Оборотень Сухов Евгений

Глава 4

Североуральский лагерь, куда перевели Тимофея Беспалого, и в самом деле оказался проклятым местом. Он стоял на большом каменном плато посреди бескрайних болот. Со всех сторон зона была ограждена несколькими рядами колючей проволоки, а вышки, расположенные по углам, напоминали исполинских часовых, застывших в карауле. Этим лагерем пугали зеков всего Заполярья. Здесь был самый строгий режим, и именно сюда отправляли самых непокорных заключенных. Хватало проведенной здесь недели, чтобы понять: любой другой лагерь – санаторий по сравнению с Североуральским. Значительную часть осужденных составляли совершившие ранее побег, и лагерное начальство уповало на то, что раскинувшиеся вокруг бескрайние болота и тундра излечат любителей пускаться в бега от скверной привычки.

Тимофей скоро узнал, что побег из Североуральского лагеря практически невозможен и в девяноста случаях из ста караул даже и не пытается отыскать беглеца, потому что до ближайшего поселения надо топать пару сотен километров по непролазным болотам. Если беглец сумеет их преодолеть и не погибнет от безжалостных волчьих клыков, то его непременно прирежут местные охотники, которым местные власти и лагерное начальство сулило за каждого беглого зека по три литра спирта, денежную премию и свое доброе отношение. А потому коренное население охотилось за побегушниками с таким же рвением, с каким оно травило медведей-шатунов.

Но чаще всего беглецам не удавалось преодолеть даже и полусотни километров, а их белые кости, обглоданные песцами, можно было встретить в самых неожиданных местах: у ручья (кто-то решил напиться, прилег и от усталости не сумел подняться), в волчьей яме (провалился, а сил выбраться не осталось). Лишь изредка обнаруженного покойника погребали по христианскому обычаю, но вместо креста втыкали у ног обыкновенную палку с консервной жестянкой, на которой вьщарапывалась кликуха усопшего. В Североуральский лагерь на машине можно было добраться только в начале осени, когда мороз сковывал раскисшие тропы, но снег еще не заваливал дорогу могучей непроходимой толщей. Снег ложился на здешние сопки уже в конце сентября. А потому первый после летнего бездорожья этап всегда был скорым и многочисленным.

Об этом лагере среди заключенных ходило множество сплетен, и трудно было понять, где правда, а где ложь. Достоверно знали одно: сюда отсылали наиболее ершистых и неуправляемых зеков, от которых отказывалось лагерное начальство в других лагерях. В начале тридцатых годов в Североуральском лагере зеки подняли бунт, перерезали всю охрану и захватили власть на зоне на долгие пять летних месяцев. Когда к осени кончились съестные припасы, а большая часть зеков безрассудно пустилась в бега, в лагерь по первому зимнику явился отряд НКВД и расстрелял почти всех зеков, оставшихся в лагере и не сдавшихся по первому требованию прибывшего отряда. Поговаривали, что у восставших был план по зиме заявиться с оружием на соседние зоны, освободить лагерников, а потом двинуться на «материк». Возможно, из этой акции что-нибудь и получилось, если бы две враждующие группировки воров не вспомнили старые обиды и не принялись резать друг друга с хладнокровием мясников, разделывающих коровьи туши. Но то были дела минувшие, хотя даже и сейчас, значительно усилив охрану, лагерное начальство не чувствовало себя в полной безопасности и сам «кум» не всегда решался поворачиваться к зеку спиной, опасаясь получить заточку между лопаток.

На зоне никто из вертухаев никогда не расставался с оружием. Офицеры зоны, обнимая своих жен на супружеском доже, под подушкой всегда держали револьвер.

Едва колонна заключенных, растянувшаяся на добрых полторы сотни метров, вышла из-за сопки, поросшей светло-зеленым ягелем, как вдалеке показались караульные вышки, обвитые мотками колючей проволоки.

Топавший во главе колонны комроты устало улыбнулся. Тимофей не сомневался, что в этот момент он подумал о бесконечном пути, оставшемся за спиной, и о кружке спирта, которой встретят его товарищи. Приумолкли даже псы: теперь их лай казался не столь яростным, а в кроваво-желтых глазах просматривались усталость и сетование на никчемную собачью жизнь. Наверняка у псов тоже имелась какая-то своя собачья мечта, и за видневшейся вдали колючей проволокой они чуяли теплую конуру и миску ароматной похлебки.

Колонна остановилась. Зеки, изнуренные долгой дорогой, ту же глядели на клочок земли, огороженный колючей проволокой, едва ли не с радостью, надеясь в конце концов хоть как-то укрыться от холодного ветра и немного восстановить силы.

Тимофей снова вспомнил свой разговор с Веселовским.

– Места там дрянь. Гиблые! – откровенно признавал тот. – Но если не сгниешь заживо в первые год-два, я тебя непременно вытащу оттуда. Твоя задача – завоевать доверие лагерников, но для этого тебе придется посидеть для начала в БУРе. Конечно, барак усиленного режима – место не самое комфортное, но зато это прибавит тебе авторитета. Хозяин лагеря в курсе, он тебя поддержит, когда потребуется.

Отдых продолжался недолго. Вновь молодой охранник хрипловато прокричал:

– Шаг вправо, шаг влево расценивается как побег, будем стрелять без предупреждения! А теперь пошли!

Молодые красноармейцы прекрасно понимали, что в колонне не найдется ни одного охотника ступить в сторону от дороги даже на полметра. Тот, кто осмелился бы нарушить приказ, остался бы навсегда лежать на заснеженной обочине в самом начале длиннющего северного каторжного тракта. Да и глупо было бежать именно сейчас, когда до зоны оставалось каких-то полтора километра, а там ведь какое-никакое жилье и жратва.

Вместе со всеми зеками по суровому тракту топал и Тимофей Беспалый, стараясь не отстать от первого взвода. За время долгого пути он успел изучить затылки своих соседей и больше знал их не по кличкам, а по ушам.

Собаки, будто бы вспомнив про свой служебный долг, озлобленно, с удвоенным рвением забегали вокруг колонны, заставив ряды заключенных сомкнуться теснее. Сырой северный ветер далеко разносил по округе хриплый собачий лай.

Глава 5

У ворот колонна остановилась. Словно не устояв под мощным порывом ветра, ворота распахнулись, впуская на территорию несколько сот исхудавших мужиков с номерами на спине.

Старожилы, обступив локалку, громко выкрикивали:

– Хлопцы, из Минска кто е?

– Есть!

– Мужики, из Казани есть кто?

– Пятеро!

– Из Костромы?

– Из Рязани?

– Есть ли на зоне кто из Вологды? – спрашивали в ответ. – Отзовитесь, земляки!

– Да тут нас всех понемногу, – считай, всю Россию согнали сюда!

– Давно ли с воли?… Что нового в миру делается? Англичане, говорят, на нас скоро полезут!

– А нам-то что переживать, до Сибири все равно не дойдут…

Прибытие нового этапа всегда считается праздником. Среди новеньких можно не только разжиться заныканным табачком, но и услышать, что творится в цивильной жизни, где просыпаются не от лая караульных собак, а от поцелуя жен и любовниц и слушают не матерную брань озверевших вертухаев, а надтреснутый голос Леонида Утесова из репродуктора или патефона.

Старожилы зоны даже события полугодовалой давности воспринимали как свежую новость и не без интереса спрашивали о здоровьице товарища Иосифа Сталина и товарища Максима Горького. Уже после трехдневного пребывания в зоне Тимофей успел понять, что Иосиф Виссарионович не пользуется у зеков особой любовью, они называли его грубовато – Гуталином. Однако это не мешало им колоть на левой стороне груди усатые профили. Каждый наивно полагал, что ни у одного из сотрудников НКВД не поднимется рука пустить пулю в суровый лик вождя.

Новоприбывший этап месяц держали в карантинном бараке, и переговорить с земляками можно было только через широкий проход, огороженный с двух сторон колючей проволокой.

Начальником зоны был кругленький коротышка с огромной лысиной.

Поговаривали, что по образованию он филолог и долгое время работал в Институте языка и литературы, однако сейчас никто не смог бы его представить над раскрытой книгой в тиши университетской библиотеки. Звали начальника зоны Николаем Николаевичем Леватым, однако зеки за крупную лысую голову окрестили его Шаром. Он носил мешковатую, часто испачканную углем гимнастерку, которая выглядела на нем естественнее любого другого наряда. Собственно, в другой одежде его никогда не видели. Казалось, он родился для того, чтобы в Заполярье гнуть в бараний рог строптивую русскую волю. А выражался он на «блатной музыке» так изысканно, что его умению завидовали даже матерые зеки. Меткие словечки начальника зоны гуляли по всему лагерю, а потом передавались в соседние лагеря, где мгновенно подхватывались, и уже через год пущенное Леватым словцо становилось настоящей феней.

Было известно, что Леватый с начала двадцатых годов служил в НКВД и рос по службе стремительно, словно тесто, замешенное на добрых дрожжах, но его сгубила свойственная многим мужикам слабость – женщины. Начальник управления, бывший комкор Южного фронта, застал его как-то в самый неподходящий момент, когда он задрал на его секретарше юбку и, спустив штаны до колен, уже приготовился к схватке. Подобная шалость сошла бы ему с рук, если бы он вздумал поиграть в эти игры с любой обычной бабенкой из женского персонала. Беда была в том, что сам начальник давно обхаживал хорошенькую секретаршу, и многие в управлении даже поговаривали, что он весело проводит с ней время на стоявшем в его кабинете широком кожаном диване.

После этого случая суровый комкор запихнул Николая Николаевича в такую глушь, что добраться к тому нельзя было ни на каком виде транспорта, кроме упряжки выносливых оленей.

Пробыв пару месяцев в заполярной глуши, бывший специалист по политическим диверсантам переориентировал свою сексуальную направленность на педерастов, которых в лагере называли «телками». И поскольку он был мужиком легко возбуждающимся, то скоро в его лагере среди «телок» не осталось ни одного, кого он не удостоил бы горячего свидания и не угостил бы затем дешевенькой карамелькой. Последнее Леватый делал всегда принародно: на вечерней поверке выстраивал в шеренгу зеков и, приложив к губам медный рупор, орал:

– Заключенный Трофимов, подойти ко мне!

Когда осужденный выходил из строя, он совал ему в ладонь леденец и объявлял:

– Сегодня ты доставил мне маленькую радость, возьми себе за труды гостинец.

Отказаться от свидания и публичного подарка отваживался не всякий пидор, но если такое случалось, то дерзкого непременно запирали в БУР и держали на промерзшем грунте без питья и еды до тех пор, пока он наконец не осознавал всю важность оказанной ему чести и не изъявлял желания уединиться с начальником лагеря на часок.

Николай Николаевич частенько бывал пьян и, несмотря на лютый холод, без конца потел, напоминая округлый бочонок, доски которого разошлись и из щелей сочится вино. Привлеченная запахом пота, над его головой, образуя подобие нимба, постоянно вилась мошкара. Чтобы отвадить ее, Леватый не брезговал мазать лицо болотной жижей и частенько расхаживал по лагерю с перемазанной физиономией.

Зеки боялись его. И на это у них были свои причины: дважды они пытались завалить своего мучителя штабелями бревен, когда он проходил мимо лесного склада, но оба раза провидение спасало начальника зоны. В первый раз он сумел прыгнуть в яму, и огромный, в полтора обхвата ствол только расцарапал ему щеку; во второй раз он чудом уцелел, увернувшись от целой пирамиды бревен, обрушенной зеками на то место, где секунду назад стоял их начальник.

В обоих случаях Леватый безошибочно угадал зачинщиков. Казнь была страшной: Шар повелел раздеть зеков донага, а потом выставил за ворота лагеря.

На прощание он сказал:

– Вижу, что вам не нравится наша социалистическая коммуна. А жаль…

Живите тогда как хотите, ступайте себе с миром. Вот вам Бог, а вот вам порог.

Ясно было, что раздетые и разутые зеки не сумеют протянуть в тундре и суток. И действительно, когда по их следам через сутки отправился караул, то в пятнадцати километрах от лагеря нашли их трупы, уже обглоданные песцами и мошкарой.

Глава 6

Через восемь дней после прибытия в лагерь нового этапа Леватый вызвал к себе Тимофея Беспалого.

Каморка, где располагался хозяин зоны, была уютной и чистой: на окнах кружевные занавески, на полу мягкие ковры. И невозможно было поверить, что в нескольких шагах отсюда течет совсем иная жизнь, которая скорее напоминает круги ада, нежели человеческое существование.

Постучавшись и получив разрешение войти, Тимофей открыл дверь комнаты и неловко застыл на пороге, опасаясь запачкать грязными подошвами вымытые до блеска полы. А когда Леватый дружелюбно поманил его рукой, он долго и тщательно вытирал ноги о грубую щетку для обуви, закрепленную перед входной дверью, и, лишь убедившись, что сапоги стали чистыми, решился шагнуть в комнату к «куму».

Хозяин сидел на краю кровати. Из-под цветастого покрывала выглядывала белоснежная простыня.

– Веселовский мне о тебе все рассказал. – Леватый впечатал тяжелый взгляд в исхудавшее лицо Тимофея. – Так это правда, что ты собак голыми руками передушил?

– Нет, не правда, – покачал головой Тимофей. – Штыком и прикладом.

Он закатал правый рукав и показал на предплечье затянувшиеся рваные раны.

– Смотри, хозяин… Мне этот подвиг достался недешево, – Вижу, вижу. Видать, ты отчаянный парень. И хорошо, что не врешь.

Вот что я тебе хочу сказать: последнее время у меня с вашим братом зеками получается все очень непросто. Народ в лагере собрался самый непредсказуемый.

Имеются такие, которые бегали по пять-шесть раз и никак не могут остановиться на достигнутом. Впрочем, у нас тут далеко не убежишь, летом болота непроходимые, а зимой холод лютый, так что скорее сдохнешь, чем куда-либо выберешься. Поэтому побегов я не опасаюсь. Если пожелает кто, так я перед смельчаком могу и ворота пошире распахнуть. Много их таких по тундре вокруг валяется. Одни кости остались. А к тебе у меня вот какой разговор. Я тебе готов помочь стать старшим среди зеков. Ты будешь присматривать за ними. Я тебе дам ряд привилегий: позволю то, что не положено другим. Твоя же задача – не дать повториться той беде, что произошла здесь пару лет назад. Слыхал что-нибудь об этом?

– Кое-что слышал. Братки захватили на зоне власть, перебили всю охрану, а потом решили освободить соседние зоны.

– Верно. Об этом тебе рассказал Веселовский?

– Да.

– Ну что же, видно, из этого уже не сделаешь тайны, – глубокомысленно вздохнул Леватый.

– Это точно. Все северные зоны только об этом и говорят… – подтвердил Беспалый.

– Ладно, Беспалый. Давай так: подберешь себе команду из лагерников и с ее помощью начнешь устанавливать свои новые порядки. А я тебе в этом помогу.

Для меня самое главное, чтобы мы с тобой добились того, что нужно, и чтобы порядок был таким, какой нам нужен. Ты меня понял?

– Как не понять, товарищ начальник!

– Водки хочешь? – почти дружески поинтересовался Леватый.

– Не откажусь.

Леватый молча достал граненый графин и щедро налил вору водки в большую металлическую кружку – Можешь считать, что это твой первый аванс за верную службу, – «кум» протянул вору кружку, наполненную до самых краев.

Тимофей размышлял несколько мгновений. Начальник лагеря не поставил кружку с водкой на стол, а именно протянул, рассчитывая, что вор возьмет ее из рук «хозяина». Если подобное случалось на людях, то соблазнившийся зек непременно попадал к «хозяину» в зависимость. И, словно угадав мысли Тимофея, начальник лагеря, демонстрируя уважение к зековским принципам, поставил кружку на край стола и слегка улыбнулся, приглашая Беспалого взять водку как равного собутыльника.

Варяг слушал рассказ Беспалого с таким напряженным вниманием, что неожиданная трель мобильного телефона заставила его вздрогнуть. С досадливой гримасой он поднес аппаратик к уху и услышал голос Чижевского:

– Владислав Геннадьевич, есть кое-какие новости. Мои люди сейчас позвонили из Москвы мне в гостиницу – они отсмотрели материалы видеозаписи, которую вели возле ресторана…

– Только сейчас?! – недовольно перебил Варяг.

– Владислав Геннадьевич, побойтесь Бога! Вы же помните, какой тогда был суматошный день после этого взрыва, – обиженно возразил Чижевский. – Пока ребята освободились, пока смогли спокойно сесть на базе и начать работать, пока отсмотрели все пленки… Запись-то велась в течение многих часов и с двух точек плюс они еще получили кассету, записанную ресторанной видеокамерой…

– Ну и ну, – удивился Варяг. – Подход серьезный… Чижевский уловил в его насмешливой интонации одобрение и, успокоившись, ответил в том же тоне:

– А как же, Владислав Геннадьевич! Серьезные мероприятия требуют такого подхода. Всякое ведь могло случиться…

– Да и случилось, – заметил Варяг.

– Так вот я к этому и веду… В течение дня машину заминировать не могли – в ней постоянно находились либо водитель Саша, либо мы с Сашей вдвоем.

К тому же перед выездом на мероприятие я на всякий случай осмотрел машину и снаружи, и даже внутри. Помню, Саша еще обиделся на меня из-за этого…

– А чего обижаться? – хмыкнул Варяг. – Это работа.

– Я так ему и сказал… Но в машине все было чисто. Остается только то время, в течение которого машина находилась на стоянке возле ресторана.

– И что же говорит видеозапись? – нетерпеливо поинтересовался Варяг.

– Да в том-то и штука, что вроде бы ничего не говорит. К машине никто не подходил, по крайней мере на такое расстояние, чтобы подложить бомбу, – с грустью сообщил Чижевский. – На той видеозаписи, которую мои орлы получили из ресторана, стоянка тоже просматривается, и тоже нет ничего интересного.

– Это что, все новости? – с иронией спросил Варяг.

– Отсутствие новостей – тоже новость, – рассудительно произнес Чижевский. – Я просто хотел обрисовать вам картину, а потом вместе подумать, как следует понимать такой расклад.

– Очень хорошо, Николай Валерьяныч, вот и думай, – подхватил Варяг.

– Думать над этими проблемами – твоя работа. Извини, у меня тут беседа важная, так что ты звони, только когда появятся конкретные соображения. Давай, остаемся на связи.

Убирая телефон обратно в карман. Варяг поймал иронический взгляд Беспалого.

– Видать, и нынче нелегка воровская жисть, – усмехнулся старик. – Никак стряслось что-то?

– Стряслось, Тимофей Егорыч, но худшее уже позади, – ответил Варяг.

– Теперь пойдет разбор полетов. Извините, мне придется иногда отвлекаться.

– Ничего, ничего, отвлекайся, – разрешил Беспалый. – Ну что, пока никто не звонит, поехали дальше?

Веселовский не ошибся, выбрав из огромного количества зеков именно этого паренька по кличке Удача. Тимофей среди воров пользовался авторитетом, и хоть сам был небольшого роста, но обладал недюжинной силой, которую пришлось почувствовать на себе многим. В биографии Тимофея была еще одна деталь, которая привлекла Веселовского: Тимоха вышел из среды беспризорников, а это была отменная школа, которую ценили даже самые закоренелые блатные. Беспризорники обладали редким качеством – умением не забывать друзей детства. Их сообщество напоминало братство, создавшееся в пору голодного детства и хранимое до глубокой старости. Они доверяли друг другу безоглядно и друг для друга были готовы пожертвовать всем.

В первую же неделю своего пребывания на зоне Тимофей собрал вокруг себя всех бывших московских беспризорников, которых набралось в лагере около двадцати человек. Каждый из них знал Тимоху как заслуженного вора. Одно то, что он был приговорен к расстрелу и не допустил до себя поганых чекистов, свидетельствовало о его особо крепкой воровской натуре, о том, что он вор от Бога. Его уважали еще и за то, что вся его жизнь прошла на глазах братвы.

Однако даже все эти обстоятельства не помешали бывшим беспризорникам встретить его предложение с некоторым скепсисом.

– Ты что, Тимоша, из нас сук хочешь сделать? Мы уже начинаем сомневаться в том, что когда-то с тобой беспризорничали в Замоскворечье, – хмуро пробасил молодой вор по кличке Дунай. Этот парень был родом из Бессарабии и до двенадцати лет прожил в цыганском таборе, пока однажды не оказался в Москве и не прибился к группе беспризорников, где верховодили Мулла с Тимохой.

– Можешь не сомневаться, Дунай, я – тот самый Тимоха и ничуть не изменился с тех пор, как мы шмонали по карманам московских фраеров. Да только я хочу сказать тебе, что если мы примем предложение Леватого, то сумеем помогать своей братве. Кто сейчас на зоне пахан? Плешивый Макар? Так он у нас в запомоенных ходить станет! Когда это было, чтобы беспризорники шеи гнули перед разной контрой? То он сначала в матросах служил, то анархистом сделался, а то вдруг решил в меньшевики податься и всюду свои порядки норовит устанавливать. А на зонах и в лагерях должен быть один закон – наш, блатной!

– Это ты верно подметил, Тимоша, – поддержал Беспалого Аркан. – Кто, как не мы, шантрапа и беспризорники, должны блюсти закон? С этими политическими в лагерях стало много мути. А вообще я тебе хочу заметить, Тимоша, закон – это понятие неизменное, он не бывает ни белым, ни красным, закон – он один для всех и его надо блюсти свято. А в лагерях это важно особенно. Спросите урок, как они сидели на царской каторге? Даже самый махровый подчинялся решению схода.

Постреляли чекисты уркаганов, на которых держалась воровская правда, а пришлые решили по-новому управлять. Мы же должны возобновить старые традиции и собрать сходняк, который установит законы для всех здешних лагерей.

– Ты меня правильно понял, Аркан. – Губы Беспалого растянулись в довольной улыбке. – Ну, так что скажете?

– Если это на пользу братве, так чего же отказываться, – подали голос зеки из дальних углов барака – Мы согласны, только ты скажи, что дальше делать?

– Мне стало известно, – важно сказал Беспалый, – что этот лагерь расформируют через несколько лет, а нас распределят по другим лагерям. Вот тогда наш закон может распространиться по всем зонам.

– Верно. Очень правильно! – загалдели зеки. – Мы с тобой, Тимоша!

Пора кончать с произволом! Хватит сукам командовать блатарями!

Глава 7

Уже на следующий день Макар Плешивый был смещен со своего трона – полсотни зеков, вооруженных заточками, ворвались в барак, где размещался бывший анархист и меньшевик со своими дружками. Блатари резали всякого, кто становился на их пути. Макару затянули на горле тонкий шнур и, уже полузадушенного, таскали его по баракам, показывая всей зоне, что от прежнего величия ее главаря ничего не осталось. Потом Плешивого опустили всем кагалом. Двенадцать человек бывшей матросни, составлявших ближайшее окружение Макара, были опомоены в сортире – их по очереди сунули харями в очко. По лагерным меркам падать ниже было просто невозможно, и каждый уважающий себя зек обязан был заткнуть пальцами нос, когда обесчещенные проходили мимо.

Беспалый в окружении трех десятков человек – верных корешей – ходил из барака в барак, поясняя зекам:

– Плешивый Макар – сука! За это он и получил по заслугам. Что это за вор, который обижает своих? Он – крысятник! Ему уже давно полагалось в запомоенных ходить, и мне стыдно, братва, что вы сами не сунули его головой в дерьмо. Теперь я буду заботиться о вашем благе, и, если возникнут трудности, обращайтесь ко мне.

Узнав о последних событиях, Леватый только злорадно хмыкнул, – лучшего способа расправиться с Макаром и его матросиками нельзя было придумать.

Если бы это сделали не зеки, а охрана, пустив в спину вору порцию свинца, так блатные, презрев смерть, сами пошли бы грудью на колючую проволоку, и не исключено, что повторилась бы кровавая трагедия, разыгравшаяся несколько лет назад. А беспризорная шантрапа сумела сразу нагнать страху на всю зону, мгновенно парализовав ее волю к сопротивлению и единству. Леватый думал о том, как теперь важно приручить несговорчивого Беспалого, чтобы держать его на коротеньком поводке, а при случае науськивать на твердолобых.

Лишь позже Леватый понял в полной мере, какие далеко идущие последствия может иметь случившееся.

Через месяц Леватому сообщили, что лагерь его будет расширяться.

Вокруг него планировалось построить рабочие поселки и предприятия по добыче угля, гранита и никеля, на которых будут работать вольнонаемные и расконвоированные. К лагерю уже вели дорогу, которой предстояло напрямую связать эту заболоченную глухомань с городами. Начальник зоны благодаря разведанным в округе богатейшим месторождениям угля и никеля должен был постепенно переквалифицироваться в директора крупнейшего добывающего предприятия и стать советским промышленным магнатом. Помимо производственных забот на его плечи ложились проблемы жилищного строительства, безопасности населения и многое такое, о чем начальнику удаленного лагеря строгого режима Думать не приходится. Ясно было одно: на реализацию всей этой обширной программы невозможно будет сыскать достаточно добровольцев даже в том случае, если бросить клич по всей России, и строить все это, а потом осваивать придется именно зекам. Значит, опору начальнику лагеря придется искать опять же среди зеков, чтобы основная масса заключенных постоянно чувствовала на своей шее крепкий хозяйский ошейник.

А еще через неделю Леватый получил секретное предписание, которым требовалось выявлять людей, готовых сотрудничать с лагерной администрацией. В дальнейшем таким людям следовало поручать не только надзор за хозяйственными работами, но даже конвоирование заключенных. Для этих целей как нельзя лучше подходила команда Беспалого – со своими братками-беспризорниками он сумел подмять под себя практически всю зону. Любые указания Беспалого беспрекословно выполнялись, осужденные вели себя так, что скорее напоминали богобоязненную паству, ожидающую слова своего духовного наставника, нежели уркаганов, совершивших в своей жизни не одно преступление.

Леватый стал замечать, что Беспалый с каждым днем все больше и больше вживается в свою новую роль. Тимоха ревностно следил за порядком, и то, что порой не мог сделать целый взвод вооруженных до зубов конвоиров, мог сделать Беспалый одним своим словом. В сопровождении нескольких человек, составлявших его личную охрану. Беспалый обходил бараки и добивался всего, что ему было нужно: если требовалась уборка, значит, устраивали уборку, если нужно было установить тишину перед отбоем, то тишина наступала такая, какой не бывает и в монастырях с самым строгим уставом. Взамен от начальника лагеря первое время Тимоха просил немногого – свободного передвижения по лагерю, спирта для себя и своей оравы да регулярных экскурсий в женский лагерь, располагавшийся километрах в двадцати на восток от их зоны.

Однажды Леватый прослышал о том, что группировка блатных во главе с Беспалым, пользовавшаяся его покровительством, стала именовать себя «ворами в законе». По мнению Николая Николаевича, это название довольно точно определяло их сущность – построенный в лагере порядок Беспалый и его люди прозвали «законом» и, будучи его официальной опорой, продолжали в то же время оставаться ворами. Именно поддержка администрации позволила ворам навязать всем зекам свои принципы, и лагерь, расколотый ранее на множество каст, различавшихся по социальному происхождению, вероисповеданию, возрасту и другим признакам, превратился в единый монолит, в котором правил закон блатных.

Вскоре запросы у Беспалого стали меняться. Он потребовал и получил у начальника разрешение отстроить себе на территории лагеря небольшой домик, в котором ему прислуживали несколько заключенных. От обычной пайки он также отказался, и теперь пищу ему готовил первоклассный повар, зек по кличке Колпак, работавший до заключения в московском ресторане «Бристоль». Презрев нары, Тимофей отныне спал на роскошной широкой кровати, всегда застланной белыми простынями.

Образовавшееся на зоне двоевластие вполне устраивало Леватого: если Беспалый верховодил тысячами заключенных, отвечая своей личной шкурой за беспорядки на территории лагеря, то начальник зоны – или «кум», как его чаще звали зеки между собой, – имел дело лишь с самим Беспалым да с горсткой приближенных к Тимохе воров, а это было и менее хлопотно, и более безопасно.

Леватый тем не менее не выпускал ситуацию из-под контроля, и если дисциплина начинала расшатываться, то он мгновенно урезал пайки и выгонял заключенных на внеплановые работы, тем самым давая понять, кто в лагере настоящая власть. Его профилактические действия «законными» ворами воспринимались с пониманием, и уже на следующий день нарушителей дисциплины беспощадно наказывали, а порой запомоивали, что было куда страшнее любых побоев – ведь после того, как зека запомоят, у него одна дорога: чистить сортиры да обслуживать чужую похоть.

Уже через полгода невозможно было поверить, что когда-то этот лагерь по всему Заполярью называли «Приютом необузданных». Ватага бывших беспризорников накинула такую крепкую узду на «беспредельный» лагерь и установила в нем такой жестокий порядок, что всякому крамольнику, посмевшему воспротивиться воле лагерного начальства и указаниям Тимошки Беспалого, тут же надолго, если не навсегда, портили жизнь и здоровье. Невозможно было поверить, что еще несколько месяцев назад весь лагерь мог легко уходить в «отрицаловку», не желая работать на Советскую власть и на товарища Сталина. Сейчас даже матерые урки, за всю свою жизнь не проработавшие на «хозяина» и двух дней, махали кайлом, грузили глыбы породы, таскали тележки с таким рвением, что со стороны казалось, будто им посулили либо золотые горы, либо вечную свободу.

На самом деле урки долбили гранит, подстегиваемые страхом.

Надрываясь на лагерной работе, они про себя проклинали и лагерное начальство, и всю эту оголтелую команду беспризорников и, конечно же, их главаря Беспалого.

Зеки волочили огромные куски породы к реке, складывали их на дощатый помост уводы и, сцепив зубы, мечтали о побеге, который в эти минуты представлялся им куда более желанным, чем изнурительный непосильный труд, доводивший их до истощения и полного бессилия. Но бежать было некуда.

Несколько раз осужденные отказывались работать, но всякий раз Беспалый находил способ сломить их сопротивление. Двоих зачинщиков нашли на следующий день с перерезанной глоткой; четверо закончили свое существование в петле; человек шесть стали калеками в результате побоев, но большая часть саботажников пополнила прослойку педерастов, для которых, по предложению Беспалого, был выстроен новый спецбарак.

Высококачественный североуральский гранит добывался ускоренными темпами, и при этом начальнику лагеря Леватому уже не приходилось мотаться по всем объектам и следить за ходом выполнения работ. Теперь Леватый мог позволить себе среди рабочего дня полеживать под пологом, спасая краснощекое лицо от свирепого гнуса, и попивать присланный из Ленинграда коньячок. При этом он не беспокоился о том, будет ли сделана работа и выдаст ли их лагерь необходимые объемы гранита для Советской Родины. Леватый знал, что его зеки все сделают в лучшем виде. Ему же самому, мающемуся от безделья, приходилось с нетерпением дожидаться того дня, когда их забытый Богом уголок распашут сотни бульдозеров и начнется грандиозное освоение северной земли, начнут строиться дороги, заводы, а их лагерь, окруженный множеством поселков, превратится в некое подобие столицы.

И действительно, скоро такой день пришел – четыре баржи в очередной майский разлив реки привезли в их глухомань несколько тысяч человек – новых заключенных, ссыльных и вольнонаемных. Прибывшими были заполнены не только палубы, но и трюмы. И, глядя, как мужчины и женщины нескончаемой вереницей сходят на берег, Леватому казалось, что на «Большой земле» остались только больные и старики.

К осени близ лагеря выросло несколько поселков – длинные уродливые бараки появились на заболоченных берегах северной речушки, и оттуда можно было услышать не только крепкий мат мужиков, но и пронзительный младенческий крик.

Здесь, за полярным кругом, жизнь не останавливалась ни на секунду. Наоборот, вдали от цивилизации она приобретала особую интенсивность – обычная влюбленность здесь перерастала в страсть, а вялая неприязнь усиливалась до смертельной вражды.

Беспалый добился от Леватого права свободно выходить из зоны.

Частенько Тимоху видели в женских бараках, где его, словно эстафетную палочку, бабы передавали из одной комнаты в другую. Зеки, зная, куда направляется Беспалый, и не скрывая своей зависти, острили:

– Тимоша, ты уж там за нас всех потрудись на совесть, мы-то уже который год баб за титьки не держали, того и гляди забудем, чего куда пихать нужно.

Беспалый, памятуя о напутствиях братвы, не возвращался до тех пор, пока его мужские силы не иссякали полностью.

Но, милуясь со случайными подругами в женских бараках, Беспалый не забывал о своих делах. Он был в зоне, а закон был в нем, хотя сам Беспалый и не подчинялся закону. Скоро Тимофей сумел распространить закон, а значит, и свое влияние на обитателей прилегавших к лагерю поселков. Вольнонаемные и ссыльные, проживавшие там, следуя традициям лагерей, спешили заручиться расположением молодого, но известного вора.

От внимания Николая Леватого не ускользнул рост популярности его подопечного. Оставаясь наедине с Беспалым и угощая его дорогим армянским коньяком, Леватый по-отечески хлопал его по плечу и весело шутил:

– А ты резво пошел в разгон, Тимоша. Даже вольнонаемные и те без тебя шагу ступить не могут. Скоро все забудут, кто ты есть на самом деле, и начнут обращаться к тебе, как к хозяину И уже совсем весело, едва сдерживая смех, Леватый добавил:

– А может, тебе шпалы в петлицы вставить? Пройдет совсем немного времени, и я, глядишь, попаду к тебе в подчинение!

Николай Леватый тогда не мог предположить, что совсем недалек от истины.

Сплоченные беспризорники сумели получить огромную власть в лагере. В один прекрасный день из рук Леватого они приняли винтовки и стали охранять своих собратьев заключенных с той ретивостью, какая бывала свойственна разве что солдатам-срочникам первого года службы. Это нововведение Леватый объяснил прозаическими причинами: территория лагеря за последний год увеличилась втрое, число заключенных удесятерилось, а количество охраны оставалось прежним.

Леватый расконвоировал многих зеков, которым оставалось тянуть небольшой срок, а потом в качестве эксперимента выдал им оружие для несения службы по охране и поддержанию порядка.

Невозможно представить себе более несуразное зрелище, чем заключенные под охраной таких же заключенных, как и они сами.

Тогда Тимофей даже не подозревал, что в среде блатных он закладывает новые уголовные традиции. Бывшие беспризорники, умевшие не только воровать, но и цепко держаться за жизнь, умудрились навязать свои неписаные законы не только огромному количеству раскулаченных в тридцатые годы мужиков, которых насильно оторвали от плуга, но и тертым блатным, познавшим не только лагеря и хозяйскую пайку, но и разгульную шумную волю.

И все– таки конфликт разразился.