Без Царя… Панфилов Василий
— Как же мне надоело всё это! — с досадой прошипел я сквозь зубы, в очередной раз ловя себя на пораженческих мыслях. Ладно бы они, мысли эти, просто портили настроение, но нет!
Депрессивные, пораженческие мыслишки норовят всплыть в такие моменты, когда я только формирую своё мнению о чём-либо, становясь чем-то фундаментальным, основополагающим. Благо, спохватился… Не вовремя, далеко не вовремя! Но лучше поздно, чем никогда.
Разбираю теперь свои поступки и мысли по полочкам, забираясь иногда далеко в прошлое. Не сказать, что это доставляет мне такое уж удовольствие, вот уж нет! Времени тратится — уйма! Да я ещё, имея о психологии самое поверхностное представление, постоянно изобретаю велосипед.
Современные учебники по психологии и книги из серии «сам себе домашний психолог» помогают, но слабо. Психология как наука только-только зарождается, а психологическая литература, рассчитанная на любознательных домохозяек, изобилует неточностями и обобщениями. Но…
— Надо, — вздохнул я и уселся работать, составляя психологические портреты однокурсников, наиболее ярких и интересных студентов факультета, профессуры и всех, кто хоть как-то может повлиять на меня и общественно мнение.
— Петраков, эсер… — выписываю студента-старшекурсника в тетрадь и зарываюсь в картонную коробку, где хранятся записи из полиции и копии личных дел из Университета. Четыреста рублей итого, и это, я считаю — дёшево!
— … родился в семье разночинцев, есть младшая сестра, которую он очень любит. Старший брат в возрасте восьми лет умер от дифтерии…
Записываю дынные в тетрадь, туда же — фотографию, и скрепочкой — листок со своими мыслями, возможными диалогами с Андреем Ивановичем Петраковым, двадцати четырёх лет, уроженцем города Сызрань.
— Чёрт его знает! — закусываю карандаш, — Пытаться с ним сдружиться… не стоит оно того, парень резкий и неприятный, авторитарный донельзя. Но… дифтерия?
— Ага… — склонившись, записываю выводы:
«Высказаться о состоянии медицины в Российской Империи… Резко! Дифтерия. Детская смертность, педиатрия вообще. К нему не лезть, но чтобы слышал…»
Снова прикусываю карандаш, ластиком правлю некоторые моменты, и снова…
«… показать, что меня интересует не политика как таковая, а прежде всего социальная составляющая!»
— Хм… а пожалуй! — признаю после некоторого раздумья, — В этих политических течениях чёрт ногу сломит, и кто там против кого дружит сегодня, и будет дружить завтра, я решительно не хочу знать! Таких, постоянно колеблющихся, в студенческой среде не слишком уважают.
«Социальная составляющая! — подчёркиваю я, — Готовность сотрудничать (до определённых пределов) почти с кем угодно, лишь бы продвигать вещи, которые я считаю важным. Доступная медицина, образование, упразднение сословий…»
— Что характерно, душой кривить почти не придётся, — бормочу вслух, снова поправляя формулировки.
— Благовещенский… — открываю новую страницу в тетради, и снова зарываюсь в ящик, ища досье на поповича. Однокурсник, по каким-то причинам сильно меня невзлюбивший. Какие уж там у него тараканы в голове, не суть важно. Птица невысокого полёта, а поддерживать со всеми хорошие отношения и не выйдет. Некоторым можно, и даже нужно давать отпор, притом максимально жёстко и в тоже время корректно. Напоказ.
— Впечатление… — вздыхаю, и некоторое время собираюсь с силами, дабы продолжить работу, которая вызывает у меня отторжение. Вроде и нет в этом ничего такого, а польза несомненная, но…
… детские комплексы, ети их! Я даже понимаю примерно, откуда корни растут, но между «понимаю» и «принимаю» — пропасть!
А произвести впечатление нужно, и притом впечатление правильное! Кто из моих однокурсников останется в Советской России, кто рванёт в эмиграцию, Бог весть.
Но необходимо… жизненно (!) необходимо сделать всё, чтобы меня запомнили. Пусть даже память будет не всегда приязненная, чёрт с ней! Лишь бы без этого полицейского душка, а так… обойдусь.
Пусть даже с поджатыми губами и через зубы выталкивают, если спросят обо мне, но чтобы всегда, в любом случае я глазах окружающих оставался человеком пусть неприятным, но всегда — дельным! Этаким интеллектуалом, который безусловно стоит на социал-демократических позициях, но в целом несколько аполитичен, и для которого важна не столько идеологическая девственность, сколько конечный результат.
С такой репутацией я смогу оставаться в стороне от большей части конфликтных ситуаций. Да и если что, репутация умеренного левака вполне сойдёт как белым, так и красным — по крайней мере, на начальных этапах! Для всех я буду не вполне своим, но по крайней мере союзником. Попутчиком.
На начальном этапе этого хватит… а потом, в эмиграции, я буду держаться подальше как от Комитетов по борьбе с Большевизмом, так и от всевозможных «Примиренцев». Помочь стране, подкинув информацию о месторождениях или технических новшествах, я смогу и издали, инкогнито.
«А поможет ли это? — мелькнула непрошенная мысль, — Мнение, что богатейшие ресурсы России стали её проклятием, появились не на пустом месте. Да и технические новинки, хм… Не помню за давностью лет, но и с их внедрением тоже было не всё гладко!»
— А, ладно! — стукнул я ладонью по колену, — Информацию скину, а уж как они… но хотя бы моя совесть чиста будет.
— … из поповичей, девятнадцать лет, девять братьев и сестёр, религиозен, — вернулся я к записям. Но за окном так грохотало…
— Артиллерийская канонада как есть! — в раздражении бросаю карандаш на стол и подхожу к окну, раздёргивая шторы, но оказывается…
… дождь уже кончился, а в городе идёт бой.
Глава 10
Без царя в голове и Дикий Запад
— Эта… — ссутулившийся, опирающийся на лопату Пахом в тяжких муках рожал мысль, — без царя таперича, так? Совсем?
Он разом вспотел, и сдёрнув фуражку, вытер пот рукавом, замерев, вцепившись рукой в густую, стриженную скобкой шевелюру, обильно припорошенную сединой.
— Эта как жа… — глухо сказал дворник, ссутулившись ещё сильней и недоумевающее глядя на меня воловьими глазами, — Всю жизнь, значица… и нате? Как жа таперича, а?
— Своим умом, Пахом, — хмыкаю, давя невесть откуда взявшееся желание закурить, — Своим умом…
— Своим? — эхом отозвался дворник и замер, погрузившись в мысли.
— Не-е… — замотал он головой почти тут же, приходя в ужас, — Это как жа, своим?! Не-е… Всю жизнь, значица, царь-батюшка, а таперича эта… самому? Не-е…
— Двадцать три годочка на шее народной сидел, будя! — высказался вылезший на Свет Божий один из обитателей полуподвала, имя которого я, к своему стыду, так и не смог запомнить, — Попил крови народной, теперь пусть назьма[40] понюхает!
Он гулко захохотал и почти тут же раскашлялся туберкулёзно. Давясь кашлем пополам с истеричным смехом, постоянно отхаркиваясь кровавой слюной, он выплёвал мокроту и отношение к свергнутому царю, стране и власть имущим…
… а я внезапно осознал, что этот измождённый человек, морщинистый и полуседой, едва ли многим старше Арчековского. Сколько ему? От силы чуть за тридцать… а сколько осталось? С открытой формой туберкулёза… немного.
— … всех, всех… — трясся в истерическом припадке житель подземелья, выплёвывая слова и кровавую мокроту, — Никого чтоб не осталось! Будя… Ни царя, ни царёнышей, ни единого семени их…
… почему-то мне его слова показались… справедливыми? Нет, не то… но он имеет право говорить — так!
— … и судить, — бормочу тихо и ухожу, а за спиной разгорается дискуссия о свергнутой династии, нового пути России, и разумеется — кто виноват и что делать!
В голову лезет непрошенная мыслишка, что ещё вчера они не посмели бы вот так дискутировать у парадного. Да просто стоять! В голову бы просто не пришло. А Пахом, вместо споров о судьбе царя и царёнышей с туберкулёзным жителем подвала, просто скрутил бы его, да и сдал в полицию, как смутьяна! Всего один день…
Нет, нельзя сказать, что ничего не предвещало! Были, были звоночки! Но сколько их, таких звоночков прозвенело за годы правления Николая?
Даже мне (с послезнанием!) порой казалось, что всё это бессмысленно и глупо. А порой и наоборот, видел какую-то стихийную демонстрацию с накалом страстей, и думал, что вот оно, началось! Вот оно, зарождение Революции! Ан нет…
Когда в самом эпицентре живёшь, иначе всё воспринимаешь, и сильно. Логика, холодный анализ… в топку! Они вроде как и есть… а потом встреченная стихийная демонстрация, и все расчёты, всё послезнание кажутся прахом на ногах Истории.
Постоянно где-то стихийные или организованные демонстрации, митинги, стачки, подавления оных войсками и громкие заявления от оппозиционных политиков. Появляется привычка к такой жизни, эмоциональное отупление, равнодушие или наоборот — неврозы, когда от любой ерунды вспыхиваешь как порох.
В городе идут бои, слышна стрельба из винтовок, изредка бахают пушки, иногда откуда-то издалека доносится многоголосый рык разъярённой толпы, и вот последнее, как по мне, самое страшное! Восстание в Москве началось как стихийное выступление народных масс, но сколько их было…
А в этот раз набралась некая критическая масса, и что-то поменялось, а что именно, я не знаю! Не спасает никакое послезнание, а слухи ходят самые дикие, невозможные и невероятные!
О том, что свергли царя и германцы прорвали фронт, но если первое правда, то второе… а чёрт его знает! Революция семнадцатого и Гражданская война в России — не те вехи истории, которые я знаю хотя бы посредственно. Знаю итоги… и очень, очень плохо представляю, что там было между собственно началом войны и победой большевиков!
Помню только редкие даты, события и имена. Деникин… Ледяной поход… генерал Краснов, Шкуро… Будённый и Щорс, Фурманов и оборона Царицина.
Что-то, как мог, попытался проанализировать и составить нечто правдопобно-пунктирное, а в остальном — сплошной туман войны! Ни-че-го…
Зевнув так, что чуть не вывернул челюсть, быстро моргаю, и протерев слезящиеся от недосыпа глаза, снова оглядываюсь по сторонам. Ещё темно, ещё не начало светлеть, и уличные фонари, равно как и светящие окошки, отнюдь не лишние.
Сверху, как назло, посыпался мелкий дождь, противный и промозглый.
«Вот и кончилось бабье лето, — промелькнула мысль, — Всё кончилось…»
Хмыкнув зло, натянул на уши кепку и поднял воротник пальто, спрятав заодно лицо. В последнее время у меня появился какой-то синдром, с которым, по — хорошему, стоило бы к психиатру, ну или на худой конец — к психологу. Всё-то кажется, что в толпе может оказаться очередная экзальтированная дура и начать стрельбу, приняв меня за какого-нибудь полицейского провокатора.
Быстрыми шагами, переходя иногда на трусцу, прошёлся по улицам, нервно сжимая в пистолет в кармане пальто и косясь по сторонам. Прохожих мало, и все они делятся на заполошных обывателей, крысками проскакивающих через открытые пространства, и тупых ботов, выполняющих свою работу несмотря ни на что.
Всё так же шоркают мётлами дворники, проезжают по мостовым извозчичьи пролётки и открывают магазины приказчики.
«Боты» — снова в голову лезет, что я нахожусь в какой-то продвинутой игре с полным погружением, а вся моя жизнь, это сплошной симулятор. Выдернули ради экономии времени и ресурсов персонажа из одной игры, да впихнули в другую, забыв стереть память, и сходит с ума бедный нуб…
Тряхнув головой, пытаюсь убедить себя, что всё нормально, я живой, и вокруг живые люди! А что они мне кажутся странными, так это нормально! Все эти дворники, извозчики и приказчики делают то, что привыкли делать, просто потому, что не понимают всей серьёзности ситуации.
Одни надеются, что это просто очередная заварушка, одна из многих… А может, искренне радуются Революции, но считают, что всё произойдёт малой кровью, и стоит немножечко потерпеть, как жизнь наладится! Другие находят в привычных действиях утешение и спокойствие.
А я, пробежав улицы и убедившись в полной их безопасности, вернулся домой.
— Всё нормально, Евгения Ильинична, — сообщаю гимназической подруге Нины, ночевавшей сегодня у нас, — Насколько вообще может быть нормальной жизнь в условиях начинающейся Революции.
— Всё-таки Революция! — восторженно выдохнула девушка, прижимая ладони к полной, не по годам, груди. Хмыкаю… но молчу, хотя казалось бы, сама должна знать! В гимназиях накрепко вдалбливают историю Революции Французской, и даже если откинуть идеологическую составляющую таких уроков, можно по крайней мере запомнить количество жертв и все последствия! Но нет…
— Боюсь, Евгения Ильинична, она, — несколько суховато от отозвался я, — Прошу вас, одевайтесь быстрее, и я наконец провожу вас домой, а то родные, наверное, сильно переживают.
— А? Да-да, конечно… — закивала та, начав бестолково метаться по гостиной.
— Пока Женечка не позавтракает, никуда её не отпущу! — ультимативно заявила Нина, встав в картинную позу и скрестив на груди тонкие руки.
— Одевайтесь, Евгения Ильинична, — сдавленно шиплю я наподобие Каа, — боюсь, в этой ситуации безопасность нужно ставить выше правил приличия.
— Алексей! — топнула ножкой Нина, метнув глазами молнии, — Ты… ты невозможен!
— С тобой мы поговорим позже, — отвечаю так сухо, как только могу.
— Побыстрее, пожалуйста, — достаточно резко тороплю девушку, — во времена подобных событий ситуация меняется стремительно. Прямо сейчас улицы относительно безопасны, но я не могу предсказать ни поведение революционеров, ни сторонников монархии. А тем паче, я не могу предсказать поведение толпы, и это самое страшное!
— Да-да… — кивает та, но… медленно, как же медленно! Чёртов визит…
Благо, остальные подруги Нины живут относительно близко, и после начала стрельбы домашние нашли возможность забрать дочерей от нас. А Евгения Ильинична, упитанная мечтательная копуша с развитой не по годам грудью, осталась ночевать у Нины — благо, после отъезда Любы кровать никуда убирать не стали.
Наконец та оделась, и мы выскочили на улицу.
— Пахом… — нахожу взглядом дворника, шоркающего метлой чистую брусчатку, — охраняй дом! Ни революционерам, ни правительственным войскам наш переулок ни черта не сдался! Так что если кто полезет сюда, так только мазурики!
— Слушаюсь, Вашество! — машинально вытянулся тот, взяв метлой «на караул».
— Метлой… — стараюсь удержать физиономию, но получается плохо, так что Пахом, давно уже привыкший видеть во мне «благородие», несколько пугается.
— Держи вот… — протягиваю ему двустволку тульского завода, патронташ и подсумки, которые покупал специально для такого случая, вместе со всей полагающейся амуницией, — здесь пули, здесь картечь, понял?
— Так точно! — вытягивается Пахом, и кажется, даже морщинки на его лице разглаживаются. Наконец-то кто-то начал думать за него! Сунув в дуло палец, кивает одобрительно и окончательно расглаживается.
— А ты морду не вороти, — укоризненно качаю голову давешнему туберкулёзнику, волком глядящему на меня, — Революция это одно, а мазурики — другое! Думаешь, они смотреть будут на сословия, когда подолы у девок начнут задирать?
Сзади демонстративно ахает Евгения Ильинична, но плевать… Померялись немного взглядами, и житель подземелья кивает нехотя, признавая мою правоту.
— Алексей, как вы могли… — негромко начинает читать мораль девушка, едва мы отошли от дома.
— Прошу простить, — формально извиняюсь я, — Но давайте поспешим!
Увы, но пышнотелая Евгения Ильинична спешить не приучена и начала задыхаться, едва мы чуть ускорили шаг. С трудом удерживаюсь от того, чтобы стиснуть зубы, но только потому, что берегу эмаль!
Пытаюсь утешить себя, что во время Октябрьской Буржуазной Революции особого разгула народных стихий не было, но помогает слабо. Не было, это если сравнивать с Февральской Социалистической…
— Трёшку! — извозчик сходу задирает вверх цену и, узнав адрес. Он категоричен и непреклонен, — Стреляют тама, господа хорошие!
Аж шея дёргается от таких сумм… но соглашаюсь.
— Алесей, это очень дорого! — не к месту активизировалась барышня, близоруко глядя на меня коровьими глазами, — Я скажу папа, он непременно отдаст вам деньги!
— Не вздумайте! — сухо режу я, не глядя на неё. Повсюду следы Революции, мятежа… назовите как хотите, но фонарные столбы поперёк трамвайных рельс — это знак, и очень нехороший!
Побитых витрин мало, но много заколоченных. Много странного люда на улицах, занимающегося чёрт те чем.
Какие-то похмельного вида мастеровые, явно из мелких кустарей, с непонятным мне ожесточением сбивают двуглавого орла, нависшего над аптекой Левинзона. Один, ожесточённо ухая и дёргая клочковатой бородкой, рубит его большим топором, другой пихает орла шестом, больше мешая своему товарищу. Ещё один просто стоит на крыше с верёвками, а несколько человек азартно подбадривают революционных дизайнеров снизу.
— А вы говорили… — поворачиваясь, назидательно произносит извозчик и объезжает их по дуге. Подковы лошади наступают на стекло, лопающееся под копытами с хрустальным звоном. Здесь, судя по всему, был если не погром, то по крайней мере, его репетиция!
— … доколе будут пить нашу кровь! — патетично восклицает какой-то мордатый разночинец, одетый не по погоде легко. Его слушает человек двадцать, но судя по всему, они «заряжены» кокаином, а такая толпа очень опасна.
