Вообрази меня Мафи Тахира

Глава 1

Я потерял аппетит.

По-моему, такое со мной впервые.

Сижу, разглядываю знатный кусок торта и почему-то не могу его съесть. Даже подташнивает.

Продолжаю тыкать в торт вилкой, каждый раз чуть сильнее, кусок почти развалился, а глазурь изрубцована. Изуродована. Я не хотел калечить несчастный кусок торта (портить еду – совсем уж уголовщина), однако в легком сопротивлении ванильного бисквита, как и в моем повторяющемся действии, есть что-то успокаивающее.

Я провожу рукой по лицу.

Деньки выдались кошмарные. Хуже, чем раньше. Потери большие. Ночи поганые. Словно разверзшийся ад открывает все новые перспективы.

Напряжение сковывает плечи и порождает тупую пульсирующую боль, которая расходится по всей спине. Пытаюсь эту боль продышать, потянуть мышцы и убрать зажим… Бесполезно. Не знаю, сколько я здесь просидел, сгорбившись над недоеденным куском торта. Наверное, не один час.

Оглядываю полупустую столовую. Это комната? Или палатка?

Точно, палатка.

Потом смотрю на длинные побеленные деревянные балки, поддерживающие потолок. Или все-таки пристройка? Снаружи все затянуто кремовой парусиной, внутри же это отдельно стоящее здание с крепкими стенами. Зачем заморачиваться с навесами? Надеюсь, у них есть какой-то функционал, иначе не вижу смысла. Убранство скромное. Столы из необработанных досок, которые отполировало время. Простенькие стулья, тоже из дерева. Очень примитивные. Хотя миленькие. Здесь все довольно миленькое. Явно поновее, почище и посветлее, чем в «Омеге пойнт». Модный такой лагерь.

Прибежище.

Я снова втыкаю в торт вилку. Уже поздно – далеко за полночь, – и причины находиться здесь с каждой минутой теряют свою убедительность. Почти все отсюда сваливают: чиркают ножками стулья, шаркают ноги, открываются и закрываются двери. Уорнер с Джульеттой (или Эллой? Никак не привыкну…) где-то спрятались. Она, наверное, пытается в него впихнуть его собственный, по случаю дня рождения, торт. Хотя, быть может, он ест добровольно. Ну и ладно. Когда я начинаю себя чрезмерно жалеть, то ненавижу его капельку сильнее, чем обычно.

Зажмуриваюсь, крепко-крепко. Как чертовски я устал!

Знаю, надо пойти и поспать, да не хочу менять теплое мерцание этой комнаты на холодное одиночество своей палатки. Здесь светло. Сразу ясно, что Нурии – дочери Касла и главе сопротивления – очень нравится свет. Ее конек. Ее сила. И свет тут везде. По всему потолку развешаны гирлянды. Стены и дверные проемы обрамляют фонари. У одной из стен расположен массивный камин, в котором теплится пламя. Очень уютно.

А еще пахнет выпечкой.

Годами я только и делал, что жаловался: мол, приходится делить с кем-то свое личное пространство. Теперь, когда оно у меня есть – крохотный отдельно стоящий домик, – мне это пространство не нужно. Я тоскую по тем общественным зонам, что были и в «Омеге пойнт», и в Секторе 45. Мне нравилось, открывая дверь, видеть друзей. Нравилось слышать их идиотские, бесцеремонные голоса, когда я пытался заснуть.

Итак.

Я все еще здесь.

И не готов быть один.

Наоборот, я просидел всю ночь, наблюдая, как люди делятся по парочкам и уходят. Лили и Иан. Брендан и Уинстон. Соня и Сара. Нурия и ее жена Сэм. Плетущийся следом Касл.

Все с улыбками.

Похоже, у них есть надежда. Они смогли выдохнуть. Смогли порадоваться нашему спасению, редким прекрасным мгновениям в столь кровопролитные времена. Мне же, наоборот, хочется завыть.

Я роняю вилку, вдавливаю ладони в глаза. Ощущение безысходности растет уже несколько часов и, похоже, наконец-то достигает своего апогея. Я это чувствую, чувствую, как руки безысходности сжимаются вокруг моего горла.

Злость берет.

Почему страшно только мне? Почему только у меня в животе нервы сплелись в ноющий клубок? Почему только у меня возникает один и тот же вопрос, снова и снова, и снова?

