Еда и патроны. Прежде, чем умереть Мичурин Артем

– Ах ты ж!!! – почти коснулся земли пятой точкой мой сосед, когда короткая автоматная очередь разлетелась эхом по лесу.

Кто-то менее вдумчивый нажал спуск.

– На два часа! – проорал Стас, и ещё четыре одиночных выстрела ударили по ушам.

– Левый фланг, ускорить шаг! – скомандовал я, пытаясь развернуть цепь фронтально к цели. – Держать строй!

– Там, там!!! – донеслось с Ольгиного края, и к мягкому стуку девятимиллиметрового «Бизона» присоединился резкий цокот АК-74.

– Где?! В кого палят?! – закрутились на месте гордые обладатели вил и рогатин, цепляясь ими за ветки.

– Обошли нас! – донеслось с правого фланга. – Бля! Стреляй-стреляй!!!

Чей-то вопль резко оборвался, едва покинув глотку.

– Они на деревьях!!!

– Сука-а-а!!!

– Господи-боже!!!

– Бегите! Бегите!!!

Крики неслись с обоих флангов, а мы даже не видели атакующих.

– Все сюда!!! – заорал я, что есть мочи, стараясь перекричать паникёров и лупящие в белый свет автоматы. – Занять круговую оборону!!!

Но теперь у нашей цепи были другие командиры – паника и хаос. Строй рассыпался как солома на ветру. Многоголосие воплей наполнило лесную чащу.

– Сюда, мать вашу!!! Ко мне все!!! Дьявол…

Теперь и я их увидел. Или, скорее, почувствовал. Слишком уж быстро мелькали они меж стволов и ветвей. Чересчур быстро для человеческого восприятия. Но тепло уже тронуло мозжечок, сердце включило высшую передачу, надпочечники поддали в кровь изрядную дозу адреналина, и лёгкие принялись щедро насыщать этот коктейль кислородом. Раж явился на звуки веселья, постучал в дверь. Милости прошу, праздник только начался.

Мир вспыхнул и поплыл, будто его макнули в смолу. Визг и вопли сделались низкими и тягучими. Белые от ужаса лица, искажённые рты, руки, ноги, тела – всё завязло во времени. Затвор ВСС с протяжным «ту-у-у-к-к» откатился назад, горячая гильза плавно вышла из экстрактора, волоча за собою дымный шлейф, приклад медленно и нежно, как ласковая любовница, тронул плечо, пуля разорвала подёрнутый муаром воздух у дульного среза и полетела между голов, раздувая волосы. Она летела так красиво, так спокойно, наверняка зная, куда ей нужно, будучи уверена, что успеет точно к сроку. Оттолкнувшаяся от дерева тварь разинула пасть и растопырила лапы, готовые вцепиться в пульсирующее тёплое мясо. Она тоже знала, куда ей нужно, но не учла планов пули. Две судьбы сплелись в одну. Шестнадцать граммов свинца и стали, войдя под правую лопатку, сотрясли грудную клеть гидроударом, развернули тварь в воздухе и вышли с противоположной её стороны багровым облаком, перемешавшись с мясом, костями и потрохами. Я рванул на левый фланг. Олин «Бизон» опорожнил свой шестидесятичетырёхзарядный магазин и готовился приступить к следующей порции. Второй стрелок группы, стоя на карачках, фонтанировал кровью из разорванной шеи, рядом валялись два пустых рожка и дымящийся автомат. Ещё одно полумёртвое тело привалилось к дереву, безуспешно зажимая рану в груди. Пока что живые тела во множестве метались средь стволов, побросав хозинвентарь и истошно вереща. Ольга примкнула новую трубу к своему ПП и уже тянула затвор, когда один из отпрысков отца Емельяна свалился, будто с неба. Между нами оставалось не больше десяти метров. Выпустив из рук ВСС, я схватил «Пернач», но выстрелить не успел. Влекомая повисшей на плечах тварью Оля завалилась назад и перекрыла мне линию прицеливания грудью. А я люблю Олину грудь. Ствол «Пернача» очутился между оскаленных челюстей ещё до того, как те начали смыкаться. Кожух затвора сделал «клац-клац-клац», и безобразное рыло засветилось изнутри, как бумажный фонарик, а черепная коробка брызнула красно-серым конфетти. Атмосфера праздника накалялась. Слушая чарующую матершину из уст Ольги, отцепляющей от себя дохлое исчадие, я заприметил ещё одно, скачущее вслед за храбрым кадомцем, чьи штаны темнели быстрее, чем двигались его ноги. Мушка и целик сошлись посерёдке нечеловеческого силуэта. Три пули друг за другом отправились в полёт, сбросив гильзы, как бабочка сбрасывает сковывавший её кокон. Два милых маленьких существа, чья жизнь столь скоротечна, насладившись кратким мигом свободы, нашли последнее пристанище в крестце и позвоночнике твари, а третье – чья тяга к высоте была сильнее прочих – застряло в голове храброго кадомца. Мёртвые тела обмякли и почти синхронно, словно в танце, упали на землю. Шлейфы крохотных алых капель ненадолго зависли в воздухе, будто ягоды на невидимых ветвях. Дымящаяся латунь едва успела обжечь мох под моими ногами, как из-за елового ствола выскочила очередная образина, да так шустро, что я не успел навестись. Выпущенная очередь задела её лишь одной пулей, та угодила под левый глаз, раздробила часть верхней челюсти, срикошетила и ушла в сторону, забрав с собой ухо и кусок скальпа. Заметно похорошевшая тварь живым тараном сбила меня с ног, и мы, обнявшись, словно старые друзья после долгой разлуки, полетели на землю, а «Пернач» отправился собственным маршрутом, выскользнув из руки. Удар стряхнул кровь с раскуроченной морды и плеснул её мне в лицо. Медленный мир стал медленным, красным и чертовски мутным. Осиротевшая правая ладонь тут же прибилась к рукояти кинжала, левая – упёрлась в лоб докучливого товарища. Ещё до того, как моя спина коснулась земли, клинок с приятным влажным «крак» пробил череп твари. Её левый глаз дёрнулся в сторону, рассинхронизировавшись с правым, лопнувшие сосуды окрасили белок алым.

– Вот мразь, – отбросил я тушу и кое-как стёр рукавом с лица липкую смесь крови и слюны, после чего подобрал пистолет.

Раж начал угасать, и сопутствующая ему эйфория быстро уступала место меланхолии. Так было всегда, сколько себя помню. Наверное, это состояние можно было бы сравнить с похмельем, кабы дело ограничивалось только головной болью и тошнотой. Увы, нет, раж обходился куда дороже. Я никогда не испытывал наркотической ломки, но предполагаю, что её симптомы схожи с моими, разница лишь в продолжительности. Ощущение такое, будто тебя подвесили за шею на дереве и с полчаса лупили арматурой, а потом содрали кожу и облили щелочью. Невозможно сказать, где болит, потому что болит везде. Мало кто знает, сколько в нём мускулов, я знаю, потому что чувствую каждый. Простая ходьба в первые секунды после ража – феерия боли. С возрастом отходняк становится только тяжелее, и бороться с ним нельзя, можно лишь принять его и постараться извлечь удовольствие. Очень специфическое, но такое сладостное, если распробовать.

– Ты в порядке? – поинтересовалась Ольга, пока я разминал шею, отчего несколько лицевых мышц одновременно свело судорогой.

– Угу, – не удалось мне разомкнуть губы с первой попытки. – Ка… Как… Каковы потери?

– Нам лес придётся от края до края прочесать, чтобы ответить. Эти ублюдки разбежались во все стороны, не больше дюжины осталось. И ещё с десяток убитыми.

– Собери уцелевших, – глотнул я из фляги, стуча горловиной по зубам.

– Эй!!! – крикнула Ольга, сложив ладони рупором. – Сюда все! Живее!

На зов, вопреки оптимистичным реляциям, пришли девятеро. Радовало, что среди них оказались невредимые Стас и Павлов, огорчало, что трое из семи оставшихся были ранены, один – тяжело.

– У нас пять убоин, – опустил Станислав на землю АК-74 и залитый кровью «ливчик» с двумя рожками. – А вы сколько настреляли?

– Один, – проскрипела зубами Оля.

– Четыре, – кивнул я на застывшую в нелепой позе тварь, только сейчас как следует рассматривая.

И чем дольше я смотрел, тем сложнее было описать её самому себе в привычных аналогиях. Существо определённо не являлось примитивным гибридом известных мне видов. Верхняя часть его тела напоминала то ли кошку, то ли крысу, покрытая светлой шерстью, с не особо длинными почти лишёнными волос пятипалыми конечностями, вооружёнными острыми, как бритва, втягивающимися когтями. Мощная шея соединяла туловище с продолговатой лысой головой, вытянутой в конусообразную морду с тупым рылом. Застывшие в вечном оскале губы обнажили ряды острых зубов треугольной формы. Мочка носа, почти как у летучей мыши, задралась кверху, единственное уцелевшее ухо так же напоминало перепончатокрылых. А вот глаза… глаза были человеческими, если не считать слишком уж тёмной, почти чёрной, радужки, как у родителя. На звериной морде они смотрелись инородно, будто глядели сквозь прорези безобразной маски. Что же до нижней части тела, то там всё было ещё сложнее. Мои познания в биологии оказались слишком скудны, чтобы подобрать достойный пример для сравнения. На ум пришло лишь одно. Много лет назад, на безжизненном каменистом берегу северного моря я повстречал чудовище. Оно было мертво, и вонь разлагающейся туши привлекла десятки чаек. Птицы превратили труп в бесформенную массу, и только громадные щупальца указывали на принадлежность гниющих останков. Это был гигантский кальмар – доисторический монстр из тёмных холодных глубин. Именно его тентакли больше прочего походили на то, что обнаружилось у отродья вместо ног, если опустить их количество и факт наличия суставов. Нижних конечностей было шесть. Их непропорциональность относительно размеров туловища, объяснялась, по-видимому, тем, что «ноги» большую часть времени находились в полусогнутом состоянии, а полная длина использовалась только для прыжков. Этакие органические пружины. Листообразная «стопа» каждой конечности была усеяна мелкими шипами, позволяющими без труда цепляться за деревья или другую податливую поверхность, в том числе живую плоть, на что ясно указывали сорванные лица и скальпы жертв этого продукта генетической революции.

– Значит, – нарушил ход моих мыслей Станислав, – этой мразоты стало на десяток меньше.

– Знать бы ещё, сколько их всего, – размазал лейтенант по щеке кровавые брызги и скривил рожу, глядя на перепачканную ладонь. – Я видел двух или трёх, которые поскакали за дезертирами.

– Дезертирами? – усмехнулся бородатый мужик лет пятидесяти, помогая сесть одному из подранков. – Вот, значит, кто они такие?

– Покинул поле боя без приказа – дезертир, – встал в позу Павлов.

– Нам, мил человек, поле боя не покинуть, – поправил бородач висящий на плече автомат. – Кругом оно, поле это, куда ни плюнь. А люди просто жить хотят, страшно им помирать, да ещё такой смертью, оттого и побежали.

– А тебе, – взглянул я в остро глядящие из-под надвинутой шапки серые глаза, – стало быть, не страшно?

– Не страшно будет, только когда боженька за руку возьмёт, да сам к райским вратам поведёт. А до той поры лишь у дурака страху нет.

– Отчего же не побежал со всеми?

– Жена у меня с дочерьми в заложниках. И у них тоже домашних похватали, – кивнул мужик на троицу своих фортовых земляков. – Если уж мы слабину дадим, значит, всему конец.

– Ясно. Емельяна кто-нибудь видел?

Лишь скорбная тишина была мне ответом.

– Понятно. Где искать его, мысли есть?

– Есть одна, – снова взял слово отец пленённого семейства.

– Как звать, – поинтересовался я.

– Николаем нарекли.

– Что ж, Николай, изложи нам свою точку зрения.

– Излагать-то недолго. Тут поблизости деревенька брошенная, Семёновка. Да не деревенька даже, пять домов там всего. Емельян ведь не зверь, нору рыть не станет, он к стенам да к крыше привычен. Для логова места лучше не сыскать, как по мне. Вокруг лес глухой, и до Кадома рукой подать.

– Добро, – согласился я с выводами. – Наведаемся в Семёновку.

– А что будем делать с ранеными? – озвучила Ольга вопрос, который и так вертелся у всех на языке.

