Послеполуденная Изабель Кеннеди Дуглас
– Я не столичный житель.
– Ты здесь. Это начало. – Она бросила взгляд на часы. – Время, время. У меня ужин…
Без всякой мысли или преднамеренности я взял ее за руку. Она закрыла глаза. Потом открыла. Ее пальцы расслабились. Она отступила назад.
– Приятно было познакомиться, Сэм.
– Мне тоже, Изабель.
Молчание. Она первой нарушила паузу:
– Так спроси у меня номер телефона.
– Могу я узнать твой номер телефона?
Она встретилась со мной взглядом.
– Ты можешь.
Ее пальцы быстро скользнули в сумочку и вынырнули с маленькой визитной карточкой.
– Вот. По этому номеру меня можно чаще всего застать по утрам и после полудня.
Она наклонилась и поцеловала меня в обе щеки. На меня нахлынуло что-то вроде желания. Она это почувствовала. Улыбнулась. И сказала:
– A bientt29.
И она исчезла.
Я так и стоял с визиткой в руке. Взгляд уперся в простой черный шрифт:
ИЗАБЕЛЬ де МОНСАМБЕР
Переводчик
9, рю Бернар Палисси
75006 Париж
01-489-62-33
Я вытащил бумажник. Вставил карточку в прорезь кармашка. Мне хотелось верить, что я позвоню на следующий день или в ближайшее время.
– Значит, заполучил номер телефона Изабель.
Говорил Пол Моуст. Он стоял рядом со мной с бутылкой вина в руке.
– Откуда ты знаешь ее имя?
– Познакомился с ней на другой книжной вечеринке на прошлой неделе. Мы разговорились. Я попросил у нее телефончик. Мне она не дала. Похоже, ты избранный, парень. Если, конечно, хочешь быть избранным. Тебе выпала карта. Теперь вопрос в том, сможешь ли ты ее разыграть?
Моуст исчез вместе с Сабиной Капризной. Я кивнул писательнице – привет и прощай. Она улыбнулась. Бойфренд-байкер нахмурился. Я огляделся вокруг. Вечеринка распадалась. Я вышел в черную парижскую ночь. Заглянул в меню Caf Flore – нет, мне не по карману. И побрел обратно в пятый округ. Нашел дешевую брассери, где съел croque monsieur30 и выпил два бокала vin ordinaire31. Разговор с Изабель не шел из головы. Я потрогал визитку, спрятанную в кармане. Мысли вертелись вокруг обручального кольца на левом безымянном пальце. Вспоминалось обнадеживающее: «A bientt». Если я решусь позвонить.
Я вытащил листок аэрограммы32, взятый на местной почте, и авторучку. Настрочил отцу простую записку, сообщив, что жив и процветаю, что Париж «интересен» (он предпочитал преуменьшения), что с нетерпением жду летней практики у судьи и начала учебы в Гарварде. Концовку я вставил, чтобы заверить отца в том, что непременно поступлю правильно и вернусь домой. Потому что я все еще чувствовал необходимость ответить тому голосу власти, что представлял собой отец. Будь папа совсем равнодушным человеком, возможно, мне было бы легче принять его отчужденность. Однако то, что он никогда не был так уж суров со мной, как не был и близок мне, лишь усиливало чувство вины; рождало ощущение, будто что-то во мне ответственно за его бесконечную сдержанность.
Я подписал письмо словами: «С любовью, Сэм». Допил последний бокал вина, закуривая «Голуаз», и побрел обратно в гостиницу. Там визитка Изабель перекочевала из моего кармана на угол кофейного столика, который я превратил в письменный. Я засунул карточку под блокнот и не притрагивался к ней целых два дня. В моей рутине как будто ничего не изменилось: каждый день я начинал завтраком, каждый день ходил в кино, каждый день дрейфовал по городу. Однажды я постучал в дверь Пола Моуста в поисках компании. Ответа не последовало. Я исписал еще несколько страниц в блокноте. Посмотрел два вестерна в кинотеатре на рю дю Шампольон, где оказался единственным зрителем. Я обнаружил китайский квартал в тринадцатом округе и отведал свиные ножки по-сычуаньски только потому, что хотел попробовать свиные ножки по-сычуаньски. Спал я урывками. И все твердил себе: возьми карточку, позвони. А в голове не смолкал ее дразнящий голос, в котором угадывался подтекст: «С чего бы мне интересоваться таким олухом, как ты?»
Поздно ночью, где-то около трех, я услышал, как за стенкой снова сцепилась парочка. Мужчина оскорблял свою подругу. Та плакала. Пыталась разжалобить его. Хотела помириться. И неважно, что сербохорватский был для меня марсианским языком. Жаргон ярости не нуждается в переводе. Произнесенное потоком обидных слов – или проявляющееся в долгом молчании за обеденным столом (излюбленная форма общения моих родителей), – чувство презрения безошибочно. Презрение: не этот ли подспудный мотив определяет начало конца в отношениях? Я встал с кровати. Налил себе бокал красного вина из литровой бутылки, которую купил вчера за 15 франков. Вино, хотя и дешевое, но пить можно. Я закурил сигарету, прислушиваясь к ссоре, достигшей крещендо, – теперь женщина набрасывалась на мужчину, обрушивая на него свой гнев. Настала его очередь рыдать и умолять. Я протянул руку и включил маленький транзисторный радиоприемник, путешествовавший со мной через Атлантику, и поймал джазовую радиостанцию на волнах FM. Меланхоличным меццо-сопрано женщина пела о своих поисках «того, кто бы оберегал» ее. Всеобщее стремление… даже мне, в самом начале жизненного пути, все с большей ясностью открывалась истина: каждый человек в глубине души сам по себе в этом хаосе жизни.
Я отпил еще вина. Певица продолжала синкопированные поиски неуловимой родственной души. За стенкой швырнули какой-то предмет. Что-то разбилось. Последовали крики. Распахнулись двери соседних номеров. Загалдели недовольные голоса. Я прибавил громкость. Докурил сигарету. И тронул пальцами визитную карточку, торчащую из-под блокнота. Я твердо решил позвонить Изабель, как только день прогонит эту темную ночь.
В Le Select был таксофон. Чтобы позвонить, нужно было вставить в его гнездо jetone – жетон, купленный заранее. Я попросил у парня за прилавком разрешения воспользоваться красным бакелитовым телефоном, который он держал рядом с бутылками «Перно Рикар». Парень выставил его передо мной на цинковую стойку. Вращающийся диск щелкал, как колесо рулетки, пока я набирал номер.
– Oui33, алло?
Она ответила после третьего гудка.
– Bonjour, Изабель?
– Oui?
Ее голос звучал неуверенно. Как в вопросе: «Кто это?».
– C’est moi34… Сэм.
– Сэм?
– L’americain35. Три дня назад… книжный магазин.
– О… Samuel. Приятный сюрприз.
Сэ-мю-эль. Она придала моему имени причудливую музыкальность.
– Я просто подумал…
Мне не удалось закончить фразу. Merde36.
– Не хочешь ли встретиться и выпить?
Она закончила фразу за меня. Вдвойне merde.
– Да, я бы хотел.
– Хорошо.
В ее голосе слышалось веселье. Я как будто читал ее мысли: «Мальчик. Испуганный маленький американский мальчик».
– Если у тебя есть мой номер телефона, значит, есть и мой адрес.
Я взглянул на визитку. Для меня все это было головокружительно новой территорией.
– Да, я понял.
– У тебя под рукой есть чем записать?
Я полез в карман за блокнотом и ручкой.
– Готов.
Она продиктовала мне код дверного замка. Подсказала, что улица находится сразу за рю де Ренн, и что мне следует ехать на метро до станции Сен-Жермен-де-Пре. Потом спросила:
– В пять?
– Когда?
– Сегодня. Если только ты не занят.
Занят чем?
– Я буду.
– trs bientt37.
В последний – единственный – раз, когда мы разговаривали, она закончила беседу словами:
Хрустальный январский день. Морозец. Холодное голубое небо. Я пошел пешком. И забрел в дебри десятого округа. Канал. Грязные улицы. Обшарпанные здания. Я прибавил шагу, чтобы подавить чувство тревоги. Канал спускался прямо к Бастилии. Откуда взялся тот животный страх? Тогда, после полудня, на канале… когда я пытался уйти от беспокойства. Не в тот ли момент мною начало овладевать понимание, что мое детство было наполнено печальным чувством вины? Убежденностью, подкрепляемой отцом, что я заслуживаю того, чтобы со мной держали дистанцию. Что я недостоин любви. Родительская точка зрения теперь заставила меня задуматься: как могла столь утонченная и умная женщина вроде Изабель найти это наивное дитя Среднего Запада достойным интереса?
Я прошел до самого конца канала и нырнул в mtro. Уже через несколько минут я оказался в квартале Сен-Жермен-де-Пре. Наплывали сумерки. Огни уличных фонарей, автомобильных фар и неоновых вывесок кружили в электрическом танце. Я пересек рю де Ренн. Бернар Палисси оказалась короткой узкой улочкой. Вот и дом номер 9: низкое широкое здание. Я набрал код замка. Дверь открылась с решительным щелчком. Я ступил во двор. Булыжная мостовая, узкие окна. Изабель велела мне пройти в дальний конец и найти ее имя в списке жильцов на панели домофона. Я позвонил один раз. Замок щелкнул так же громко. Я распахнул дверь и оказался перед узкой лестницей. Сверху донесся голос – ее голос:
– Это альпийское восхождение.
Перилами служила промасленная веревка. Лестница уходила вверх спиралью. Предстоял серьезный подъем. На крошечную лестничную площадку каждого этажа выходило по две двери, выкрашенные в темно-бордовый цвет. Я добрался до пятого этажа. Вершина. Изабель стояла в дверном проеме. Черная водолазка и длинная узкая черная шерстяная юбка плотно облегали ее стройную фигуру. Дымилась зажатая между пальцами сигарета. От меня не ускользнул оценивающий взгляд Изабель. Она улыбнулась и подалась вперед, целуя меня в обе щеки.
– Ты заслуживаешь выпивки после такого подвига.
Я последовал за ней внутрь. Квартирка оказалась крохотной. Шагов двадцать в длину и десяток в ширину. Низкий потолок едва не задевал голову.
– Я боялась, тебе здесь будет тесновато.
– Недостатки высокого роста.
– Мне нравится твой рост. Большинство французских мужчин мелкие, во всех смыслах.
Она взяла у меня пальто, и ее пальцы коснулись рукава моего свитера. Мне хотелось заключить ее в объятия. Но вместо этого я закурил сигарету. Изабель сняла с полки, встроенной в нишу кухни, два больших пузатых бокала. Она выставила их на стол и потянулась за бутылкой вина и штопором. С непринужденной легкостью вытащила пробку и налила в каждый бокал вина на три пальца. Кружение темно-красных танинов. Меня так и подмывало схватить свой бокал и опустошить его залпом. Голландское мужество, храбрость во хмелю.
– Нужно подождать пять минут. Вино должно подышать.
Я глубоко затянулся сигаретой, чтобы успокоиться. Изабель потянулась ко мне свободной рукой, переплетая наши пальцы. Я присел на диван, и в голове пронеслось: не притягивай ее к себе.
Она опустилась рядом со мной и крепче сжала мои пальцы.
– Поцелуй меня.
В следующее мгновение мы уже стали одним целым. Наши рты сливались в глубоком поцелуе. Ее руки обхватывали мою голову. Ее язык скользил по моему нёбу. Ее ноги раздвинулись, затем обвились вокруг меня, раскачивая меня взад-вперед, взад-вперед. Нарастающая страсть: мгновенная, сумасшедшая. Срывание одежд. Ее нижнее белье: черное, простое. Она схватила меня за пояс. Стянула с меня джинсы. Взяла мою руку. Ее кожа: веснушчатая, как и лицо, полупрозрачная. Треугольник волос. И мой палец, его ласкающий. Она издала приглушенный стон. Направила меня в свое лоно. Я устремился туда, проникая так глубоко, как только мог. Она уже не сдерживала стоны. Теперь она впивалась ногтями мне в спину. Мы были одержимы. Вне себя. Никогда еще я не ведал такого безумия, такой свободы. Я старался сдерживаться как можно дольше. Выплеснул себя дикой вспышкой, словно пронзенный электрическим разрядом. Стараясь приглушить судорожный вздох, я тяжело рухнул на нее. Она все еще дрожала. Я чувствовал, как колотится ее сердце. Ощущал влажность кожи. Сплетение наших тел. Она взяла меня за руку. Сжала. Солидарность общей страсти. Потом обхватила мою голову обеими руками. Стиснула. Долго и пристально смотрела мне в глаза. Я видел вопросы. Она поцеловала меня. Провела указательным пальцем от моего лба к губам. И сказала:
– Ты можешь прийти еще раз.
Я улыбнулся, пытаясь скрыть тревогу. Тревогу от того, что так ошарашен страстью. Она закурила нам сигареты. Чокнулась со мной своим бокалом.
– nous, – сказала она.
За нас.
В тот вечер я постучал в дверь Пола Моуста.
– Я работаю, – крикнул он, перекрывая ленивое клацанье пишущей машинки.
– Выпивка за мой счет, если тебе нужен предлог, чтобы прерваться.
– Предлог принят, – откликнулся он.
Через пять минут мы уже сидели за кальвадосом и сигаретами в углу Le Select.
– Так когда же ты влюбился? – спросил он.
Вопрос сбил меня с толку. Потому что не только застал врасплох, но и заставил задуматься: неужели я настолько прозрачен?
– Не понимаю, о чем ты, – промямлил я.
– Чушь собачья. Ты только что стал жителем округа под названием Влюбленный. Дай угадаю, это прекрасная, неуловимая Изабель?..
Я ничего не ответил, уткнувшись взглядом в бокал с темно-медным яблочным бренди. Моуст потянулся к моей пачке сигарет.
– Твое молчание говорит само за себя: виновен по всем статьям.
Теперь настала моя очередь закурить.
– Ты когда-нибудь влюблялся по уши? – наконец спросил я.
– Конечно. Примерно тридцать три раза. И всегда с высокой долей иронии, сопровождающей погружение в этот омут. Но это не твой случай, сынок. «Как ты собираешься держать их на ферме после того, как они увидят Пари?»39
Я поджал губы. Яростно затянулся сигаретой и залпом осушил остатки кальвадоса.
– Давай, назови меня говнюком, – ухмыльнулся Моуст.
Я промолчал.
– В этом весь ты – вежливый фермерский мальчик.
– Я вырос не на гребаной ферме, – прошипел я.
Моуст улыбнулся.
– Шах и мат. Дай угадаю: ты никогда раньше не испытывал ничего подобного, никогда не знал такой страсти…
Я вскинул руку, как коп-регулировщик.
Моуст снова расплылся в улыбке.
– Тут, видишь ли, какое дело. За то время, что я живу здесь, со мной раз или два случались такие истории. И эти отношения прекрасно работают, пока ты понимаешь: замужняя француженка играет по своим правилам… и твое сердце не будет разбито, если ты смиришься с тем, что оно не получит того, чего так хочет.
На что я возразил бы, но только мысленно, поскольку не мог выразить словами: «Разве могли мы с Изабель так истово заниматься любовью и не любить друг друга?»
На следующее утро я позвонил в десять. Моя ошибка. Слишком рано. Слишком нетерпеливо. Когда диск телефона в Le Select завертелся колесом рулетки, я сказал себе: «Еще не время. Не сейчас. Подожди». Пусть даже она и сказала «позвони завтра», когда я уходил от нее прошлым вечером. С тех пор я прокручивал в памяти каждое его мгновение. Ошеломленный тем, что произошло между нами. И мучаясь страхом возможной потери.
Не это ли называют двойственностью? Когда первое знакомство с настоящей страстью запускает сумасшедший танец: горячность сопровождается ощущением, что все может ускользнуть? И ты изо всех сил пытаешься это удержать. Хотя еще и понятия не имеешь о том, что происходит и чем это может обернуться.
– Bonjour, Сэмюэль. Ты звонишь довольно рано. – Ее тон: официальный, насмешлвый, укоряющий. – Как себя чувствуешь после вчерашнего?
– Скучаю по тебе.
Черт. Слишком откровенно.
– Приятно слышать. Это были чудесные мгновения.
– Когда мы сможем повторить чудесные мгновения?
– Mon jeune homme40…
– Я могу зайти попозже.
– Мне бы очень этого хотелось. Но через несколько часов я должна уехать на выходные. В понедельник, 17:00?
– Э-э… конечно.
– Похоже, ты сомневаешься.
– Не сомневаюсь. Просто чувствую себя болваном.
– Ты вовсе не болван, Сэмюэль. Я с большим удовольствием жду нашего следующего рандеву.
Меня охватило отчаяние. Почему мне казалось, что это односторонняя влюбленность? Но стоило голосам сомнения зазвучать в голове, как я тотчас заставил их замолчать. И вместо этого сказал:
– Тогда до понедельника.
– Merveilleux. Bon weekend, Samuel41.
Конец разговора.
Через несколько часов я должна уехать на выходные.
Понедельник теперь казался далеким, как будто до него целая вечность. Мой безрассудный сценарий желания: перезвонить ей, настоять на часе страсти сегодня. Или появиться на рю Бернар Палисси и…
Разрушить все незрелостью импульсивности.
Я оттолкнул телефон. Заказал еще кофе. И вернулся к своей газете и своему блокноту. Я открыл Pariscope42 и запрограммировал для себя фильмы, джазовые концерты и бесплатные органные концерты в церквях, чтобы убить время до понедельника. Словом, создавал иллюзию занятости.
Выходные тянулись мучительно. Я старался заполнить их делами и заботами. Лишь бы вырваться из плена завышенных ожиданий. Я пытался подавить страх: а вдруг она в последнюю минуту отменит свидание (хотя до сих пор ничто не намекало на это).
Утро понедельника началось с хлопка одной из соседних дверей. Я поплелся в ванную и увидел в коридоре Пола Моуста с двумя чемоданами у ног.
– Ну, здравствуй, незнакомец, – сказал он.
– На прошлой неделе я стучался дважды. Ты не ответил.
– Был занят другим. А теперь занят отъездом.
– Есть какая-то причина?
– Мой отец ушел из этой жизни две ночи назад.
– Мне очень жаль.
– Банальность оценена.
– Я от души.
– Знаю. Настроение скверное. Папа не был ангелом. Но я должен поступить правильно. Похороны назначены на среду. Мама сообщила, что я не вычеркнут из завещания. Так она пытается сказать мне: прояви уважение, будь рядом со мной, и я не стану тебе мешать и не пойду против тебя.
– Так вот оно что. Окончательный исход. Не вернешься?
– Я отсидел здесь свой срок. И подошел к тому этапу, когда положено покончить со статусом временного поселенца, обзавестись постоянным жильем, carte de sejour43, найти работу и объявить: Париж – мой дом. Получить документы, необходимые для женитьбы. Кандидатуры имеются. Но остерегайся богемных француженок с их фразами о свободной любви без тормозов. У них у всех есть эта буржуазная изнанка. Рано или поздно они заводят разговор об обязательствах, собственности, детях. Все это в них заложено еще в возрасте становления личности. Под маской сексуальной свободы часто скрывается будущая бытовая западня.
– А ты уверен, что сможешь избежать всего этого дома?
– Конечно нет. Через пять лет я женюсь и запру себя в рамках какой-нибудь академической деятельности. Если только до этого не решусь заключить Фаустову сделку и последовать по стопам отца в рекламу. Он ведь был руководителем J. Walter Thompson44. Ловкий, умный, успешный, вечно отсутствующий. Никогда не ценил меня.
Я потянулся и положил руку ему на плечо. Он стряхнул ее.
– Это и есть твое представление об утешении? – буркнул он.
– Скорее солидарность.
– Что мне это даст?
– Сиюминутную веру в то, что кто-то тебя понимает.
Он опустил голову. Подхватил свой багаж.
– Бостон зовет.
– С нетерпением жду возможности прочитать твою книгу.
– Она никогда не увидит свет.
– Как ты можешь так говорить?
– Потому что я узнаю мусор, когда читаю его.
Он потащил свою поклажу, отклонив мое предложение о помощи. Загрохотал чемоданами по ступенькам. Я заглянул в его комнату. Там остались все его книги. Стопки неиспользованных блокнотов. Бутылки вина и прочего спиртного. Я окликнул его.
– А как же твои вещи?
– Все в прошлом. Распоряжайся.
– Это любезно с твоей стороны.
– Я какой угодно, только не любезный. И знаю, что со временем парижская идиллия и тебе покажется последней иллюзией свободы, прежде чем ты поступишь, как большинство из нас, янки: пустишься в ожидаемый конформистский танец.
Наши последние слова. Хлопнула входная дверь. Моуст исчез.
Я вошел в его комнату. Более сотни книг. Желтые блокноты. Коллекция авторучек. Около полудюжины нетронутых тетрадей в черных обложках. Миллиметровая бумага. Карандаши. Четыре закупоренные бутылки красного. Две бутылки кальвадоса. Vielle Prune. Остатки жизни, проведенной в пути. Я почувствовал странный холодок на загривке. Осознание того, что все накопленное нами – наши приобретения, наши связи и отношения – неизбежно остается позади. Никто из нас не избежит этой участи. Вот почему следует избегать робости, когда речь идет о настоящем времени. Все, что у нас есть, в сущности, это здесь и сейчас.
И все, что было у меня, и чего я хотел в тот самый момент – это Изабель.
Мы упали в постель, как только я переступил порог ее квартиры. Сплелись телами. Обнаженные в мгновение ока. Раздавленные друг другом. Четырехдневная передышка породила бескрайнее желание. Меня тянуло в нее. Широко раздвинутые ноги приглашали проникнуть внутрь. Смыкаясь, проталкивали меня еще глубже. Ее нарастающие стоны. Мои руки, обнимающие ее. Мои зубы, покусывающие кожу ее головы. Аромат ее духов – что-то лавандовое, едва уловимое – обволакивал. Мои пальцы на ее сосках. В ушах – ее учащенное дыхание. Безумный ритм раскачиваний взад-вперед, взад-вперед. Ее усиливающиеся крики. Ее ладонь накрыла рот в момент оргазма. Спустя мгновение рвануло и во мне. Внезапный взрыв ударил в голову, а затем пробежал по телу волной глубочайшего освобождения. Я рухнул на подушку совершенно без сил. Она повернулась ко мне, лаская пальцами мое лицо и осыпая его мягкими поцелуями.
– Mon amour45.
Это прозвучало шепотом. Я прошептал в ответ:
– Mon amour.
Долгий глубокий поцелуй. Потом она встала с постели, и на ее высокую фигуру легла тень от зажженной на столе свечи. Рыжие волосы, разметанные по лицу. Сияние глаз.
Визуальная миниатюра, которая и поныне остается со мной: обнаженная красота Изабель, мгновения после того, как мы привели друг друга в исступленный восторг. Покачивание ее узких бедер, пока она занималась практическими мелочами для нашего настроения. Открывала бутылку вина. Искала бокалы. Доставала откуда-то пачку сигарет «Кэмел», стальную зажигалку «Зиппо», щербатую пепельницу из кафе.
Я так мало понимал в жизни тогда. Но все же был в состоянии постичь чудо всех этих простых вещей, сливающихся воедино и рождающих нечто похожее на благодарность. Благодарность за этот идеальный момент с ослепительной женщиной, о которой я до сих пор практически ничего не знал. Но с кем оказался в постели под крышей дома XVIII века в Париже века XX.
– Как прошли выходные?
Как только слова слетели с моих губ, я пожалел о банальности вопроса; все это смахивало на прощупывание личной жизни. Я почувствовал, как напряглись ее плечи. Как пробежала мгновенная дрожь неодобрения.
– Просто замечательно. Спокойно.
– Ты уезжала из города?
– Да, в наше местечко в Нормандии. Недалеко от Довиля. Там пляж. Ла-Манш: канал. Английская погода во Франции. Прекрасное уныние.
Наше местечко. Впервые она ввернула местоимение множественного числа, чтобы описать свою жизнь за пределами этого двадцатиметрового пространства на пятом этаже.
– Вы выбрали его из-за уныния?
– Из-за пляжа. И к тому же это всего в двух часах езды от Парижа. Что до меня, то я люблю синеву Юга. Блеск света. Это дуновение Afrique du Nord46, когда выходишь из поезда на вокзале Сен-Шарль в Марселе.
– Почему бы вам не поселиться там?
– Париж – Марсель: девять часов на поезде. Это как другой мир. Непрактично для уикэнда за городом. И еще у семьи всегда был дом в Нормандии.
– Твоей семьи?
– Еще чего. У семьи со средствами. Он родом из старинной семьи с глубокими связями в военных кругах, в высших эшелонах власти Республики и, конечно, со старым финансовым истеблишментом, чье влияние уходит корнями в далекое прошлое.
– А ты? Не из семьи с деньгами?
– Мои родители оба были учителями в лицеях. Книгочеи, охочие до знаний, самодостаточные, втайне недовольные своей судьбой. Мой отец хотел писать романы. А мама видела себя великим ученым. Вместо этого они преподавали в школе. Из-за этого, из-за ограниченности la vie quotidienne47, они разочаровались в своем союзе. Потому оба и завязали отношения с другими людьми. Что привело к обычному хаосу. Они развелись. И снова женились на копиях друг друга. Человеческая потребность повторения.
– У тебя есть братья, сестры?
– Нет, я единственный ребенок.
– Как и я.
– Довольно странно ощущать себя единственным плодом долгих лет в одной постели. Расскажи мне, почему это так грустно для тебя – быть единственным ребенком в семье?
– Я никогда не упоминал…
– В этом нет необходимости. Все и так заметно по тому, как ты себя держишь.
– Я настолько очевиден?
– Для товарища по несчастью, как я… да. Это то, что я уловила в тебе, среди прочего, в тот первый вечер, в книжном магазине: одинокий молодой человек… и не только потому, что один в Париже. Это более глубокое одиночество. То, что, наверное, живет в тебе с детства.
Я не знал, что сказать. Разве только:
– И ты поняла это из нашего первого разговора?
– Обиделся?
– Вряд ли.
– Но твой тон. Ты как будто потрясен.
– Потрясен, что ты так хорошо и так быстро читаешь меня.
Она потянулась ко мне с поцелуем.
– А теперь расскажи, почему тебе так одиноко.
Читать бесплатно другие книги:
