Песни Петера Сьлядека (сборник) Олди Генри

И тот ни при чем,

Кто за левым плечом…

– Сядь!

Петер Сьлядек послушно сел на камень, прижимая к груди лютню. Инструмент напоминал сейчас больного ребенка, которого нерадивый отец потащил в холод и слякоть. Поверх обычной тряпицы лютня была завернута в кусок вонючей промасленной кожи и еще прикрыта овчиной кожуха. Спасибо юнакам, расщедрились. Иначе отсыреет, погибнет, а где тут, в теснинах Ястребаца, новую сыщешь?..

Легкий жар кружил голову. По хребту взапуски бегали скрипучие мурашки. Глаза слезились, окружающие бродягу скалы казались великанскими кусками сыра с плесенью. Петер поминутно чихал, пряча нос в кудлатый воротник. Не дай Бог, услышит грозный Вук Мрнявчевич, а того пуще ирод Радоня, правая рука вожака, – чихалку отрежут! Хотелось лечь, зажмуриться и сдохнуть без покаяния. Не иначе сатана, колченогий насмешник, подсказал сплавляться вместе с плотогонами вниз по Драве, в самое сердце Черной Валахии. Вечерами старый сплавщик Гргур учил Петера бренчать на ляхуте-пятиструнке, распевая местные сказки. Среди них встречались забавные, встречались гордые, смешные тоже встречались, но дело, как правило, завершалось однообразно:

«Зачем глаза-то? – допытывался Петер у старого сплавщика. – Зачем?!» Гргур удивленно супил космы бровей: «Как зачем? Любимой подаришь, любимая расцелует, к сердцу прижмет!» Петер тогда думал, что старик шутит. Наверное, потому, увлекшись игрой на ляхуте и валашскими мелодиями, двинулся дальше, – через Брду, на юго-восток. Поначалу все шло хорошо: местные крестьяне с интересом внимали пришельцу, кормили досыта, с охотой пускали переночевать. Знакомили с бородачами-сказителями, и Петер слушал взахлеб, машинально пропуская мимо ушей знакомое: «Кинул голову на мостовую…»

Пока не углубился в горы.

Здесь народ пошел менее приветливый. А на Шар-планине, заблудившись в отрогах, Петер наткнулся на юнаков Вука Мрнявчевича. На шайку, одним словом, хотя юнаки за шайку били, а свою ораву вызывающе именовали четой. Плохо понимая, в чем состоит вызов и чем здешняя чета отличается от обычной шайки, Петер сперва не испугался. Грабителям с бродяги взять нечего, а убивать беспомощного путника за просто так – ни себе чести, ни вожаку славы. Вот тут певец угадал и ошибся одновременно. Убивать его действительно никто не стал. Даже накормили, обогрели. Заставили петь до рассвета. А потом юнакам захотелось славы.

И Петера Сьлядека оставили в чете.

Будешь юнаком, сказали. Будешь в золоте купаться, сказали. Вот кожух, вот сапоги. Каши просят, но ладно. Мы тоже просим, да не всегда дают. Вот кусок прогорклого сала – ешь. Бежать вздумаешь, сказали, голову на саблю вскинем, из глазниц глаза вытащим. «Кинем голову на мостовую», – обреченно кивнул Петер. Во-во, сказали. Кинем. А не будет мостовой, так кинем на травку. У Петера не было оснований не доверять столь веским обещаниям. Таскаясь за юнаками по Шар-планине, он быстро догадался, в чем дело. Грозный Вук Мрнявчевич, вожак четы, грезил славой какого-то «старины Новака», а его помощник, злой и вечно голодный Радоня, завидовал «Радивою Малому». Про этих героев Петер слышал от сплавщика Гргура и недоумевал: чему там завидовать? Но, видимо, у ирода Радони были свои представления об известности.

По вечерам, после скудного ужина, Петера усаживали в круг. Требовали песен, учили различать местные племена, вечно враждующие друг с другом: хвалить надо было белопавличей и босоножичей, а также пиперов, бранить подлых морачей, васоевичей и грязных роваци. Путаясь в названиях, не зная, как воспевать бессмысленные скитания в скалах, Петер судорожно выискивал хоть какие-то события. Позавчера заходили в Крушевцы. Забрали козу у хромой старухи. Местный бондарь косо посмотрел на юнаков – дали бондарю по шее. Забрали бочку. Потом передумали, расколотили бочку на доски и забрали мешок пшена. Сейчас вот кулеш варим. Мясо козье, жесткое, пшенка с жучками.

Горного лука нарвали, сдобрили кулеш.

Сбежать он не пытался. Одолевал страх. Заблудиться в гиблых местах легче легкого. Свалишься в пропасть, достанешься волкам или медведю. Или того хуже: догонят, начнут терзать. Они ведь как дети: чванные, самолюбивые… Жестокие. Деться некуда, обратного пути тоже нет, – вот и мечутся. Их бы пожалеть, да Вуку с Радоней не жалость, слава требуется.

Куда ни кинь, всюду клин.