В другой ситуации этот вопрос, если бы и возник, означал бы лишь проблему выбора между пулей и ножом, но возложенная на наши плечи благородная миссия по спасению угнетаемых кадомцев вносила свои коррективы в привычный уклад. Не говоря уж о четырёх представителях облагодетельствованного нами населения, на чью дальнейшую помощь вряд ли пришлось бы рассчитывать, прояви мы разумное пренебрежение нормами морали.

– Сопровождающего выделить не сможем, – «огорчённо» констатировал я. – И без того людей мало. Но можем дать автомат и немного патронов.

– У нас стволов как раз на восьмерых, – возразил Павлов.

– Ничего, «Кедр» свой одолжишь.

От такого непристойного предложения лейтенант вспыхнул, как схваченная за жопу девица. Но казавшийся неминуемым скандал неожиданно предотвратил один из подранков:

– Без надобности нам автомат. Бог даст – доберёмся живыми, а нет – так тому и быть. Ступайте.

– Дело ваше, – пожал я плечами. – Все слышали последнюю волю героя? Выдвигаемся.

Глава 15

Мутант. Лет тридцать назад это слово заменяло собой целую уйму эпитетов, включая такие как: выродок, дегенерат, отброс, погань, мразь, урод. Я рос в Арзамасе, где, слыша «мутант» от лаца в свой адрес, не стоило и предполагать, что человек пытается указать на твои исключительные способности. Любое физиологическое отклонение от стандарта автоматически переводило в разряд отребья. Это могла быть и не мутация, а увечье, болезнь или родовая травма. Кому охота разбираться, гидроцефал ты, или чёртов мутант? И так ведь понятно, что твоё место в канаве. Но с той поры многое изменилось – в Арзамасе съели почти всех лацев; В Муроме нелюдь, которую прежде расстреляли бы со стены, утилизирует трупы местных ханжей; и всюду, куда доходя новости, слово «мутант» звучит всё более угрожающе. Из деклассированного элемента мы превращаемся в квазирасу. Среди нас нет русских, нет евреев, татар или мордвинов. У нас нет единой религии, нет культуры, нет истории. Кое у кого нет даже предков. Но мы имеем нечто большее, что объединяет нас, делает нечужими друг другу. Мы – не люди. И, как знать, возможно, скоро «человек» станет бранным словом. А ещё мы чуток склонны к патетике. Не все, конечно. Ладно, лично я склонен. И да, то, что мне знакома этимология этого термина, уже ставит меня выше большинства соплеменников, которые, говоря по правде, в большинстве своём – генетический мусор, едва способный связно изъясняться. Но ведь верхи и низы должны быть в любом обществе, социальную иерархию никто не отменял. И что плохого, если новые элиты встанут у руля возрождающегося государства? Прогресс требует лучшего, и это лучшее – мы! А братья-мутанты из родного Арзамаса… Я буду с теплотой вспоминать о них томными вечерами, куря сигару на балконе своего особняка.

– Скажи-ка, дружище, – обратился я к Павлову, немного подотстав вместе с ним от группы, – а капитан Репин, он тоже… из наших?

– Ты о генных модификациях?

– Я старался придать вопросу неформальности, но да.

– Все, кто родился в Легионе после двадцатого года, так или иначе, подверглись вмешательству в геном.

– И какого рода вмешательству? Старички ведь не такие, как мы.

– Нет, не такие. Насколько мне известно, ранние модификации носили, грубо говоря, общеукрепляющий характер. Улучшение иммунной и нервной систем, минимализация вероятности врождённых пороков, усиление органов чувств и так далее.

– Почти как люди, но немного лучше.

– Почти? – нахмурился лейтенант. – Мы и есть люди.

– Ты, правда, так думаешь?

– Разумеется! Что за странные вопросы? По-твоему, если дикую яблоню привить и окультурить, она перестанет быть яблоней?

Похоже, он без шуток считает себя человеком. Это отвратительно, нужно его спасать.

– Кто твои родители, Павлов?

– У меня их нет, ты сам знаешь.

– Но разве не у каждого человека есть родители? Мама и папа, не говоря уж о любимых бабулях, суровых дедах и прочей единокровной лабуде.

– Как видишь, не у каждого, – бросил он через губу.

– То есть, твоим предком был не человек. Как же ты можешь называть себя человеком?

