Без Царя… Панфилов Василий

Глава 7

Гаудеамус (НЕ) игитур, и революционный террор с позиции личного опыта

— Экий вы красавчик стали, Алексей Юрьевич! — горлицей проворковала Глафира, любовно отряхивая со студенческого мундира невидимые пылинки. Я недоверчиво покосился в зеркало, и оно послушно отразило всё ту же физиономию невыспавшегося упыря с острыми углами, заострённым хрящеватым носом и хрящеватыми же, оттопыренными ушами, кончики которых вдобавок изрядно обгорели и начали оползать некрасивыми лохмотьями.

— Чистый гусар, — мечтательно вздохнув, уверенно подтвердила Глафира и отступила на пару шажков, дабы иметь возможность рассмотреть прекрасного меня целиком. Заметив, как она смотрит на ткань, надраенные до нестерпимого блеска пуговицы и вышивку воротника, я несколько успокоился, и покосившаяся было Реальность со скрипом встала на свои места.

Как и многие женщины, Глафира оценивает не меня и даже не некий цельный образ, а скорее одежду и аксессуары, а я уже так… в пристяжку. Дополнение к аксессуарам, не очень-то, собственно, и обязательное. Главное, чтоб костюмчик сидел!

Папенька, с царственным видом восседающий в полюбившемся кресле на колёсиках, вот уже пару минут одобрительно кивает головой неведомо чему.

— Не посрами, — неожиданно разродился он скрипуче, — Мы, Пыжовы… хм…

Нахмурившись, он попытался было собраться с мыслями, но не вышло. Очевидно, он попытался, в своём обычае, подтянуть славные деяния предков, будь то действительные или мнимые, к нынешней ситуации, но это оказалось сложнее, чем казалось на первый взгляд.

Род Пыжовых много чем славен, но слава эта всё больше с запахом тлена, затхлости и пыли, начавшая зарастать паутиной полтора века назад. А с университетами у нас как-то не сложилось, да и с образованием вообще. Всё больше домашним обходились…

Собственно, мы с Любой первые в роду, закончившие полный курс гимназии.

— Не посрами, — ещё раз повторил папенька, хмуря брови, — Ну, иди сюда…

Не желая перечить и ссориться из-за мелочей в столь важный день, я послушно подошёл, нагнулся и был троекратно расцелован в губы с таким видом, будто меня наградили орденом перед строем. Глафира всхлипнула от избытка чувств и прижала к набрякшими векам парадный фартук, зашмыгав носом.

В ней удивительным образом сочетается сентиментальность и практичность. С одной стороны — слезоразлив при семейных сценах такого рода, с другой — без малейших сомнений помогает держать папеньку на успокоительных. Но разумеется, это другое… Впрочем, крестьянское бытие к подобному двоемыслию вполне располагает, и для Глафиры в этом нет никаких противоречий.

Не желая разводить сопли в сиропе, я поспешно выскочил за дверь, сразу вытащив платок и с остервенением протерев губы. Не удовольствовавшись этим, достал из внутреннего кармана маленькую, плоскую фляжку с шустовским коньяком и прополоскал рот, выплюнув затем на ступеньки. В подъезде, обычно пахнущем сыростью, плесенью и немного мышами, запахло праздником и разгулом.

— Ляксей Юрьич! — издали заулыбался Пахом, срывая фуражку и расплываясь во всю лохматую бороду сивым махорочным солнышком, — Эта… с праздничком вас!

Давлю смешок и даю ему заранее припасённую золотую пятёрку, отчего дворник довольно ухает и предвкушающее жмурится.

— Благодарствую! — он кланяется и не до конца разгибается, — Стал быть, не зря!

Пояснять контуженный труженик совка и лопаты не стал, да оно и к лучшему, в противном случае я минуты на две мог бы утонуть в «стал быть», «эта», «эвона как оно бывает» и прочих связках слов, в его случае используемых как основной речевой набор.

— Так и я, стал быть… За вас, значица! — всё-таки рожает он и так многозначительно щурит глаза, что даже стайке воробьёв, чирикающих вокруг расковыренной кучки навоза, оставленной вот только что лошадью ломового извозчика, предельно ясно — выпьет!

Так-то Пахом ни-ни… Он не какой-нибудь этот… он человек с пониманием! Но ежели, значица, поднесут… или повод-то какой, повод?! Ну грех же не выпить! А?!

— Поздравляем! — вылетела со двора стайка мелкой, золотушной пролетарской ребятни, разом загомонив благие пожелания и своим воробьиным чириканьем навеяв непрошенные ассоциации. Хмыкнув, щедро оделяю их горстью меди «на конфеты» и шествую к загодя вызванному извозчику, зевающему на облучке.

Это уже вне традиций, но я как представил, что какой-нибудь озлобленный тип в трамвае может изгадить мне мундир… А ведь могут, ещё как могут!

Отношение к студенчеству в народе неровные, сложные. Простонародье недоверчиво относится к студентам вообще, кидаясь из крайности в крайность с каждой газетной статьёй в жёлтой прессе, с каждой щепоткой слухов, высыпанной местными распространителями информации.

Малограмотные, легко поддающиеся влиянию, вчера ещё норовящие угостить «скубентов» выпивкой и приветливо улыбавшиеся, несколько дней спустя могли с остервенением охаживать дрекольем тех, кого недавно ещё угощали. Потому шта они, падлы такие, супротив народа и Государя! Так в газетах сказали, батюшка после службы самолично статейку зачитывал!

Черносотенцы не привечают жидов, инородцев и «голодранцев». А заодно и леваков, которых среди учащейся публики с избытком. Могут побить «на всякий случай», особенно если физиономия показалась недостаточно славянской. Ну или как вариант — подозрительной… уж не сицилист ли он?! Ишь, ходит… Бей, робята!

Леваки всех мастей враждебно настроены к «белоподкладочникам», то бишь мажорам. Могут прицепиться на ровном месте, и схватившись сзади за полы, порвать мундир надвое. К слову, эту «забаву» они подхватили у молодых офицеров, издавна балующихся так, и рвущих не только студенческие мундиры, но и скажем, чиновничьи. Из тех, что пониже чином и победнее, разумеется.

А народишко нынче нервный, заводится вполоборота! В общем…

— Трогай! — приказал я извозчику и бородатый «Ванька» «тронул» вожжами бодрую игреневую кобылку, потянувшую пролётку от дома.

— Кассо[30] умер, но дело его живёт, — промокая лоб посеревшим от пота платком, истерически рассмеялся узколицый сосед, стоящий в строю слева от меня. Его слова стали неким детонатором, и среди студентов-первокурсников, выстроенных на солнцепёке в ожидании ректора с деканами, начались разговоры, смешки… А кое-где ситуация стала опасно напоминать митинг!

Я хмыкаю, но отмалчиваюсь, хотя есть что сказать. Увы, но при моей специфической физиономии и совершенно невыразительной мимике, доверия у людей я не вызываю совершенно. Как бы это сказать…

… с одной стороны, видна «порода». Не знаю, какая уж там была селекция, да и была ли она вообще, если не считать таковой повышенную устойчивость к алкоголю, но что есть, того не отнять.

С другой стороны, порода эта, как бы помягче выразиться… В общем, на роль эсэсмана в фильм о Великой Отечественной меня взяли бы не глядя, без кинопроб. Чуть-чуть «возрастного» грима, и второстепенная роль начальника лагеря, жестокого полицейского дознавателя или фанатика-иезуита — моя!

В общем… не душа компании, далеко не! Внешне, по крайней мере. Ну… надеюсь, что только внешне!

Скорее всего, это возрастное, как это бывает у подростков, которые растут не равномерно, а как-то костляво и вразнобой, как щенки догов, которые в определённом возрасте напоминают этакие табуретки с хвостом. У меня это, в силу и без того хрящевато-угловатой физиономии, выражено несколько ярче, только и всего.

Люба лет в шестнадцать тоже была куда как нехороша… Собственно, она и сейчас не красавица, но — просто не слишком красивая молодая женщина.

Надеюсь, пройдёт… но пока так, и это несколько затрудняет знакомства, ибо первое впечатление, оно такое. Как же всё это не вовремя, чёрт подери…

Да ещё и резко как! Красотой и обаянием я в этой жизни никогда не блистал, да по-видимому, резкий рост совпал со стрессом от действий ныне покойного Льва Ильича, свадьбы сестры и папеньки с его поехавшей психикой. Результат — вот он… на лице. Упырь как есть, только что не мертвенно бледный, а сгоревший под крымским солнцем.

На меня косятся отчуждённо, не спеша вступать в разговоры. Да и я, собственно, не напрашиваюсь.

Во-первых, не с моей физиономией вот так вот с кондачка заводить беседы и пытаться подружиться, а во-вторых…

… я не уверен, что мне так уж это необходимо.

Студенчество сейчас политизировано донельзя, до какого-то запредельного абсурда! А я хотя и не скрываю своих социал-демократических взглядов, не отрицаю необходимость борьбы, прежде всего политической, но и не считаю нужным переть на пулемёты, вооружившись только солдатским наганом, набором соответствующих цитат и фанатичной надеждой на то, что героическая смерть каким-то образом приблизит конец Самодержавия.

Просвещение народа и последовательное, широкое сопротивление работает куда эффективней, но да… иногда надо и на пулемёты с наганом! Важно только понять этот момент, и если уж умереть, то не напрасно.

Студенчество же…

— … безобразие какое-то, право слово! — уже в голос возмущаются молодые парни, — Солдатчина какая-то! Выстроили на плацу, под палящим солнцем, и приказали ждать, пока Их Благомордия не соизволят почтить внимание нас, малых сих!

— … не ректорат, а какое-то сборище фельдфебелей от науки! — слышу кого-то позади меня.

— Петиция, товарищи! — деловито закаркал какой-то чернявый парень в скверно сшитом, косо сидящем мундире, громким голосом привлекая к себя внимание, — Надо для начала составить петицию, и разумеется, подписаться всем присутствующим!

Он начал весьма уверенно составлять текст петиции, и сразу нашлись как помощники, так и критики, составив подле него гомонящую кучку профессиональных агитаторов и желающих поучаствовать в такой волнительной политической деятельности. Прочие же, несколько расслабив и без того не слишком стройные ряды, не спешат ни к кому примыкать, а просто стоят в вольных позах и переговариваются с соседями.

— Без политики, господа! — тщетно взывает какой-то белокурый бородач, — Давайте обойдёмся без политики! Нам нужно обратить внимание прежде всего на неуважение…

— Долой Самодержавие! — очевидно изменённым голосом заорали из задних рядов.

— Даёшь! — охотно поддержали некоторые студенты, а кое-то, очевидно из голубятников, заливисто засвистел, будто гоняя над крышами турманов.

— Господа, господа… успокойтесь! — из рядов вышел осанистый, несколько возрастной бородач с полными щеками, — Какая политика, Господь с вами! Очевидно, случилась накладка и…

Разгорелся жаркий диспут между академистами[31], политиками[32] и центристами[33], но основная студенческая масса оставалась скорее аморфной. Впрочем, стояние на солнцепёке в мундирах и очевидное, какое-то даже показательное неуважение руководства Университета вызывало ропот недовольства даже у лоялистов.

Как назло, никто из руководства до сих пор не соизволил выйти. Лишь университетские служители, затянутые в мундиры, мелькали где-то в отдалении, раздражая своим видом. Это делало ситуацию какой-то сюрреалистической, будто неведомый и очевидно недобрый экспериментатор ставит на нас опыты социологического характера.

— … господа! Господа, ведите себя тише! — пытались успокаивать народ некоторые студенты, — Среди нас могут быть провокаторы!

При этих словах кое-то из соседей покосился на меня…

— А вот провокаторам мы можем и морду лица отретушировать! — прогудел какой-то парняга семинаристского вида, любовно поглаживая пудовый кулак и пристально глянул на меня. Я сделал вывод, что меня, очевидно, не узнали…

«Так проходит мирская слава…» — мелькнуло в голове ироническое и усталое. Недавно ещё все московские газеты пропечатали мою физиономию, особо подчёркивая, что победителем чемпионата Москвы я стал, ни разу не схлопотав по физиономии. Тогда ещё разгорелась жаркая дискуссия о моём «чрезмерно осторожном» стиле боя и нежелании участвовать в схватках за звание абсолютного[34] чемпиона города, возмутившая многих ценителей «старого» бокса, а сейчас вот так вот…

Очевидная угроза крепко зацепила мой переполненный гормонами организм, и очень захотелось объясниться с наглым (и рыхлым!) семинаристом, но поморщившись непроизвольно, я отмолчался, и парняга довольно заулыбался, с видом победителя поглаживая мясистую конечность и «добивая» меня пристальным взглядом. Я же, подавив нахлынувшее желание померяться с ним взглядами, остался стоять, пытаясь увидеть и понять картину происходящего в целом, чтобы потом внести её в свои «Хроники».

— … ну точно, — театральным шёпотом проговорил кто-то за спиной семинариста, — провокатор! Эка глазами всех фотографирует! Я ему сейчас…

Меня имели в виду, или другого подозрительного типа, не имею не малейшего представления, но напрягшись на всякий случай, перенёс большую часть веса на заднюю ногу.

— Идут! Идут! — зашумели тем временем откуда-то издалека, и действительно, к нам, не слишком торопясь, приближалась группа сановников, разодетых в парадные мундиры. Ректор Свешников среди них не то чтобы терялся, но явно был не главным действующим лицом.

— Позорище какое… — глухо сказал один из великовозрастных учеников, мужчина чуть ли не под тридцать, весь облик которого говорил о сельской школе. Не то чтобы подобные персонажи вовсе уже редки в Университете, но обычно они если и выбираются из трясины деревенской жизни, то всё ж таки выбирают не физико-математический факультет.