Где, черт возьми, Адам и Джеймс?

Когда мы наконец добрались до Прибежища, нас встретили фанфарами, люди радовались, они были воодушевлены. Все вели себя так, словно воссоединилась большая, дружная семья, словно появилась надежда на будущее, словно у нас все будет хорошо…

Похоже, никого не заботило, что Адам и Джеймс пропали.

Только я пересчитал всех наших. Только я осматривал комнату, встречался глазами с незнакомыми мне людьми, вглядывался во все углы и задавал вопросы. Очевидно, только мне не казалось нормальным потерять двух товарищей.

– Он не захотел с нами, чувак. Сам знаешь.

Вот.

Вот какое бредовое объяснение еще раньше пытался впарить мне Иан.

– Кент сказал, что больше не станет переезжать. Прямо заявил, чтобы мы на него не рассчитывали, и ты, кстати, в это время сидел рядом. – Иан, прищурившись, внимательно на меня посмотрел. – Не надо обманываться. Адам захотел остаться в стороне, остаться с Джеймсом, поторговаться за неприкосновенность. Ты сам все слышал. Так что не зацикливайся.

Я продолжал гнуть свое – здесь какая-то ошибка. Не уставал повторять: здесь что-то не так, а Касл не уставал терпеливо втолковывать мне – словно душевнобольному, – что за Джеймсом присматривает Адам, что это не мое дело, что не важно, как сильно я люблю этого мальчика, не мне выбирать его судьбу.

Видимо, все позабыли, что Адам выдвинул идиотскую идею о неприкосновенности еще до того, как мы узнали, что Андерсон не умер. До того, как Делалье рассказал, что у Андерсона имелись планы на Адама с Джеймсом. Это было до того как Андерсон ожил, убил Делалье, а мы все попали в психушку.

Здесь что-то не так.

Ни на секунду не поверю, что Адам захотел бы остаться в Секторе 45 – и поставить жизнь Джеймса под удар, – если бы знал, что туда прибудет Андерсон. Адам, конечно, тот еще болван, однако всю свою жизнь пытался защитить этого десятилетнего мальчонку от их отца. Он скорее умер бы, чем позволил Джеймсу находиться рядом с Андерсоном – особенно когда услышал, что у последнего на их счет весьма мутные планы. Адам никогда бы так не поступил. Не стал бы рисковать. Я знаю. Всем сердцем чувствую.

Никто не хотел меня слушать.

– Эй, чувак, – тихо сказал Уинстон. – Ты за Джеймса не в ответе. Что бы ни произошло, это не твоя вина. А нам надо двигаться дальше.

Складывалось ощущение, что я говорю на другом языке. Кричу в стену. По общему мнению, я слишком остро реагирую на ситуацию. Излишне эмоционально.

В конце концов Касл перестал отвечать на мои вопросы. Зато принялся постоянно вздыхать. Как вздыхал, когда в мои двенадцать лет я прятал в спальне бродячих собак. Вчера вечером, перед тем как пойти спать, он одарил меня красноречивым взглядом; ясно было, что ему меня жаль.

Даже Брендан, добрый, сердобольный Брендан, покачав головой, сказал:

– Адам сделал свой выбор. Нам тяжело их терять, Кенджи, но надо отпустить ситуацию.

К черту!

Поднимаю взгляд, пытаюсь сосредоточиться на остатках гигантского именинного торта Уорнера. Он высится на столе в центре комнаты, никто за ним не смотрит, и меня внезапно пронзает желание ударить по нему кулаком. Пальцы снова крепко сжимают вилку – непроизвольный порыв, анализировать который я не собираюсь.

Мы празднуем день рождения Уорнера, и я ничуть не злюсь по этому поводу. Честно, ни капельки. Все здорово, я все понимаю, у парня никогда не было дня рождения. Просто сейчас я не в настроении праздновать. Сейчас я бы хотел долбануть по этому гадскому гигантскому пирожному и швырнуть его об стену. Снова поднять его и швырнуть об стену, а потом…

По позвоночнику вверх бежит волнующее тепло, и я замираю, хотя вижу, правда, словно издалека, как кто-то накрывает ладонью мой кулак и начинает тянуть, пытаясь высвободить, вилку. А потом раздается смех.

Мне становится еще хуже.

– Все в порядке? – интересуется она. – Ты в нее вцепился как в оружие.

Судя по голосу, она улыбается, хотя сомневаюсь. Я все еще таращусь в одну точку и практически ничего не вижу перед собой. Назира умудрилась высвободить из моей руки вилку, и теперь я просто сижу; пальцы раскрытой ладони застыли, точно хотят куда-то дотянуться.

Я чувствую, она сидит рядом.

Чувствую ее тепло, ее присутствие. Закрываю глаза. Мы с ней так и не поговорили, я и она, наедине. Говорили, но не о нас. Не о том, как сильно бьется мое сердце, когда она рядом, и уж точно не о том, что она послужила музой для фривольных грез наяву, коими кишит моя голова. После той короткой сцены в моей спальне мы обсуждали, так уж вышло, исключительно профессиональные вопросы. И я не уверен, что стоит что-то менять. Какой смысл?

Глупо было ее целовать.

Я – дурак, Назира, наверное, сошла с ума, и все, что бы ни произошло между нами, – огромная ошибка. Эта девушка не выходит у меня из головы, эмоции путаются, а я продолжаю напоминать себе, продолжаю себя убеждать, что надо мыслить логически… вот только тело меня не слушает. Я так остро реагирую на ее присутствие, словно у меня сердечный приступ.

Или аневризма.

– Эй. – Теперь ее голос звучит серьезно. – Что случилось?

Я качаю головой.

– Не надо мне тут мотать головой, – смеется она. – Кенджи, ты искромсал весь торт! С тобой явно что-то происходит.

Я чуть разворачиваюсь. Исподлобья смотрю на нее. А она в ответ закатывает глаза.

– Я тебя умоляю, – говорит она, вонзая вилку – мою, кстати, вилку! – в растерзанный кусок торта. – Всем известно, что ты любишь поесть. Постоянно что-то жуешь. Редко прекращаешь жевать, даже чтобы слово сказать.

Я удивленно таращусь на нее и моргаю.

Назира соскребает глазурь с тарелки, поднимает вилку, словно леденец на палочке, и быстро сует ее в рот. Я жду, пока она оближет вилку, а потом замечаю:

– Эта вилка уже побывала у меня во рту.

Она задумывается. Пару секунд разглядывает торт.

– Я решила, ты не будешь больше.

– Да, больше не буду, – говорю я. – Хотя пару кусочков все же съел.

И то, как она выпрямилась, несколько оскорбленный тон, с которым она произнесла: «Ну, конечно», положив вилку, наконец-то вынудило меня чуть расслабиться. Она реагирует как малолетка, словно мы и не целовались, словно ничего между нами и не было, и мне сложно сдержаться. Меня разбирает смех.

Через секунду она тоже начинает смеяться.

И я вдруг снова ощущаю себя почти человеком.

Вздыхаю, часть напряжения спадает. Упираюсь локтями в деревянный стол и кладу голову на руки.

– Эй, – тихо говорит она. – Со мной ты можешь поделиться.

Ее голос так близко. Ласковый. Я набираю полную грудь воздуха.

– Поделиться чем?

– Тем, что не так.

Я опять смеюсь, теперь невесело. Из всех людей, с кем я хотел бы поделиться, Назира – последняя в списке. Должно быть, это какая-то злая шутка, что из всех моих знакомых лишь она делает вид, что ей не безразлично.

Со вздохом я выпрямляюсь, насупившись, смотрю куда-то вдаль.

Менее чем через секунду замечаю в другом конце комнаты Джульетту – длинные темные волосы и заводная улыбка. В настоящий момент моя лучшая подруга не видит никого, кроме своего парня, и я бешусь от этого и одновременно с этим смиряюсь. Сложно винить ее за то, что она просит хоть толику радости. Ведь я знаю, она прошла через ад.

И все же прямо сейчас мне она тоже нужна.

Ночка выдалась тяжелая, и я еще раньше хотел с ней переговорить, спросить, что она думает про Адама с Джеймсом, однако на полпути, посредине комнаты, меня развернул Касл. Взял с меня обещание, что сегодня я оставлю ее в покое. Сказал, для Джей очень важно побыть с Уорнером наедине. Он хотел, чтобы они провели ночь спокойно, без потрясений, и отдохнули после того, через что прошли. Я выкатил глаза так, что они буквально из орбит выпали.

Мне вот никто и никогда не давал спокойно провести целую ночь, чтобы я типа отдохнул после всего того дерьма, через которое прошел. Никого вообще не заботит, в каком я эмоциональном состоянии. Никого, кроме – если уж честно – Джей.

Я продолжаю пялиться, взглядом прожигая у нее в спине дырку. Хочу, чтобы она на меня посмотрела. Знаю, если бы она меня увидела, то поняла бы: что-то не так, и сразу бы подошла. Подошла бы, точно. Но я не хочу портить им вечер, правда, и вовсе не потому, что пообещал Каслу. После выпавших на их долю перипетий они с Уорнером действительно заслуживают полноценного свидания. Попробуй я утащить Джей, Уорнер точно постарался бы меня убить. Без шуток.

И все-таки иногда я задумываюсь…

А как же я?

Почему мои чувства можно пустить в расход? Всем вокруг можно испытывать полный спектр эмоций, никто их за это не осудит, а мне позволительно выказывать лишь счастье, в остальных случаях людям обычно со мной некомфортно. Все привыкли видеть у меня на лице улыбку, привыкли, что я все время дурачусь. Со мной прикольно и легко. Если кто-то хочет посмеяться – я тут, к вашим услугам. Зато когда я грущу или злюсь, никто не знает, как себя вести. Я пытался разговаривать с Каслом и Уинстоном, даже с Ианом, но ни с кем не получалось так, как с Джей. Касл старается изо всех сил, однако нытья и страданий он не одобряет. Секунд тридцать он терпит, я жалуюсь, а потом приходится выслушивать мотивационную речь о том, что надо быть сильным. Иан, наоборот, прям весь чешется, если я на него слишком много вываливаю, и при первой же возможности сваливает. Вот Уинстон слушает. Это он умеет делать просто отлично. Только вместо того, чтобы реагировать на мои слова, начинает рассказывать про свои дела, и хоть я понимаю – ему тоже надо выпустить пар, под конец мне в десять раз хуже.

Но с Джульеттой…

С Эллой?

С ней все по-другому. Пока мы не сблизились, я не отдавал себе отчета, как сильно мне не хватало такого общения. Она дает мне выговориться. Не торопит. Не твердит «успокойся», не морочит голову банальщиной и не обещает, что все будет хорошо. Когда я пытаюсь снять со своей души камень, она не переводит разговор на себя и свои проблемы. Она все понимает. Ей даже не надо мне отвечать. Я могу просто заглянуть ей в глаза и увидеть, что она понимает. Ей на меня не плевать. Еще один пункт, объясняющий, почему она прекрасный лидер: она неравнодушна к людям.

– Кенджи?

Назира снова касается моей руки, и я ее отдергиваю, неуклюже отстраняясь. А когда поднимаю голову и смотрю ей в глаза… я удивлен.

Похоже, она совершенно искренне беспокоится.

– Кенджи, – повторяет она, – ты меня пугаешь.

Глава 2

Я стою, качаю головой, изо всех сил пытаясь принять беспечный вид.

– Да все нормально, – говорю я, не отрывая взгляда от противоположной стороны комнаты.

Джей смеется над тем, что ей только что сказал этот красавчик, потом улыбается и он сам, она улыбается в ответ и продолжает улыбаться, когда он к ней наклоняется, шепчет что-то на ухо, и прямо на моих глазах, в режиме реального времени, ее лицо заливается краской. Он тут же ее обнимает, целует, не стесняясь, при всех и…

Я быстро отворачиваюсь.

Это точно не предназначено для моих глаз.

Технически Джей с Уорнером не то чтобы у всех на виду. Всех здесь и нет. Наберется, может, человек пять. Они и правда постарались уединиться, забились в самый угол. И, похоже, я только что вторгся в их личную жизнь.

Да, надо было пойти спать.

– Ты в нее влюблен?

От такого предположения я аж подпрыгиваю.

Разворачиваюсь. Назира смотрит на меня взглядом, в котором читается уверенность в собственной прозорливости, типа наконец-то разгадала все Душевные Тайны Кенджи.

Как будто меня так просто понять.

– Не знаю, почему я не заметила раньше, – продолжает она. – У вас, ребята, такие странные, тесные отношения. – Она качает головой. – Конечно, ты в нее влюблен.

Господи боже мой. Я так устал, а еще и это.

Прохожу мимо Назиры, закатив глаза.

– Нет, не влюблен.

– Уверена, что знаю…

– Ничего ты не знаешь. – Останавливаюсь и разворачиваюсь к ней лицом. – Ни черта ты обо мне не знаешь! Как и я ни черта не знаю о тебе.

Она удивленно приподнимает брови.

– И что это значит?

– Не надо. – Я тыкаю в нее пальцем. – Не корчи из себя дурочку.

И выхожу из комнаты, иду по тускло освещенной тропинке к своей палатке, однако на полпути снова слышу ее голос.

– Ты еще злишься на меня? – кричит она вслед. – Из-за истории с Андерсоном?

Я торможу так резко, что почти спотыкаюсь. Разворачиваюсь, оказываюсь к ней лицом к лицу и не могу сдержаться: смеюсь во все горло, что выглядит, по правде говоря, дико.

– Из-за истории с Андерсоном? Ты серьезно? Ты про ту историю, когда он объявился, восстав из мертвых, готовый нас всех придушить, потому что ты ему сообщила, где нас найти? Или ты про ту историю, в которой он убил Делалье? Или нет, постой, ты, наверное, про историю, в которой он всех нас запихнул гнить в психушку… или про историю, в которой ты меня связала, вставила кляп, накачала чем-то и потащила на самолете вместе с этим убийцей, черт возьми, на другой конец света?

Назира двигается быстрее молнии и через миг приближается ко мне вплотную. Ее голос дрожит от ярости.

– Я пошла на это, чтобы спасти твою жизнь. Я спасала вас всех. Тебе следовало быть мне благодарным, а ты орешь на меня, как дитя малое, хотя я в одиночку избавила всю твою команду от неминуемой гибели. – Она качает головой. – Ты невыносим. Ты не представляешь, чем рисковала я, и не моя вина, что понять это ты не в состоянии.

Между нами, как преграда, повисла тишина.

– А знаешь, что забавно? – Я качаю головой и поднимаю лицо к ночному небу. – Вот это. Разговор выходит забавный.

– Ты что, пьян?

– Прекрати. – Я меряю ее мрачным взглядом. – Прекрати занижать мои умственные способности. Полагаешь, я такой тупой и не понимаю основы, черт возьми, основ спасательной операции? Прекрасно понимаю, – злобно выпаливаю я. – И понимаю, что тебе пришлось совершать неоднозначные поступки, чтобы нас вытащить. И на это я не злюсь. Я сейчас злюсь, потому что ты не умеешь общаться.

Я вижу, как поменялось выражение ее лица. Огонь, полыхавший в глазах, потух, плечи расслабленно опустились. Она смотрит на меня, моргая. Смутившись. И тихо признается:

– Не понимаю.

Солнце уже несколько часов как зашло. Темная, извилистая тропинка освещается лишь слабым светом фонарей и рассеянным светом соседних палаток. Назира купается в этом свете. Сверкает. Кажется еще красивее, чем обычно, что, по правде, очень пугает. Она смотрит на меня в упор большими, яркими глазами, словно она – простая девчонка, а я – простой парень, а вовсе не пара придурков, идущих навстречу солнцу. Словно мы оба, не вдаваясь в детали, совсем не убийцы.

Я вздыхаю. Запускаю в волосы пальцы. Мое тело больше не хочет сражаться, и я вдруг чувствую такую усталость, что едва могу стоять на ногах.

– Мне надо поспать. – Я пытаюсь ее обойти.

– Постой…

Назира хватает меня за руку, и от ее прикосновения я почти выпрыгиваю из кожи. Я вырываюсь, нервы на взводе, но она делает шаг вперед, и мы оказываемся так близко друг к другу, что я чувствую ее дыхание. Ночь выдалась спокойная, бодрящая, и в мерцающей темноте я вижу только ее. Я делаю вдох, вбираю ее запах – что-то неуловимое, что-то сладкое – и воспоминание накрывает меня с такой силой, что из легких выбивает весь воздух.

Она обвила руками мою шею.

Запустила пальцы в мои волосы.

То, как она пригвоздила меня к стене, то, как слились воедино наши тела, то, как она провела руками по моей груди и сказала, что я превосходен. Тихий, гортанный звук вырвался у нее, когда я ее поцеловал.

Теперь я знаю, что значит ее обнимать. Я знаю, как это – целовать ее, слегка касаться языком краешков ее губ, грудью ощущать ее глубокий вздох. Я могу попробовать ее на вкус, почувствовать ее формы, ее силу и ее мягкость. Сейчас я даже ее не касаюсь, однако все словно повторяется, кадр за кадром, и я не могу оторвать взгляда от ее губ, ведь так заманчиво переливается на свету этот чертов персинг-алмазик, и на секунду – всего лишь секунду – я теряю голову и снова целую ее.

В голове шумит, кровь прилила к ушам.

Я схожу от нее с ума. Даже не понимаю, почему она так сильно мне нравится. Когда она рядом, мое тело мне не подвластно. Какие-то дикие, нелогичные реакции, но мне это нравится. Хотя нет, я это ненавижу.

Порой ночью я засыпал, проматывая пленку назад… ее глаза, ее руки, ее губы…

Все всегда заканчивалось в одном и том же месте.

– Ничего не выйдет. Мы не… – Она чуть отодвигается. – Мы ведь такие разные. Согласен?

– Кенджи?

Согласен. Да. Черт, как же я устал.

Делаю шаг назад. Резкие порывы холодного ночного воздуха оказывают бодрящий эффект, и когда я наконец встречаюсь с ней взглядом, в голове все ясно и понятно. Только вот голос, когда я произношу: «Мне надо идти» – звучит странно.

– Постой, – снова просит Назира и кладет руку мне на грудь.

Кладет руку мне на грудь.

Она так кладет свою руку, словно я ее собственность, словно меня так просто остановить и подчинить. Внутри меня разгорается искра возмущения. Ясно как день, она привыкла получать все, что захочет. Или получает, или берет силой.

Я убираю ее руку. Она, похоже, даже не замечает.

– Не понимаю, – говорит она. – В смысле, я не умею общаться? Если я ничего не рассказала тебе о миссии, так только потому, что тебе не надо было об этом знать.

Я закатываю глаза.

– Считаешь, мне не надо было знать, что ты дала Андерсону наводку? Считаешь, что никому из нас не надо было знать, что он (а) жив и (б) собирается нас убить? Ты и не подумала предупредить Делалье, чтобы он ненадолго закрыл свой рот и смог выжить? – Мое недовольство растет как снежный ком. – Могла бы меня предупредить, что бросаешь нас в психушку не навсегда. Могла бы меня предупредить, что накачаешь меня наркотой. Не надо в принципе было меня вырубать, похищать и внушать мысль, что меня вот-вот пристрелят. Я бы пошел по своей воле. – Мой голос становится громче. – Я бы тебе помог, черт побери.

Назира абсолютно бесстрастна. От ее взгляда теперь веет холодом.

– Ты явно не представляешь, с чем мне приходится иметь дело, – тихо произносит она, – если и правда считаешь, что все так просто. Я не могла рисковать…

– А ты явно не представляешь, как работать в команде, – прерываю я. – Что делает тебя лишь обузой.

В ее широко распахнутых глазах читается гнев.

– Ты летаешь сама по себе, Назира. Ты живешь по моральным принципам, которые мне не понять, а по сути, делаешь то, что захочешь, и меняешь сторону, когда тебе кажется правильным или удобным. Да, иногда ты покрываешь голову, – но только если думаешь, что последствий не будет – типа ты такой бунтарь. Только все это несерьезно. На деле ты не объединяешься ни с одной из групп и все еще делаешь то, что велит папочка, пока вдруг, очень ненадолго, не решишь, что надоело слушаться Оздоровления.

Ты непредсказуема, – бросаю я ей в лицо. – Всегда и во всем. Сегодня ты на нашей стороне… а завтра? – Я качаю головой. – Я не знаю, что тобой движет. Вообще. Я так и не понял, о чем ты на самом деле думаешь. Рядом с тобой надо быть начеку, потому что нет способа понять, не используешь ли ты меня. Я не могу тебе доверять.

Назира, застыв, смотрит на меня во все глаза и молчит так долго, что, кажется, прошла вечность. В конце концов она отходит на шаг назад. По ее взгляду сложно что-то понять.

– Тебе следует быть осторожнее, – заявляет она. – Опасно говорить подобные слова тому, кому не можешь доверять.

Я на это не куплюсь. Не в этот раз.

– Чушь! Если бы ты хотела меня убить, сделала бы это давным-давно.

– Могу и передумать. Судя по всему, я непредсказуема. Всегда и во всем.

– Плевать, – бормочу я. – С меня хватит.

Качаю головой, удаляюсь; и уже уходя, уже сделав пять шагов навстречу сну и спокойствию, слышу, как она гневно кричит вслед…

– Я тебе открылась! Расслабилась, решила довериться, хоть ты и не можешь ответить мне тем же.

Останавливаюсь. Разворачиваюсь кругом.

– Когда это? – кричу ей в ответ, в отчаянии вскидывая руки. – Когда это ты мне доверилась? Когда это ты мне открылась? Да никогда. Ни разу… ты сама по себе, делаешь, что хочешь и как хочешь, плевать на последствия, и ждешь, чтобы все вокруг такие «ну, ладно». Так вот, по-моему, это фигня! Не мой вариант.

– Я рассказала тебе про свои силы! – кричит она, сжав руки в кулаки. – Я рассказала вам все, что знала, и про Эллу, и про Эммелину!

Я выдыхаю, долго и мучительно. Подхожу к ней на пару шагов, но только оттого, что не хочу больше орать.

– Я не знаю, как объяснить, – говорю я, понижая тон. – То есть я пытаюсь. Честно. Но не знаю, как… Слушай, я понимаю, непросто было рассказать, что ты можешь становиться невидимой. Да, понимаю. Но есть гигантская разница между тем, что ты делишься секретными сведениями с большим количеством людей, и тем, что ты реально открываешься лично мне. Мне не… не нужна… – Я обрываюсь на полуслове, до хруста сжимая зубы. – А знаешь что? Забудь.

– Нет уж, продолжай, – требует Назира, еле сдерживая гнев. – Говори. Что тебе не нужно?

Я смотрю ей в глаза. Они такие яркие. Грозные. И я не понимаю, что точно происходит, но у меня в голове что-то перещелкивает. Включается что-то жестокое. Без границ.

– Мне не нужна неприступная Назира, – признаюсь я. – Мне не нужно это холодное, расчетливое создание, которое должны видеть другие. Это существо проявляет жестокость, бессердечие и не знает, что такое преданность. Тебя нельзя назвать милым человеком, Назира. Ты – злая, надменная и заносчивая. Но все это можно вынести, клянусь, если бы я чувствовал, что где-то там, глубоко, у тебя есть сердце. Ведь если мы хотим стать друзьями – если мы хотим стать хоть чем-то – мне нужно тебе доверять. А дружбе по расчету я не доверяю. Как не доверяю машинам.

Я осознал свою ошибку слишком поздно.

Назира кажется ошарашенной.

Она смотрит на меня и часто-часто моргает, и на секунду, затянувшуюся, мучительную секунду ее каменный фасад поддался под напором обнаженной, трепещущей эмоции, благодаря которой она стала похожей на ребенка. Она поднимает на меня взгляд и внезапно кажется такой маленькой: юной, испуганной крохой. Глаза на мокром месте, блестят, и вся картина настолько душераздирающая, что действует на меня словно удар под дых.

Еще секунда, и все прошло.

Она отворачивается, запирает свои чувства, снова натягивает маску.

Цепенею.

Я напортачил, причем в космических масштабах, и не знаю, как вырулить из этой ситуации. Правила этикета на такой случай мне не известны. Еще я не знаю, когда и как превратился в столь первоклассного подонка, хотя, полагаю, частое общение с Уорнером не пошло на пользу.

Я не такой. Я не заставляю девчонок плакать.

А еще я не знаю, как вернуть все назад. Может, помолчать. Может, если я буду стоять, хлопать глазами и смотреть в пространство, то время повернется вспять. Не знаю. Не знаю, что сейчас будет. Зато знаю, что я, наверное, настоящий мерзавец, потому что только чудовище может заставить Назиру Ибрагим плакать. Я и не думал, что она умеет плакать. Не думал, что она все еще на это способна.

Вот такой вот я придурок.

Довел дочь Верховного главнокомандующего Азии до слез.

Когда она поворачивается ко мне лицом, глаза сухие, а голос ледяной. Глухой. Похоже, она сама не верит, что произносит:

– Я ведь тебя поцеловала. В тот момент я тоже была машиной?

В голове вдруг ни одной мысли.

– Кто знает.

Слышу ее резкий вдох. Лицо искажает боль.

Бог мой, я не просто придурок. Я – хуже.

Я – плохой человек.