Без Царя… Панфилов Василий
Ещё догорает броневик, ещё сучат ногами умирающие, лежащие на развороченном снарядами асфальте по обе стороны баррикады, между грязных луж и покрытых копотью проплешин, а на той стороне уже поднялся белый флаг, приглашая к переговорам.
— Ну что? — пригнувшись, подбежал ко мне Щуров, на ходу пытаясь бинтовать ободранные, обожжённые ладони какой-то грязной тряпкой, и по-видимому, не замечая пока боли, отстранившись от неё. Не сразу понимаю, что от меня ждут решения… и кажется, не только Володька!
— А где… — имя командира, отвечающего за этот участок, как назло, напрочь вылетело из головы. В памяти остались только горящие энтузиазмом глаза, редковатые по молодости усы и вечный «Маузер» в правой руке.
— Убили, — понял меня правильно один из бойцов, сосредоточенно протирая грязные очки не слишком чистым носовым платком, — в самом начале ещё. Высунулся за каким-то чёртом, и…
Он помолчал, ещё раз протёр очки и сказал глухо, пряча лицо:
— Прямо в лоб! Затылок аж расплескался…
Киваю молча и гляжу по сторонам, видя ждущие взгляды товарищей.
«Да что ты будешь делать! — и следующая, вовсе уж неуместная мысль, — От ненависти до любви один шаг…»
— Флаг есть? — спрашиваю, не глядя ни на кого. Ох, как не хочется принимать ответственность!
— Найдём! — обрадовался Щуров, и дёрнулся было бежать.
— Куда! — резко дёргаю его за полу грязного пальто, — В медпункт — живо!
— Я… — вскинулся было Володя, выпятив вперёд грудь и челюсть, покрытую копотью и порезами.
— Головка от патефона! — резко перебиваю его, не обращая внимания на возмущённо округлившиеся глаза, — Это приказ!
— Вообще, — повышаю голос, стараясь зацепиться взглядом с каждым бойцом, — не бравировать дуростью! Обращаться в лазарет с ранениями, потёртостями и простудами, не доводя их до крайности! От того, что вы пролежите несколько минут, истекая кровью и паля куда-то в сторону противника, ситуация вряд ли измениться кардинальным образом. Лёгкое ранение, если вовремя не оказать помощь, может обернуться потерей крови, а потёртость — сепсисом! Если кому-то кажется это достойной платой, подумайте над тем, что после нескольких минут героического идиотизма вам придётся несколько дней, а то и недель, провести в лазарете, пока ваши товарищи будут воевать! Это ясно?
— Эк сказанул, — негромко услышал я чьё-то бормотание, — Героический идиотизм! Кхе! Метко, и не оспоришь!
Послышались шуточки, смешки, и нас начала отпускать наконец горячка боя. Достали папиросы, по рукам пошли фляжки с алкоголем и бутылки.
«А руки-то дрожат!» — машинально отмечаю я, порываясь приказать отставить алкоголь, но вовремя осознаю, что в этих условиях несколько глотков спиртного — меньшее зло. Да, я помню, что даже сто грамм водки существенно ухудшают реакцию, целкость и прочие качества, необходимые на войне.
Но это всё-таки не закалённые солдаты, и алкоголь (в умеренных дозах!) в данном случае те самые гвоздики, которыми можно приколотить съезжающую крышу. Так что когда до меня дошла бутылка шустовского коньяка, я не стал строить из себя моралиста, а сделав символический глоток, передал дальше.
«Братина!»
Белый флаг тем временем нашёлся у нас, и высунув его на древке, мы замахали красногвардейцам, соглашаясь с переговорами.
— Ну… — кто-то протянул мне уже подкуренную папиросу, и я за каким-то чёртом взял её, вставая в полный рост на подгибающихся от страха ногах, и в кои-то веки благодарный судьбе за физиономию с выразительностью кирпича. Не стреляют…
Оперевшись рукой на бочку, набитую камнями вперемешку с землей, легко перемахиваю ограду. С небольшим отставанием за мной следует знаменосец и вестовой.
Несколько секунд ожидания, и на той стороне выдвинулась группа переговорщиков, пойдя нам навстречу. Одна из физиономий, с дурацкими коротенькими усиками под носом, смутно знакома — кажется, кто-то из членов московского ЦК РСДРП, и вот он-то и возглавляет переговорщиков.
С белым флагом впереди идёт немолодой усатый рабочей, рыжеватый блондин с изрядной проседью и насквозь прокуренными, пожелтевшими усами щёточкой. Коренастый, низкорослый, он набычил лысеющую голову и сжал губы, глядя на нас с нескрываемым отвращением. Вижу, как он сдерживается, желая высказаться и затыкая сам себе фонтан красноречия. Аж желваки катаются на худом землистом лице.
Ещё один — молодой, от силы лет двадцати, солдат в расстёгнутой шинели и сдвинутой на затылок папахе, из-под которой выбивается давно немытый чуб. Нагловатый, сытый, изрядно расхлябанный, он, очевидно, делегат от солдатской фракции Военно-Революционного Комитета, и производит впечатление не умелого бойца, а скорее бойкого и нахального малого, выбранного солдатской массой за хорошо подвешенный язык и ту дерзость, которую иные принимают за смелость.
Отмечаю всё это машинально, бездумно. Анализировать буду потом, а сейчас отмечаю землистый цвет лица рабочего и его хромоту, мощный выхлоп дрянного спирта от солдата и характерные зрачки представителя большевиков, говорящие о близком знакомстве с «балтийским чаем[55]».
— Розенгольц, — вежливо представился главный, протягивая руку и глядя на меня близорукими глазами так, будто желая запечатлеть фотографическим образом, — Аркадий Павлович.
— Пыжов, — отвечаю кратко, — Алексей Юрьевич.
Представились и наши спутники, но впрочем, не став обмениваться рукопожатиями.
— Надеюсь, вы придерживаетесь Гаагской конвенции? — вежливо поинтересовался Розенгольц.
— Хотите забрать раненых? — вздёргиваю бровь, — Ради Бога! Надеюсь только, что не будет недопонимания, и ваши санитары не перейдут в атаку и не сделают попытку забрать второй броневик.
— Не сделают, — уверил меня член большевик, и повернувшись, отдал приказ нагловатому солдату.
— Будьте добры, Иван, передайте условия контрреволюционеров нашим гвардейцам.
— Протестую! — вырвалось у меня. Не сразу понимаю, что это аукается не такое уж давнее прошлое с судебными заседаниями и прочими вещами, которые сейчас вспоминаются едва ли не ностальгически.
Тогда я запомнил, насколько интересной может быть игра словами и смыслами, и насколько важно вовремя опротестовать или уточнить информацию, которая в ином случае может повернуть всё с ног на голову. Собственно, как лингвист и (самую малость!) филолог и историк, я и без того это знал, но юриспруденция открыла мне новые грани.
— Контрреволюционеры, Аркадий Павлович, — уже спокойней продолжаю я, — здесь как раз вы! Революция уже произошла, и вы, именно вы свергли законное правительство, выбранное народом!
Большевик хмыкнул, качнул головой и усмехнулся, глянув на меня уже совсем иначе, без прежнего интеллигентского флера.
— Ох, как вы не правы, Алексей Юрьевич… — с усмешкой сказал он, — Вы даже не представляете, насколько!
— Впрочем, — уже суше сказал он, — не буду пытаться вас переубеждать, в настоящее время это бессмысленно. История всё расставит на свои места.
— История — это политика, обращённая в прошлое, — философски замечаю я, — и при изменении политики меняется как минимум трактовка событий прошлого.
— Хм… — Розенгольц облизал языком зубы, что, признаться, выглядело не очень приятно, — А я, признаться, не верил…
Я вздёрнул бровь, но большевик не уточнил, во что именно он не верил. Он просто стал смотреть на меня иначе, как-то серьёзней и жёстче, уже без прежней снисходительности.
Нагловатый солдат, демонстративно выплюнув шелуху нам под ноги, кинул грязной пятернёй в рот горсть крупных полосатых семечек, и только сейчас отправился к своим, идя неторопливо, вразвалочку. То, что на ледяном асфальте в это время умирали его товарищи, очевидно, волновало его много меньше, чем собственный авторитет.
— Работа предстоит долгая, — спокойно согласился большевик, поймав мой выразительный взгляд в ударяющуюся спину, обтянутую новёхонькой офицерской шинелью не по росту.
— И неблагодарная, — хмыкнул я.
— А уж каков будет процент отбраковки… подал ехидный голос наш знаменосец. Рабочий катнул желваки, но смолчал, лишь сплюнув себе под ноги и крепче вцепившись в древко знамени, сделанное из криво срезанной ветки.
— Не без этого, — также спокойно согласился Розенгольц, — Но Великая Французская Революция, несмотря на всю неоднозначность событий, подарила Миру такие понятия, как Свобода, Равенство и Братство.
— Великая Французская Революция, — я ощущаю, что меня несёт, и вообще, какого чёрта… — принесла миру понятия Свободы, Равенства и Братства, но продолжилась кровавым террором, коронацией нового Императора, мировой войной и почти веком потрясений для великой страны.
— Сейчас Франция — Республика, — парировал Розенгольц.
— Буржуазная, — ехидно скалюсь в ответ, на что тот усмехается снисходительно, будто знает что-то, неподвластное моему разуму.
— Ненадолго, — роняет он наконец, глядя на меня, как выпускник гимназии на малыша-первоклассника. Усмехаюсь в ответ, но молчу… да и что говорить?!
Несколько минут мы стояли, пока санитары ВРК[56] уносили с поля боя раненых и убитых, а наши, пользуясь возможностью, подновляли баррикаду, и подцепив тросом, потащили наконец сгоревший броневик к себе. Последнее, как мне кажется, скорее ради повышения боевого духа, нежели как действительный трофей.
— Скажите, Алексей Юрьевич… — остановил меня Розенгольц, когда мы уже собирались расходиться, — вам действительно нужно всё это?