— Боролись за автономию Университета, — продолжил он, сжимая кулаки, — потом за её остатки и против полицейского произвола, а ныне вот так…

Не сразу, но гул унялся. Первым выступил чиновник от Министерства Народного Просвещения, что вызвало очередную волну ропота.

— Не министр даже… — скрежетнул зубами кто-то позади меня, — и не товарищ[35]…

Свешников, поставленный ректором после апрельской «чистки» профессуры, типичная «говорящая голова», и говорят, до своего назначения, отличался скромностью и предупредительностью, а заодно и подчёркнутой аполитичностью. Изменился он быстро, в считанные недели, возбудив к себе неугасимую ненависть.

Речь чиновника изобиловала казёнными оборотами, неустанными заботами о юношестве и линией МВД. В толпе роптали…

— … искренний, неполживый патриотизм юношества, святая готовность сложить животы своя за Веру, Царя и Отечество… — вещал чиновник.

— Искренний, неполживый патриотизм заключается не в том, чтобы класть свои жизни на алтари разной степени священности, — язвительно (но не слишком громко) ответил ему сельский учитель, очевидно, не в силах слушать эту невообразимо сучковатую, тягомотную казёнщину, — А в том, чтобы всеми силами способствовать процветанию Отечества, в котором не придётся складывать жизни юношества, да и кого бы то ни было, за процветание кучки паразитов, присосавшихся к плоти народа.

Повернув к нему голову, несколько раз почти беззвучно хлопаю в ладоши, показывая солидарность со здравыми мыслями. На меня косятся…

… и я с досадой понимаю, что моего соседа слышали немногие, а расценить мои аплодисменты можно двояко, да и стою я в первом ряду…

«Как-то неладно моя учёба началась» — угрюмо думал я, глядя на студентов, расходящихся после начальственных речей. Народ разбивается по группам, а меня, что характерно, обтекают…

Утешает только то, что я не один такой, и очевидно, мне ещё выпадет возможность несколько реабилитироваться в глазах сокурсников. Несколько успокоившись этим, и всячески напоминая себе, что я не хочу связываться с радикальными группами, коих в студенческой среде с избытком, а вот потом…

… я направился прочь. Но всё равно досадно! Рост этот не ко времени, физиономия Злодея Второго Плана, да и так… Сколько знакомых среди московской профессуры, букинистов и интеллигенции, а когда дошло до дела, всё одно к одному сложилось! Ни-ко-го!

Наиболее заметную и радикальную часть интеллигенции чистки вымели из Москвы ещё в апреле, а прочих выдавили потихонечку на периферию уже летом, обеспечивая спокойствие генерал-губернатору, а древней столице — полное отсутствие любой оппозиции. Классика — сперва несколько дней или недель в тюрьме, разговоры с дознавателем по душам, а потом ссылка куда-нибудь в Нижнюю Хаципетовку, с обязательством еженедельно отмечаться у местного полицмейстера.

«Надо было на историко-филологический поступать, — мелькает слабовольная мыслишка, — вот где бы я не потерялся! Но ничего… на историко-филологический можно и вольнослушателем! Справлюсь».

Взбодрившись мыслями о реванше в глазах однокурсников после того, как они узнают меня получше, а также грядущими прибылями от внедрения продвинутых инженерных технологий, я вздохнул, повёл затянутыми в тугой мундир плечами, да и пошёл прочь, поглядывая по сторонам в поисках подходящей компании. Потому что ну в самом деле… не выпить в такой день, да тем более в компании, это уже ни в какие ворота!.. но первой мне встретилась компания старшекурсников-кадетов[36], раздававшая брошюры от имени своей партии. Поблагодарив, машинально сунул их в расстёгнутый на груди мундир, и плюнув на однокурсников с физико-математического факультета, поспешил в сторону историко-филологического. Уж там-то всенепременно найдутся общие знакомые, и я хотя бы напьюсь не в одиночку!

— Вот он! — услышал я торжествующий женский голос, с каким-то истеричным всхлипом, и повернулся, потому что ну в самом деле… интересно же!

… но увидеть я успел только искажённое от ярости женское лицо, дешёвенький револьвер-бульдог, а потом в мою грудь ударила пуля.

… раз, второй, третий…

В грудь толкало не слишком сильно, но болезненно и как-то горячо. Вместе с пулями в меня проникало ощущение обречённости, конца жизненного пути…

А молодая, некрасивая девушка с очевидно семитскими чертами лица всё жала на курок. Выстрел…

… меня толкает в живот, я опускаю голову и вижу маленькое отверстие в ткани, а следующий выстрел ожёг мне бок.

— … провокатор! — выплёвывала она вместе с пулями, — Подлец!

«Вот оно и аукнулось, — вяло подумалось мне, — за Льва Ильича. Надо было мазуриков с Хитровки нанять, ведь были же выходы…»

— … за товарищей, которые по твоей вине…

Но тут в глазах у меня потемнело и я, кажется, умер…

Склонившийся надо мной ангел был бородат, неряшлив, и крепко пах табаком вперемешку конским потом, что несколько поколебало мои представления о загробной жизни.

— А… — сказал он хрипловатым козлячьим тенорком, и засмеялся дребезжащее — так, что мне на лицо попали капли его слюны, — жив раб Божий!

— Я… — продолжил он, вставая на ноги и весьма звучно прочистив нос, отхаркавшись напоследок, — на Японской ещё на таких насмотрелся, с перепуга сомлел.

— С перепуга или нет… — рядом появился одетый в белый халат медик, худощавый мужчина лет тридцати с тонким, несколько нервическим лицом интеллигента, а в моей голове всё наконец-то встало на свои места, — а шесть пуль с десяти шагов, это нешуточный стресс для психики!

— Вот и я говорю, испужался! — равнодушно кивнул служитель Асклепия, обтирая пальцы о штаны и помогая фельдшеру ворочать меня. Вытащив из-за отворота простреленного мундира брошюрки, меня перетянули бинтами прямо поверх одежды и переложили на носилки. На грудь зачем-то положили и брошюрки, и только потом носилки весьма неаккуратно засунули в карету Скорой Помощи.

Всё это время я периферическим зрением вижу столпившихся зрителей, но не вполне осознаю это. Они — фон. Такой же, как покрытое набежавшими облаками небо, кажущееся после Крыма блеклым и невзрачным; как новенький асфальт под ногами и колышущий деревья ветер.

Потом придёт осознание, эмоции, а пока…

— … да куда ж ты, холера ясна! — успел услышать я, и короткий толчок бросил меня куда-то вбок, выбивая и без того тусклое сознание.

Очнулся я от немилосердной тряски и ругани возницы и санитара в одном лице. Служитель Асклепия немилосердно лаялся с кем невидимым, совершенно не прибегая к мату, но выражаясь притом исключительно обидно для оппонента.

Почему-то в голову полезли странноватые философские мысли о дуалистичности возницы, Троице и о той частице Бога, которая, по утверждению некоторых богословов, есть в каждом из нас.

— Ну-с… — прервал мои богословские рассуждения фельдшер, весьма бесцеремонно поднимая пальцами и веки и склоняясь надо мной.

— В сознании, что уже радует, — сказал он будто сам себе, обдавая меня запахами кухмистерской, аптеки и табака, — Ну-с… как мы себя чувствуем?

— Живым, — попытался улыбнуться я, растягивая губы в улыбке, которая очевидно показалась жалкой, — но не очень здоровым.

— А… шутите? — равнодушно констатировал он, чуть не выворачивая веки наизнанку и вглядываясь ещё раз, — Это хорошо. Так-с…

Достав откуда-то портсигар, он закурил, окутавшись облаком табачного дыма и нимало тем не смущённый.

— Скажите, а…

— Лежите молча, молодой человек, — прервал он меня, даже не поворачивая головы, — Ранения ваши на первый взгляд не опасны, и первую помощь мы вам оказали, предотвратив потерю крови. Но оценить ваше состояние в полной мере смогут только в больнице.

Он снова окутался облаком дыма, уселся поудобней и замолк, погрузившись не то в размышления, не то в созерцание проплывающих мимо видов Москвы. Ехали, впрочем, не слишком долго, хотя эти минуты показались мне томительными. Полная неизвестность, равнодушие медиков и эта чёртова баба…

Внезапно поймал себя на мысли, что после попытки убийства моя толерантность по отношению к иудеям заметно снизилась. Нет, я по-прежнему считаю их угнетённой нацией, и уж точно, они ничем не хуже (но и не лучше!) других! Но вот избыток в Революции, а особенно в терроре, сыновей и дщерей Израилевых заставляет несколько настороженно относиться к нации вообще. Потому что…… а вдруг? Снова?

Стало несколько стыдно, но как-то поверхностно. Ноющая боль, страх за своё здоровье и саму жизнь несколько притупили как убеждения, так и воспитание.

Мысли казались тягучими и медленными, но сколько всего я успел передумать, пока меня везли к Шереметьевской больнице!

Дальнейшее помню смутно, местами. Помню, что всё беспокоился о стерильности и порывался дать советы врачу, который полез ощупывать меня как был, не вымыв руки. Да оказалось, что меня хотя и перевязали поверх мундира, но подложили под него какое-то подобие тампона, впитавшего немало крови.

— … да вколите вы ему морфий! — раздражённо прорычал врач, и это было последнее, что я запомнил в тот день.

Глава 8

Политические дискуссии

— … не положено, — услышал я сквозь сон приглушённый, с табачной хрипотцей, низкий мужской голос за дверью, — больным нужен…

В отчет загудели что-то неразборчивое, но явно убедительное, и голос с хрипотцей начал сдаваться под напором очевидно неопровержимых аргументов.

— … только это, вы уж сами как-нибудь, господа хорошие… — в голосе с хрипотцей звучали нотки соглашательства, и я бы даже сказал — коллаборационизма.

Какое-то шуршание, позвякивание, шепотки…

— Ну раз родственница… — окончательно сломался прокуренный голос после очередного позвякивания и шуршания, — нешто я без совести?! Я так… для порядку.

— Алексей! — в палату ворвалась Нина, широко распахнув мокрые глаза с такой большой и высокой трагедией в них, что мне стало неловко, будто я в чём-то обманываю сестру.

— Да тише вы, барышня, — с досадой прогудел в рыжеватые прокуренные усы невысокий пузатенький санитар, зашедший в палату вслед за ней. Встав у двери, он быстрым, пристальным взглядом окинул всех пациентов в светлой, просторной палате, — не то всех тута перебаламутите!

— Живой… живой! — уже заметно тише проговорила Нина, с облечением опускаясь на скрипнувший краешек моей кровати, — Я когда узнала, думала, на месте от разрыва сердца умру!

— Ну, полноте, Нина Юрьевна, — сказал вошедший вслед за ней Тартаринов тем тоном, которым разговаривают с испуганными лошадьми и незнакомыми собаками, которые ещё не решили, скалить им на незнакомца зубы, или вилять хвостом, — Я сразу сказал вам, что всё будет хорошо!

Говоря это, Евгений Ильич внимательно оглядел меня, кивнул своим мыслям, огляделся по сторонам, явно не понимая, куда можно положить шляпу, и только потом поздоровался.

— Здравствуйте, Алексей Юрьевич, — улыбнулся он, — и поверьте, это как никогда искреннее пожелание, а не требование этикета!

— Верю, — улыбаюсь ему в ответ насколько возможно искренне, — вам — верю!

Отношения с Тартариновым у нас ровные, почти приятельские. Хотя он и повёл себя после начала нашего знакомства несколько некрасиво, но за рамки правил приличия его поведение не выбивалось, да и толковать ту давнишнюю ситуацию можно по-разному.

Не сразу, но постепенно мы возобновили былое знакомство, и хотя вряд ли когда-нибудь станем настоящими приятелями, но некоторую пользу друг в друге находим. Это вообще нормально, жизнь редко бывает чёрно-белой, в основном полутона, притом с поправкой на возможные особенности зрения и восприятия у людей.

… а Нина тем временем рассказывала, как она переживала обо мне, да что подумали девочки в гимназии, как отреагировала классная дама, и как мил, предупредителен и решителен оказался Евгений Ильич.

Я несколько упустил момент, каким образом в этой истории оказался Тартаринов, но посчитал это несущественной деталью. Всё равно Нина об этом расскажет, притом хочу я этого, или нет!

А сейчас, когда я ещё не отошёл толком от морфина, воспринимать окружающую действительность по-настоящему полно мне пока сложно, и слова сестры, если она начинает частить и перескакивать с темы на тему, как это заведено у многих женщин, кажутся мне белым шумом.

— … сильно болит? Сильно? Ну, скажи мне правду, я должна знать! Я не сразу понимаю, что Нина перескочила с рассказа о своей классной даме и девочек, реакцию которых на моё ранение она старается описать наиболее подробным образом…

«— Как ты не понимаешь? Это важно!»

… на собственно моё самочувствие.

— Болит? — повторяю я, собираясь с мыслями, — Да нет, не слишком…

— Да вы не волнуйтесь, барышня! — не выдержав, влезает в разговор хлыщеватый молодец с соседней койки, по виду приказчик из хорошего магазина из тех, что нахватаются хороших манер, но мешают их порой весьма причудливо и своеобразно. Повернувшись на бок и поглаживая тонкие усишки, приказчик весьма живо и зоологически подробно описывает, как его сбила лошадь, как это больно и какой он молодец, потому что мужественно терпел боль и всё время оставался в сознании.

Он токует самозабвенно и очевидным образом привирает, но Нина слушает его с широко открытыми глазами, воспринимая всё за чистую монету.

— Помолчи ты! — к хлыщеватому молодцу решительно повернулся немолодой рабочий с соседней койки, с въевшимися в мозолистые руки машинным маслом и умными глазами представителя рабочей интеллигенции, — Хватит балаболить! Барышня к брату пришла раненому, а ты тут перья распустил, петух!

— Да ничего я… — обиделся было приказчик.

— Помолчи! — прервал его работяга решительно и уверенно, даром что сам старше лет на двадцать, и ниже чуть не на голову, — А то я расскажу, как ты тут мужественно мамку звал!

— Простите, барышня! — повинился за хлыща работяга, — Не великого ума человек. Не понимает, что вы не его байки слушать пришли, а брата навестить.

Мы успели немного поговорить…

«Как ты? Скажи правду! Я должна знать!»

… а потом начался обход, и посетителей выпроводили прочь, выговорив пузатенькому санитару. Впрочем, тот хоть и состряпал на лице подобающее выражение, но как-то привычно и я бы даже сказал — с некоторым раздражением. Он не пытался даже вздыхать и делать тот преувеличенно покаянный вид, который никого и никогда не обманывает, но как бы положен перед лицом начальствующим, и особенно в чести у прислуги и прислуживающих разного рода.

Так бывает, когда врач молод или чересчур интеллигентен, а служитель, прижившись и обзаведшись связями, почитает себя за старожила, некоторым образом имеющего больше прав! Случай не первый и не последний, и хотя я не знаю, как там заведено у медиков, но слышать про кухарку или экономку, «строящую» Его Степенство прямо-таки тиранским образом, приходилось не раз.

— Господа, ну право слово… — с укоризной сказал врач, покачивая головой и мягко выговаривая куда-то в пространство, что так, дескать, нехорошо и неправильно. Стало почему-то неловко за него, и пожалуй, возникли некоторые сомнения в квалификации медика. Самоуверенность для врача последнее дело, но и соплежуйство такого рода не есть хорошо.

— Так-с, на рентген… — начал он несколько нерешительно и тут замялся, повернувшись к давешнему санитару.

— Степан, рентген, я надеюсь, свободен? — поинтересовался он тоном человека, желающего всеми силами избегать конфликтов любого рода.

— Точно так, Илья Валерьянович! — браво шевельнул усами пузатик, вытягиваясь во фрунт и практически моментально реабилитируя себя в глазах начальствующих, — Свободен! Только что студенты там какие-то икспирименты затевают, но их недолго и согнать!

— Что ж, голубчик… — негромко сказал Илья Валерьянович, колеблясь духом, и я поспешил напомнить себе, что каким бы рохлей он ни был, он врач Шереметьевской больницы, а здесь плохих специалистов нет!

Потом была установка рентгена, своим монструозным видом порядком напугавшая меня и навеявшая детские страшилки о радиации и «импотентом станешь», и…

… собственно, всё, больше ничего интересного не было. Оказалось, что у меня прострелен левый бок, но по касательной. По сути, это просто длинная борозда, глубоко пропахавшая кожу и неглубоко — мясо.

Все пули попали в цель, но благодаря брошюркам кадетской партии и короткому стволу «Бульдога» в сочетании с не самым мощным патроном, большого вреда они не нанесли. Вот если бы она стреляла шагов с трёх…

А так я отделался бороздой в боку, двумя сломанными рёбрами (одно из которых, возможно, просто треснуло) и «расстрельными» шрамами на груди. Все пули вошли в тело… и ни одна — глубоко!

Собственно, это не редкость. Отдельные акции террористов обсуждает вся Россия, но это скорее исключение, нежели правило. Подготовленных боевиков мало, всё больше юноши и девушки разной степени идеологической подкованности и экзальтированности, мечтающие оставить свой след в Истории и «пострадать за народ».

Вынесет ячейка, состоящая из пяти человек, приговор очередному сатрапу, провокатору или царскому присхвостню, и поручит его исполнение одному из товарищей. Отсюда револьверы «бульдог», самодельная взрывчатка на третий год войны, и даже такая средневековая романтика, как удар кинжалом.

Жертвы такого рода террора чаще всего отделываются испугом разной степени тяжести, но впрочем, бывает и обратное… Порой самодеятельные ячейки перехлёстывают через край, и от взрыва нескольких пудов самодельной взрывчатки гибнет не только прихвостень, сатрап и провокатор, но и совершенно случайные люди.

В революционной среде считается, что в смерти невинных людей при исполнении р-революцинного приговора виновен исключительно царский режим, и хотя толика правды в таком утверждении имеется, но философские понятия подобного рода глубоко чужды обывателям. Собственно, это одна из причин, почему простонародье настороженно относится к с революционерам всех мастей, и почему так резко размежевываются сторонники и противники террора.

— Так-с… Здоровье ваше, насколько я могу судить, в порядке. Кхе! — сверкая пенсне и лысиной, Илья Валерьянович засмущался и быстро поправился:

— Насколько оно вообще может быть в порядке после ранения. Удивительно здоровый организм… я бы даже сказал, как у атлета!

Хмыкнув, я смолчал, потому как уже понял характер медика. Не дай Бог, поправлю его… тут же начнётся смущение, виноватые улыбки и многословные извинения, которые только потянут время. А я и без того не слишком комфортно себя чувствую, лёжа на застеленной клеёнкой кушетке в кабинете моего лечащего врача.

Хочется в туалет… ну или по моим нынешним реалиям — утку. Хотя я понимаю, что медика такой просьбой не смутить, но какого-то чёрта вылезли интеллигентские рефлексии, и мне кажется проще потерпеть, обратившись с такой просьбой к Степану.

Вообще, состояние довольно паршивое, и отлить это меньшая из проблем. Помимо самочувствия, в голову лезет всякая дурная психология, отнюдь не прибавляющая настроения.

— Дня… — задумался врач, — Пожалуй, трёх дней хватит, да-с… Подержим вас, посмотрим… а вдруг осложнения? Не уж!

Доктор решительно взмахнул рукой и посуровел.

— Не у меня!

Вид у него сделался задиристый и воинственный, и я с облегчением понял, что несмотря на некоторое соплежуйство в быту, да и пожалуй, отчасти на работе, за своих пациентов Илья Валерьянович готов драться!

— Три дня, — повторил он, вытаскивая папиросу и постукивая ей по столу, — Вы не против?

Я не сразу понял, что он спрашивает разрешения закурить.

— Не против, Илья Валерьянович, курите.

Да-с… — он закурил и откинулся на спинку стула, задумавшись о чём-то и глядя как бы сквозь сидевшую у окна немолодую сестру милосердия. В дверь тем временем поскреблись.

— Да! — раздражённо сказал врач, недовольно глядя на бородатую физиономию санитара, показавшуюся в дверном проёме.

— Полиция пожаловала, Илья Валерьяныч! — басовитым шёпотом поведал служитель, наполняя кабинет запахами лука и скверной водки, — Спрашивают за пациента!

— Да что за люди… — сморщился врач, с силой тыкая папиросу в пепельницу.

— Вы как, Алексей Юрьевич, — поинтересоался он задиристо, — желаете пообщаться со служителями Закона?

Последнее он произнёс с нескрываемым отвращением, и готов поспорить, за этим стоит какая-то личная история!

— Хм… пожалуй, — принял я решение, — чувствуя я себя не очень хорошо, но не думаю, что у полиции будет ко мне много вопросов. — Революционерам… — я изо всех сил стараюсь делать честный вид, — дорогу я не переходил, и скорее всего, вся эта история — результат какой-то чудовищной ошибки. А в остальном…

Делаю паузу.

— … свидетелей происшествия было более чем достаточно.

— Да-с… — покивал Илья Валерьянович, — ошибки бывают.

Он задумался ненадолго, будто вспоминая что-то, но почти тут же тряхнул головой.

— Давай, — велел он ждущему в дверях санитару, — скажи там, что несколько минут для разговора у него есть.

— … так значит, говорите, что не знаете эту женщину и не сталкивались с ней прежде? — въедливо интересуется полицейский офицер с тем выражением на лице, которое я зову инквизиторским.

Без жесточи, а так… будто знает некие страшные грехи за тобой, и даёт возможность броситься в ноги, покаяться, и вместо аутодафе заслужить вечное заточение в монастыре. Уловки эти я знаю неплохо, но всё равно — раздражает!

Не меня одного, к слову… Врач курит одну папиросу за другой, сверля затылок полицейского взглядом и всячески давая понять, что стоит мне только подать знак, как это прихвостень, сатрап и пёс режима будет с позором выдворен за пределы богоугодного заведения!

— Вы уверены? — сатрап настойчив, — Возможно, вы встречали её где-то и просто не помните?

Он работает с подходцем — мягко, но очень настойчиво вынуждая меня засомневаться и начать копаться в памяти, вспоминая разные ситуации. Всё это как бы невзначай, очень грамотно. Наверное, будь у него больше времени, полицейский разговорил бы меня…

В таких разговорах часто вытаскиваются на Свет Божий воспоминания, о которых не хотелось бы говорить с представителями МВД, а ведь таких штук полно у всякого, кто хоть на шаг ступил за пределы обывательского бытия! Он прекрасно понимает, что террористку я не знаю, не видел… но продолжает задавать вопросы, пытаясь раскопать круг моих интересов и контакты из тех, что принято считать подозрительными.

Разговор вышел тягостный, неприятный и какой-то грязный. Осталось ощущение, что зря… зря я не доверился полицейскому! Надо было покопаться в памяти, вытащить свои контакты…

Хотя понимаю, что это всего весьма нехитрые психологические трюки… но ведь работают же!

Кабинет врача я покидал, восседая в кресле на колёсиках, с благоухающим луком «движком» позади. Настроение… да ни к чёрту настроение!