— Боже, какое отребье! — произносит Евгения Ильинична, не думая понижать голос, — Алексей Юрьевич, вы поглядите только, они же…
— Помолчите пожалуйста, Евгения Ильинична, — резко обрываю чёртову курицу, а извозчик, дико оглянувшись на неё, подстёгивает вожжами лошадку и вжимает голову в плечи. Нет, это надо же…
Живёт она вместе с родителями в районе Моховой. Не знаю доподлинно историю, какого чёрта она каждый день ездит в гимназию, расположенную так далеко от дома… да и не очень интересно, по совести говоря.
— … так шта в объезд надо, господа хорошие, — выдыхает извозчик, понукая вожжами свою кобылу и норовя давить на жалость, — накинуть ба надо!
Я торговался, парировал и был безжалостен к голодным детям извозчика, страдающей без овса кобыле и умильной физиономии водителя оной, густо заросшей чёрным цыганским волосом. Намёки на шантаж…
«А вот сейчас своими ногами пойдёте, господа хорошие!»
… давились злым прищуром, что на моей физиономии смотрится угрожающе.
— … Алексей Юрьевич, — то и дело тормошит меня Евгения Ильинична, не иначе как решившая записать мою особу в дневник своих побед, — смотрите, как интересно!
После этого она как бы невзначай (ах!) прижималась грудью или полным бедром, и говорила, говорила, говорила…
… удивительно не к месту. Не иначе, талант!
Пару раз слышалась стрельба, но Бог миловал, довезли дражайшую Евгению Ильиничну к выскочившим из дома родителям в целости и сохранности. С трудом избежав удушливого и не всегда уместного осковского гостеприимства, отговорился беспокойством о сестре и отце, сбежав самым трусливым образом.
— … не поеду, хоть вы режьте меня! — неожиданно упёрся водитель кобылы, с тревогой прислушивающийся к редким пулемётным очередям, — Вы-то, барин, небось проскочите дворами, а я на своей пролётке чисто мишень! Не промахнёшься небось!
Плюнув, решил добираться назад, где на своих двоих, а где и на трамваях, хоть бы и в окружную. Пошёл под домами, всем своим видом демонстрируя, что я не сторонник прежнего режима и не революционер, а обычный обыватель, но чёрт его знает, как я смотрюсь со стороны…
Постоянно оглядываясь и готовый чуть что нырнуть во дворы или в парадную, быстро шагал назад, спрятав руки в карманах и сжимая их на рукоятках пистолетов. По пути думал обрывочно, анализируя полученную от извозчика информацию и сопоставляя её с имеющимися у меня данными.
Переворот, чёрт бы его подрал, начался классически, с заговора генералов. Николая арестовали и толи угрозами, толи аргументами вынудили подписать отречение. С этого-то момента и началась свистопляска.
Сперва раскололся генералитет — на сторонников «сильной руки» и условных демократов.
Потом в игру вступили сторонники оппозиции, зачищенной после мартовских событий едва ли не под ноль.
Тогда были расстрелы, бегство за границу, судебные процессы с неправдоподобно-жестокими приговорами. Чуть погодя — ссылки, административные аресты и тому подобная аргументация для оппозиционеров, каким-то чудом остававшихся на свободе.
В итоге, большая часть лидеров оппозиции убита, либо пребывает за границей или на каторге. Оставшиеся по каким-то причинам на свободе, на Вождей не тянут даже всем скопом, отчего, как я понимаю, у оппозиции несколько избыточная коллегиальность, и не то чтобы большое доверие граждан. Собственно, граждане большую часть этих вождят особо и не знают.
Понятно, что в самом скором времени ситуация выправится…
— Да чтоб вас… — пригнувшись, ныряю с Большой Никитской во дворы Газетного переулка, не ожидая ничего хорошего от встречи с полусотней казаков, пронёсшихся по улице на рысях. Переждав за дровяными сараями, продолжаю путь, изрядно напугав какую-то старую бабку, выползшую во двор в линялом салопе времён расцвета крепостного права.
Ситуация непременно выправится! Вожди уже освобождаются из тюрем и ссылок, пересекают границу Российской пока ещё Империи в вагонах разной степени пломбированности, и начинают брать власть в свои руки.
Плюс надо учесть фактор заводчиков, прогрессивного купечества и всех тех, кто хотя и не принадлежит формально к оппозиции, в большей или меньшей степени разделяют либеральные или социалистические идеи и хотят реформ.
Но это всё потом, а пока…
— … вот он, вон! — слышу азартный фальцет, и во двор кривоного вбегают несколько казаков, придерживая мешающие шашки.
— Попался, гнида! — торжествующе сообщает мне рыжеусый урядник, медленно вытягивая из ножен шашку, — Сейчас мы тебя, сицилиста, на ломтики строгать будем!
В его обещании звучит что-то очень личное и такое, что верится — этот может! Вот прямо так ломтиками, как и обещал…
— Да чтоб вас… — а руки уже заученно выдёргивают пистолеты из карманов.
В глазах казаков появляется осознание, и вот уже сдёргивается с плеча карабин Мосина, но…
… поздно. С такого расстояния я не промахиваюсь.
Время тянется ме-едленно-о… а я стреляю, стреляю… и кажется, вижу вылетающие из стволов пули, врезающиеся в тела казаков. Выстрел, ещё выстрел…
… «Кольт» выплёвывает две пули в живот тому, кто уже сдёрнул с плеча карабин и подтягивает приклад к плечу. Молодой казак, на лице которого ещё толком не растут усы, складывается пополам и откидывается назад, а фуражка, слетев с чубатой головы донца, катится по двору, пачкаясь в грязи, и от чего-то эта испачкавшаяся коробит меня больше, чем само убийство.
Выстрел….
… и пуля из «Браунинга» в левой руке ставит алую точку в паху урядника, замахивающегося на меня шашкой. Винтовка слетела с его плеча под ноги, и он засучил ими, тут же запутавшись в ремне и прижимая руки к низу живота, совершенно безумно скаля жёлтые, прокуренные, отродясь не чищеные зубы.
Выстрел…
… разносит челюсть и горло немолодого, грузного бородача, и тот, схватившись за шею, тщетно пытается остановить кровь, глядя на меня глазами христианского мученика с иконы.
Отшатываюсь от нацеленного на меня карабина и в падении стреляю с двух рук разом, не промахнувшись ни разу. Выстрел…
… ещё и ещё, но рябой, неказистый казак средних лет каждый раз норовит вскинуть к плечу карабин, пока не падает рядом со мной сломанной кровавой куклой, не подавая более никаких признаков жизни.
«Коновод!» — набатом бьёт в голову, и я вздёргиваюсь на ноги одним прыжком. Не помню, сколько израсходовал патронов…
… драгоценные секунды уходят на смену обойм, и я уже бегу туда, где должен стоять коновод. Добежав до угла, разворачиваюсь боком и не то прыгаю, не то падаю в прыжке на грязную брусчатку, выставив перед собой пистолеты.
Никого… четыре лошади стоят головами друг к другу, хитро зацеплённые поводьями друг за дружку. Гора с плеч…
Трачу драгоценное время, чтобы завести лошадей во дворы, и ходу, ходу! Адреналин во время короткого боя не успел израсходоваться, и я на пике… Вот сейчас, сейчас…
Но «сейчас» не наступает, и я ухожу дворами, постоянно ожидая окрика, погони, выстрела в спину…
Спохватившись, в одном из дворов долго чищусь, спиной ощущая взгляды обывателей из-за занавесок. Бегом, бегом…
Постоянно напоминаю себе, что бежать нельзя, я только привлекаю к себе внимание… но тщетно. Организм переполнен адреналином и его надо выплеснуть хоть как-то, иначе меня разорвёт!
Долго мотаюсь по городу, хотя и понимаю всю иррациональность этого действия. Какие «хвосты», какие филеры?!
Пешком, конка, снова пешком и трамвай… Соскакиваю на ходу и снова петляю по дворам. Снова, и снова…
Думаю, думаю… мысли в голове появляются обрывками и пропадают, как и не было. Соображаю очень скверно, и наверное, это откат, последствия недавнего адреналинового шторма.
Плохо думается, чувствуется вялость… но нет пресловутой интеллигентской мысли о сверхценности человеческой жизни. Возможно это придавит меня позже многотонным прессом, я всё ж таки не убийца…
А возможно и нет… никак не могу отделаться от мысли, что всё это — огромный симулятор, а убитые казаки — нубы или нет… боты! Причём плохо прописанные!
Так себе оправдание, да… Но право на самозащиту священно, даже если Законы Государства говорят иначе!
В себя пришёл ближе к полудню, в районе Грохольского переулка. Голова наконец-то начала работать, хотя и туго, так что я не нашёл ничего лучшего, как найти близлежащий приличный трактир и засесть там.
— Человек! — окликаю нервного полового, закончившего обслуживать возбуждённую кучку мутных личностей, с гомоном вывалившихся из трактира.
— Да-с? — материализовался тот рядом, услужливо подавшись вперёд.
— Солянка есть? Только чтоб свежая?
— Как можно-с? — с оскорблённым видом поотозвался тот, — У нас всегда наилучшее!
— Так что? — давлю взглядом.
— Лучше щей, — сдаётся тот, вздыхая виновато, — Сегодня, сударь, сами видите… А щи отменные, ручаюсь! И может…
Он замер вопросительным знаком.
— Водки! — командую решительно. С алкоголем я не дружу, но сейчас тот случай, когда это лекарство, так что…
— Сам сообрази, — машу рукой, — Но учти, мне сегодня ещё по делам много куда успеть надо, так что…
— Как же-с… — закивал тот стриженой головой, но продолжать, будучи неплохим практическим психологом, не стал.
Горячие щи с мозговой косточкой несколько примирили меня с действительностью, как и крохотные, на два укуса, пирожки с капустой. Водку выпил через «не могу» и специально не стал закусывать, что гадское послевкусие продрало покрепче.
Стало понемногу отпускать, и я принялся за мозговую косточку, взглядом обещая мясным нарезкам на блюде, что и до них дойдёт очередь. Снова водки…
— Ф-фу… — мотаю головой, с силой втягивая воздухю.
— Молокосос! — зареготал кто-то за соседним столом и добавил несколько не слишком лестных слов, уточняя заодно, кого именно он имел в виду. В обычное время я не обращаю на такое внимания, но сейчас…
… поворачиваюсь и смотрю молча, глаза в глаза. Недолго…
— Так это… — стремительно трезвеет хам, по виду ломовой извозчик, — прощения просим!
Киваю… и хам, спешно расплатившись, покидает трактир. Ну а я… ем, пью и понемногу прихожу в себя.
Отошёл где-то через час, и расплатившись, пошёл на трамвай. Если верить разговорам и увиденному по дороге, трамваи хоть и с перебоями, но ходят. Ну так… где-то стреляют, где-то брёвнышко на рельсах, а так — ходят!
По дороге домой обдумывал ситуацию с казаками. Найдут или нет, и будут ли последствия, большой вопрос… Но сам я точно, ни за какие коврижки, не пойду с повинной! Аукнуться такое признание может в самый неожиданный момент, и чем оно обернётся… Да собственно, можно и не гадать, ничем хорошим!
Глава 11
Квириты, сограждане!
Настроение — ни к чёрту! Разговор с Ниной дался так тяжело, что перебил даже гнилостное послевкусие после убийства казаков, а это, я вам скажу — талант! Уметь надо!
Какая там логика, хоть бы даже и женская… одни эмоции! Глаза горят, губы трясутся от обиды, голос срывается…
… и не хочет слушать ни-че-го! Вообще. Она для себя уже решила, что я не прав. Заранее. Не так с «милой Женечкой» разговаривал, не так с ней, Ниной. А я на эмоциях не люблю! Да собственно, и не умею.
Мелькала даже мысль спустить это на тормозах и как-то так разговор пустить, что дескать, я был не совсем прав, так невежливо разговаривая с сестрёнкой и Евгенией Ильиничной, и непременно извинюсь когда-нибудь потом…
… но вот есть ма-аленькие нюансы. Революция сейчас! Мятеж! Поэтому я, безусловно признавая свою вину, всё ж таки хочу сказать в своё оправдание…
Но знаете? К чёрту! Дело даже не в моих обидах и прочем, хотя признаюсь, и не без этого! Просто нельзя… нельзя сейчас давать слабину! Ни в коем случае нельзя!
Будь Нина для меня посторонним человеком, то и чёрт бы с ней, не убудет. Извиниться формально, да и не общаться по возможности в дальнейшем.
Но… сестра! А я как только представлю, что уезжаю из Российской Империи один, так аж не то что комок к горлу, а паника натуральная подступает! Вот знаю, что она дура проблемная, но всё равно — сестра! Даже такую дуру всё равно люблю…
Ссора наша — как тупым ржавым ножом по сердцу, аж больно внутри. Но… надо! Когда (и если!) мы окажемся в Европе, и всё у нас будет более-менее благополучно, тогда да… наверное.
А пока надо ломать через колено все её подростковые взбрыки! Вот как прикажете спасать её, если в любой момент сестра может встать в позу и заявить, что я в корне не прав, и она не будет подчиняться моему диктату! И вообще, это хамство, так обращаться с барышней!
— Чёрт… — я пнул попавшийся под ноги камешек и оскалился, отчего случайный прохожий шарахнулся прочь, оступившись и едва не упав, — дура, дура, дура…
В голове — тысячи картинок, как Нина вздёргивает острый подбородок и начинает выяснять отношения, когда я, к примеру, приказываю упасть на землю, потому что в нас стреляют. А она может… упрямства у неё на десятерых, а понимания реальности нет ни черта! Зато есть свойственное многим подросткам ощущение собственного бессмертия и повышенная мнительность. А эмоциональности-то!
Самое же поганое, что сейчас я не могу отыгрывать с ней по принципу кнута и пряника, как раньше. Дескать, любимые сестрёнки ведут себя так, как хочется братику? Братик, умиляясь и тая, старается для них, добывая всевозможные вкусности и полезности…
Это всё больше через Любу шло, на косвенных играл, тонко. А Нина мало того, что помладше и жизненного опыта просто нет, так она ещё и более прямолинейная, намёков сестрёнка часто не понимает и даже не видит.
Опять-таки, они раньше вдвоём обсуждали меня, шушукались и перемывали косточки, приходя к единому знаменателю. Не полноценной аналитикой брали, так многократными обсуждением какой-то ситуации со всех сторон, как это умеют женщины.
А теперь всё… а обсуждать внутрисемейные дела даже с гимназическими подружками Нина не станет, не то воспитание. Да уж…
Говорить с ней прямо, предлагая сестре нечто интересное ей за хорошее поведение, и угрожая отобрать какие-то получаемые от меня блага за плохое? Не-а… она на принцип пойдёт, проверенно. Сама потом сто раз пожалеет, но…
— Чёрт! — снова пинаю камушек, и снова, и снова…
— Ну хоть с безопасностью вопрос решён, — выдыхаю я и машинально тянусь за плоской фляжкой. Начав было откручивать колпачок, спохватываюсь и прячу назад, а то очень уж быстро у меня появилась привычка запивать проблемы! Не иначе, Пыжовская наследственность сказывается.
Да, с безопасностью вопрос отчасти решён, что уже радует. Жильцы нескольких домов организовали нечто вроде «соседской дружины», и хотя у меня имеются закономерные сомнения в боевых качествах оной, противостоять обычным погромщикам и налётчикам она вполне в силах.
Правда, как быть с дорогой в гимназию и непременным желанием Нины продолжать жить «как раньше», я не знаю… Но буду решать эти вопросы по мере поступления!
Университет бурлит, пенится и как нельзя более походит на выгребную яму в деревенском туалете, в которую мальчишки-поганцы кинули пачку дрожжей. Всё, что раньше слегка пованивало, полезло через края и явилось перед изумлённым студенчеством во всей красе.
— … во все красе взошла Она! — дурниной орёт какой-то наголо стриженый поэт, высунувшись из окна и надсадно выкрикивая плохо срифмованные строки.
— Она, это Революция! — поясняет некрасивая восторженная девица, глядя на своего возлюбленного буквально снизу вверх. Судя по тому, что пояснять приходится часто, стихи откровенно дурные, ну или как говорят «не для всех». Собственно, его особо и не слушают, да и горланят здесь чуть не из каждого окна.
Кто просто о Свободе, Равенстве и Братстве орёт, кто стихи читает, кто лекции о приходе нового, справедливого общества, которое вот прямо сейчас построят в Обновлённой России. Галдёж, гвалт, какафония… все друг друга переорать пытаются!
Много девиц с папиросками, демонстративно этак курят. Не потому, что курить хотят, а потому что — Вызов Обществу! Символ того, что они свободные, независимые женщины Новой России! Стоят свободные и независимые, кашляют…
Личности с расширенным сознанием и зрачками во множестве.
— Да чтоб тебя… — отворачиваюсь при виде морфиниста, присевшего в углу со шприцем и пускающего слюни. Кокаин нюхают открыто…
Напоминаю себе (в очередной раз!), что всё это легально, продаётся в аптеках в качестве рекомендованных лекарственных препаратов и стоит копейки. Порядок цифр не помню, но тот же кокаин может себе позволить обычный извозчик или половой, и многие, к слову, позволяют…
Обыватели, невесть как оказавшиеся здесь и озирающиеся с восторженным или опасливым недоумением. На лицах у некоторых выражение человека, проспавшего в коме несколько десятилетий и сейчас не узнающего изменившегося мира вокруг.
Протискиваюсь сквозь собравшуюся у входа в толпу, зло улыбаясь на косые взгляды недоброжелателей и всей мимикой показывая — давай, родной! Скажи что-нибудь!
Какой-то дурной кураж после этой стрельбы в стиле Дикого Запада, а пуще того — после разговора с сестрой. Хочется бить морды, стрелять…
— … а я считаю, что только эсеры могут… — проталкиваюсь мимо наглой девицы, затеявшей не то лекцию, не то дискуссию прямо на проходе. Девица откровенно нехороша, угловата и угревата, но нахальна и боевита, что некоторым образом заменяет ей красоту и харизму.
Читать бесплатно другие книги:
