительно ли желал Александр Николаевич залезть кому-то в черепную коробку или нет, но завтра он будет оперировать человека, к которому успел привязаться. Человека неординарного. Кто знает, исцелит он его или умертвит? Одно Александр Николаевич знал точно: он воистину желал Матвею Макаровичу подняться на ноги, не утратив при этом всего спектра неординарности.

– Ординатор Белозерский! – окликнула Вера Игнатьевна. – Вы куда так провалились, что моргать забыли? Докладывайте!

Рабочее совещание шло своим чередом. Последней отчиталась новоявленная старшая операционная сестра милосердия Анна Львовна Протасова.

– Операционные укомплектованы всем необходимым и готовы к работе.

– Матрёна Ивановна?

– Всё хорошо. Пока. Поживём – увидим! – сухо подытожила главная сестра.

– Есть вопросы, коллеги?

– Вера Игнатьевна, вы уверены, что операцию на мозге стоит производить столь скоро? – выступил Кравченко. Хотя прежде такие вопросы не обсуждались в присутствии среднего персонала. Но Вера Игнатьевна сама определила новый порядок: кроме особо оговорённых случаев, клинические ситуации будут обсуждаться в присутствии сестёр милосердия. Пусть учатся. Тут не закрытое кастовое сообщество. Если же именно оно: не будем плодить кастовость внутри каст. И так чёрт ногу сломит!

– Я не уверена, что её стоит откладывать до завтрашнего утра, Владимир Сергеевич, – Вера ответила корректно, но холодно.

– Возможно, стоит привлечь для консультации…

Вера перебила его, на сей раз, увы, горячо:

– Кого-нибудь более осведомлённого в вопросах нейрохирургии? Кого-нибудь более осведомлённого, нежели я, выполнявшая полостные операции на поле боя? Нежели я, чей архив, в том числе нейрохирургический, ничуть не менее обширен, чем японский, хотя и не так известен? – Вера чуть понизила тон, увидав, как задрожала Ася.

Интересно, из-за чего? Профессор повысил голос? Но это клиника. Здесь такое сплошь и рядом, рутина. Хохлов и не так из себя выходил, и ничего, никто не дрожал, как мышь. Господи, как же Ася бесит Веру! Это нехорошо, нехорошо. И бесит-то непонятно с чего. Хирург, конечно, должен доверять ощущениям, но это всего лишь женская неприязнь. Слава богу, Вера Игнатьевна умеет анализировать себя. Да, эта мелкокалиберная глупая девчонка всего лишь вызывает у неё именно женскую неприязнь, как это ни прискорбно. Добро бы она просто ревновала её к Сашке, но нет! То, что Ася интересна такому человеку, как Владимир Сергеевич, – вот что возмущало Веру. И её возмущение переносилось и на него. Вот это было плохо. Надо владеть собой. Всегда. Всегда и во всём отдавать себе отчёт. Во всяком случае, когда ты в сознании.

– Возможно, Владимир Сергеевич, моя рука не так быстра, как рука Пирогова, – Вера взяла чуть шутливую ноту, – но Вильям Мортон избавил нас от необходимости работать исключительно на скорость. Избавил нас от необходимости сортировать организмы на способных перенести болевой шок и неспособных.

Ординаторы заулыбались. Грубоватая хирургическая истина немного снизила напряжение, возникшее из-за того, что Вера Игнатьевна и Владимир Сергеевич обговаривали тактику ведения пациента вне консилиума, на общем собрании в присутствии среднего персонала.

– Я ни в коем случае не ставил под сомнение вашу хирургическую квалификацию, Вера Игнатьевна.

– Тогда кого вы хотели привлечь? Кого-то более осведомлённого в вопросах мозга? Интересно кого? Единственный из актуальных современников, не считая вашей покорной слуги, кто не боялся оперировать мозг, был Николай Васильевич Склифосовский. Но он умер два года тому назад, вот незадача. Так кого привлекать, Владимир Сергеевич? – последнее профессор сказала печально. – Я бы сама с радостью привлекла, да некого. Вся ответственность на мне.