Опасное увлечение Берн Керриган

Глава третья

Милли поняла, что перебрала с выпивкой, только тогда, когда не смогла сообразить, действительно ли нанятый ею добраться пару кварталов от Ковент-Гарден до Друри-Лейн экипаж остановился или продолжает ехать. Потому что мир непрерывно покачиваться.

Спиртным она не злоупотребляла, но сегодня случай был особый.

Сегодня ее бросили.

Ну конечно, у нее была замечательная премьера в Ковент-Гарден. Это так. Но еще у нее был самый чувственный, самый романтичный момент за всю ее жизнь, а потом… ничего.

Бентли Драмл. Какое дурацкое имя. Теперь она была уверена, что слышала его раньше и не при самых благоприятных обстоятельствах.

– Вот мы и приехали, мисс Ли Кер.

Кучер открыл дверь, и сильный порыв холодного ноябрьского ветра подействовал на нее отрезвляюще.

– Осторожнее, ступенька.

Милли оперлась на протянутую им руку и подобрала юбки, прежде чем, ежась от холода, ступить на мостовую. Кучеру, душевному малому в красивом цилиндре и галстуке-бабочке по фамилии Хиггинс, она щедро заплатила. Ей подумалось: пусть он поспит хотя бы пару часов до рассвета, который уже скоро позолотит островерхие крыши Лондона.

Она икнула и поплелась к двери.

Бентли Драмл. Кретин. Больше ничего ей в голову не приходило. Сегодня она праздновала день своего невиданного триумфа. Возможно, высшие силы специально послали ей этого мужчину, смиряя ее гордыню в вечер апофеоза ее славы. Словно напоминая ей, что в этом мире с ней можно обойтись как с обычной шлюшкой.

Боже, а ведь она с ним вела себя именно так.

А то, что он ее отверг, еще сильней усугубляло ее падение. Господи, просто она была слишком романтична. Слишком сговорчива. Слишком…

Одинока.

– Мисс Ли Кер, вам помочь войти? – ласковым тоном, которым говорят с пьяными, невменяемыми людьми или маленькими детьми, осведомился кучер.

– Нет, благодарю вас, Хиггинс. – Повернув ключ в замке, она ввалилась внутрь и захлопнула за сегодняшним вечером дверь.

Ее квартира была невелика, но для центра просто роскошна. Войдя в комнату, служившую гостиной, Милли остановилась у приветливо горящего камина и дождалась, пока его тепло не согрело ее.

Она любила свой дом. Его стены драпировали шелка, привезенные с Востока, а в обстановке присутствовало все – от индийских подушек до антикварной мебели эпохи Людовика XIV и турецких кистей, воздавая дань уважения каждому цвету спектра и одновременно сохраняя баланс уюта и роскоши.

– Милли, дорогая, идите ко мне!

И Милли утонула в пухлой груди своей экономки, миссис Беатрис Бримтри.

– Ах, да вы же замерзли, как снежная баба, дайте я сниму с вас плащ, и я набрала ванну, когда мне сказали, что чествование уже близится к концу.

Если кто из них двоих и напоминал снежную бабу, то миссис Бримтри. Ее круглые дебелые груди были под стать всей ее фигуре, чья обладательница за модой никогда не гналась. Все ее тело, от щек до ягодиц, при каждом шаге колыхалось, к величайшему удовольствию ее вечно ненасытного мужа Джорджа, и после двадцати лет брака продолжавшего называть ее «молодкой».

– О, Би, не стоило меня так долго ждать, уже третий час ночи.

Милли попробовала было воспротивиться попыткам миссис Бримтри помочь ей снять плащ, но окончательно запуталась в складках, и экономке пришлось терпеливо, как девочку, ее раздевать.

– Ерунда, я все равно не заснула бы, пока не узнала бы все о вашем звездном дебюте на лондонской сцене.

Сморщив нос, экономка по заглушавшему шаги мягкому ковру направилась в свою комнату в задней части квартиры.

– Господи, да от вас разит джином, сигарами и неблагонамеренными мужчинами…

– Я, как обычно, провела вечер в компании всех троих! – хихикнула Милли, не желая, чтобы в ее словах послышалась хотя бы тень горечи. Ведь что ни говори, а ее премьера увенчалась невероятным успехом, а поэтому ей казалось, что ноги буквально земли не касаются.

И, похоже, подумалось ей, хорошее настроение ей помог вернуть джин.

– Как я понимаю, премьера была успешной.

– О, Би, меня вызывали на поклон трижды! – завертелась на месте Милли, а миссис Бримтри проверила температуру воды в глубокой медной ванне и добавила в нее немного лавандового масла. – Надо видеть, сколько в моей гримерке цветов – запах будто в теплице. Это было так волнительно, что сердце до сих пор бьется как сумасшедшее.

И это не имело никакого отношения к Бентли кретинскому Драмлу и его незабываемым губам.

– Якоб спит? – спросила Милли, в надежде стряхнуть оковы бархатных воспоминаний.

– Малыш заснул в вашей кровати только в половине второго. Он хотел сам вас поздравить и все рисовал вас в вашем костюме.

По дороге из ванной комнаты в смежную спальню губы Милли невольно расплылись в счастливой улыбке от знакомого чувства тепла и гордости. Приподняв полог кровати с балдахином, она наклонилась и ласково прижалась к покрытой нежным пушком щеке своего самого дорогого в целом мире существа. Ее величайшей радости и самой страшной тайне.

– Mj Syn?[4]

Якоб поднял голову, и его волосы цвета мокрого песка защекотали ей нос.

Милли взбила и без того чудовищно пышные перины, совсем утопившие худышку в горе неги.

– Я дома, коханый.

Так она называла его с младенчества. В их родной Польше это означает «любимый».

– Я тебя ждал… – пробормотал он.

– Я вижу.

Улыбаясь, Милли откинула с его лба прядь волос в надежде увидеть кроткий взгляд его оленьих глазок, но те были закрыты. Ее сладкий мальчик продолжал оставаться в плену волшебной страны грез, на самой ее границе, и отпусти она его, как он вновь немедленно погрузится в ее глубины.

– От тебя воняет, – сморщил нос он.

Ее улыбка превратилась в нежный смех, когда она поцеловала лоб, который только что открыла, и скатилась с пещеристой постели.

– Я собираюсь принять ванну, а потом приду и перенесу тебя в твою кроватку.

– Я проснусь… – проговорил он.

Доставая из платяного шкафа шелковый халат, Милли уже засыпала на ходу.

Пока она смотрела на сына, усталость начала потихоньку брать верх над алкоголем и возбуждением. Лучше принять эту ванну, пока она еще в состоянии.

Миссис Бримтри разложила полотенце, привезенное Милли из Парижа мыло и ароматное миндальное масло, которое та любила наносить на мокрые волосы, чтобы их расчесать, и на кожу, чтобы она стала мягкой.

– Идите к Джорджу, Беатрис, вы же знаете, он не любит засыпать без вас. Я слишком устала, чтобы разговаривать. Обещаю, я все расскажу вам за завтраком, это будет гораздо интереснее.

– Хорошо, дорогая.

Беатрис еще посуетилась, зажгла еще одну лампу, расправила халат и ночную рубашку и повесила их на ширму.

– Про моего Джорджа вы, конечно, правы. Он такой милый, слишком много пьет и чертыхается, но за это я его обожаю.

– Хорошо, передай ему от меня привет.

И Милли поцеловала Беатрис в зардевшуюся щеку и принялась расшнуровывать свой корсет с завязками спереди, а значит, не требующий помощи для того, чтобы его снять.

Милли разделась, но миссис Бримтри не уходила, а продолжала стоять, насупив брови.

– Мисс Милли, я могу говорить без обиняков?

– Конечно.

Милли вытащила из тяжелых волос шпильки, и дотоле болевшая кожа головы мучительно зачесалось. Пот от жаркого сценического света и духоты последующей вечеринки высох на коже, и она с нетерпением и сладостным удовольствием предвкушала горячую ванну.

– Вы никогда не приводите домой мужчину.

Пораженная, Милли так и замерла, держа руки в волосах. Если бы миссис Бримтри знала, что сегодня вечером она едва не привела одного из них домой. Если бы она только знала, как она себя вела. Точно бы отправила в церковь замаливать грехи.

– У меня есть Якоб, – мягко возразила она.

– Это совсем другое.

Мистер Джордж и миссис Беатрис Бримтри служили у нее дворецким и экономкой уже почти два года, с тех пор как она могла позволить себе держать прислугу, и, несмотря на столь короткий срок, они стали как одна семья. Однако даже будучи горячо любящими супругами, дотоле они никогда не осмеливались говорить Милли ничего подобного. Что сегодня за вечер, постоянно напоминающий ей об одиночестве?

– Просто такие женщины, как вы, предпочитают жить своим умом и вечно ждут идеала.

Опустив руки, Милли моргнула.

– Неужели? – прикидываясь беззаботной, спросила она, но внизу живота, где всего пару часов назад все горело желанием, привычно кольнуло одиночество.

– Я все время беспокоюсь о том, что вы почти каждый вечер разыгрываете истории о влюбленных рыцарях, изъясняющихся сонетами, кончающих самоубийством во имя любви или сражающихся с тиранами и чудовищами и спасающих даму. Сейчас таких героев не сыскать, но и сегодня полным-полно хороших мужчин.

Как кто, например? Бентли Драмл? Господи, она и впрямь отвратительна, если не может выкинуть его из головы. Разбойник. Ничего хорошего. Ей следовало удовольствоваться своим первым впечатлением от него.

Произнося все эти слова, Беатрис не смотрела ей в глаза, и Милли подумала, что ее нерешительность и волнение восхитительны.

– Иногда приходится идти на уступки, может, он, к примеру, красавчик, но дымит как паровоз. Или добрый малый, но от молока у него ужасные ветры. Или, скажем, богат, но у него парочка скверных зубов.

– Вы хотите сказать, что я высокомерна?

Тот факт, что миссис Бримтри не стала спорить, задел ее сильнее, чем Милли могла подумать.

– Иногда надо принимать мужчину таким, как он есть, со всеми недостатками и тому подобным, и одиночество улетучится, и мрачная полоса минует. Если он почувствует, что вы любите его со всеми недостатками, он, скорее всего, будет любить вас и после того, как пройдет ваша молодость, известность и красота.

– Я не одинока, – солгала Милли. – У меня есть Якоб…

– Нехорошо, что у мальчика нет отца. И, кроме того, не успеете вы и глазом моргнуть, как он вырастет и у него будет своя семья. И что тогда будет с вами?

Милли отвернулась от миссис Бримтри и почувствовала себя обнаженнее, чем без одежды.

– Поверьте мне, так лучше.

Якобу нужно больше защиты, чем большинству мальчиков, и все из-за страшной тайны его матери.

– Но…

– Спокойной ночи, Беатрис, – твердо сказала Милли. – И пожалуйста, не забудьте передать от меня сердечный привет Джорджу.

Воцарилось молчание, и Милли подошла к ванне.

– Да, мадам.

Милли ждала, пока захлопнется дверь, чтобы переступить через край медной ванны и, глубоко вдохнув, опуститься в нее с головой. Когда она кланялась публике на той сцене, ей казалось, что этот блестящий вечер ничто не способно омрачить. Самое замечательное и блестящее подтверждение всей ее жизни.

Но она ошибалась.

Беатрис называла ее «мадам», когда была чем-то недовольна. Полагая, что дает добрый совет, не подозревала, насколько весь мир опасен для нее и Якоба. Появление в ее жизни мужчины разрушит безопасность и комфорт, которые она для них создала.

Якоб заслужил быть в безопасности и расти без страха. Он заслужил лучшее из того, что она могла ему дать. Получше, чем дали ей родители и братья. Получше, чем волочащиеся за ней, но без любви, распутники и знатные господа.

И лучше, чем Бентли Драмл.

Черт побери, почему он всплывал у нее в голове каждые десять секунд? Во всем виноваты парадоксы его лица. Скорее всего. Теплая кожа, красивая и темная, рыжие волосы и требовательные глаза. Как будто он жил в солнечных краях.

Были и другие противоречия, которые она тотчас ощутила. Горячий язык. Холодные глаза. Грубые руки. Нежные пальцы. Жесткий рот. Мягкие губы.

Милли выругалась, расплескала воду и выругалась еще раз, на сей раз по-польски.

Забыть о мужчинах. Ей надо делать карьеру. Растить сына. И ради него до поры довольствоваться сценическими героями – она ведь прекрасно знала, что в одном миссис Бримтри была права.

В реальном мире их не существовало.

От холода у Кристофера Арджента заболели руки. Он влез на кованые железные ворота и с каменного столба ограды переступил на карниз нижнего этажа квартиры Милли Ли Кер. Его подогнанный по фигуре жилет стеснял движения, он его снял и повесил на одну из множества торчащих железных пик ворот. По узкому коридору Друри-Лейн пронесся порыв ветра и полоснул его тело сквозь рубашку, как кнутом. Сходство болевых ощущений и вправду было поразительным. И ему даже пришла в голову мысль, что боль от удара кнута не так сильно пронизывает тело, как ледяной ветер. Тем не менее последующее жжение в обоих случаях было поразительно сходным.

На пустынной улице царило спокойствие, бывшее ему на руку. Такой холод, весь город покрывший инеем, вынудил даже самых стойких ночных гуляк и преступников сидеть под крышей.

К холоду Арджент привык. Был рожден внем и им вымуштрован. И вспоминал о нем только тогда, когда тот отражался на его физическом состоянии.

Как сейчас, когда он чувствовал, как с каждой минутой коченели суставы пальцев. Мобилизовавшись, он быстренько прикинул расстояние до второго этажа и, встав на цыпочки, потянулся вверх.

Грубый кирпич карниза врезался ему в кончики пальцев, но он стиснул зубы и всей силой рук и спины поднял подбородок над карнизом. Подтянув верхнюю часть тела, он первым делом убедился, что никто не смотрит из окна на улицу.

Мягкий свет фонаря пронзал ночь, но даже со своей ненадежной точки обзора он мог видеть, что ему не грозит опасность быть обнаруженным, поскольку окно даже при открытых шторах загораживала японская ширма.

Крякнув, он вскинул ногу и, опершись ступней, распрямился и встал, развернувшись спиной к узкому проему стены красного кирпича между двумя арочными окнами.

Ему доводилось влезать на стены с узкими карнизами, но нечасто.

Сунув ладони под мышки, чтобы их согреть, он повернул шею и заглянул в окно. Японская ширма у окна была длиной около четырех пейсов[5] и состояла из трех створок, для устойчивости развернутых по диагонали в разные стороны. На створке, закрывавшей ему обзор, был нарисован азиатский пейзаж.

Сквозь продольную щель между панелями Арджент мог видеть только блеск медной ванны. Над ее краем клубился пар, поэтому он пару минут подождал, чтобы убедиться, что в ванной никого нет.

Потраченное на ожидание время нервировало. Хотя терпения ему было не занимать. В его деле время значило очень много. Время, необходимое для проникновения в чей-то дом. Время схватить, чтобы задушить или зарезать. Время, чтобы скрыться. А главное, время, которое требовалось его клиентам для производства оплаты. Поэтому он быстро сообразил, что над водой показалась голова Миллисент Ли Кер.

Арджент моргнул. И чего он ожидал? Сказать он не мог. Он действительно не мог вспомнить, чего именно ожидал. И поэтому мозг ответить на этот вопрос не решился. Но не тело.

Его губы сладко свело от воспоминания о ее поцелуе. Кожу согрело тепло ускорившегося кровотока. Галстук и вся одежда сделались тесными. Особенно брюки. Легкие, казалось, разрывались, сжатые грудной клеткой, а дыхание внезапно стало жарким.

Снова. Желание. Непривычное ему, как тепло и доброта.

Никогда прежде он никого так сильно не хотел, как Милли Ли Кер.

Но почему? У него было много женщин. Согласных на все, обученных и необременительных. Одноразовых.

Почему именно она? Почему именно сейчас?

Что в этой актрисе такого, притягивающего и возбуждающего его? И что в ней не так, как у других?

Его безошибочный глаз на детали в значительной степени опирался на выявлении характерных особенностей. Едва нечто попадало в центр его внимания, начинались вычисления, анализ, расстановка приоритетов, а затем следовало точное определение. Вещи, люди, места и события были частью пейзажа и вызывали равное любопытство и эмоциональную амбивалентность. О прекрасных часах он думал так же, как о прекрасной женщине. Оба были любопытными и сложными устройствами, и для их понимания требовались сосредоточенность и точность. Оба служили полезной цели.

И обоих легко сломать.

Однако по какой-то непонятной причине Милли Ли Кер не укладывалась на определенную полочку и не вписывалась в графу классификации. Она слишком… поразительная? Редкая? Интересная?

После провала первой попытки ее убить, прежде всего из-за того совершенно неожиданного поцелуя, Арджент всю ночь следил за ней и восхищался. Как ей удалось им манипулировать с помощь элементарного поцелуя? Почему он замер и уже не смог сжать ее прекрасную шею? И как ей удалось так быстро прийти в себя после их встречи, а он, мужчина, нанятый ее убить, все еще ее вожделел, вспоминая шелковистость ее кожи под своими пальцами?

Всю ночь масса знатных волокит и ухажеров-выскочек соперничали за ее взгляд, слово, улыбку или танец. И она легко их дарила, флиртуя то с одним, то с другим поклонником, словно робкая бабочка, неизменно избегающая сетей.

Он понял, что она мастерица этой уловки. Каждый мужчина рядом с ней чувствовал себя единственным, она же смотрела на них совершенно одинаково. Никогда ни с кем не задерживалась слишком долго. Не говорила слишком много. Не прикасалась больше дозволенного приличием.

За исключением него. Из всех своих поклонников и ухажеров, среди которых одни были красивы, а другие титулованы и богаты, только ему она позволила увлечь себя в темноту. Позволила его ладоням прикоснуться к ее мягкому телу, а губам к ее еще более мягким губам. Почему именно ему? Какой неведомой никому другому магией он ее привлек?

И хотя она лучилась теплотой, каждое ее движение, как и у него, подчинялось строгому расчету. Она была недосягаема, как возлюбленная богиня. Далека, как тропический остров.

А он – темен и холоден, как обитатель ада. Не мог не быть. И сколь бы властно ни манили его к ней, как мотылька, излучаемые ею свет и тепло, он справился и вернулся к себе домой – во тьму.

Милли Ли Кер должна умереть.

Сегодня ночью.

Его холодные размышления заняли слишком много времени. Арджент предположил, что никто так долго не мог оставаться под водой в ванне. Значит, ему пора действовать.

Вытащив из-за голенища длинный, тонкий кинжал, он сунул лезвие между рамами и тихонько провел им, пока тот не уперся в защелку, после чего он легким движением открыл окно. Затем, повернувшись боком, проскользнул в комнату и бесшумно спустился на ковер ванной комнаты. Одновременно закрыл окно и нож. Один из секретов успешного убийства – это экономия движений.

Теперь, когда он оказался внутри, влажное ароматное тепло наполнило его легкие и замешательством разлилось по застывшим членам. Рубашка из тончайшего и мягчайшего полотна раздражала расшалившиеся нервы.

Негоже, если он не справится.

С этим контрактом все с самого начала шло не так, и необходимость сделать работу становилась все более и более настоятельной.

С южной и западной стороны комнаты располагались две двери. Та, что на западной стене, была открыта, на южной – заперта. В свете тусклых ламп, падавшем из-за открытой двери, Арджент увидел ведущий в гостиную коридор. В коридоре все три двери, две на южной и одна на северной стене, были закрыты. Арджент догадался, что двери на юг ведут в спальню, а северная дверь – на второй этаж.

Там жила прислуга. Супружеская пара. Среднего возраста, полные и еле передвигаются. Они не проблема.

В дальней комнате заскрипела половица, и в полной тишине звук показался разрывом пушечного ядра. Арджент спрятался за шелковой ширмой, навострив уши в ожидании шума.

Слабый шорох. Шепот. Вдалеке.

Арджент встал, неслышно ступая, пересек комнату и притаился за дверью в коридор.

Эта маленькая комната примыкала к спальне хозяйки. Большинство женщин устроили бы тут салон или принимали гостей. Милли Ли Кер украсила ее костюмами, нарядами, халатами, париками, сувенирами, большой медной ванной и множеством пузырьков и безделушек в беспорядке расставленных по всем мыслимым поверхностям.

Арджент был рад, что в комнате горела лишь одна масляная лампа, иначе блеск и сверкание всего этого скарба наверняка сбили бы его с толку еще сильнее.

Спустя несколько напоминавших вечность минут дверь комнаты открылась и закрылась, и он услышал приближение женских шагов.

Его действия должны быть быстры и безупречны. Один бросок. Один быстрый, решительный захват шеи на легком выдохе. И она умрет.

Его грудь сжалась, но он безжалостно проигнорировал свое состояние, сделав несколько вдохов, чтобы сконцентрироваться.

И он был как вода, его руки готовы излить смерть.

Прежде нее в комнату вплыл ее запах. Ваниль и лаванда, пьянящими ароматными маслами из ванны. Промельк черной косы на светлой ночной рубашке в тонкой нити света, падавшей сквозь щель между дверными петлями. Еще пять шагов, и она вошла в комнату, оказавшись в пределах досягаемости. Еще три удара сердца. Два. Один.

Он бросился к ней, потянулся к горлу. Одно скручивающее движение. Один захват. Он проделывал это десятки раз. Сотни.

Но… его ладони. Они не слушались. Не скручивали, а обхватывали. Не сжимали, а притягивали. Обнимали, вместо того чтобы убивать?

Она сопротивлялась ему, испуганно вскрикнув, когда он крепко обнял ее сзади, застав врасплох, легко подчинив ее, одной рукой прижимая ее руки к бокам, а другой держа за горло. Он старался не замечать, насколько роскошное и мягкое у нее тело. Какая она чистая и как сладко пахнет, и как ее круглый зад плотно прижимается к его чреслам.

Он почувствовал, как расширилась ее грудная клетка, когда она сделала глубокий вдох, собираясь закричать.

– Только пискни, и я убью того, кто войдет в эту дверь… – угрожающе прошептал он. – Свидетелей я не оставляю.

Из ее рта вырвался тихий плач.

Арджент сделал все возможное, чтобы проанализировать ситуацию, но что-то в его сознании отказывалось работать. Он пытался найти в подсознание решение проблемы, которую сам только что создал. Это прекрасное, мягкое существо дрожало в его объятиях, играло его чувствами и путало его мысли.

Что он, черт возьми, натворил?

Она все еще не видела его, он мог сжать руки на ее шее, и она умерла бы через несколько секунд. Работа будет закончена с единственным небольшим сбоем.

«Можешь сначала ее взять, прямо тут, на мягких коврах. – Подленько нашептывало ему бездушное зло, в котором он жил. – Станешь последним, кто ею насладился».

Арджент зажмурился. Никогда. Он забирал жизни, но ему в голову не приходило взять то, что женщина сама не давала ему просто так.

Или за деньги.

Он сжал зубы от беспомощного отчаяния, когда восставший член уперся в ее бедра.

Что с ним произошло? Что она с ним сотворила?

Женщина снова заплакала, ее тело тряслось от страха, а дыхание лихорадочно участилось.

Арджент не хотел, чтобы она пугалась. Не хотел ее страха. Он хотел, чтобы этот плач прекратился. Его рука легонько сжало ее горло. Что бы ни сделала эта женщина, она не заслуживала запугиваний. Даже таким бесчувственным убийцей, как он. Так почему же он не мог просто сжать руки? Почему она все еще не умерла?

Потому что некогда ее темные глаза горели жизнью. В ее улыбке светилась такая радость, которой большинство взрослых людей жизнь обычно лишает. Потому что… хотя он был безбожником, что-то свыше нашептывало ему, что он не вправе забирать такой свет из мира.

Потому что она поцеловала его, и с этого мгновения, вынужден был признать он, ему никогда больше не быть прежним. Она пробудила в нем то, что, как он считал, умерло в нем навсегда.

Дверь в прихожую открылась.

– Мама? – раздался из темноты слабый голос.

Они оба застыли.

Пол в прихожей скрипнул под ногами ребенка. Еще мгновение, и мальчик их увидит.

«Черт!»

– Пожалуйста, – даже тише, чем приглушенным шепотом выдохнула она. – Делайте со мной, что хотите, но, пожалуйста, не троньте моего сына.

Глава четвертая

Милли не дышала. Еще никогда в жизни она так не молилась. Лишь бы сын остался лежать в постели. Лишь бы…

– Слушайся меня, и я ничего вам не сделаю, – прорычал он ей в ухо.

Она не помнила, как и почему она вдруг оказалась с ним лицом к лицу, пока он не схватил в кулак ее волосы, не повернул за шею и не приблизил свои губы к ее губам. О боже. Она его узнала. Эти губы она узнала бы повсюду.

Она целовала их всего час назад.

Внезапно его ладони легли на ее щеки, большими пальцами сжал ее губы, и те раздвинулись, пустив его язык во влажную прогалину рта.

Она могла его укусить. Выцарапать ему глаза. Врезать коленом между ног, схватить Якоба и с криком выбежать из дома.

Однако от этого мужчины сбежать было невозможно. Это ей стало ясно по тому, как он ее целовал, и по неослабевающей власти рук, когда он ее схватил.

Это были отнюдь не привычные для нее, деликатные, искательные ухватки джентльмена. Или мягкие, искушающие поцелуи, которые она дозволяла возбужденным мужчинам, понятия не имевшим, что означает слово «джентльмен». Это не был жадный, страстный поцелуй накануне вечером.

На сей раз в его губах было что-то дикое. Что-то темное и отчаянное, ошеломившее, казалось, даже его самого. Милли подумалось, что даже в обычных обстоятельствах этот поцелуй потряс бы ее чудовищным напором. Казалось, внутри маньяка что-то сломалось. И она почти услышала этот звук.

Из его горла вырвался стон. Стон удовольствия. Стон агонии.

– Матка? Мама?

Дверь приоткрылась.

– Эй!

Милли отстранилась и удивилась тому, что он это позволил.

Якоб стоял, держась за ручку двери, его медовые волосы были спутаны, на прекрасном маленьком личике застыло выражение удивленного, по-детски невинного отвращения.

– Коханый, – выдохнула она, и ее сердце колотилось так громко, что слышали все в комнате. Однако от страха или от поцелуя, искренне сказать она не могла.

– Я услышал шум, – смущенно проговорил ее сын.

Когда Милли бросилась к Якобу, напавший застыл абсолютно неподвижно, и она безмолвно вознесла благодарственную молитву за то, что он ее отпустил.

– Знаю. Прости. Д-давай пойдем спать.

Отчаянно пытаясь спасти Якоба от злодея, она подхватила малыша и побежала в детскую. Оказавшись в комнате, она усадила мальчика и заперла дверь, прислонилась к ней и постаралась унять панику.

– Кто это был? – Глаза Якоба были широко раскрыты и круглы как у совенка.

Как она могла ответить на этот вопрос? Он был опасный мужчина. Тот, кому вечером она позволила себя поцеловать, тот, кто пришел в ее дом с какой-то одному богу ведомой гнусной целью. И виновата она, она вела себя как блудница и подвергла своего сына опасности.

– Почему он тебя целовал? – спросил сын, не дожидаясь ответа на первый вопрос.

Милли открыла рот, чтобы ответить, терзаясь оттого, что все еще чувствует на губах вкус мужчины. Неужели он ворвался, чтобы приставать к ней? Закончить начатое ими в том углу под лестницей? Изнасиловать ее?

– Это мой отец?

Рука Милли бессильно опустилась на грудь.

– Почему, во имя всего святого, ты так решил? – выдохнула она, потянулась за колокольчиком в комнате Якоба и дважды с паузой позвонила.

Сигнал Джорджу Бримтри об опасности. Он придет с ружьем, и все закончится.

Якоб пошел за ней, когда она проверила замок на двери, отошла и снова его проверила.

– В школе Родни Битон сказал, что матери должны целовать отцов, когда те им прикажут.