Он выразительно обвёл рукой недавнее поле боя, нашу баррикаду, следы копоти на асфальте и лужи крови.
— Насколько я слышал, — продолжил он, склонил чуть набок голову, — по убеждениям вы социал-демократ из не определившихся, притом ратовавший за самоуправление Университета и его экстерриториальность. У нас много… очень много работы! Пусть даже ваши политические взгляды не вполне совпадают с нашими, но это, на самом деле, не так важно!
— Да што ты с ним разговоры разговариваешь, Палыч!? — вскинулся рабочий, но Розенгольц осадил его одним коротким взглядом, и тот замер угрюмо, ещё сильнее набычив лобастую голову и глядя вниз, на грязный асфальт.
— Ваши взгляды близки нашим, — уже сдержанней продолжил большевик, — и вы зарекомендовали себя хорошим хозяйственником и организатором. Переходите к нам! Не надо… не отвечайте сразу, подумайте! Нам… вместе, всем вместе, надо поднимать страну, строить коммунистическое общество!
— Вы… да-да, все вы! — повысил он голос, пользуясь тем, что неподалёку от нас остановилась группа студентов из Дружины, тянущая броневик как настоящие бурлаки, — Сейчас вы, в горячке событий, не понимаете это, но февральский переворот[57] был в том числе ради вас, молодёжи!
— А расстрел безоружных студентов, это, несомненно, ради нашего же блага, верно? — выдохнул плечистый здоровяк в лямке, и уже не обращая внимания на слова большевика, скомандовал громко:
— Навались, ребята! И-и… раз!
Скрежет, с каким передвигается броневик, заглушил слова Розенгольца, и тот замолк на полуслове, плотно стиснув зубы.
— Да… — кривовато усмехнувшись, говорю нахмурившемуся большевику, — всё могло быть иначе!
— Жаль… — продолжаю я, чувствуя, как мои губы разъезжаются в широкой сардонической улыбке, и всё-таки проговариваю вслух шутку, оценить которую могу только я.
— Жаль, что История не знает сослагательного наклонения!
Глава 17
Прикладная психология мужского коллектива и забивание гвоздей микроскопом
К ночи мы выдавили войска ВРК за Тверской бульвар и закрепились там, принявшись за сооружение баррикад, а после долгих споров меж собой, заняли ещё и некоторые квартиры, изрядно стеснив хозяев. Обыватели смотрят на нас с восторженным испугом, заводят бестолковые разговоры и всячески стараются продемонстрировать поддержку…
… но исключительно моральную! Блестят стёклышки пенсне, запотевая от холодной водочки и жарких разговоров, а гостиные и столовые стали полем битв, но исключительно словесных. Едва ли не каждый готов положить жизнь на Алтарь Отечества, но сугубо теоретически, желательно растянув это жертвенное служение на несколько комфортных десятилетий.
— … да, Алексей Юрьевич, — настойчиво втолковывает мне нетрезвый хозяин одной из квартир, вцепившись в рукав и не выпуская в уже открытую дверь, — если вам только понадобится, вся моя коллекция оружия в вашем распоряжении! Сам я, к сожалению…
— Непременно, Мефодий Савельевич, — соглашаюсь с ним, освобождая рукав и невольно прислушиваясь к доносящимся из гостиной возбуждённым голосам, — буду иметь в виду.
— … на место обнаглевшее быдло, — слышу чей-то жирный, сочный голос, пробившийся через гул разговоров.
— … и на всех столбах! — ввинтился в уши пронзительный возбуждённый фальцет, — В назидание! Я бы ещё…
Выскочив наконец в подъезд, позволяю кривой ухмылке посетить с коротким визитом невыразительное лицо, и сделав несколько пометок, спешу дальше. Везде не то чтобы вовсе уж одно и то же, но некая схожесть наличествует самым пугающим образом.
Сторонников у большевиков в Москве относительно немного, но все или почти все они из тех, кого позднее окрестят пассионариями. А Временное Правительство имеет большинство голосов, но вот беда, в значительной мере эти голоса принадлежат таким вот Мефодиям Савельевичам и иже с ними.
Двери квартир, в которых стали на постой студенты, помечены белыми, жирными меловыми крестами — с тем, чтобы даже в темноте можно было увидеть их, и быстро собрать при необходимости. Звоню…
Торопливые шаги за дверью, глазок на мгновение темнеет, и слышно, как торопливо отпирают замок и щеколду. Несколько секунд спустя опрятная молодая горничная с заплаканными глазами, действуя по вбитым намертво шаблонам, пытается принять у меня пальто.
Хозяин, испуганным сусликом выглянувший из гостиной, явственно перевёл дух и почти тут же выскочил меня встречать. Торопливо дожёвывая что-то и роняя крошки изо рта, он гостеприимно суетится, не замечая, как с лысины предательски сползла начёсанная прядь волос, неопрятной сосулькой повиснув над правым ухом.