С утра Петеру стало плохо. Заложенный нос вынуждал дышать ртом, в висках плясали чертенята, кашель и чих вынимали душу. Глотая, он едва сдерживался, чтоб не заплакать, – так было больно. Воспаленная глотка притворялась входом в ад. А тут Радоня прибежал: «Караван! Караван идет! Чета, за дело!» Вук схватил Петера за шиворот: «Не отставай! После воспоешь…» Скалы завертелись в безумной пляске, узкие тропинки вились гадючьим кублом, Петер трижды падал, будучи вздернут на ноги мощной лапой Вука, за спиной топотали сапоги юнаков, пыхтел Радоня, осыпь шуршала по склону, и когда в несчастную, измученную голову толкнулся приказ «Сядь!..», бродяга счел это высшим благом на свете.

Сидеть довелось недолго.

На дороге, проходящей ниже засады, раздался стук множества копыт, окрики погонщиков. Заржала лошадь, потом еще одна.

– Эй! – Грозный Вук встал во весь рост, вынимая саблю из ножен. – Стой, приехали!

Грабить будут, равнодушно подумал Петер, изо всех сил стараясь не опрокинуться в пыль беспамятства. Это не коза с пшенкой, это караван. Надо хоть глазком!.. Вечером они воспевать затребуют… Привстать оказалось труднее, чем сдвинуть гору. Сдерживая кашель, бродяга наклонился вперед, рискуя свалиться с камня на головы караванщикам. Сморгнул слезы. Внизу на дороге толкалось десятка два вьючных лошадей и мулов, растянувшись длинной цепочкой. Охранники (или просто погонщики?) удрученно смотрели на юнаков, вооруженных луками и пращами, – бодро голося для устрашения, юнаки рассыпались по склону. Боя, судя по скучному выражению лиц, не намечалось. Охранникам мало хотелось «голову на мостовую».

Рядом гордо сопел Вук, помахивая сабелькой.

– Это ты, Мрнявчевич?

Голос был густой как смола. В таком сразу вязнешь и молишь Бога, чтоб костер не развели. Петер вгляделся, плохо соображая, кого он ищет там, внизу.

– Ну, я…

Ответ Вука прозвучал скомканно, невпопад, словно вожак собирался ответить что-то другое, но внезапно передумал.

– Ты обожди, я к тебе сейчас подымусь!

Вскоре рядом с Петером выглянула голова в мохнатой шапке. Морщинистое смуглое лицо, борода грязно-белая. Но карабкался человек не по-стариковски резво. Вук посторонился, уступая место на тропе. И некоторое время молчал, давая человеку время восстановить дыхание. Все-таки в его годы по скалам лазить…

Жилистый малорослый дядька отряхнул халат. Снял шапку, вытирая лицо. Под шапкой обнаружилась затертая, некогда зеленая чалма. Прежде чем начать разговор, он скосился себе за левое плечо, будто высматривал спутника-невидимку. Высмотрел, кивнул то ли подсказке призрака, то ли собственным мыслям.

Строго нахмурился.

– Тебе не стыдно, Вук?

Петер ожидал чего угодно. Самым вероятным был взмах Вуковой сабли. Но жар, видимо, усилился, потому что начался бред. Грозный Вук съежился, нахохлился мокрой курицей. Опустил клинок в ножны, шагнул ближе.

Ветер, налетев от Ястребаца, взъерошил кудри вожаку, распушил бороду пожилому караванщику.

– Я не знал, что это ты их ведешь, Керим-ага. Думал: какой другой караван-баши. Радоня прибежал, кричит…

– Изголодались?

– Есть маленько. У парней в Брде кровники, им вниз соваться опасно.

– Говоришь, не знал, что я веду? А если б другой вел? Ограбил бы?!

– Да, Керим-ага. Жизнь, сам понимаешь…

– Помнишь, я в прошлый раз спрашивал: «У тебя совесть есть?!»

– Помню. Ты спрашивал, а я и тогда ответил, и сейчас отвечу: «Есть у меня совесть!» Только разная она, совесть, – у каждого своя…

Подбежал злой Радоня: «Вук! Да чего ты с этим! С этим!..» Договорить не успел. Шагнув к побратиму, вожак с размаху ткнул ему кулачищем в зубы. Брызнула кровь, Радоня качнулся, упал. На четвереньках отполз в сторонку, тихо бранясь, стал утираться пучком жухлой травы.

– Ты прости его, Керим-ага. Он тебя не знает.

– Аллах простит. Ладно, Вук. Тебе нас грабить никак нельзя. У меня в караване птенцы, сыновья купеческие. Совсем мальчишки. Их отцы по первому разу в путь отрядили. Напугаешь до смерти, потом век удачи торговой не видать. Да и без барыша мы, только-только из Влеры в Драгаш идем… Давай по совести: ты нас пропускаешь, а я тебе в Драгаше, как расторгуемся, «горную» долю оставлю. Ты скажи, кому передать…

«Вук! Он врет! Он зажилит долю, Вук!..» – битый Радоня заткнулся, едва поймал многообещающий взгляд вожака. Сплюнул ржавой слюной. Переминаясь с ноги на ногу, ждали юнаки на склоне; на дороге уныло мялись караванщики. Петер разглядел: среди них действительно большинство было молодых, не старше самого Петера, а то и младше.

– Ладно. Оставишь у Вредины Халиля. Я после заберу.

– А это кто? – Очень темные влажные глаза караван-баши остановились на Петере.

– Бродяга. Песни петь мастак. Мы его для славы подобрали.

Прежде чем продолжить, Керим-ага снова глянул себе за левое плечо. Обождал, подумал. Осуждающе воззрился на Вука:

– Был ты, Мрнявчевич, бахвалом, бахвалом и остался. Кто ж песню силком из души тянет?! Помрет он у вас в горах, по дождю-холоду, и вся тебе слава. Вишь, хворает, еле сидит. Пускай с нами едет: я его до Вржика довезу, а то и до самого Драгаша. Глядишь, оклемается…

Последнее, что запомнил Петер: его привязывали к седлу вьючной лошади.

Крепко-крепко.

На лицах молодых караванщиков не было радости по поводу лишней обузы, но счастливое избавление от юнаков Мрнявчевича перекрывало все. Рядом стоял молчаливый Керим-ага. Петер Сьлядек хотел поблагодарить караван-баши за милосердие, но тут из-за плеча Керима-аги выглянул черный, похожий на мавра детина в одной набедренной повязке, зажимавший ладонью шею, откуда струился вязкий дым, – и бродяга понял, что падает в горячку.

Потому что голые мавры, истекающие огнем и дымом, не встречаются на Ястребаце.

– А денег не хватит…

– Плевать! Расторгуемся, наскребем… Ты видел этих невольниц? Целенькие, ядреные! И не какие-нибудь черногорки, которые рады тебе ночью глотку перегрызть, – пышечки-валашечки, скромницы-труженицы!

– А денег все равно не хватит. Даже если расторгуемся…

– Заладил! Возьмем кредит. Здесь полно ростовщиков: ломбардцев, авраамитов… Хюсену Борджалии всякий одолжит!

– Ты уже ходил к ростовщикам. Тайком от Керима-аги.

– Ну и что? Раз отказали, в другой согласятся. Это они выкобениваются, чтоб процент завысить. Я сегодня к ним Али послал, по новой.

– Согласились?!

– Согласятся, куда денутся… Велели передать: зайдут на постоялый двор, хотят лично обсудить. Ты ж меня знаешь, я мертвого уговорю!

– Мертвый кредитов не дает. Зря ты от Керима-аги скрыл…

– Как же, зря! Он вечно носом крутит: стыдно, не стыдно! Я, сын Мустафы Борджалии, буду советоваться с каким-то ничтожным караван-баши?!

Петер лежал с закрытыми глазами, вяло слушая спор молодых купцов. Говорили по-арнаутски, обильно пересыпая речь как валашскими, так и турецкими словечками. Понятно с пятого на десятое, только что там понимать? – один хочет закупить невольниц, второй сетует на нехватку денег… Голова совсем не болела, горло слегка саднило, но в целом жизнь явно налаживалась. Тепло, сухо. Пошевелившись, он с интересом ощутил, что одет в чужое. И до подбородка укрыт колючим верблюжьим одеялом.

– И все равно зря… Мне отец велел: слушайся, Гасан, Керима-агу! Как меня слушайся! Он дурного не присоветует…

– Ха! Вот и слушайся, деточка! А я своим умом крепок. Твой Керим, видал, с Вуковыми башибузуками запанибрата! Я только за саблю, а он уже – шиш-гашиш, як-терьяк! Лучшие друзья! Точно говорю: они ему с «горной доли» отстегивают…

– Тихо! Вон он идет…

Петер заворочался. Мало-помалу пробуждалась память: дорога, крепкая рука Керима-аги, не дающая упасть, горячее питье пахнет травами и медом, тело потное, расслабленное, тело хочет спать…

– Где я? – шепнул бродяга.

– В предместьях Вржика, на постоялом дворе. Ты лежи, лежи…

Повернуть голову удалось легко. Даже странно. Петер рискнул сесть – получилось с первой попытки. Запахнул на голой груди халат.

– Лютня! – Запоздалый озноб взбежал по хребту. – Где моя лютня?!

– Здесь твоя лютня. В углу лежит, целехонькая.

– Мне нечем вам заплатить. У меня ничего нет, кроме песен…

Стоявший рядом Керим-ага привычно глянул себе за левое плечо. Дождался невидимой улыбки, сам улыбнулся в ответ. Словно передал Петеру чей-то подарок.

Молодые купцы успели исчезнуть. Сейчас они были наедине.

– Хорошо. Заплатишь песнями. Только позже. А сейчас тебе надо спать. Опоздай я на день-два, эти горные бараны умучили б тебя до смерти!

– Я не хочу спать…

– Ну и что? Временами приходится делать то, чего не хочешь… Давай я расскажу тебе сказку. Чтоб слаще спалось.

– Про кого?

– Ну, давай подумаем. Про Четобаше Муйо или Халиля Соколе лучше не надо – трудно спать под звон клинков! Про Талимэ Девойку? Нет, тебе нынче не до женщин. После такого приснится злая штойзвола, всю мужскую силу выпьет…

Петер чуть не рассмеялся. Веселая картина: бродяга-доходяга и над ним – седой караван-баши, выбирающий из всех знакомых сказок самую усыпляющую.

Но Керим-ага не разделил его веселья.

Напротив, лицо караван-баши вдруг сделалось не таким уж старым, но очень печальным.

– Значит, так: жил некогда во Влере – лет тридцать, а может, и все сорок назад – один купец…

Жил некогда во Влере – лет тридцать, а может, и все сорок назад – один купец. Вернее, купцом он уж после стал, а сперва в простых караванщиках ходил, потом караван-баши сделался, начал долю с продаж получать. Мало-помалу и свой товар возить принялся – в Дуррес, в Шкодер, в Дришти, в Лежу, во Вржик, а то и дальше, за пределы Арберии: из Османской Порты в Ополье, в Майнцскую марку; до самого Хенинга пару раз добирался… Был он из османцев, но во Влере давно осел, женился на местной арнаутке, через год вторую жену в дом пустил и на родину возвращаться раздумал.

Сын у отца один родился. Остальные – дочери. Сызмальства отец сына с собой брал. Зачем, спросите? Чтоб к тропам караванным привыкал, к жизни кочевой, наречия разные запоминал, с людьми ладить умел, в товарах разбирался: что где да почем, как лежалую ветошь за новый шелк выдать; у кого контрабанду брать можно, кому тайком сбывать, а с кем лучше не связываться; когда хабар дать следует, а когда шиш без масла скрутить: на-кась, выкуси!

Сын, Джаммаль-младший, весь в отца рос. В премудрости торговые-походные вникал охотно, на ус мотал (хоть усов у него в ту пору еще не было), а однажды возьми да спроси:

– Почтенный родитель мой, отчего ты караваны водишь? Вон купцы, что товары тебе доверяют, сами по домам сидят, шербет пьют, с женами тешатся, а денег куда больше тебя загребают. Стань и ты купцом!

Засмеялся Джаммаль-старший, сына по курчавой голове потрепал.

– Молодец, сынок, верно подметил. Только и отец твой далеко не простак. Чтоб купцом стать, деньги надобны. Вот я завтра в Драгаш отправляюсь: невольников вести предложили. Я раньше живых людей не водил, да уж больно выгодное это дело. Пару раз обернусь – и, да поможет мне Аллах, в городе навеки осяду. Лавку открою, торговлей займусь. А невольники… Что – невольники? Товар как товар.

Старый караван-баши слов на ветер не бросал. Отвел дважды невольников – из Драгаша во Влеру, из Шкодера в Дришти, вернулся домой с удачей и дело свое открыл. Сын, понятно, при лавке: растет, отцу помогает. Ушлый парень: на язык боек, барыш носом чует. Своего не упускал, а бывало, и чужое прихватывал. Так что когда отцу срок помирать вышел – с легкой душой дело сыну оставил. Знал: в надежные руки отдает.

Принял сын наследство, погоревал сколько положено, родителя оплакивая, а там вскорости сестер замуж повыдавал и сам женился. После вторую жену взял, третью – доходы позволяли. Дела процветали, купец Джаммаль понемногу богател, умело скрывая часть прибылей, дабы не баловать казну лишними податями, и был вполне счастлив, пока не исполнилось ему тридцать девять лет. «Разве это возраст для мужчины?!» – скажете вы и будете совершенно правы.

Ибо возраст тут ни при чем.

И судьба ни при чем, и беда ни при чем…

– Неужели ты хочешь получить от меня золота больше, чем весит эта несчастная цепочка?!

– Ах, уважаемый, разуйте глаза! На этой замечательной, превосходной, лучшей в мире цепочке еще имеется пластинка червонного золота с древними письменами, вдесятеро увеличивающими ее ценность! Они такие древние, что их не прочтет и сам Соломон, восстань он из праха! Обратите внимание: какое плетение, какая чеканка! Сейчас так не делают. И заметьте, ни цепочка, ни пластинка ничуть не потускнели. Лучшего золота вы не найдете и в султанской сокровищнице!

– Небось с утра надраил, – буркнул купец себе под нос, однако так, чтобы его не услышал ювелир, тщедушный венецианец. Ибо выше прибыли ювелир ценил свою репутацию, хотя торговаться умел ничуть не хуже самого Джаммаля.

– И вот эта тоню-ю-юсенькая пластиночка золота, по-вашему, стоит целый динар да еще восемь курушей в придачу? Да, уважаемый?!

– Да, уважаемый! Эта толстая пластинка на тройной цепи стоит гораздо больше! А мой почтенный клиент вовсе не умеет смотреть на товар! То вы смотрите на пластинку и забываете про цепочку, то вы смотрите на цепочку и забываете про пластинку. Опять же не восемь, а девять курушей, если вы успели забыть цену. Я с самого начала уступил вам один куруш, или вы об этом тоже забыли? Может, вам следует лучше завязать чалму, чтобы слова, влетев в одно ухо, не вылетали из другого?

Минуту-другую купец размышлял: обидеться ему на ювелира или нет? И не удастся ли на этой обиде сторговать безделушку еще на куруш-полтора дешевле? Нет, вряд ли. Сам виноват: слишком усердно изображал забывчивость. Обижаться поздно. А подарок для средней жены нужен. Женщины любят украшения, а Рубике он давно ничего не дарил. Да и цена, если честно, вполне приемлемая.

– Вы меня убедили, уважаемый. Давайте сойдемся на динаре и восьми с половиной курушах…

– Нет, вы только послушайте! Это же чистое разорение! Ну хорошо, хорошо, только для вас, уважаемый, я уступлю эти несчастные полкуруша. Может быть, вы посмотрите новые бусы?..

Однако дома Джаммаля ждало одно сплошное расстройство и огорчение. С порога к нему кинулась младшая жена, Фатима, спеша наябедничать: красивая, но вздорная Рубике поссорилась со старшей женой, Балой, ссора быстро перешла в рукоприкладство, и в итоге пострадала китайская ваза с драконами, созерцанием которой любил услаждать свой взор хозяин дома, предаваясь курению кальяна. Конечно, она, Фатима, пыталась вразумить старших жен, но разве может один ангел справиться с двумя шайтанами, пади гнев Аллаха на обеих…

Дальше купец уже не слушал. Его любимая ваза, как выяснилось, не просто «пострадала» – от нее остались мелкие черепки. «Это Рубике!» – не преминула напомнить из-за плеча младшая жена, ловко пользуясь случаем, чтобы направить гнев мужа на главную соперницу.

И на этот раз она действительно добилась успеха.

– Неблагодарная! – в гневе кричал Джаммаль на испуганно замершую перед ним Рубике. – Я трачу целых двадцать динаров, желая тебя обрадовать, а ты платишь мне за любовь и заботу черной неблагодарностью! Вот тебе вместо подарка!

В сердцах он швырнул цепочку с пластинкой в ярко горевший очаг.

Рубике горестно вскрикнула.

– Выйди прочь, во имя Аллаха! – Джаммаль властно указал жене на дверь, и та, всхлипывая, поспешила удалиться. А купец для успокоения души придвинул ближе кальян из серебра, заранее набитый лучшим кашгарским терьяком, раскурил его и устало откинулся на подушки, посасывая мундштук из слоновой кости.

Ну и денек сегодня выдался!

Однако день продолжал радовать происшествиями. Едва Джаммаль успел сделать пару блаженных затяжек, как из очага повалил невиданный сине-зеленый дым. «Что-то рано терьяк подействовал! – вяло удивился купец. – И странно: раньше все гурии да чаши с вином являлись…» Дым тем временем валил и валил, постепенно сгущаясь в углу и обретая вполне человеческие черты. Мужчина крепкого сложения, на вид лет сорока. Вон стоит, озирается. Из одежды на незнакомце была лишь набедренная повязка с бахромой, а ноги терялись в туманном мареве, мешая разобрать, есть ли они вообще у странного гостя или же его верхняя часть висит в воздухе, опираясь лишь на некое смутное основание.

«Нет, не гурия. Ну и ладно…» – философски подумал купец Джаммаль.

– Благодарю тебя, мой спаситель, да продлятся твои дни, да наполнятся они светом праведности, и да благословит тебя тот, чьим именем ты освободил меня!

– Аллах то есть, да будет славен он, – уточнил на всякий случай купец. И строго взглянул на видение: «Только попробуй мне тут богохульствовать!»

– Разумеется, разумеется! – поспешил согласиться призрак.

Вполне удовлетворенный ответом, Джаммаль принялся рассматривать незваного гостя.

Орлиный нос, густые брови. Волосы курчавятся, блестят легкой проседью. Ростом с самого купца. Разве что ноги… В общем, ничего особенного. Купец почти сразу потерял к видению интерес и вновь потянулся к кальяну в ожидании гурий с вином. А этот пусть сгинет поскорее.

Однако призрак исчезать не спешил. Мялся в углу, озирался по сторонам. Выжидательно косился на хозяина дома.

– Иди, иди, дорогой, – лениво махнул ему рукой Джаммаль.

– Увы, – возразило видение. – Ты меня освободил, и теперь я должен тебя отблагодарить.

– Освободил? Откуда?!

– Я был заточен Сулейманом ибн-Даудом, мир с ними обоими, в зачарованный амулет. Но ты позволил благословенному пламени коснуться стен моей темницы и произнес Слова Освобожденья! Теперь я свободен! Поверь, Абд-аль-Рашид не останется в долгу, о мой великодушный спаситель.

– Слова Освобожденья? – растерялся купец, не ожидавший от призрака такой самостоятельности.

– «Выйди прочь, во имя Аллаха!» – охотно пояснило видение. – Полагаю, само Небо надоумило тебя, о мудрец из мудрецов!

– Да кто ты есть, в конце концов, шайтан тебя раздери?! – вскипел купец.

– Не бранись, о досточтимый. Я есть джинн Стагнаш Абд-аль-Рашид, что значит Раб Справедливости. Семнадцатый сын Красного царя джиннов, Кюлькаша Изначально-Трехголового. И я поклялся отблагодарить того, кто меня спасет. А клятвы джиннов нерушимы.

– Ну хорошо. Давай благодари, – милостиво разрешил Джаммаль. Джинн в терьячных грезах являлся ему впервые, и это было даже интересно. Купец приготовился наблюдать чудеса. – Итак, чем займемся? Разрушить, что ли, город? Нет, я сейчас добрый. Построй-ка мне дворец, вот что.

– Но я не умею строить дворцы, – совершенно по-человечески огорчился джинн.

– Эх, братец… Стыдно. Честное слово, стыдно. Ладно, Аллах с ним, с дворцом. Объясняй потом, откуда взял, за какие деньги купил… Еще небось податей в казну сдерут. Давай-ка ты мне лучше караван с золотом. А чтоб зря не бегать, давай сразу два или три каравана. С юными красавицами, с шелками и шерстью, с индийскими пряностями…

– Но у меня нет караванов, – перебил Джаммаля удрученный джинн.

– То есть как это «нет»?! Ты джинн или кто?! Поклялся выполнять мои желания? Давай выполняй!

– Я поклялся отблагодарить тебя, а не выполнять твои желания, о мой спаситель. Будь я рабом этой пластинки, тогда другое дело. А я всего лишь Раб Справедливости. Но клятву свою я исполню, будь уверен!

– И каким же образом ты намерен меня благодарить?

Джаммаль уже понял: от джинна так просто не отвяжешься. И начал сомневаться, что Стагнаш Абд-аль-Рашид – всего лишь плод его фантазии и терьячного дыма. А вдруг… Да нет, ерунда! Купец никогда не верил в сказки. Даже в детстве.

– Я буду твоей Совестью, уважаемый! – после долгого молчания торжественно изрек джинн. Он будто стал чуточку больше или просто раздулся от гордости.

– Совестью? Тоже мне, благодарность называется! Да у меня этой совести…

– Это хорошо, что ты человек совестливый. Значит, мне работы меньше будет, – деловито обрадовался джинн. – Неужели ты не хочешь стать праведником, засыпать с чистой душой младенца, заслужить всеобщее уважение и любовь, а в итоге попасть в рай? Конечно, хочешь! У тебя глаза доброго и честного человека. Я тебе помогу!

– А может, лучше дворец? – со слабой надеждой поинтересовался купец, вновь припадая к кальяну с намерением высосать из него более привлекательную грезу, чем занудный джинн-неумеха. – Ну, хоть маленький?!

Стагнаш Абд-аль-Рашид изумился:

– Зачем тебе дворец? Я предлагаю самое лучшее, чего только может пожелать смертный: прямую дорогу в рай! А ты еще и упрямишься.

– Хорошо, хорошо, в рай – так в рай. А сейчас оставь меня в покое.

– Как скажешь, мой спаситель, – покорно согласился джинн и исчез.

Джаммаль вздохнул с облегчением. Вокруг уже начали проступать зыбкие контуры крутобедрых райских гурий, полилась сладкая музыка – и купец наконец смог отдаться привычным видениям, где не предусматривалось места для джинна по имени Совесть.

Наутро в доме, естественно, никакого джинна не обнаружилось. Плотно позавтракав и выпив свой обязательный кофе, который прощенная Рубике наливала ему из длинноносого кофейника, Джаммаль направился в лавку. Где и застал худосочного юнца, глазевшего на выставленные ткани. Похоже, покупатель был при деньгах. Быстро оттеснив в сторону старшего сына, ожидавшего за прилавком, Джаммаль сам поспешил к юнцу, разряженному в павлиний халат.

– Чего желает дорогой гость? Багдадский бархат? Бухарская парча? Сукно из Гамельна? Шерсть из Саксонии? Или, может быть, – Джаммаль доверительно подмигнул юноше, – настоящая чесуча прямо из Китая? Да, я вижу: именно чесуча. Прекрасный выбор! Сразу видно, что вы знаток. Вот, взгляните сами, какой рисунок! А ткань? Нет, вы пощупайте, – сносу не будет, уж поверьте! Да что я вам рассказываю: вы и сами лучше меня это понимаете! Мните смелей, видите: ни одной складочки, ни единой морщиночки. А теперь попробуйте ее порвать. Смелее, уважаемый! Ага! Что спрашиваете? Цена? Право, даже говорить смешно. Для вас – всего-навсего…

Джаммаль мгновенно произвел в уме короткий расчет и назвал цифру, от которой у любого действительно сведущего человека волосы бы встали дыбом. Однако юный глупец, очарованный красноречием хозяина и донельзя гордый титулом «знатока», раздумал торговаться.

– Сколько у вас имеется этой превосходной чесучи? – важно осведомился «знаток».

Ответом был восторг Джаммаля:

– О, я вас понимаю! Конечно, вы солидный человек, вы берете оптом. К сожалению, осталось всего одиннадцать тюков. Остальное сразу раскупили. Я понимаю, одиннадцать тюков – это для вас мелочи, но если вы заберете все, я дам большую скидку!

Юноша задумался, пытаясь сосчитать, во сколько ему обойдутся одиннадцать тюков. Купец ждал, затаив дыхание, – но в этот миг из дальнего угла послышался укоризненный и вроде бы смутно знакомый Джаммалю голос:

– Не стыдно, о спаситель? А еще говорил, что у тебя совесть есть!

Купец едва не подпрыгнул на месте. Резко обернулся на голос: быть не может! Джинн вернулся! Вон завис в углу между полками с сукном из Гамельна и бархатом из Багдада. Джаммаль на всякий случай ущипнул себя за руку. Покупатель с изумлением наблюдал за действиями хозяина лавки, далее проследил за его взглядом, но, судя по всему, не узрел ничего особенного.

– Кто ж такие цены заламывает, а? – продолжил тем временем стыдить купца Стагнаш Абд-аль-Рашид. – И ладно бы за хороший товар…

– Ты говори, да не заговаривайся! – оскорбился купец. – У меня хороший товар! У меня самый лучший товар!

– Клянусь, я ничего такого не говорил! У вас превосходный товар!.. – в испуге залепетал юнец, уверенный, что гневная речь купца обращена к нему.

А джинн разошелся не на шутку:

– Это ты расскажешь двоюродной бабушке султана Махмуда! Она из ума выжила, глядишь, поверит! Нет, уважаемый, совесть не обманешь. Надеешься, что этот богатенький простофиля купит у тебя гнилье, уедет из города и никогда больше здесь не появится? А твоя хваленая чесуча через пару месяцев разлезется. Один тюк хороший и остался, который на прилавке. Остальное гниет себе помаленьку – и все от твоей жадности.

– То есть как это – разлезется?! – очнулся наконец Джаммаль, поначалу опешивший от натиска джинна. – Моя чесуча?! Подавись своей клеветой, сын Иблиса! Тут, понимаешь, трудишься в поте лица, ночей не досыпаешь, – и вдруг приходит какой-то не пойми кто, прокляни его Аллах, и при честных людях заявляет, что моя чесуча…

Юнца в лавке уже не было. Неизвестно, что он подумал о хозяине, однако едва купец исчерпал запас красноречия, он обнаружил бегство покупателя. А собственный сын Джаммаля в ужасе взирал на отца, забившись под прилавок. В итоге купец чуть было не набросился на джинна с кулаками: такая сделка сорвалась!

Когда еще подобный случай представится?!

– А никогда! – радостно поспешил заверить его Стагнаш Абд-аль-Рашид. – Ну скажи, разве совесть позволит тебе людей обманывать? Ни за что. Короче, будешь праведником. А для начала – просто честным человеком.

От подобной перспективы купец сделался мрачнее глинобитного дувала, и джинн кинулся утешать спасителя:

– Да ты не огорчайся! Знаешь, как хорошо и приятно быть честным? Просто ты еще не пробовал! Вот увидишь, сегодня ночью заснешь спокойно и совесть (то есть я) тебя мучить не будет! Горевать?! Уважаемый, ты радоваться должен!

…Всю ночь Джаммаль ворочался с боку на бок, не в силах заснуть: переживал из-за сорвавшейся сделки, мысленно честил гада-джинна последними словами и скрипел зубами. Забылся лишь под утро, но даже этот жалкий остаток ночи его мучили кошмары. Снилось, что стал он бродячим дервишем-каландаром, а имущество раздал беднякам. Проснулся купец в холодном поту ни свет ни заря и твердо решил вести себя так, будто никакого джинна не существует. Авось отвяжется!

Однако не тут-то было. Теперь джинн следовал за ним неотступно, постоянно напоминая о своем присутствии. В лавке. На базаре. На улице. Доходило до того, что Абд-аль-Рашид требовал от Джаммаля подавать милостыню каждому встречному нищему. Совсем, видать, рехнулся: чистое разорение! Лишь один раз промолчал – когда, доведенный до отчаяния упреками самозваной Совести, купец решил-таки бросить монетку одноногому попрошайке, сидевшему у ворот базара. Начавший было привыкать к укорам, Джаммаль остановился, с тайной надеждой оглянулся через левое плечо, за которым обычно маячил Абд-аль-Рашид. Может, проклятый джинн наконец оставил его в покое?

Однако Совесть обнаружилась на привычном месте.

– Этому можешь не подавать, – бесстрастно сообщил джинн в ответ на немой вопрос. – Он мошенник и притвора. У него обе ноги на месте. А вот совести, увы, нет.

– Ну и шел бы к нему! – взорвался купец. – Или к городскому кади! Знаешь, сколько он с нас хабара берет?! Что ты ко мне, несчастному, привязался?

Нищий навострил уши, и Джаммаль поспешил удалиться от греха подальше. А джинн тем временем вещал:

– Пойми же ты наконец: я твоя Совесть, – а не вашего кади и не этого обманщика! Я поклялся отблагодарить тебя и клятву выполню, чего бы мне это ни стоило.

Из горла Джаммаля вырвался стон отчаяния.

«О Аллах, за что?! За какие прегрешения?!»

Четыре дня купец крепился. Старался не отвечать джинну при людях, чтоб его, Джаммаля, не сочли безумцем. Стиснув зубы, терпел все увещевания. Оказывается, он, бедный купец, совершал неблаговидные поступки если не на каждом шагу, то уж по сотне раз в день наверняка. По крайней мере, так считал Стагнаш Абд-аль-Рашид. И если по поводу отказа в милостыне джинн лишь брюзгливо ворчал над ухом, то стоило купцу заявиться к городскому кади, дабы вручить положенный хабар за текущий месяц (все дешевле, чем платить подати сполна…), джинн буквально взвился!

– Как ты можешь потакать этому вору и казнокраду?! Плюнь ему в глаза! Не давай денег! Без промедления сообщи градоначальнику! Пусть он посадит кади в зиндан! Пусть отрубит его нечестивую правую руку! Не смей осквернять свое честное имя гнусностью подношений! Плати подати и спи спокойно. А мерзавца, имеющего наглость занимать судейскую должность, ты обязан вывести на чистую воду. Весь город тебе спасибо скажет!..

Очень трудно было удержаться и не ответить глупому джинну. Однако Джаммаль прекрасно понимал, что получится, начни он на глазах кади пререкаться с пустым местом. Ибо дрянная Совесть для прочих людей оставалась невидимкой. Тем не менее кади, беря деньги, смотрел на купца с подозрением. То ли Джаммаль не смог до конца совладать со своим лицом, то ли злые языки успели донести кади о странном поведении купца, сохрани Аллах его рассудок…

Только этого не хватало!

До конца недели купец смирял гнев и вел себя, как прежде, игнорируя упреки Совести. Однако, кроме джинна, у Джаммаля имелись целых три жены, и ни одна из них не отличалась покладистым характером. А уж если вся троица, временно объединившись, сообща наседала на мужа, – противостоять им было куда труднее, чем назойливому Абд-аль-Рашиду! Старуха-рабыня Зухра, служившая еще покойному отцу Джаммаля, больше не устраивала женщин в качестве служанки. Одряхлела, сделалась подслеповата. Звать начнешь – не дозовешься. Короче, в доме требовалась новая рабыня.

С этим жены и насели на любимого супруга.

Купец и сам понимал, что жены правы, но оттягивал покупку до последнего. Тратиться не хотелось. К тому же купишь молодую да красивую – ревности не оберешься. Купишь постарше и рябую – опять скандал: скряга, скупердяй! Но деваться было некуда, и Джаммаль с утра пораньше направился к знакомому работорговцу Тяфанаку.

Джинн, естественно, увязался следом.

Зудеть он начал еще по дороге: мол, новую рабыню купишь, а старую куда? Выгонишь небось? Я тебя насквозь вижу! Она твоим отцу с матерью служила, тебе сопли вытирала, твоих жен одевала-расчесывала, детей пеленала, – а ты в благодарность… Джаммаль шел, стиснув зубы, однако укоры Совести исподволь делали свое черное дело: в дом работорговца купец явился весьма раздраженным.

Тяфанак самолично вышел навстречу, пригласил выпить кофе со сладостями. Пока хозяин и гость, расположившись на мягких подушках, пили кофе и беседовали, слуги выстроили во дворе предназначенных для продажи рабынь. Женщин купец рассматривал придирчиво. Эта старовата; та смотрит косо, небось строптивая; эта вроде всем хороша, даже подмигнула исподтишка. Небось думает, для утех любовных ее куплю. Как же, размечталась: жены нас обоих со свету сживут… А вон та, с ребенком на руках, пожалуй, подойдет. В землю глядит, потупясь, средних лет, неказиста, но и не уродка…

Тяфанак сразу понял выбор гостя.

– Ай, глаз у вас, уважаемый! Орлиный глаз! И всего-то сто пятьдесят динаров. Сто двадцать за рабыню, тридцать – за ребенка.

– Побойтесь Аллаха, уважаемый! За сто пятьдесят динаров я куплю молодую красавицу! Она ведь мне не для гарема нужна, а по дому прибираться. Девяносто динаров. А ребенка оставьте себе.

– Простите, уважаемый, но она продается вместе с ребенком. Ну хорошо, сто тридцать пять за обоих. Неужели вы не понимаете своей выгоды? За эту цену вы покупаете сразу двух рабов! – Для убедительности Тяфанак продемонстрировал два толстых пальца. – Мальчик вырастет, и вы получите отличного слугу. Берите, не прогадаете.

– Пока он вырастет, я успею состариться! На него еды не напасешься! А мать будет то и дело бегать к сыну, отлынивая от работы. Нет, мне нужна только она. Девяносто пять динаров.

Вот тут-то джинн и подал голос – как всегда, в самый неподходящий момент:

– Опомнись! Даже этот работорговец имеет более доброе сердце, чем у тебя! Разлучить мать и дитя?! Послушай, – Абд-аль-Рашид вдруг придвинулся к купцу, горячо шепча в самое ухо, – у тебя есть возможность совершить настоящее доброе дело. Эта женщина будет всю жизнь тебя благодарить! Ее захватили разбойники возле родного села Нашице, под Осияком. Выкупи бедняжку, освободи – и отправь вместе с сыном домой! Ну же, решайся!

От такой наглости на Джаммаля на миг нашло затмение, и он, забыв, где находится, заорал в ответ, брызгая слюной:

– Умом тронулся, сын змеи и шакала?! Какое Нашице, какой Осияк?! Разорить меня решил? Дураком перед людьми выставить?! Убирайся, тварь, оставь меня в покое!

Слуги Тяфанака ошалело взирали на бранившегося гостя, сам Тяфанак, приняв оскорбления на свой счет, медленно багровел от ярости, а женщина с ребенком, услыхав знакомые слова в речи покупателя, с рыданиями бросилась ему в ноги, и ее с трудом удалось оттащить. Дитя заливалось плачем. Под детские вопли опозоренный Джаммаль спешно покинул дом работорговца.

Увидев, что он вернулся без новой рабыни, все три жены набросились на мужа с упреками:

– Небось и не ходил никуда!

– В кофейне торчал, деньги прогуливал!

– К блудницам шлялся!

– Прогони старуху завтра же!

– Прогони! Совсем из ума выжила, ведьма!

Джаммаль в сердцах плюнул, накричал на жен и старуху прогонять отказался наотрез. «Назло оставлю! – думал он. – Где это видано, чтоб жены мужем заправляли? Как скажу, так и будет».

Однако джинн при всей этой безобразной сцене, как ни странно, молчал, и купцу чудилось, что молчит Абд-аль-Рашид с пониманием. Можно даже сказать, одобрительно молчит.

Что, впрочем, отнюдь не спасло Джаммаля от домогательств Абд-аль-Рашида в последующие дни. Кто б мог подумать, что на свете существует столько самых обыденных поступков, которые Совесть может счесть недостойными?! А через неделю, когда купец после трудового дня собирался отойти ко сну, джинн в очередной раз возник перед ним и уселся напротив.