– Меня соз… я сотворён из человеческих биоматериалов, с применением генной инженерии, – слегка раздражённо пояснил лейтенант. – Так понятно?

– У тебя глаза горят от тапетума. Я правильно назвал? Они отражают свет, и ты видишь ночью, не хуже чем днём. Скажи, из какого человеческого места был извлечён сей биоматериал.

– Это всего лишь глаза. Они не определяют, человек ты, или нет.

– А что определяет?

– Совокупность биологических признаков.

– Совокупность… Как интересно. А наш отче – человек? Думаю, по совокупности биологических признаков он более чем на половину хомо сапиенс. Тебе вот глаза под очками скрывать приходится, а Емельянушка долгие годы жил среди людей, не таясь, и не вызывал подозрений. Стало быть, человек он, не меньше нас с тобою. Слегка необычный, но у всех свои странности. Да и Сатурн – простой шестнадцатилетний парнишка с хорошим аппетитом. Ты же умный, Павлов. Ваши генетики не зря свой хлеб едят. Нахуя ты несёшь эту чушь про человечность? Тебе, в самом деле, охота быть среди неудачников?

– Считаешь себя представителем доминирующей формы жизни на Земле?

– Нас, я считаю нас доминирующей формой.

– Ты же утверждал, что мы совсем не похожи.

– Я передумал. Наше превосходство очевидно, а вместе с ним и родство. Человечество слишком давно остановилось в своём развитии, не будучи настолько совершенным, чтобы себе это позволить. Естественный отбор не работал тысячелетиями, евгенику заклеймили лженаукой, эксперименты с человеческой ДНК и клонирование объявили аморальными. Чёрт подери, эти идиоты спорили об этических аспектах эфтаназии и пересадки органов, а потом взяли и разъебали весь мир ракетами. Не мы, нас не было, когда они устроили Армагеддон. И вот теперь ты – представитель нового вида, рождённый не по случаю пьяного перепихона, а в результате грандиозного труда мощнейших умов – говоришь мне: «Я – человек». Можно ли придумать худшее оскорбление для твоих создателей? Неужели эта поебень и есть официальная идеология Железного Легиона? Да, конечно, с трибун можно кричать, мол, все мы братья, но я горячо надеюсь, что такое дерьмо не для внутреннего потребления. Ну же, – по-дружески пихнул я лейтенанта кулаком в плечо, – расскажи брату-сверхчеловеку об истинных планах Легиона на эту планетку с её примитивными аборигенами.

– Хочешь карьеру сделать?

– Почему нет? Я вижу в вас потенциал и не хочу упускать шанс занять достойное место в новом мироустройстве. Думаю, в Легионе для меня найдётся работа.

– Когда мы завершим миссию, ты будешь купаться в золоте. Зачем тебе работа?

– За годы ударной трудовой деятельности я понял одну простую вещь, которая, тем не менее, не каждому даётся – обрести богатство гораздо проще, чем удержать его. Какой толк в деньгах, если не можешь наслаждаться ими без оглядки? И чем больше денег, тем крепче должны быть тылы, иначе состояние весьма скоро меняет хозяина. Наше партнёрство станет взаимовыгодным, как ни погляди. Кроме того, я люблю свою работу.

– И как ты себе это представляешь? Что изменится? Будешь выполнять заказы, щеголяя лычками Легиона? – усмехнулся Павлов.

– Знаешь, меня трудно обидеть, но тебе сейчас почти удалось. Я остро чувствую недооценённость с твоей стороны, и это удручает. Неужели после всего, что мы пережили вместе, ты ещё сомневаешься в моих способностях к командованию? Нет-нет, я не прошу выделить мне мотострелковую роту, всё должно быть скромно и по-домашнему. С десяток отобранных лично мною бойцов, достойная, но без излишеств, материально-техническая база, разумный бюджет на текущие расходы, относительная свобода в плане решения поставленных задач – и я покажу Легиону, как нагнуть этот строптивый мир.

– Хм. А от меня ты чего хочешь? Рекомендаций?

– Точно!

– Ну, предположим, я за тебя поручусь. Что я буду с этого иметь?

– Вот видишь, мы нашли общий язык, значит, сработаемся. Будешь моей правой рукой. Не буквально, конечно, расслабься, со своими функциями она и сама отлично справляется. Но ты ведь хочешь свободы?

– Да, – принял голос лейтенанта менее насмешливый тон.

– Так вот, в моём ведомстве свободы будет, как ни в одном другом. При этом ты останешься в любимом Легионе. Сами себе хозяева на службе великой цели, острие копья, опасность, романтика, дух авантюризма – вот это всё. Заинтересован?

– Ты меня вербуешь?

– Ну а что ходить вокруг да около? Вербую. Будешь работать на меня – не пожалеешь. Наша маленькая уютная конторка – только начало.

– Вижу, у тебя большие планы. Ты всё это придумал, пока мы по лесу шли?

– Нет, разумеется, ещё в поле начал обдумывать. Дело-то серьёзное.

– Не пойму, ты сейчас шутишь, или…?

– Я никогда не шучу, если речь о моём будущем. О твоём могу, но не в этот раз. Так что скажешь, по рукам?

– Признаться, – нахмурился Павлов, так что очки сдвинулись ближе к кончику носа, – твой план не лишён привлекательности. Но всё это слишком уж неожиданно.

– Понимаю, тебе нужно всё как следует обмозговать. Не торопись, времени у нас много. Но и не затягивай особо.

– Почему?

– Ты не единственный объект для вербовки.

Идущий метрах в десяти перед нами Станислав остановился и поднял сжатую в кулак руку.

– Пришли? – догнал я его.

– Там, – прошептал Николай, указывая промеж деревьев на едва различимые в зарослях дома.

– Разделимся. Мы с Олей и вы двое, – кивнул я на пару бледных ополченцев, – заходим слева, остальные – справа. Стрелять только наверняка, не спугните. Поехали.

Семёновка, как и говорил Николай, оказалась пятью домами, стоящими с промежутком в полсотни метров по одну сторону заросшей бурьяном и кустарником дороги. Плохо просматриваемый участок в четверть километра с пятью укрытиями – не лучшее место для штурма силами восьмерых.

– Видите крайний дом? – подойдя ближе, указал я в сторону покосившейся бревенчатой хибары, замыкающей Семёновку с левого фланга и окружённой примятым в нескольких местах сухим бурьяном, который я заприметил ещё из лесу. – Мы идём внутрь, вы двое стоите снаружи – один у крыльца, второй со стороны двора. Если съёбывать оттуда будет кто-то кроме нас, постарайтесь усложнить ему задачу, нагрузив свинцом. Всё понятно? Вперёд.

Наверное, я всё же не настолько хороший командир, как расписывал Павлову. У меня есть изьян. Да, подумать только, скажи кому – не поверят. Дело в том, что убийство с течением времени перестало быть моей работой, и стало средством самовыражения. Знаю, это прекрасно, когда человек, или сверхчеловек, как в моём случае, находит отдушину в творчестве, но… Всегда есть это блядское подлое "но". Тяжело о таком говорить, чувстую себя ущербным, однако врать себе – последнее дело. Итак… Ладно, к чёрту! Я не люблю делиться! Нет, это не вся правда. Я ненавижу делиться! Меня корёжит от осознания, что кто-то может меня обойти, до зубной – сука – ломоты, до нервного зуда. Моя добыча – это два слова, с которых начинается мой словарь, они выведены огромными золочёными буквами на форзаце и колонтитулах. Моя добыча священна, сокральна и неприкосновенна. Веля этим деревенским увольням стрелять по отче – нашемуижеисинанебеси – Емельяну, я надругался над сутью себя. Да, в глубине души, если эта хрень существует, я знал, что они не справятся, что расходный материал на то и расходный, но моё сердце разрывалось, будто я бросил хрустальную мечту на дно выгребной ямы. Давненько уже я не отрезал большие пальцы, заслуживающие внимания. Дикой, можно сказать, не в счёт. А вот Емельян… О, его фрагмент станет украшением коллекции. И зимними вечерами, сидя у потрескивающего углями камина, со стаканом дорогущего пойла в руке, я буду смотреть на жемчужину этой ветрины собственного тщеславия и наслаждаться. Или же, каждый раз пробегая взглядом по её посредственным экспонатам, мне придётся горько сожалеть об упущенном шедевре, о бесценном артефакте, которого меня лишили, украли у меня.