Весна народов. Русские и украинцы между Булгаковым и Петлюрой Беляков Сергей

1

Каждый год украинцы отмечали шевченковские дни. Роковины[1]. День рождения и день смерти. 25 и 26 февраля по старому стилю. В церквях служили панихиды по «рабу Божьему Тарасу». Сложился культ Шевченко. Великий кобзарь стал если не национальным божеством, то пророком, как Моисей для еврейского народа. Но православие не запрещает визуального искусства, а потому украинцы охотно приобретали портреты и бюсты Шевченко. Спрос был велик.

Маленький Коля Корнейчуков (спустя годы – писатель Корней Чуковский) считал, будто всякий бюст называется Шевченко[2]. А ведь детство Корнея Ивановича прошло в Одессе задолго до ее украинизации. Этим портретам и бюстам только что не молились. Однажды на шевченковском празднике в Полтаве чиновник Государственного банка по фамилии Орел вышел на сцену, чтобы прочитать стихи. Перед этим он отвесил бюсту Шевченко глубокий поклон[3].

Простые селяне возжигали лампады перед изображениями Шевченко: «Кто был в украинской деревне, тот видел, что почти в каждой хате красуется портрет Шевченко на самом почетном месте, убранный рушниками и квитками (цветами. – С.Б.)»[4].

Об украинской интеллигенции нечего и говорить: проводили литературные вечера, ставили любительские спектакли, читали доклады на торжественных собраниях. В гостиной Леси Украинки висел огромный портрет Шевченко, «украшенный венком из дубовых листьев и вышитым полотенцем»[5].

«Библию ей заменял спрятанный в окованном сундуке “Кобзарь” Шевченко, такой же пожелтевший и закапанный воском, как Библия», – вспоминал Константин Паустовский свою тетю Дозю (Феодосию Максимовну). Она жила в дедовской усадьбе Городище на реке Рось, неподалеку от Белой Церкви. Изредка по ночам она открывала свой «Кобзарь», «читала при свече “Катерину” и поминутно вытирала темным платком глаза»[6].

В селе Прохоривка селяне берегли дуб, под которым Шевченко, бывало, сиживал, любовался прекрасным видом на Днепр и даже сочинил поэму «Мария». В Переяславле показывали старую вербу, посаженную Тарасом Григорьевичем[7].

В память о Шевченко сажали деревья и сами крестьяне, как это было в селе Гуливцы Острожского уезда (на Волыни).

Из донесения помощника начальника Волынского губернского жандармского управления по Новоград-Волынскому, Острожскому, Изяславскому уездам начальнику управления Мезенцову: «…На площади против усадьбы местного священника были посажены несколько деревьев в форме буквы “Т”, что означает первоначальную букву “Тарас”. После посадки деревьев все собрались в дом Григория Загребельного, где был устроен вечер и было прочитано Загребельным несколько произведений Шевченко. По негласным сведениям, под одним из посаженных деревьев зарыта бутылка со списком крестьян, присутствовавших при посадке этих деревьев»[8].

Почти в каждом селе, где бывал Шевченко, находились старики, которые рассказывали о своих встречах с ним, настоящих или воображаемых. На могилу Шевченко тысячами шли паломники. Для «щирого» (искреннего, убежденного) украинца гроб поэта был так же священен, как гроб Господень для пилигрима. Но и образованные русские люди посещали могилу Шевченко или хотя бы видели ее издали: «Впоследствии я бывал на могилах многих великих людей, но ни одна из них не произвела на меня такого трогательного впечатления, как могила украинского кобзаря, – писал Иван Бунин в очерке «Казацким ходом». – <…> И в самом деле, чья могила скромнее и в то же время величественнее и поэтичнее? Сама она – на высоких, живописных горах, далеко озирающих и Днепр, и синие долины, и сотни селений – всё, что только дорого было усопшему поэту. И в то же время как проста она! Небольшой холм, а на нем – белый крест с скромной надписью… вот и всё!»[9]

Могила Шевченко на высоком берегу Днепра поразила юного Валентина Катаева больше, чем даже прекрасная Владимирская горка в древнем Киеве. «…Это было одно из самых сильных впечатлений моего детства, уже в то время переходящего в раннюю юность… – вспоминал Катаев. – На палубе, еще сырой от ночной росы, собрались пассажиры и смотрели на левый[10], высокий берег Днепра, где над холмом виднелся высокий деревянный крест. Папа снял свою соломенную шляпу и сказал голосом, в котором дрожала какая-то глухая струна:

– Дети, снимите шляпы, поклонитесь и запомните на всю жизнь: это крест над могилой великого народного поэта Тараса Шевченко.

Мы с Женей сняли свои летние картузы и долго смотрели вслед удаляющемуся кресту, верхняя часть которого уже была освещена телесно-розовыми лучами восходящего солнца»[11].

2

Разумеется, Шевченко был одним из любимых героев для революционеров – русских, украинских и даже грузинских: «Шевченко боролся за правду, которую более всего ненавидят крепостники всех времен и всех народов»[12], – говорил о нем Николай Чхеидзе, лидер фракции меньшевиков в Государственной думе. Для большевиков, меньшевиков, эсеров Шевченко был чем-то вроде стенобитного орудия, которое при случае легко пустить в ход. Но в начале XX века Шевченко любили и консерваторы, русские и украинские черносотенцы.

И была этому особая причина. Правобережная Украина справедливо считалась опорой Союза русского народа. Один только его почаевский отдел насчитывал 100 000 человек – четверть всех черносотенцев Российской империи[13].

Однажды государь пригласил на прием правых депутатов II Государственной думы. Он остановился перед Шульгиным, подал ему руку и спросил:

«– Кажется, от Волынской губернии все правые?

– Так точно, Ваше Императорское Величество.

– Как это вам удалось?

При этих словах он почти весело улыбнулся. Я ответил:

– Нас, Ваше Величество, спаяли национальные чувства. У нас русское землевладение, и духовенство, и крестьянство шли вместе как русские. На окраинах, Ваше Величество, национальные чувства сильнее, чем в центре…»[14]

На самом деле Василий Витальевич был не совсем точен. Да, национальные чувства на окраинах были сильнее, вот только это были чувства не одних лишь русских. Киевский клуб русских националистов насчитывал перед войной 738 человек. Высокий вступительный взнос (200 рублей) превращал его в элитарное общество. Аналогичные клубы в Чернигове, в Каменец-Подольске (совр. Каменец-Подольский) и представительства Всероссийского национального союза в Полтаве, Кременчуге, Переяславле были тоже немногочисленны. В общем, процент таких высокообразованных и обеспеченных русских националистов и черносотенцев был невелик. Но это лишь верхушка движения. Кем же были 200 000 простых украинских черносотенцев? На этот вопрос ответил сам Шульгин: «Самой многочисленной группой были крестьяне. Это были выборщики от волостей, то есть от хозяев, имевших наделы, и выборщики от крестьян, имевших собственную землю. По национальности они были русские, или, как тогда говорили, малороссияне, по нынешней терминологии – украинцы»[15], – признавал человек, десятилетиями боровшийся против самого слова «украинцы».

Эти украинские селяне в большинстве своем не знали другого языка, кроме украинского. Разве что отставные солдаты говорили на смеси «общерусского языка с местным»[16], то есть на русско-украинском суржике. Остальные знали только родной язык. Поэтому українська мова была «разговорным языком сельских черносотенных организаций»[17]. Агитаторами Союза русского народа были там не московские или киевские журналисты, а сельские священники, в большинстве своем украинцы. Они говорили со своими прихожанами на одном языке и вместе ненавидели своих старинных врагов – поляков-землевладельцев и ростовщиков-евреев. Национальная, религиозная и социально-экономическая вражда тянулась веками.

Русские черносотенцы давали украинским крестьянам и мещанам организацию для противостояния с их традиционными противниками. А черносотенный лозунг «Россия для русских» украинские крестьяне интерпретировали по-своему: отобрать землю у поляков-землевладельцев и поделить ее между собой[18]. Дело зашло так далеко, что на деятельность Союза русского народа посыпались жалобы в департамент полиции и Святейший синод[19].

Доставалось и евреям. На Киевщине черносотенцы распространяли антисемитские прокламации, написанные на украинском. Селян «подстрекали против евреев и призывали их вспомнить времена Зализняка и Гонты»[20], вождей Колиивщины – антипольского и антисемитского восстания 1768 года.

Украинские хлеборобы в «домотканых свитках с самодельными пуговицами и застежками» были главной ударной силой черной сотни, ее основным избирателем. Православные священники не русифицировали свою паству и не боролись с этнографическими особенностями украинцев. Напротив, когда архимандрит Виталий (Максименко), председатель почаевского отдела Союза русского народа, был удостоен приема у императора, он вручил царю подарок для царевича Алексея: украинскую «белую шерстяную свитку и такую же шапку»[21].

«В определенной мере про “Союз русского народа” в Украине можно с полным основанием говорить как про монархический, имперский, панславистский и консервативно-христианский вариант украинского национального движения»[22], – пишет современный украинский историк Климентий Федевич. В этом секрет успеха черносотенцев в Киевской, Волынской, Подольской губерниях – самых украинских, наименее русифицированных.

На выборах в III Государственную думу крайне правые добивались успеха именно на Западной Украине. Чем дальше на восток, тем меньше у них было депутатов. В Харьковской губернии они получили только три мандата из десяти, зато в Киевской – 13 из 13! Полной победой черносотенцев завершились выборы в Подольской и Волынской губерниях[23]. И в IV Думе крестьяне с Правобережной Украины становились «крайне правыми» или «националистами».

Тарас Шевченко, любимый поэт этих украинских крестьян, оказался ко двору и русским ультраправым. Уже не одно поколение выросло на его кровавых «Гайдамаках», поэме об украинском восстании против поляков и евреев:

Недаром лидер черносотенного союза имени Михаила Архангела Владимир Пуришкевич заявил: Шевченко «во многих смыслах являлся лицом, которое разделяло наши политические воззрения»[24]. «Почаевские известия» напечатали большой портрет автора «Кобзаря» с подписью «Тарас Шевченко. Самый знаменитый малороссийский стихотворец»[25]. Некто Н.Ворон сочинил стихотворение, начинавшееся словами «Реве та стогне жид проклятый»[26], таким образом перефразируя шевченковские строки: «Реве та стогне Дніпр широкий». Стихи Шевченко появлялись «на страницах черносотенных изданий для украинского селянства»[27].

Это в наши дни о Шевченко в России часто судят по пересказам украинского журналиста Олеся Бузины[28]. В начале XX века русские националисты охотно читали Шевченко. Пуришкевич цитировал его «Вiдьму» с трибуны Государственной думы. Цитировал по-украински, хотя и русские переводы в те времена были. Архиепископы Антоний (Храповицкий) и Евлогий (Георгиевский) знали многие стихи из «Кобзаря» наизусть. Трудно поверить, но злейший враг украинского национального движения (в его терминологии – мазепинского) Анатолий Савенко посетил могилу великого кобзаря и даже оставил в книге посетителей свою запись: «До батьки Тараса»[29].

Неудивительно, что Шевченко был в числе самых издаваемых поэтов дореволюционной России. Общий тираж «Кобзаря» достиг 200 000[30]. Министерство народного просвещения разрешило переводы из «Кобзаря» «для распространения в библиотеках “низших” учебных заведений и бесплатных народных библиотеках». «Кобзарь» был дозволен для чтения и солдатам Русской императорской армии. Сочинения Шевченко «регулярно исполнялись на концертах православных церковных епархиальных училищ»[31].

Положение дел начало меняться незадолго до мировой войны, как раз накануне столетнего юбилея Шевченко. Архимандрит Антоний из Киево-Печерской лавры назвал Шевченко «безбожником, кощунником, наглым отрицателем и порицателем всего того, что дорого для честных русских людей» и призвал начальство запретить сооружение памятника[32]. Категорически против памятника Шевченко выступил и архиепископ Никон (Рождественский), председатель Издательского совета при Святейшем синоде и почетный председатель вологодского отдела Союза русского народа. Он назвал сочинения Шевченко «хитромудрым способом отравления души малорусского народа», «бредом вечно пьяного», «безнравственным», «кощунственным» и переполненным «ругательствами и оскорблениями царской власти, православной веры»[33]. Чем объяснить такую неожиданную перемену? Историк Климентий Федевич, автор монографии «За Веру, Царя и Кобзаря», полагает, что поворотным пунктом стал выход в России в 1907 году практически всех основных сочинений Шевченко, без обычных для российских изданий цензурных изъятий. Прежде за бесцензурным «Кобзарем» надо было ехать в австрийские Черновицы (совр. Черновцы) или во Львов[34]. Теперь же и россиянин мог прочитать про москаля, что раскапывает священные могилы-курганы на украинской земле («Розрита могила»), про Петра I и Екатерину II, что «распяли» и «доконали» несчастную Украину («Сон»), и про еще одного ее «ката» (палача) – царя Николая I («Кавказ»).

Разумеется, бесцензурного «Кобзаря» прочитали в первую очередь украинцы. Он их, по всей видимости, совсем не разочаровал. Русские же были потрясены и возмущены[35]. Хуже того, в стихах Шевченко увидели идеологию для украинского сепаратизма, мазепинства.

3

А между тем приближался столетний юбилей поэта. Его хотели отметить особо. К празднику готовились в Харькове и Полтаве, в Николаеве и Херсоне, в Елизаветграде и Екатеринославе, и даже в Гродно, Варшаве, Петербурге. В Чернигове собирались издать альбом репродукций, ведь Шевченко был не только поэтом, но и художником. В Москве решили провести научный симпозиум. С докладами должны были выступить академик Федор Корш, приват-доцент Московского университета Владимир Пичета и молодой журналист, тогда мало кому известный Симон Петлюра.

Но центром празднования должен был стать древний и прекрасный Киев. В киевских храмах отслужат панихиды по «рабу Божьему Тарасу», в городском театре пройдет юбилейное собрание. В честь Шевченко предложили переименовать Бульварно-Кудрявскую улицу и, самое главное, наконец-то заложить ему в Киеве памятник. Деньги на памятник собирали уже несколько лет. По три копейки, по пять, десять, пятнадцать, двадцать, пятьдесят. Кто мог – жертвовал больше. За пожертвования давали квитанции. Пусть украинец гордится, что принял участие в замечательном деле. Пусть детям своим покажет квитанцию, пусть дети, когда вырастут, покажут ее внукам.

Руководство комитетом по сооружению памятника взял на себя киевский городской голова, действительный тайный советник Ипполит Николаевич Дьяков. Русский дворянин, он умел ладить и с украинцами[36]. Именно при Дьякове великий украинский актер и режиссер Микола Садовский открыл в Киеве первый стационарный украинский театр.

Закладку памятника запланировали на 25 февраля. Но уже в первых числах февраля в Министерстве внутренних дел Дьякову, который как раз был в Петербурге, заявили, что «никаких торжеств, посвященных памяти Шевченко, допущено не будет»[37]. Стало ясно, что юбилей обернется всероссийским политическим скандалом.

Анатолий Савенко, популярный киевский журналист, депутат Государственной думы, сравнил предстоящий праздник Шевченко с государственным преступлением. Грузный мужчина в пенсне, в дорогом костюме, с часами на толстой золотой цепочке, он не уставал клеймить мазепинцев. А мазепинцем или их пособником считался всякий, кто признавал существование украинского языка и украинского народа. На стороне Савенко был весь респектабельный Киевский клуб русских националистов. Правда, протестовали не против юбилея Шевченко вообще, а лишь против его политизации: «Из шевченковских торжеств будет сделана попытка демонстративного роста украинского сепаратизма с целью показать, что всё население Малороссии уже проникнуто стремлением к осуществлению идеалов Шевченко, т. е. к отторжению от Российской империи всей Малороссии, которая по планам Шевченко должна иметь “самостийное существование”»[38]. Из Киева в Петербург приезжали «союзники» (члены Союза русского народа), убеждали правительство запретить шевченковские торжества.

Власть откликнулась. Министр внутренних дел Н.А.Маклаков направил циркуляр, запрещавший «публичные чествования малороссийского писателя Тараса Шевченко». Попечитель Киевского учебного округа, известный антиковед А.Н.Деревицкий направил свой циркуляр директорам гимназий и народных училищ, рекомендуя не допускать «распространения тенденциозной украинской юбилейной литературы», не прерывать занятий и не разрешать «учащимся принимать участие в юбилейном чествовании памяти названного поэта»[39].

Святейший синод дал духовенству довольно-таки лукавую и двусмысленную рекомендацию. Не запрещая поминовение «раба Божия Тараса» (это просто невозможно, ведь Шевченко никогда не отлучали от церкви), Синод замечал, что «…прямое и деятельное участие православного духовенства в чествовании может быть ложно истолковано и поэтому было бы неудобно»[40]. Попытка избежать скандала, как это часто бывает, скандал только спровоцировала. Осторожную формулировку восприняли как запрет служить панихиду по Шевченко, что возмутило множество людей, от кадетов и трудовиков в Думе до украинских селян, мещан, интеллигентов.

События развивались стремительно. В Петербурге как раз шла очередная сессия Государственной думы, вопрос о юбилее Шевченко обсуждали на пяти заседаниях – 11, 12, 19, 26 февраля и 5 марта. Левые – от социал-демократов до кадетов – опротестовали циркуляр Маклакова как противозаконный. Среди первых под депутатским запросом свою подпись поставил Александр Федорович Керенский, в то время депутат от фракции трудовиков. Депутат Родичев, лучший оратор кадетов, стыдил власть, переходя от справедливого возмущения к патетическим угрозам: «…малороссам Шевченко дорог не меньше, чем полякам Мицкевич и чем нам Пушкин. Представьте себе, что вам бы запретили праздновать столетие Пушкина <…>. Недостойно существование той страны, где гражданин говорит не на языке родной своей матери, а должен говорить на чужом ему языке; недостойно существование гражданина в той стране, где ему запрещают свободное поклонение той истине, тем людям, к которым лежит, пламенеет его сердце. По благороднейшим чувствам бьет правительство, и с ними оно борется»[41].

Пуришкевич (от крайне правых) и Савенко (от националистов) поясняли: дело не в Шевченко, а в сепаратистах-мазепинцах, которые сделали его своим знаменем. Пусть «чествование поэта-лирика» не превращается в «политическую манифестацию»[42].

Но всё шло именно к политической манифестации. Накануне юбилея в университете Св. Владимира, в политехническом и коммерческом институтах, на Высших женских курсах появились листовки на русском, украинском и польском. В них некий Коалиционный совет высших учебных заведений призывал начать политическую забастовку:

«Пусть Шевченковский день станет днем революционного протеста против политики всеобщего душительства и изгнивающих форм современного бюрократического режима.

Долой национальный гнет, и да здравствует автономия каждой национальности!

Да здравствует вторая российская революция! Да здравствует социализм!»[43]

Власти тоже готовились встретить юбилей «великого кобзаря». Центр города заняли усиленные наряды полиции, конные стражники, а на площадях и перекрестках стояли казаки[44].

4

Утром 25 февраля аудитории опустели[45]. В политехническом институте с утра еще читали лекции немногочисленным слушателям, но к 12:00 в институте ни одного студента не осталось. Большую часть лекций на Высших женских курсах пришлось отменить, потому что некому было их слушать. Зато настоящее столпотворение было в коммерческом институте. Аудитории и там пустовали, но студенты, собравшись в коридоре и на лестницах, запели «Вечную память» Тарасу Шевченко.

Вместо занятий студенты и курсистки, в массе своей безбожники, пошли в церковь, от которой прежде шарахались как чёрт от ладана. В Софийском соборе они потребовали отслужить панихиду по Шевченко, однако настоятель им отказал. Тогда молодежь отправилась на Бибиковский бульвар к Владимирскому собору. Служба там давно окончилась, и девицы и молодые люди, не найдя никого из служителей, запели «Вечную память». Заупокойная молитва звучала как «Марсельеза» или «Варшавянка». Собор не вместил всех манифестантов, оставшиеся на площади студенты и курсистки тоже пели «Вечную память» – до тех пор, пока не явилась полиция. Некоторых арестовали, но большинство двинулось к городскому театру, а оттуда по Владимирской улице снова на Софийскую площадь. Манифестанты перемешались с уличной толпой, на время дезориентировав полицию и прибывших ей на помощь донских казаков. Полицейским приходилось ориентироваться по слуху: они бросались туда, где слышалось пение «Вечной памяти». Казаки «галопом пустили коней по тротуарам, избивая людей нагайками», – сообщал корреспондент львовской газеты «Дiло»[46].

С Владимирской студенты переместились на Прорезную, на Пушкинскую, Фундуклеевскую, затем на Крещатик.

Около трех часов пополудни на углу Крещатика и Прорезной появился новый противник шевченковцев – студент Владимир Голубев со своими соратниками из монархического общества «Двуглавый орел».

Владимир Голубев – одна из самых ярких фигур Киева тех лет, сын Степана Тимофеевича Голубева, профессора Киевской духовной академии, известного историка церкви, действительного статского советника и члена-корреспондента Академии наук. Профессор был известен как человек правых взглядов, и это еще мало сказано[47]. Владимир, высокий молодой человек с небольшими усиками, подстриженными на военный манер, был одноклассником Михаила Булгакова, по убеждениям тоже правого. Оба поступили в Киевский университет: Булгаков – на медицинский факультет, Голубев – на юридический. Но общественная жизнь интересовала Голубева явно больше академической. Он издавал черносотенную газету, ходил на митинги, вступал в потасовки с грузинами, «жидами», социалистами и мазепинцами. Человек неуравновешенный, экспансивный, даже экзальтированный, он прославился на всю Россию во времена печально известного «дела Бейлиса». Разумеется, Голубев был убежден, будто Мендель Бейлис убил Андрюшу Ющинского, чтобы использовать его кровь для ритуалов талмудического иудаизма.

Корреспондент «Русского слова» описывал соратников Голубева как «студентов-союзников»[48], окруженных «бандой мальчишек-оборванцев»[49]. Правые называли их «орлятами». «Орлята» затянули «Спаси, Господи, люди твоя» и дошли до памятника Столыпину на Думской площади, где Голубев развернул трехцветное национальное знамя и произнес речь против «жидов» и «сепаратистов-мазепинцев». Совершенно дезориентированные полицейские знамя у Голубева отобрали, а его «орлят» оттеснили за здание городской думы, но арестовывать не стали.

Утром 26 февраля, в годовщину смерти поэта, толпа «шевченковцев», что «собралась совсем стихийно», пришла к Софийскому собору. На дверях храма висело сообщение, что панихиды не будет. Тогда «люди пришли в негодование. Русская революционная молодежь и “кавказцы”[50] (главным образом грузины. – С.Б.) начали подбивать публику к протесту»[51]. В тот же день – очевидно, несколько позднее – демонстранты собрались у костела на Большой Васильковской улице и потребовали, чтобы уже католики отслужили панихиду по Шевченко, но католики отказались – то ли испугались ссориться с властями, то ли ксёндзу довелось прочитать шевченковских «Гайдамаков» или «Тарасову ночь».

На Фундуклеевской у городского театра встретились «шевченковцы» и «орлята». Голубев и его сторонники запели «Спаси, Господи, люди твоя!». Им ответили свистом и пением «Вечной памяти». Если верить самому Голубеву, то «шайка негодяев» (очевидно, всё тех же мазепинцев и «жидов») кричала «Долой Россию, да здравствует Австрия!»[52].

Казаки и полицейские явно не поспевали за происходящим. Толпу разгоняли, но она снова собирались. Несколько раз начиналась драка. Голубев опять поднял национальный флаг, но мазепинцы флаг у него отобрали и порвали. Голубев нанес противникам ответный удар: «орлята» достали большой портрет Шевченко, бросили его на землю и начали топтать. «Затем портрет прикрепили к экипажу и наносили изображению поэта удары по лицу»[53].

Юбилей Шевченко, таким образом, завершился порванным портретом юбиляра и разорванным государственным флагом[54].

5

Власть не хотела скандала, власть хотела тишины. Но всё случилось иначе. Недаром депутат Родичев назвал происходящее вокруг юбилея Шевченко «национальным бесстыдством»[55].

Лидер украинских национал-демократов (главной украинской партии в Австро-Венгрии) Кость Левицкий выступил с протестом против запрета в России публично отмечать юбилей Шевченко, а Русский народный союз, объединявший русинов-украинцев США, направил американскому президенту Вудро Вильсону свой протест против запрещения праздновать юбилей Шевченко «на российской Украине»[56]. О реакции президента, впрочем, ничего не известно.

Зато реакция в России и в среде русских эмигрантов была необычайной. Кадеты, трудовики, социал-демократы без устали ругали правительство за неспособность решить украинский вопрос. Громы и молнии метал старый народник Владимир Дзюбинский[57]. Сам этнический украинец, он был готов «при всяком удобном случае защищать украинство»[58].

В.И.Ленин просто ликовал, едва сдерживал свою радость: «Запрещение чествования Шевченко было такой превосходной, великолепной, на редкость счастливой и удачной мерой с точки зрения агитации против правительства, что лучшей агитации и представить себе нельзя. Я думаю, все наши лучшие социал-демократические агитаторы против правительства никогда не достигли бы в такое короткое время таких головокружительных успехов»[59]. Эту речь Ленин написал для большевика, депутата Государственной думы Григория Петровского[60], который, как уроженец Украины, должен был произнести ее с трибуны[61].

Но хуже был раскол в рядах русских и украинских правых. Западноукраинские крестьяне-депутаты, правые и националисты, прежде дисциплинированно голосовали, поддерживали своих лидеров (Пуришкевича, Савенко, Шульгина). Но сказать слово против «батьки Тараса» они не хотели и не могли. Любовь к Шевченко, не только поэту, но и символу родной Украины, была выше партийной или фракционной дисциплины: «Кто был на могиле Шевченко, тот видел, как крестьяне массами идут на могилу, чтобы поклониться праху любимого поэта, тот видел, как эти посетители на могиле с обнаженными головами поют и читают произведения Шевченко, с каким благоговением они ведут себя в этой светлице, где висит портрет Шевченко. <…> Так ведут себя только в молитвенных домах…»[62] – взволнованно говорил депутат Петр Мерщий, украинский крестьянин с Киевщины. После юбилея Шевченко Мерщий покинул фракцию русских националистов, к которой принадлежал с 1912 года. Событие не столь важное, но символическое. Пройдет всего три с небольшим года – и Правобережная Украина из оплота русских ультраправых превратится в центр украинского национализма.

1

В шевченковские дни 1914-го стояла прекрасная погода. В Киеве было тепло и солнечно. В марте разливался Днепр. «Стоило только выйти из города на Владимирскую горку, и тотчас перед глазами распахивалось голубоватое море, – вспоминал Константин Паустовский. – Но, кроме разлива Днепра, в Киеве начинался и другой разлив – солнечного сияния, свежести, теплого и душистого ветра. На Бибиковском бульваре распускались клейкие пирамидальные тополя. Они наполняли окрестные улицы запахом ладана. Каштаны выбрасывали первые листья – прозрачные, измятые, покрытые рыжеватым пухом»[63].

В XVIII веке Киев был приграничной крепостью. Начало XIX века встретил польско-еврейско-малороссийским местечком, которое гордо хранило традиции архаичного магдебургского права.

Меняться Киев начал при императоре Николае I, когда за благоустройство города взялись гражданский губернатор Иван Иванович Фундуклей и военный губернатор Дмитрий Гаврилович Бибиков. Прежде всего срыли оборонительные валы, давно потерявшие свое значение. На их месте появились новые улицы – Владимирская, Михайловская, Житомирская, Бульварно-Кудрявская. Сквозь еще не разрушенный земляной вал одной из первых прорезали улицу, соединившую Большую Владимирскую с Крещатиком. И хотя официально она называлась сначала Мартыновской, а потом Васильчиковской (в честь еще одного генерал-губернатора, что продолжил дело Бибикова и Фундуклея), но в народе эту улицу назвали Прорезной. Название прижилось настолько, что попало даже на вполне официальные карты города. Крещатик из винокуренной слободы стал главной улицей города, которую начали застраивать красивыми трех-четырехэтажными зданиями. Александровская улица соединила Печерскую крепость с Подолом. На Театральной площади открыли первый в городе фонтан. Он не только украшал Киев, но и служил резервуаром воды для городских пожарных. К началу XX века центр города замостили камнем.

Еще при Бибикове через Днепр решили перекинуть каменный мост и пригласили для этой цели лучших в Европе специалистов – британцев. Проект величественного моста в стиле английской готики разработал Чарлз Виньоль, цепи и металлические балки для моста заказали в Бирмингеме. Николаевский цепной мост длиной 776 метров и шириной 16 метров (семь с половиной саженей) был одним из крупнейших в Европе того времени.

На улицах появились омнибусы, их сменила городская конка, по Крещатику ходил паровой трамвай, который, впрочем, не оправдал надежд: слишком медленный и не приспособлен к холмистому рельефу города. В 1892 году в Киеве пустили первый в России и второй в Европе электрический трамвай. А к 1914 году в городе было уже двадцать общегородских трамвайных линий, не считая еще нескольких частных на окраинах города: в Демиевке, на Брест-Литовском шоссе, в левобережной Дарнице. Мало того, городские власти накануне мировой войны решили открыть и автобусное сообщение, для чего закупили девять новых машин. Но этот вид транспорта себя не оправдал – за год все автобусы вышли из строя. Зато успешно действовала другая техническая новинка – бензотрамвай. Одна линия проходила по цепному мосту, соединяя Киев с левобережным предместьем. Другая шла по Русановскому мосту в еще одно левобережное предместье – Дарницу.

Город освещали несколько тысяч керосиновых и газовых фонарей. С газовой компанией городская дума заключила контракт на пятьдесят лет, но недооценила стремительность технического прогресса. В начале XX века газовые фонари морально устарели, ведь появились фонари электрические. Пришлось найти такой выход: до двенадцати ночи центр города освещали электрические фонари, с двенадцати до двух часов – газовые. На окраинах доживали свой век две с половиной тысячи керосиновых фонарей.

В начале XX века дома строили уже в шесть или семь этажей. В новых домах были канализация и водопровод, причем воду брали из артезианских скважин, а не из Днепра. Поэтому Киев избавился от эпидемий холеры намного раньше, чем Санкт-Петербург, снабжавшийся невской водой, отнюдь не кристально чистой.

Железная дорога Лозовая—Полтава—Киев связала город с Донбассом, Киев—Коростень—Ковель – с Волынью. На Подоле построили новую киевскую гавань, названную в честь Николая II. Появлялись современные предприятия: машиностроительные и механические заводы, кирпичные, мукомольные, пивоваренные, табачные заводы и фабрики, кондитерская фабрика, сахарорафинадный завод в Демиевке, – но почти все сравнительно небольшие. Киев, в отличие от, скажем, Юзовки или Макеевки, был не столько промышленным, сколько торговым, финансовым, университетским городом. К 1917 году население Киева достигло полумиллиона.

2

Перед мировой войной Киев был благоустроенным, богатым и веселым городом. В летних кафе подавали кофе с мороженым, в знаменитой кондитерской Балабухи торговали дорогими конфетами и сухим киевским вареньем (род цукатов), что славилось тогда по всей России: «В коробке лежала конфета, похожая на розу, она пахла духами»[64], – писал Илья Эренбург. К тому же Киев был городом университетским, хотя атмосфера прекрасного, полного соблазнов города вряд ли способствовала академическим успехам: «…некогда было учиться – все гуляли… Ходили в театр, “Фауста” слушали раз десять, <…> часто заходили в кафе на углу Фундуклеевской», – вспоминала Татьяна Лаппа, первая жена Михаила Булгакова[65].

Люди победнее покупали в «маленьких грязных лавочках» французские булки, халву и конфеты. Александр Вертинский вспоминал, как покупал их в одной из лавок на всё той же Фундуклеевской. Хозяин лавки, глубоко верующий старик, старообрядец, держал там множество лампад, которые то и дело гасли. Он заправлял их «новыми фитильками, а потом, отерев руки о фартук, отпускал покупателям товар»[66]. Поэтому еда в этой лавке пахла лампадным маслом, да еще и керосином. Но ничего, покупали и ели. В Киеве жили сытно. Умереть с голоду там было почти невозможно, благо Киево-Печерская лавра бесплатно кормила всех желающих постным борщом и черным хлебом: «А за три копейки можно было купить пирог. Большой пирог! <…> Что за дивный вкус был у пирогов! Одни были с горохом, с кислой капустой, другие – с грибами, с кашей, душистые, теплые, на родном подсолнечном масле. <…> Одного такого пирога было достаточно, чтобы утолить любой голод»[67].

По численности населения Киев занимал пятое место, уступая Петербургу, Москве, Варшаве и Одессе, а вот по площади – третье (после Петербурга и Москвы). Огромные пространства занимали парки, скверы, сады – Пушкинский сад (59 десятин), Ботанический (25 десятин), сады на берегу Днепра (45 десятин) и еще многие: «Я знал каждый уголок огромного Ботанического сада, с его оврагами, прудом и густой тенью столетних липовых аллей, – вспоминал Константин Паустовский. – Но больше всего я любил Мариинский парк в Липках около дворца. Он нависал над Днепром. Стены лиловой и белой сирени высотой в три человеческих роста звенели и качались от множества пчел. Среди лужаек били фонтаны.

Широкий пояс садов тянулся над красными глинистыми обрывами Днепра – Мариинский и Дворцовый парки, Царский и Купеческий сады»[68].

Но эти перемены принесли городу не только пользу. Одной рукой городские и губернские власти разбивали новые парки, другой – безжалостно вырубали старые, украшавшие город еще со времен малороссийских гетманов или даже польских воевод. Новый элитный район Липки, застроенный роскошными и комфортабельными особняками, создали на месте знаменитой некогда липовой рощи. Рощу вырубили. При губернаторе Анненкове точно так же вырубили аллею «рослых и стройных тополей». Не жалели деревьев, не жалели и людей. Николай Лесков вспоминал «бибиковские доски», что висели на стареньких домиках и хатах: «На каждой такой доске была суровая надпись: “Сломать в таком-то году”»[69]. «А между тем эти живописные хаточки никому и ничему не мешали», – замечал Лесков. С явной ностальгией вспоминал он и былых жителей «хаточек», в особенности запомнились ему «бессоромние дівчата», составлявшие любопытное соединение городской, культурной проституции с казаческим простоплетством и хлебосольством. К этим дамам, носившим не европейские, а национальные малороссийские уборы, или так называемое простое платье, добрые люди хаживали в гости со своею «горшкою, с ковбасами, с салом и рыбицею», и «крестовские дівчатки» из всей этой приносной провизии искусно готовили смачные снеди и проводили со своими посетителями часы удовольствий «по-фамильному»[70].

О прошлом жалели старики, жалели местные жители, киевские старожилы. Зато на приезжих Киев производил ошеломляющее впечатление. Юный Валентин Катаев приехал в Киев не из глухой провинции. Родная Одесса, переживавшая экономический расцвет (расцвет культурный был тоже не за горами), была тогда и больше, и богаче. Но Киев ее затмил сразу же, с первого взгляда.

Из книги Валентина Катаева «Разбитая жизнь, или Волшебный рог Оберона»: «Сначала мы заметили на высоком берегу белые многоярусные колокольни с золотыми шлемами Киево-Печерской лавры. Они тихо и задумчиво, как монахи-воины, вышли к нам навстречу из кипени садов, и уже больше никогда в жизни я не видел такой красоты, говорящей моему воображению о Древней Руси, о ее богатырях, о пирах князя Владимира Красное Солнышко, о подвигах Руслана, о том сказочном мире русской истории, откуда вышли некогда и мои предки, да, в конечном счете, и я сам, как это ни странно и даже жутко вообразить.

Папа снял шляпу, оставившую на его высоком лбу коралловый рубец, скинул пенсне, и, вытирая носовым платком глаза, сказал нам, что мы приближаемся к Киеву, и назвал его с нежной улыбкой, как родного, как своего прапращура:

– Дедушка Киев»[71].

1

За полторы тысячи лет своей истории Киев был городом полян-русичей, служил столицей польского воеводства, едва не превратился в еврейское местечко, а к началу XX века стал русским городом, хотя там жило немало евреев, украинцев, поляков, немцев.

На 100 коренных киевлян приходилось 250 приезжих. Это были и украинцы из поднепровских сёл, и евреи из местечек «черты оседлости», и великороссы – переведенные на службу в Киев чиновники, квалифицированные рабочие, приехавшие трудиться на военном заводе «Арсенал», а также студенты и гимназисты, что решили учиться в одном из лучших университетских городов империи.

Известная нам семья Голубевых происходила из Пензенской губернии. Николай Чихачёв – председатель Киевского клуба русских националистов[72], депутат Государственной думы и бывший киевский вице-губернатор – был родом с Тамбовщины. Предшественник Чихачёва на посту председателя Киевского клуба русских националистов Василий Чернов, знаменитый в свое время врач-инфекционист, тоже родился и вырос вдалеке от Украины. В киевском университете Св. Владимира тридцатисемилетнему доктору предложили место профессора на кафедре. Позднее он возглавит Киевский бактериологический институт. Тимофей Флоринский – профессор университета Св. Владимира, византинист и филолог-славист, ученик Ламанского – родился, вырос, окончил университет в Санкт-Петербурге. Михаил Булгаков родился в Киеве, но его родители, Афанасий Иванович Булгаков и Варвара Михайловна Покровская, – приезжие, оба родом из Орловской губернии. Знаменитый дом на Андреевском спуске, 13, как известно, Булгаковым не принадлежал, они были там лишь постояльцами. Но Михаилу Афанасьевичу Киев стал родным, Украина – нет.

Приезжим был и Александр Иванович Куприн. Уроженец Пензенской губернии, воспитанный в Москве, он был настоящим русским человеком, великороссом. Куприн окончил в Москве Александровское военное училище, в чине подпоручика служил в 46-м Днепровском полку, что был расквартирован в Подольской губернии. Выйдя в отставку, Куприн переселился в Киев, где стал печататься в местных газетах. В «Киевском слове» выходят «Бенефициант», «Ханжушка», «Доктор», «Святая любовь». В «Киевлянине» – «Вор», «В зверинце», «Студент-драгун», «Лжесвидетель», «Днепровский мореход». Печатала Куприна и житомирская «Волынь». Многие из этих рассказов входят в цикл «Киевские типы». Киевские, но не украинские. Украинские мотивы у Куприна надо искать едва ли не с лупой. И даже самый «украинский» его рассказ, «Олеся», не что иное, как история романтической любви в экзотических для русского человека декорациях украинского Полесья.

Анна Андреевна Горенко как будто не была Украине чужой. Но родилась она в космополитичной Одессе. Анне не было и года, когда семья переехала в Павловск, а еще через пару лет – в Царское Село. Она воспитывалась в русском городе, в преимущественно русской среде, училась в царскосельской Мариинской женской гимназии. Она вернется на Украину уже взрослой девушкой. Поступит в гимназию на Фундуклеевской, затем там же, в Киеве, – на Высшие женские курсы. Гимназия понравилась ей гораздо больше царскосельской. Последнюю Ахматова называла просто бурсой.

Именно в Киев приедет Николай Гумилев, после поэтического вечера пригласит Анну пить кофе в гостиницу «Европейская» и там сделает предложение. Обвенчаются они тоже на Украине – в Николаевской церкви Никольской слободки. Тогда это была еще Черниговская губерния, а сейчас – часть Левобережного массива, одного из районов Киева. Но Ахматова не полюбила ни Украины, ни Киева: «…я вечная скиталица по чужим грубым и грязным городам, какими были Евпатория и Киев»[73], – писала она Гумилеву еще в марте 1907 года. Двадцать два года спустя Ахматова говорила Лидии Чуковской: «У меня в Киеве была очень тяжелая жизнь, и я страну ту не полюбила и язык… “Мамо”, “ходимо”, – она поморщилась, – не люблю»[74].

Еще в 1904 году в Киеве издали сборник Леси Украинки «На крыльях песен». Леся Украинка находилась на вершине славы, ее редкие публичные выступления встречали овацией. Но Ахматова просто не заметила ни сборника, ни саму Лесю Украинку. Это для нее был какой-то параллельный мир.

Почему у поэта не возникло интереса к певучему украинскому языку, к украинской литературе, к украинскому театру, который был популярен и у русской публики? Возможно, тут была особая причина. В это время завершалась мучительная история ее неразделенной любви к студенту восточного факультета Санкт-Петербургского университета Владимиру Голенищеву-Кутузову[75]. К тому же она боялась, что умрет от скоротечной чахотки, как ее сестра Инна: «…я давно потеряла надежду. Живу отлетающей жизнью так тихо, тихо»[76], – писала Анна в марте 1907 года.

Но обратим внимание вот на что. Создавая миф о себе самой, Ахматова находила знатных предков: Чингизидов и лично хана Ахмата, правителя Золотой Орды. Это была только легенда. В предки она записала и греков, хотя оснований для этого было еще меньше. А вот украинцев Ахматова «забраковала» и свою настоящую фамилию Горенко старалась лишний раз не упоминать.

Совсем другое дело Константин Паустовский. Он родился в Москве, но детство и юность провел в Киеве, окончил Первую киевскую гимназию. Дед будущего писателя, Максим Егорович, был настоящим украинцем. «Маленький, седой, с бесцветными добрыми глазами», Максим Егорович считал себя потомком грозного гетмана Петра Сагайдачного. Того самого гетмана, что прославился морскими набегами на турецкие города, чуть было не погубил все Московское царство в 1618 году, восстановил православную Киевскую митрополию и спас Речь Посполитую от османского нашествия. Доказательством столь знатного происхождения Паустовских считали хранившиеся у деда семейные реликвии: «Пожелтевшую, написанную по-латыни гетманскую грамоту – “универсал”, медную печать с гербом…»[77]

Тихий Максим Егорович в молодости привез с турецкой войны жену-турчанку. Выйдя в отставку, стал чумаком. Чумаки были характернейшим для Украины явлением. Они возили из Крыма на Украину соль и сушеную рыбу. У них были свои традиции, свой фольклор, свои чумацкие песни. Слушал эти песни и юный Константин Паустовский. Слушал он и казацкие думы, и рассказы о славном кровавом прошлом запорожских козаков, о войнах с ляхами, о гайдамаках. Искусство кобзарей и бандуристов в те времена уже приходило в упадок. Этнографы с трудом находили настоящих мастеров, вроде кобзаря Гончаренко, которого записывала на фонограф сама Леся Украинка. Но в малороссийских городках, местечках и даже в самом Киеве встречались музыканты попроще – лирники. Не было базара, где не сидел бы в тени под тополем какой-нибудь лирник. В его холщовой торбе «были спрятаны хлеб, лук, соль в чистой тряпочке, а на груди висела лира. Она напоминала скрипку, но к ней были приделаны рукоятка и деревянный стержень с колесиком.

Лирник вертел рукоятку, колесико кружилось, терлось о струны, и они жужжали на разные лады, будто вокруг лирника гудели, аккомпанируя ему, добрые ручные шмели»[78].

Как отличается этот взгляд на Украину от ахматовского или даже купринского!

А ведь кроме родичей-украинцев были у Константина и родичи-поляки. Его польская бабушка Викентия Ивановна «всегда ходила в трауре и черной наколке. Впервые она надела траур после разгрома польского восстания в 1863 году и с тех пор ни разу его не снимала»[79]. Отправляясь в Ченстоховский монастырь поклониться чудотворной иконе Богородицы, она взяла с собой и внука и строго-настрого запретила ему говорить там по-русски.

Между тем Константин Паустовский не стал ни украинцем, ни поляком. Русское влияние в его жизни оказалось сильнее. В десять лет, еще до поступления в гимназию, Константин приехал под Брянск, в глухую, лесистую часть тогдашней Орловской губернии. Там он увидел настоящую русскую природу, именно ее он признал своей, родной: «С этого лета я навсегда и всем сердцем привязался к Средней России. Я не знаю страны, обладающей такой огромной лирической силой и такой трогательно живописной – со всей своей грустью, спокойствием и простором…»[80]

2

Александр Вертинский стоит еще ближе к украинскому миру, приближаясь к той невидимой, но вполне реальной границе, что разделяет две нации. Вертинские и Скалацкие (мать Александра происходила из рода Скалацких) – старинные киевские фамилии. Уже трудно сказать, какими они были: польскими, но украинизированными и потом русифицированными, или украинскими, но пережившими за полонизацией еще и русификацию. В раннем детстве Александр Николаевич лишился и матери, и отца. Его воспитывали тетки, сёстры матери, причем одна из них, тетя Соня, говорила только по-украински. Прилагательное «украинский» много раз встречается на страницах писем и воспоминаний Вертинского. Он даже полвека спустя помнил и весенний украинский воздух, и большеглазых украинских девушек, и сиявшее «неземной красотой» лицо Богоматери во Владимирском соборе: «В огромных украинских очах с длинными темными ресницами, опущенными долу, была вся красота дочерей моей родины, вся любовная тоска своевольных и гордых красавиц»[81]. Между тем многим украинцам Владимирский собор как раз не нравился. Они привыкли к изящному декору мазепинского барокко, к золотым грушевидным куполам, увенчанным маленькими главками. А Владимирский собор сделали под старину, но только не мазепинскую, не казацкую. Собор, построенный в неовизантийском стиле, повторял подлинную архитектуру древних киевских церквей, возведенных при Владимире Красное Солнышко и Ярославе Мудром[82]. К тому же расписывали собор русские художники: Виктор Васнецов, Михаил Нестеров, Павел Сведомский. Но Вертинский еще в детстве увидел в васнецовской Богоматери именно украинскую, а не русскую красоту.

Само собой, вспоминал Вертинский и украинское сало, и украинскую колбасу «крупной резки», которую делали под Рождество. Кольца этой колбасы хранили в растопленном сале всю зиму, а по мере необходимости отрезали от них куски и жарили на сковородках с луком и тем же салом. Двоюродные тетки Вертинского – тетя Маня и тетя Саня – жили не в Киеве, а в собственных поместьях, и годами оттачивали искусство приготовления варенухи и спотыкача, борща и пирогов, запекали ветчину в ржаном тесте, фаршировали молодых голубей пшеном и укропом, делали вафельный торт с малиновым вареньем и взбитыми сливками. Если обычный русский читатель знает про кныш и поляницу только из «Вечеров на хуторе близ Диканьки», то Вертинский ел в детстве то и другое.

Разумеется, Вертинский с детства умел петь украинские народные песни и даже говорил по-украински: «Отец хорошо знал украинский, обожал его за красоту и мелодичность. Перед концертом, как правило, он распевался, исполняя “Реве та стогне Дніпр широкий…”»[83], – вспоминает Марианна Вертинская.

А уж как он любил Киев! В старости, приезжая на гастроли в этот уже советизированный город, Вертинский не жалел для него самых прекрасных слов. Как будто не о городе говорил, но о возлюбленной: «Киев – родина нежная»[84]; «До чего я обожаю Киев! Вот бы жить тут!»[85]; «Киев – совершенно божественный»[86].

Из письма Александра Вертинского жене 11 сентября 1954 года: «Брожу по улицам. Обедаю (борщ с пампушками с чесноком), это напоминает детство. <…> Утром просыпаюсь спокойно и радостно оттого, что я в Киеве – на Родине. <…> Как бы я хотел жить и умереть здесь. Только здесь! Как жалко, что человек даже не может выбрать себе угол на земле. Что мне Москва? Я не люблю ее! Я всей душой привязан к этим камням, по кот[орым] я шагал в юности, стирая подметки, к этим столетним каштанам, которые стояли тогда и будут стоять после моей смерти, как подсвечники, как паникадила! Вся эта священная земля Родины! Жаль, что я пою по-русски и вообще весь русский! Мне бы надо было быть украинским певцом и петь по-украински! Украина – ридна маты… Иногда мне кажется, что я делаю преступление тем, что пою не для нее и не на ее языке!»[87]

Между тем, судя по письмам, именно литературного украинского Вертинский не знал. В 1955 году Вертинского пригласили на съемки фильма «Фата Моргана», экранизации одноименной повести Михаила Коцюбинского. Александр Николаевич был, кажется, единственным русским актером на съемках: «Язык – большое препятствие для москвичей», – поясняет Вертинский. Киевская киностудия снимала картину на украинском и предназначала для проката только в УССР, значит, и по-русски фильм не дублировали. Но вот Александр Николаевич начал читать сценарий, и оказалось, что он его едва понимает: «Ломаю мозги над украинским текстом, смутно угадывая содержание, ибо таких слов раньше не было и это они теперь “создают” “украинский язык”, засоряя его всякими “галицизмами”, польско-закарпатскими вывертами…»[88] – писал он жене 30 октября 1955-го. Но Коцюбинский писал «Фата Моргану» в начале XX века. Действие там происходит не среди горцев-гуцулов, как в «Тенях забытых предков», а на Черниговщине, так что «польско-закарпатские выверты» здесь, по-видимому, ни при чем. Одно дело – балакать с торговками на базаре или даже петь украинские песни: для человека с музыкальным слухом (а слух у Вертинского великолепен) это нетрудно. Другое дело – основательно изучить близкий, но все-таки не родной язык. Вертинский не зря сказал о себе: «Весь русский». Он не украинец, он русский украинофил.

1

«Киев стоит на рубеже России и Украины, <…> он есть и Россия, и Украина в одно и то же время, есть живое воплощение их связи и их несоединенности, их единства и их разделения»[89], – писал русский философ и богослов Василий Зеньковский. Русский человек, называвший себя украинцем; министр в украинском правительстве времен гетмана Скоропадского, никогда не веривший в украинскую государственность; спустя много лет он написал в Париже свои воспоминания. Слова Зеньковского даже современного читателя поражают своей смелостью и безжалостностью: «Две стихии, русская и украинская, претендуют на Киев, потому что обе имеют право на него, потому что обе живут в нем. Если одной хорошо, это значит, что, к сожалению, неизбежно другой плохо, – и обратно; такова история Киева, таков его фатум. Эти две стихии вступили, начиная со второй четверти XIX века (а может быть, и чуть-чуть раньше) в глубокую, часто скрытую, но всегда острую борьбу…»[90]

В Киеве начала XX века жило немало людей, называвших себя малороссами, малороссиянами. Во времена Гоголя слова эти были синонимами к слову «украинец»; еще не было и в помине противопоставления «украинского» и «малороссийского». Да и в начале XX века даже многие черносотенцы (особенно украинские) и русские националисты говорили и писали об «Украине» и «украинцах» не реже, чем о «Малороссии» и «малороссах». Однако уже начинались важные перемены.

Деятели украинского национального движения отказались от малороссийского имени в пользу имени украинского. А малороссами стали называть себя их противники, даже злейшие враги, такие, как многолетний издатель популярнейшей газеты «Киевлянин» Василий Шульгин, как Анатолий Савенко, как братья Андрей и Николай Стороженко. Своих противников они называли украинофилами, украиноманами и просто мазепинцами. Люди украинского происхождения, но воспитанные уже в русской среде, стремились быть последовательными националистами, самыми русскими из русских.

Василий Витальевич Шульгин, наверное, наиболее яркий и талантливый из малороссов, не уставал повторять: «Мы, южане, из всех русских самые русские (выделено Шульгиным. – С.Б.) (подобно тому как афиняне более греки, чем византийцы), и посему русскими мы останемся даже в том случае, если бы москвичи или петроградцы вздумали отречься от своего имени…»[91]

Таким малороссом был историк и этнограф Андрей Владимирович Стороженко, выходец из очень известного козацкого рода, достигшего многих успехов на службе у русских царей; среди представителей этой семьи были писатели, ученые, сенаторы. Андрей Владимирович изучал историю днепровских (запорожских) козаков, но считал их частью единого русского народа. На деятелей украинского национального движения Андрей Стороженко смотрел как на польских или даже на германских агентов: «Теперь воздух насыщен украинским туманом. Но все-таки глядит отовсюду Малая, исконная Русь, и сияет золотыми куполами Киев. <…> А раз жив Киев и жив русский язык, то наши надежды еще не потеряны. Украинский туман должен рассеяться, и русское солнце взойдет!»[92] – писал Стороженко.

Малороссы могли любить украинские народные песни, есть на обед вареники с вишнями и борщ с пампушками, могли даже собирать в архивах старинные грамоты времен Гетманщины или Речи Посполитой, публиковать их на страницах «Киевской старины». Но дальше любви к малороссийской старине и украинской кухне дело не шло. Украинский писатель и политик Владимир Винниченко с ненавистью писал о таких малороссах: «…всякие Савенко, Шульгины, Пихно были и остаются на Украине такими неистовыми, такими опаснейшими врагами возрождения своей нации…»[93]

2

Киев – древнейшая столица Руси, «мать городов русских», и какие-то украинофилы, мазепинцы претендовать на него не должны. «Это край русский, русский, русский», – писал основатель и первый главный редактор газеты «Киевлянин» Виталий Яковлевич Шульгин. Слова эти были манифестом всех малороссов. Именно этот Киев, русский Киев, так хорошо известен нам по сочинениям русских писателей.

Но и украинцы никогда не отрекались от Киева, никогда не забывали древней столицы, даже если там преобладали поляки, евреи или «москали». Надежда Яковлевна Мандельштам нашла «точный критерий, по которому научилась отличать украинцев от русских». Она спрашивала: «…где ваша столица – Киев или Москва?.. Всюду – по всей громадной территории страны – слышны отзвуки южнорусской и украинской речи, но называют своей столицей Киев только настоящие, щирые украинцы с неповторимым широким “и” и особой хитринкой»[94].

В 1874 году в Киеве прошла перепись населения. В анкету включили вопрос о разговорном языке: на каком языке люди общаются у себя дома. Результаты оказались очень интересными. Выяснилось, что 47,4 % дома говорят на русском (в анкетах были указаны «общерусское наречие» и «великорусское наречие»), а 31,4 % назвали родным «малороссийское наречие». Почти треть жителей – малороссияне, украинцы. Возможно, реальная численность украинцев была даже выше. Как писал этнограф Павел Чубинский, один из организаторов переписи в Киеве, «многие лица из простонародья не обозначали того наречия, на котором говорят в домашнем быту»[95].

И чему тут удивляться, когда Киев стоял посреди самой что ни есть украинской земли – Поднепровья, окруженный многочисленными украинскими селами и деревнями. Эти сёла служили постоянным источником рабочей силы для города: здоровенные хлопцы становились грузчиками или чернорабочими, миловидные дивчины устраивались горничными, бабы, искусные в домашней кулинарии, шли в кухарки.

Для Украины начала XX века это была картина типичная: «Сновск – русский город, большой железнодорожный узел, окруженный зажиточными украинскими селами»[96], – писал о своей родине прозаик Анатолий Рыбаков. Сновск – город на Черниговщине, на северо-восточной окраине украинских земель. Помимо русских и украинцев там жили и евреи, что трудились машинистами, винокурами, врачами, дантистами, аптекарями, учителями, управляющими имений, арендаторами[97]. На Украине Правобережной располагались города, где евреев и поляков было больше, чем русских. Встречались и еврейские местечки, где евреи, особенно старшего поколения, свободно говорили только на идиш, а русский, польский, украинский знали настолько, чтобы торговаться с покупателями и заказчиками.

Прошли времена, когда украинский мужик сидел в своей хате и ждал, когда к нему приедут «жид або москаль», чтобы скупить у него по дешевке зерно или смалец. Теперь «сивые украинцы с чубами времен Запорожской Сечи» конкурировали с евреями и русскими, сами торговали на базаре «глиняной посудой – “макитрами”, кувшинами, мисками, горшками, расписными кониками»[98]. Еще бойчее торговали их жёны и даже дочери: «Большеглазые украинские дивчата совали в руки букетики синих и белых подснежников и фиалок, и прохожие покупали их так, как будто это было неизбежно и естественно…»[99] Самые успешные ремесленники и торговцы оставались в городе, покупали себе какой-нибудь «будинок» (домик) и переходили в мещанское, а то и в купеческое сословие. Они приносили в Киев свой говор, свои вкусы, обычаи, невольно украинизируя столицу Юго-Западного края. Но тут же этой украинизации противостоял другой, казалось тогда, неизбежный процесс – русификация.

Безжалостный прогресс уничтожал убогие домики, оттеснял бедняков в предместья. Но точно так же прогресс наступал и на традиционную национальную культуру. Даже консервативные, глубоко религиозные евреи, населявшие Подол, постепенно «эмансипировались»: меняли свои кипы на цилиндры, котелки и канотье, а засаленные шелковые лапсердаки – на сюртуки, пиджаки, визитки и смокинги, вместо Торы и Талмуда читали «Капитал» Карла Маркса или «Нравственные начала анархизма» Петра Кропоткина.

Еще сильнее было влияние новой городской культуры на украинцев. В первой половине XIX века и русская, и украинская культуры были преимущественно сельскими, в начале века XX-го русская культура сильно урбанизировалась, а украинская оставалась деревенской. На русском преподавали в гимназиях и училищах, по-русски говорили в присутственных местах, на русском языке составлялись официальные бумаги, на русском языке были напечатаны книги, доступные в публичных библиотеках и книжных магазинах. Русский был языком панов, высшего общества. Сделать карьеру – нужен русский язык, войти в круг панов – тоже русский необходим. Поэтому украинцы, казалось, обречены были на русификацию. Разбогатевший украинский крестьянин начинает подражать русскому купцу, отращивает бороду, стрижется «в скобку», даже крестится «по-московски» – размашисто: «…у него уже не челядь, а молодцы, у него уже речь русская звучит при обращении к мелкой сошке, он уже выражается о сером хохле: “Хохла необразованна”»[100].

В глазах украинского интеллектуала такой «перевертень» был настоящим предателем, потому что отказался от наследия предков, от родного языка, от своей культуры. Еще Гоголь порицал оборотистых малороссиян, менявших в своих фамилиях окончания «енко» на «ов». Украинские писатели рубежа веков XIX–XX тоже не молчали.

Российский зритель наверняка знает веселый, не стареющий уже почти полтора века водевиль Михаила Старицкого «За двумя зайцами» – знает по экранизации студии им. Довженко.

А история создания пьесы началась в 1875 году, когда преподаватель русской словесности Иван Семенович Левицкий под псевдонимом Иван Нечуй написал пьесу из жизни мещан Подола. Она называлась «На Кожемяках» (это один из ремесленных районов Подола). Нечуй-Левицкий был прежде всего прозаиком, его пьеса оказалась несценичной, и тогда ее попросил для обработки Михаил Старицкий. Он совершенно переписал пьесу, изменил даже имена героев: Рябко стали Серко, Свирид Иванович Гострохвостый – Свиридом Петровичем Голохвостым и т. д. Получилась совершенно новая пьеса, которую Старицкий и назвал «За двумя зайцами».

Коммерческий успех был огромным, пьеса десятилетиями не сходила с афиш киевских театров, иногда меняя название.

На русский язык пьесу перевел сам Александр Николаевич Островский. Поколения русских и украинцев смеются над легкомысленным, но обаятельным мошенником Голохвостым. Однако обратим внимание на тему, что наверняка ускользала от внимания русского читателя, знакомого с пьесой только в переводе. Свирид Петрович не просто высокомерный полузнайка, который хочет казаться настоящим паном, не имея при этом ни денег, ни образования. Он презирает свой народ, отрекается от него как от «необразованного мужичья». Не зная толком русского языка, он коверкает родной украинский так, чтобы отличиться от народа. Он называет своих соплеменников хохлами – словом, которое в те времена уже воспринималось образованными украинцами как оскорбительное: «Дурнi хахлi! <…> Што значить проста мужва? Нiякого понятiя нету, нiякой делiкантной хвантазiї… так и пре! А вот у меня в галаве завсегди такий водеволь, што только мерсi, потому – образованний чоловiк!»[101]

Немногочисленная украинская интеллигенция, как могла, старалась задержать или даже обратить вспять ассимиляцию украинцев русскими и, пожалуй, достигла некоторых успехов. «Наше поколение – исключительное поколение: мы были первыми украинскими детьми. Не теми детьми, которые вырастают в селе, в родной сфере стихийными украинцами, – мы были детьми городскими, которых родители воспитывали впервые среди враждебных обстоятельств сознательными украинцами с колыбели»[102], – писала Людмила Старицкая-Черняховская, дочь драматурга.

Людмила Старицкая-Черняховская говорила об украинской интеллигенции тех лет. Но собственно интеллигенты из коренных горожан не составляли большинства даже в этой немногочисленной группе населения. Среди украинских интеллигентов было много крестьянских детей и детей сельских священников, что получили образование в семинарии, в гимназии, в реальном или коммерческом училище, иногда – сумели продолжить его в Киевской духовной академии, в университете Св. Владимира, коммерческом или политехническом институтах. В 1917-м они станут политической элитой Украинской Народной Республики. Журналист Симон Петлюра, будущий верховный атаман украинского войска, – сын извозчика, учился в Полтавской семинарии, но не окончил курса. Писатель Владимир Винниченко, будущий глава правительства Украинской Народной Республики (УНР), – сын крестьянина-батрака, учился в гимназии, но был отчислен из седьмого класса за революционную поэму. Павло Христюк, будущий министр внутренних дел и государственный секретарь УНР, – из семьи кубанского казака, окончил Киевский политехнический институт. Все они, переехав в город еще в юные годы, попадали в чужую среду, где их родной язык считался простонародным, в «приличном обществе» неуместным.