— Прошу… — настойчиво толкает меня хозяин к богато накрытому столу, — не обижайте! По московскому обыкновению…
За столом, помимо двух членов Дружины, супруга хозяина, дама лет тридцати пяти, всё ещё привлекательная, если кому-то нравятся дебелые рубенсовские красавицы. Напротив неё три женщины постарше и два господина, таких же плешивых и потрёпанных, как и хозяин квартиры. Все изрядно наклюкавшиеся, раскрасневшиеся, и держащиеся скорее за счёт многолетней привычки к обильным возлияниям.
— Действительно, — излишне оживлённо соглашается с хозяином Володя Щуров, убирая руку из-под стола к вящей досаде пьяненькой хозяйки, — оставайся!
— Увы, — старательно изображаю сожаление, которого не чувствую, — дела!
Дёргаю головой, и Володя, не спрашивая лишнего, встаёт из-за стола, не без сожаления.
— Прошу, не забирайте у нас милого Володеньку! — жеманясь и хихикая попросила хозяйка дома, и у перезрелой дамы это выглядело не мило, а скорее противно, — Мы без него пропадём!
— Верну! — склоняю голову и как бы капитулирую перед превосходящими силами женских чар, — Непременно!
— Уже дерябнул? — с прохладцей интересуюсь у студента в прихожей.
— Ну… — отводит он взгляд и не пытаясь оправдываться.
— На сегодня хватит, — спокойно говорю я, с трудом давя желание сделать выговор, — у тебя дежурство поутру, помнишь?
— Помню, — выдыхает тот в сторону, затуманиваясь печалью и несбывшимся сексом.
— Всё, дальше сам, — сухо говорю я, — Не маленький.
Оббежав все квартиры, вышел на улицу и постоял у крохотного костра, запалённого дежурными у баррикады. К запахам дыма примешивается запах пороха, керосина и подгоревшего мяса, которое дежурные за каким-то чёртом затеяли жарить. Не иначе от скуки!
В голове теснятся мысли — поверхностные, суматошные и бестолковые, не задерживаясь надолго. Стресс, недосып и лёгкая контузия от близкого разрыва снаряда, чьи осколки меня не задели только чудом. Один к одному…
Чудо, что мигрени, мои извечные спутники, не приходят с визитом. Чёрт его знает…
Всё какое-то странное, сюрреалистичное, зыбкое и туманное. Ощущение, что я нахожусь в виртуальной реальности сильно как никогда. Приходится напоминать себе, что сохраниться я не могу…
… наверное.
От этого «наверное» становится вовсе уж странно. Как, собственно, странно выглядит моё нынешнее положение в Дружине. Я по-прежнему член Совета, и отвечаю за снабжение, одновременно командуя отрядом из почти тридцати человек, но офицеры и юнкера, с которыми мы соединились, уже отодвигают меня от власти. Исподволь.
Авторитет возраста, орденов, погон и чинов делает своё дело. Наверное, вздумай они прибрать нас к рукам де-юре, дружинники возмутились бы, но господам офицерам хватило понимания момента. От политики они традиционно далеки, но вот бытие в кадетских корпусах и гарнизонах, будь-то провинциальных или гвардейских, очень неслабо прокачивает уровень «цука[58]», интриганства и умения подсидеть ближнего. Грубая, примитивная, но вполне работающая прикладная психология мужского коллектива.
Я нахожусь в каком-то подвешенном состоянии. Распоряжаюсь, отдаю приказы… а потом приходит безукоризненно вежливый офицер в немалом чине и…
… нет-нет, он не приказывает! Советует! Просто разговор, в котором офицер ссылается на соответствующее образование и военный опыт, а потом как бы невзначай напоминает о моём возрасте. Есть и другие уловки, нехитрые, но вполне действенные.
А студенты в своём большинстве, по крайней мере в Дружине — вчерашние гимназисты и реалисты, привыкшие видеть старших безусловным авторитетом, и не привыкшие ещё в полной мере к тому, что они — тоже взрослые! Несмотря на, казалось бы, студенческую вольницу и декларируемую независимость, н-да…
Всё бы ещё ничего, но Валиев с Солдатенковым привыкли повиноваться командованию, и эта их привычка невольно распространяется на нижестоящих.
Я в этой ситуации выгляжу несколько нелепо, этаким опереточным персонажем…
«Попандопуло, — подкидывает память, — Свадьба в Малиновке».
— Плевать, — говорю негромко вслух, подавляя желание спросить у кого-нибудь папиросу, — скоро всё закончится, так или иначе!
Карьеру в армии, будь-то Белая или Красная, я не планировал и не планирую, да и вообще, участие в Гражданской Войне хотелось бы свести к минимуму. Я вообще не хотел в этом участвовать, но вышло так, как вышло. Снежным комом всё покатилось, и всё катится и катится по склону дней, вбирая в себя жизненный сор…
Да и возраст у меня не тот, чтобы занимать официальные посты, я и так-то выделился участием в Совете. Единственный несовершеннолетний, так вот. Как только я наладил немного университетский быт, на меня начали поддавливать, желая, очевидно, занять насиженное место, и надавливая, в том числе, на дату рождения. Не ново.
… а всё равно неприятно. Не то чтобы гложет, но ситуация с тухлинкой. Попахивает. Господа офицеры, буде у них такое желание, могли бы просто объясниться по части моего возраста, студенческой вольницы и прочего. Деликатно.
Но они, очевидно желая подмять под себя студенчество, и не вполне понимая не самые позитивные последствия такого подхода, решили поступить иначе. Ну что ж…
Я, после училища и срочной службы, весьма скептически относился к таким понятиям, как «офицерская честь», и попав в это время, не изменил своего мнения. Ну разве что лоску побольше!
— … может, спать уже пойдёшь? — тронул меня за плечо один из часовых, участливо глядя в глаза.
— А? — вскинулся я ошалело, часто моргая и оглядываясь по сторонам, — Да, действительно…
Еле передвигая внезапно потяжелевшие ноги, поднялся в квартиру на последний, пятый этаж. Квартира по самой крышей, не слишком престижная, ну да плевать…
— Позвольте ваше пальто, Алексей Юрьевич, — с придыханием заворковала грудастая горничная, помогая раздеться.
— А я уже ванную набрала… — невинно обронила она чуть позже, часто моргая большими коровьими глазами и мило улыбаясь, отчего на тугих пухлых щёчках появились ямочки.
— Угу… — расшнуровываю высокие «американские» ботинки на толстенной резиновой подошве, не вслушиваясь особо в слова. Спать хочу… а ещё и эти мысли нелепые! Какая, собственно, разница… несколько дней, и всё закончится — так или иначе!
— … кипяточку подлить, — горничная внезапно возникла в ванной комнате, — и спину потереть…
Платье стремительно зашуршало вниз, и она переступила через него, уже совершенно обнажённая. Очень, к слову, неплохая фигура! Этакая молодая кобылка из породы тяжеловозов, но вполне статная и на свой лад красивая.
Покрасовавшись так несколько секунд и хихикнув над вполне понятной реакцией молодого тела, горничная (а как, собственно, её зовут!?) повернулась ко мне спиной, наклонилась и ме-едленно начала поднимать форменное платье с пола, весьма умело демонстрируя все впадинки и ложбинки. И чёрт бы с ней, с демонстрацией… но когда я увидел недвусмысленные признаки готовности…
— А не так уж я, собственно говоря, и устал, — задумчиво сказал я, вылезая из ванной и зашарив руками по телу горничной, сладко охнувшей и с готовностью подавшейся назад.
Проснулся я от звуков выстрелов и разрывов поблизости, и не сразу понял, в чём же дело. Сознание, запутавшееся в эти дни до последней крайности, тяжело выплывало из свинцового сна, а рука зашарила по простыне, нашаривая пульт, чтобы убавить звук. Помимо выстрелов и стрельбы, из телевизора доносились страшные крики, достойные топового фильма ужасов.
… но нашарил я кое-что другое, мягкое и влажное. В итоге, проснулось сперва мужское естество, а потом уже и собственно я. Мгновенно.
— Да чтоб вас… — вскочив с кровати, как был, голый и с железным стояком, я подхватил винтовку и пистолет и подскочил к окну, не включая свет. Встав сбоку, осторожно гляжу вниз, пытаясь оценить обстановку, не попав при этом под пули. Но там, собственно, уже всё заканчивается…
… и вряд ли атака повторится! Дежурные встретили атаку красных охотников[59] не только выстрелами, но и бросками подожжённых «студенческих коктейлей». А ничто не охлаждает так пыл наступающих, как товарищи, сгоревшие заживо… Ну или не заживо, но вот, горят…
«Наверное — там, внизу, сильно воняет горелой человечиной на сукне и ватине» — пролезло в голову странное.
— Што там? — опасливо спросила горничная, сев на постели и прикрываясь зачем-то одеялом. Что я там не видел…
— Ничего, спи… хотя оставить спать! — передумал я. Ну, возраст такой… да и как спать после случившегося?! — Вылазка была, отбили.
Ещё раз глянув окно (но не став его открывать!), я увидел вылезшего зачем-то на улицу Валиева в компании одного из офицеров, и пожал плечами. Ну… я там точно не нужен. Разберутся без меня.
… и я попытался забыться в женских объятиях, чтобы не вспоминать увиденное. А потом заснул и спал крепко, и никакие кошмары мне не снились.
Над головой нависли низкие тучи. Свинцовые, давящие всем весом на плечи и подсознание, они настолько тяжёлые, густые и непроницаемые, что несмотря на полуденное время, ощущение глубокого вечера не покидает всех нас.
Настроение соответствующее — свинцовое, тягостное, на грани депрессии и суицида. Всё-то хочется послать к чёрту эту скверную реальность и шагнуть то ли под пули, то ли найти окно повыше и…
… соблазн велик. Будто нашёптывает кто-то в левое ухоразные разности, заставляя сомневаться в реальности этого мира и напоминая раз за разом о времени, в котором я жил.
А я не из тех, кто любит говорить «Раньше было лучше!», потому что точно знаю — хуже было, намного хуже! Да собственно, и есть…
Двигаемся короткими перебежками от укрытия к укрытию, ощетинившись во все стороны стволами. Потерь пока мало, но это не потому, что мы так уж хороши, а потому, что красные — плохи!
Сборная солянка из солдат, большая часть которых из напрочь разложившихся запасных полков, наскоро обученных рабочих из ополчения, и всё это — под командованием людей, не слишком сведущих в военном деле. Комендант находящегося под контролем красных Московского Кремля — прапорщик военного времени, что иллюстрирует ситуацию с командованием в ВРК лучше тысячи слов.
А все эти Розенгольцы… Нет, я не отказываю им ни в уме, ни в храбрости. Но подпольщик, будь он хоть трижды подготовленный боевик, лично ходивший на «эксы», это ни разу не военный!
Собственно, у нас тоже не гении тактики командуют, и даже боевые ордена на груди — увы, не показатель. Знаете, все эти штыковые в полный рост… они хоть и отошли в прошлое, но не вовсе уж канули в Лету! Хватает и иных дуростей, которые я, вооружённый обрывками военных знаний другого времени, вижу отчётливо и выпукло. Но всё-таки военные, пусть даже и не блистающие умом и подготовкой, это серьёзно!
Да и студенты… не такие уж мы и беззубые! Помимо некоторой выучки в Дружине, которая всяко лучше подготовки солдат запасных полков, большая часть моих товарищей с детства знакома с оружием и военной культурой. Наверное, нет дворянской семьи в Российской Империи, где бы ни было оружия в доме.
Умение обращаться с ружьём, выезды на охоту и вылазки на природу, пусть даже всего лишь на даче, рассказы родственников-военных о боях и походах, о военном быте и тысячах маленьких хитростей. А образование?! Мы, как бы банально это не звучало, умеем учиться!
Даже баррикады, на что уж банальнейшая штука, при наличии в рядах людей хотя бы с зачатками инженерного образования, имеют качественно другой уровень. Не просто нагромождение всяческого барахла, сваленного подчас едва ли не случайным образом, а вполне серьёзные фортификационные сооружения, с продуманными секторами обстрела и теми десятками мелочей, каждая из которых делает укрепления хотя бы чуточку лучше.
Вбросив из головы мысли, напрочь неуместные в настоящее время, сосредотачиваюсь на происходящем. В одном из домов засели бойцы ВРК, а нам очень нужно пройти…
Тучи нависли ещё ниже, и кажется, будто вот-вот они лягут нам на плечи своей свинцовой тяжестью. Поднялся ветер, закруживший по грязной, не метеной несколько дней улице всяческий сор. Заметались по мостовой обрывки афиш и объявлений, клочки невесть откуда взявшихся газет, куски заледенелой грязи и навоза, стреляных гильз и совершенно невообразимой дряни, вроде дохлого голубя, кружащегося в фантасмагорическом танце в окружении обрывков бумаги.
— Несколько минут, и разверзнутся хляби небесные, — говорю сам себе и закусываю губу, стараясь абстрагироваться от давящего воздействия на психику, — Так… есть задание, и его нужно решать!
Собственно, не очень-то и хочется… но на соседней улице полоснула по стенам, по стёклам домов пулемётная очередь, подстёгивая мозги лучше любого допинга. Хочу я, не хочу… всё это не имеет ровных счётом никакого значения!
Есть я, и есть мои товарищи-студенты, и выживание каждого из нас зависит от остальных. Мы сейчас в самой серединке слоёного пирога из белых, красных, каких-то не вполне понятных и невесть откуда взявшихся союзниках ВРК, не желающих при этом идти под руку Комитета.
А есть ещё и отряды самообороны, которые не спешат воевать, но самим фактом своего существования вынуждаю считаться с ними! Эти чёртовы самооборонщики, засев в каком-то доме или перекрыв кусок улицы, заявляют (что, собственно, вполне логично на взгляд разумного человека!) о вооружённом нейтралитете и не пропускают мимо себя ни красных, ни белых…
… или пропускают. Но для этого нужно вести переговоры и обговаривать какие-то условия, теряя время и людей.
Собственно, это нормально для городских боёв, тем более во время Гражданской Войны, и противникам ничуть не легче. Но знаете… проще от этого не становится!
Прижимаясь к стене дома, оцениваю обстановку и пытаюсь сопоставить увиденное с данными разведки. Она у нас, к слову, неважная…
Здесь красные, с их опытом подполья и разветвлёнными ячейками, в городских условиях имеют чудовищную фору, о какой нам остаётся только мечтать.
«— Нам, — мысленно усмехаюсь я, — дожил…»
Тучи тем временем нависли ещё ниже, тяжело опустившись на крыши домов. Запахло сыростью, пылью и электричеством, а ветер, чьи порывы скручивались в многочисленные, тотчас распадающиеся смерчи, резко усилился. Начали падать необыкновенно крупные снежинки, величиной чуть не с детскую ладонь. Промеж них попадаются капли дождя, пятнающего влагой грязную мостовую и тротуары. Редкие пока, тяжеловесные, капли сдвигают с места окурки, расплываются сырыми пятнами по грязной бумаги, и едва ли не глазах обращаясь в лёд.
В голове всё ещё крутятся обрывки всевозможных идей, каждая из которых одна лучше другой, но время, время… Выбрасываю их головы и сосредотачиваюсь на том, что можно воплотить здесь и сейчас.
— Залп, и кошку внутрь, — приказываю, оценив массивную дверь парадного.
— Думаешь? — сомневается Щуров, занявший позицию моего зама во взводе, — А если не закрыта дверь?
Пожимаю плечами, не желая отвечать на очевидную глупость, но Володя и сам соображает.
— А, ну да… мы всё равно ничего не теряем.
Расставляю всех по своим местам, но под пули не лезу, взяв на себя то, что и положено командиру — координацию действий. В моей отваге (вынужденной!) и умении воевать чуть получше «среднего по больнице» уже все убедились, а у меня нет врождённой кавалерии мозга, заставляющей нестись впереди, на лихом коне. Да, иногда нужно и подавать пример…
… но я искренне желаю, чтобы таких ситуаций в моей жизни было как можно меньше!
Разделившись на несколько групп, парни начинают вести огонь на подавление, не давая красным высунуться из окон. Несколько человек в это время подбираются поближе, и…
Залп! Замок парадного выносит на раз, а в образовавшуюся дыру летит складная кошка на прочном тросе. Сколько дверей мы попортили, пока отработали…
Трос на себя, и есть контакт! Лапы металлической кошки растопырились, трос натянулся, и дверь, скача по мостовой самым причудливым образом, потянулась за грузовичком.
— Ну… — я почти шепчу, но товарищи и без меня знаю, что делать. В открытую парадную летят светошумовые гранаты — одна, вторая… Вслед за ними — два бойца с многозарядными американскими дробовиками и гранатами, а чуть погодя — ещё двое с пулемётом Шоша.
Выстрелы, взрывы… пригнувшись и петляя, бегу к зачищенной парадной и ныряю в неё, рыбкой перепрыгивая поваленный взрывом тяжёлый комод, и несусь наверх, вслед за штурмовой группой, стараясь не наступать на трупы и оскальзываться на лужах крови.
В подъезд вслед за мной забегают остальные, и через несколько минут дом взят. Не считая сломанных рёбёр у одного из бойцов и лёгкой контузии у второго, потерь нет.
Ещё раз проверяю всех бойцов, наличие боеприпасов, еды и воды, расставляю всех по позициям.
— Делегатов связи надо бы отправить к соседям, — сорванным голосом советует один из бойцов.
— М-м… — прикусываю губу, вспоминая расположение отрядов на карте местности и решительно мотаю головой, — К чёрту! Нет необходимости. Вывесьте из окон флаги, увидят.
— А… и то верно, — соглашается боец, и далее все обходятся без меня. Это один из несомненных плюсов студенческой дружины, в которой каждый боец, пройдя элементарную военную подготовку и обкатавшись в боях, даст сто очков форы любому унтеру, за исключением вовсе уж талантливых самородков.
Это не просто «каждый солдат должен знать свой манёвр», здесь манёвры — понимают, а при необходимости — советуют командиру и принимают самостоятельные решения! Инициативы хоть отбавляй, а сиюминутные тактические задачи студенты решают «на раз», с той же лёгкостью, с какой решали в гимназиях и реальных училищах задачи по арифметике и логике.
Другое дело, что применение студенческих отрядов в качестве пехоты, это даже в условиях Гражданской Войны — невозможная, невообразимая глупость! Это даже не «гвозди микроскопом», а много хуже! Нас, по всей разваливающейся на куски Российской Империи, меньше семнадцати тысяч человек…
В одной из пустующих квартир, со следами не то обыска, не то мародёрства, и плохо замытыми пятнами крови на ковре и дощатом полу, уже начавшими попахивать привёл себя в порядок, умывшись в ванной и почистив одежду. Кстати…
Не обращая внимания на следы погрома, пошарил в буфете, и найдя банку сардин с порядком засохшими баранками, съел их безо всякого стеснения. Затем, поглядывая то и дело в окна, где разбушевалась непогода, обошёл просторное жилище, с любопытством естествоиспытателя изучая чужой быт.
Поймав себя на прокрастинации, несколько озлился, но не в силах так сразу побороть проблему, ещё раз прошёл в ванную, где умылся и долго разглядывал себя в зеркало, пытаясь изобразить наивозможно любезную улыбку, способную возникнуть на моей своеобразной физиономии.
— Да какого чёрта… — но прозвучало это жалко, с чем было согласно даже отражение в зеркале.
— Да — да, нет — нет… — озвучиваю очевидное, — не конец света!
Набравшись духа, решительно вышел из квартиры, поднялся на этаж выше, и помедлив несколько секунд, постучал в запертую дверь. Не сразу соображаю, что надо представиться…
— Профессор? — голос мой даёт петуха, — Профессор Леонтьев?! Венедикт Ильич, это Пыжов! Алексей Пыжов с физико-математического!
— Д-да? — дверь приотворяется, но пока её придерживает не слишком массивная цепочка.
«Безопасность превыше всего, н-да…» — машинально отмечаю я, и в душу будто кислотой плещут. Сколько их будет, таких вот Венедиктов Ильичей, благонамереннейших обывателей, свято уверенных в неприкосновенности своего жилища и в том, что от вторжения, от ужасов внешнего мира, может защитить цепочка на двери…
Вижу испуганный глаз, который осматривает меня, дико кося и вращаясь в орбите. Дверь снова закрывается… жду… и отворяется вновь, уже нараспашку.
— Алексей Юрьевич? — искренне удивляется профессор, — Вы?!
— Ну да, — зубами снимаю перчатку и здороваюсь, осторожно пожимая дряблую старческую лапку, — Вы же просили зайти за документами, и вот…
Сердце бухает в груди отчаянно. Сейчас… нет, нельзя сказать, что решается моя судьба! Но всё же, всё же…
Профессор выдыхает так, будто хапнул стакан неразбавленного спирта. Потом ещё раз…
— Да-да, Алексей Юрьевич! — внезапно засуетился он, — Одну минуточку… куда же я их? А, вот они!
Венедикт Ильич ткнул мне в руки папку с документами из Сорбонны и дождался, пока я не убедился в их полной комплектности.
… дверь за мной он закрыл с нескрываемым облегчением. На все замки!
Глава 18
Зарисовки с натуры, психологический этюд и хлопок дверью
Москва сжалась, как шагреневая кожа, ощетинилась острыми игольчатыми штыками, отгородилась баррикадами и колючей проволокой, блокпостами и патрулями, стреляющими без особых раздумий, не жалея патронов — на звук, на чох, на вороний грай. Город лихорадит Революцией, надрывно кашляет выстрелами из пушек, и по всему его большому телу пробегают мурашки винтовочных выстрелов.
Повсюду, огромными нелепыми ежами, куски рельс, призванные остановить броневики и обшитые листами металла грузовики с пулемётами и орудиями в кузовах; наполненные камнями и землёй бочки в баррикадах, вывороченная из мостовой брусчатка, колючая проволока и пулемёты, пулемёты… Фронтовики говорят, что нигде в войсках не было, и нет такой их концентрации!
Какого чёрта они томились на складах… Впрочем, вопрос не ко мне, а вот в компетентности Временного Правительства закономерные сомнения возникли даже у самых лояльных.
Боевые действия в настоящее время стихли, измученный город, разорванный на сектора, получил передышку. Впрочем, ненадолго… Слухи, один другого страшнее и страннее, распространяются со скоростью необыкновенной, не ведая, кажется, вовсе никаких преград.
Обе стороны конфликта эту краткую передышку пытаются использовать для того, чтобы нарастить свои силы, найти союзников и как-то дискредитировать, расчеловечить противника. Подтягиваются тылы, ведётся агитация и разведка, строятся планы разной степени адекватности.
Две крайности разом — от «Всё пропало» и панических атак высшего руководства, судорожно мечущегося по стране и издающего нелепые декреты, до каких-то необыкновенных, горячечных, галлюциногенных планов даже не по сохранению развалившейся де-факто Империи, а по её приумножению! Проливы, Константинополь…
Фанатичная уверенность в том, что европейские союзники непременно помогут нам! Вот так возьмут и помогут, руководствуясь не собственными политическими и экономическими интересами, а благородными побуждениями и сумасшедшим бредом российских политиков, которым, по-хорошему, сидеть бы не в Думе, а в дурке!
Впрочем, у красных, говорят, не лучше, там толи грезят, толи бредят Мировой Революцией. Вот сейчас пролетариат всего мира в едином порыве ка-ак сбросит оковы рабства с натруженных рук, и всё человечество, как один человек, начнёт строить Коммунизм.
Надо только продержаться, показать пример, помочь товарищам в других странах свергнуть иноземных буржуев, и сразу, вот тотчас наступит всеобщее счастье. В считанные годы!
Закроются тюрьмы за ненадобностью, перекуются мечи на орала, и все политические, религиозные, расовые и национальные разногласия сами собой уйдут в прошлое, канув бесследно в глубочайшей пропасти исторических пережитков.
Грузовик, переутяжелённый нашитыми листами металла, откашливается на поворотах и невысоких подъёмах, простужено сопит слабеньким мотором, вразвалочку проезжая по дорогам, которые усилиями как противоборствующих сторон, так и обывателей, потихонечку превращаются в направления. Вывороченная брусчатка, сложенная тут же аккуратными пирамидками-зиккуратами, какие-то балки и доски, которыми вот прямо сейчас укрепляют баррикады, заколачивают окна первых этажей или жгут в кострах; выбитые снарядами кирпичи, валяющиеся на тротуарах и мостовой вперемешку с осколками стекла и каменной крошкой.
Это не деловитая суета муравейника, а хаотичные действия напрочь напуганных людей, которые решительно не понимают, что же им, собственно, делать?! Но даже испуганные, обыватели всё больше топчутся рядом с тем, кто занимается делом, пытаются давать советы и каким-то образом поруководить процессом.
Читать бесплатно другие книги:
