Это злая разумная опухоль Уоттс Питер

Почему я бездарь

(Блог, 6 июня 2013 года)

Я только что проглотил целый сезон – то есть скромные три эпизода, что, видимо, становится для Би-би-си нормой (см. «Шерлок»), – нового сериала про зомби под названием «Во плоти».

Да, я знаю. По нынешним временам сама фраза «новый сериал про зомби» балансирует на грани оксюморона. И тем не менее это действительно новый подход к старой парадигме: вообразите себе, что много лет спустя после того, как мертвецы выкопались из-под земли и начали лакомиться живыми, мы придумали, как их починить. Не совсем вылечить: примерно как с диабетом или ВИЧ – контроль вместо выздоровления. Вообразите себе лекарство, восстанавливающее разум, пусть и не способное справиться с разложением или выцветанием глаз.

Вообразите себе постепенное восстановление когнитивных контуров, и флешбэки, которые оно провоцирует, когда перезагружаются животне воспоминания. Вообразите, каково это – когда внезапные свежие воспоминания об убитых и выпотрошенных людях считаются с точки зрения медицины признаком выздоровления.

Вот что воображает «Во плоти». А еще он представляет контролируемую правительством реинтеграцию восстанавливающихся живых мертвецов («Синдром частичной смерти» – вот политически корректный термин; в довесок к нему прилагаются веселенькие буклеты, помогающие родне контролировать переход). Контактные линзы и грим, делающие частично умерших более терпимыми для общества, в котором они когда-то жили. Терапевтические сессии, на которых ошеломительное чувство вины из-за недавно вспомненных убийств и каннибализма перемежается с вызывающим самооправданием: «Мы должны были делать это, чтобы выжить. Они вышибали нам мозги не задумываясь – они защищали человечество! Им достаются медали, а нам – медикаменты…» Гипертрофированные патрули Соседского дозора, которые никогда не позволят вам забыть, что, как бы ни походили эти создания на людей сейчас, всего пары пропущенных уколов хватит, чтобы они снова обратились в прожорливых монстров прямо в сердце нашей общины…

Какая там задача у научной фантастики? Ах да: исследовать социальные эффекты научных и технологических перемен. Слишком большая часть НФ избирает подход в духе Гранд-тура по Парку аттракционов, предлагая восхитительный парад чудес и прогнозов, подобный какому-то футуристическому фрик-шоу. Требуется сериал вроде «Во плоти», чтобы напомнить нам, что технология – лишь половина уравнения, что молекулярный состав молотка или частота вращения бензопилы сами по себе представляют ограниченный интерес. Наша задача не выполнена, пока молоток не ударит в мясо.

«Во плоти» тычет вам этим ударом в лицо. А мне в лицо тычет моей собственной бездарностью.

Видите ли, в «Эхопраксии» тоже довольно много зомби. Они появляются в самом начале романа, в орегонской пустыне; по ходу сюжета различные действующие лица сталкиваются с зомби-аспектами в своем поведении. В «Эхопраксии» зомби бывают двух разновидностей: стандартные вирусные, сеющие панику и анархию, и более продвинутые, созданные хирургически, которых военные используют в операциях с большим количеством жертв, операциях, где самосознание может послужить помехой. Обеим разновидностям достается экранное время; обе подсвечивают философские вопросы, ставящие под сомнение само определение того, что значит быть человеком.

Ни та ни другая почти не пытаются ответить на вопросы типа «Как жить с чувством вины?» или «Как справиться с диссонансом, когда ты становишься местным героем, методично истребляя бешеных зомби, а потом твой сын возвращается из Афганистана частично умершим и с лицом, полным медицинских скрепок?».

«Во плоти» делает многое из того, что сделал я в своем романе. Он даже представляет псевдонаучное объяснение, почему зомби так тянет к мозгам: жертвы СЧС теряют способность создавать «гиальные» клетки в мозгу и поэтому должны поглощать чужие, чтобы восполнить их недостаток. (Я не уверен, случайная это ошибка в слове «глиальные» или сценаристам хватило сообразительности выдумать новый тип клеток со схожим названием, чтобы удобнее было отбиваться от придирок зануд, подобных мне.) Это объяснение не выдержит тщательного разбора, точно так же, как обращение «Ложной слепоты» к дефициту протокадерина ради оправдания неизбежного каннибализма моих собственных живых мертвецов, однако к этому я и веду: они избрали примерно тот же подход, что и я.

Разница в том, что они с его помощью достигли гораздо большего.

Я использовал техноболтовню, чтобы подкрепить философские размышления о свободе воли. «Во плоти» пользуется ей, чтобы показать нам убитых горем родителей, строящих отношения с любимым сыном после того, как он покончил с собой – и вернулся. При прямом сравнении болезненно очевидно, кто из нас при помощи своих ресурсов достиг лучшего эффекта.

Я только хотел бы понять это без такого наглядного урока.

Черный Рыцарь. In memoriam

(Блог, 11 мая 2012 года)

Два месяца назад с моим братом Джоном – он был старше меня на восемь лет – случился инсульт, вызвавший кровоизлияние в мозг. С тех пор, по словам его жены Трейси, все было как на американских горках: нейрохирурги не решались оперировать, пока Джон на сердечных лекарствах; кардиологи отказывались отменять прием этих лекарств, опасаясь фатальных тромбов. Периоды бреда и интервалы ясности. Системы органов ежедневно крутили рулетку, решая, кому отключиться на этот раз. Церебральные нарушения… нет, двигательные нарушения, но когнитивные функции, скорее всего, в порядке. Пожатия рук и движение глаз по четным дням; полная невосприимчивость по нечетным. Два-три случая, когда все было потеряно и на нем ставили крест, а этот засранец все равно продолжал жить. Постепенный, поэтапный подъем из ямы, достаточный, чтобы оправдать переход из палаты интенсивной терапии в центр долгосрочной реабилитации, где он мог заново научиться, например, глотать. Рецидив. Отказ печени и почек – и восстановление. Все такое.

Я не мог к нему приехать: благодаря банде некомпетентных долбоебов, у которых влияния больше, чем мозгов, мне запрещен въезд на вторую родину моего брата. До сих пор это не имело особого значения. Честно говоря, даже было знаком почета. Но в прошедшие два месяца я не мог ничего делать – только ждать, и надеяться, и выжимать из ежедневных сообщений Трейси всю возможную информацию, чтобы понять, куда в целом направлена линия – вверх или вниз.

Линия оборвалась в четверг, 10 мая, около 02:15 утра. Я не очень понимаю, как с этим быть.

Какая-то часть меня отказывается верить, что он умер. Это, в конце концов, не первый раз, когда к нему заявился мрачный жнец. Первый визит случился тридцать лет назад, когда какой-то зловредный вирус проник под сердечную сумку Джона и сожрал две трети сердечной мышцы; врачи давали ему два года, максимум три. Каждым своим днем рождения Джон плевал им в глаза с 1985 года.

Однако он… изнашивался. На протяжении десятилетий. Плохая работа сердца, нарушение периферического кровообращения; диабет и невропатии, пластиковая пуповина, что вела к маленькому баллону кислорода, обитавшему в спальне и сопровождавшему Джона в путешествиях. Трудоголик, он неожиданно оказался ограничен тремя-четырьмя часами работы в день, хотя постоянно переходил эту грань. Однажды потерял сознание и упал на бойлер; кусок его кожи обгорел дочерна, но последовавший адреналиновый шок запустил сердце Джона и продержал его живым все то время, пока до него добирались врачи.

Даже тогда он казался неубиваемым. Как монтипайтоновский Черный Рыцарь – что ему ни отруби, он только смеялся и продолжал бой.

Тогда появились кардиостимуляторы и бронированный спасательный жилет с дефибрилляционными электродами, пиропатронами и беспроводным интернет-соединением – идея была в том, что в случае нового отказа сердца патроны сдетонируют и зальют грудь Джона токопроводящим гелем; затем электроды вернут его сердце в строй, а жилет тем временем вызовет скорую. Какое-то время спустя Джон отбросил эти учебные колеса и заделался настоящим киборгом, имплантировав себе устройство поддержки желудочков: такое же полусердце на батарейках, которое столь парадоксальным образом очеловечило Дика Чейни, когда его скукоженный старый насос приказал долго жить. Джон обменял свой пульс на второй шанс, на большее количество сил и энергии, чем было у него долгие годы.

Возможно, это был единственный скачок вперед, который позволили этому бедолаге. Все остальное сводилось к обороне тыла. И тем не менее я никогда не слышал, чтобы он ныл или жаловался на свое состояние, неважно, насколько оно было плохим. Он и вправду был Черным Рыцарем: мог исчезнуть в реанимации и вернуться, став на три шага ближе к смерти, а потом мы говорили по телефону, и он смеялся. «Пф-ф-ф. Всего лишь царапина».

Так много можно сказать о моем брате, а Интернет так невелик. О том случае, когда федералы урезали ему пособие по инвалидности – «Эй, какая разница, что это незаконно? Без пособия никто из этих людей не сможет себе позволить подать на нас в суд!» – а он подал на них в суд. И выиграл (хотя его победа была несколько подпорчена последовавшей за этим бесконечной чередой «никак не связанных» налоговых проверок). Или о том случае, когда он провел победоносную кампанию для мэра города Гамильтон. (Я узнал о том, что такое контрагитация, от брата; по сегодняшним стандартам то, что он делал, было утонченным до уровня метакомментария. Они даже ни разу не назвали того, на кого нападали, по имени.) О его добровольном переходе на темную сторону, его отречении от всего канадского и безраздельном принятии того, что некоторые зовут американской системой здравоохранения. (Скажем так, братья Уоттсы не могли похвастаться единодушием в вопросе о том, должно ли качество медицинского обслуживания быть соразмерно величине твоего банковского счета.)

Кстати, это важный момент: его любовь к спорам во имя самого удовольствия от процесса. Я редко когда соглашался с ним хоть в чем-то. (Хотя нет, забудьте; думаю, что, если разобраться, наши мнения совпадали чаще, чем он готов был признать, просто Джон очень любил морочить мне голову из принципа.) В половине случаев он нес полную херню и знал, что несет полную херню, и все равно продолжал из любопытства, донесет ли в итоге хоть что-нибудь. Однажды он пытался закатить мне лекцию о конкуренции тюленей с рыбаками у восточного побережья Канады, явлении, с которым я знаком не понаслышке (сценарий, который я написал на эту тему, как раз выиграл премию канадского Министерства окружающей среды за лучший фильм о природе). Он высосал свои аргументы из пальца; я его разгромил; он смеялся. Ему была гораздо интереснее потеха фехтования, чем что-то настолько скучное, как победа.

Виделись мы нечасто: они с Трейси жили в штате Нью-Йорк, я – здесь, в Торонто. Я, случалось, заруливал к ним на денек-другой по пути, например, с Ридеркона. Они сюда приезжали немного чаще, хотя здоровье Джона ограничивало возможность перемещения. У нас с Кейтлин получилось пожить у них дома в 2009 году, всего за несколько месяцев до того, как граница захлопнулась наглухо. Мы никогда не забудем дикого павлина, поселившегося у них на заднем дворе, или рыжего соседского кота, который проводил гораздо больше времени в компании Джона и Трейси, чем в своем формальном жилище через улицу. Мы не забудем орду енотов, наступавшую из-за гребня холма каждый вечер после заката; их глазки-бусинки блестели в свете фонарей с заднего двора, отыскивая пищу, которую Трейси раскидывала по газону в качестве приманки. Бесконечное количество супа с лобстерами. Вино, и товарищество, и полуночные беседы/споры. (О, и скотч: когда я захотел сказать своему агенту спасибо за то, что он меня не бросил, это опыт Джона указал мне подходящий для выражения моей благодарности односолодовый.)

Это был единственный раз, когда Кейтлин довелось увидеть Джона в его естественной среде обитания, прежде чем мы с США умерли друг для друга. С тех пор мы встречались на Рождество, может быть, один или два раза летом, и всегда в Канаде. В основном я общался с Джоном по телефону или электронной почте. Мы разговаривали примерно раз в месяц, обменивались ссылками на противоположные мнения по любому поводу: от Obamacare до глобального потепления. Он никогда не был постоянной частью моей жизни, но он был важной ее частью, и всегда находился рядом во время как белых полос, так и черных. Сорокасемидюймовый плоский монитор в нашей спальне – часть его наследия, подарок, который они с Трейси купили в честь моей первой номинации на «Хьюго». Он начал разыскивать адвоката в Мичигане через несколько часов после моего ареста в Порт-Гуроне. Человек с больным сердцем, которому было отмерено, может, четыре нормальных часа в день, он говорил с Кейтлин по телефону в час тридцать ночи, пока доктора выскребали гнилое мясо из моей ноги. (На самом деле я почти уверен, что со мной он по телефону тоже разговаривал между операциями; кажется, я помню мобильник Кейтлин возле моего уха в палате интенсивной терапии и голос Джона, насмехающийся над моими взглядами на глобальное потепление. Я помню, как смутно посчитал нечестным то, что он злоупотребляет моей медикаментозной заторможенностью. Однако в процессе участвовал морфин, так что подробности от меня ускользают.)

Мы с НПЕ держали наш брак в тайне, однако это не помешало Джону и Трейси выгрузить на наш порог ящик шампанского, когда они в следующий раз приехали в город. И я никогда не забуду то письмо, что он написал мне – последнее письмо, как оказалось – после смерти Банана: короткое и емкое, с воспоминаниями о каком-то случае из эпохи восьмидесятых, когда я забрал у него кота, поскольку Джон понял, что не может больше содержать его дома. Я давно уже забыл об этом. Джон не забыл, и с тех пор наблюдал за мной со стороны: «Впоследствии я понял, что это одна из его ролей в жизни, – писал он. – Приходить на помощь и брать на себя ответственность вместо тех, кто меньше заботится или не может заботиться о Мохнатом патруле любой расы или филума». К письму прилагался чек, который изрядно сгладил финансовые последствия кончины Банана.

Через две недели после того, как он это написал, мой брат очутился в палате интенсивной терапии кардиологического отделения Тафтса. Домой он больше не вернулся.

Пережил три или четыре брака – зависит от того, учитываете ли вы гражданский брак, – начиная с шестнадцати лет. (Достаточно провести с Трейси десять минут, чтобы понять, почему он перебирал варианты, пока не остановился на верном.) Был органистом мирового класса – занял третье место на международном конкурсе в Брюгге, а потом артрит лишил его этого будущего где-то в двадцать пять лет. Считался одним из сорока лучших сотрудников MCA. Продавал странную стеклянную посуду в своем подвале. Был деканом Музыкального колледжа Гамильтона. И бог знает кем еще – я почти ничего не знаю о потерянных годах, проведенных им на Западном побережье.

Слабое эхо Джона сохраняется в моем блоге: Джон время от времени писал здесь комментарии под ником Finster Mushwell (не спрашивайте). Но это бледная тень. Вы можете прочитать их все и все равно не поймете, каким он был человеком: Бойцом. Несгибаемым. Раздражающим спасителем жизней. Занозой в заднице. Черным Рыцарем, непобедимым.

До этого четверга.

Я не знаю, что сказать. Не знаю даже, что думать. За исключением, может быть, этого: любой из родившихся с фамилией Уоттс может претендовать на звание члена моей семьи.

И лишь Джона, единственного среди них, я воспринимал как такового.

Viva Zika!

(Блог, 3 февраля 2016 года)

Есть у меня один знакомый – Дэн Брукс. Сейчас он на пенсии, а раньше был известным паразитологом и эволюционным биологом. Много исследовал возникающие инфекционные заболевания (ВИЗ – для вас, аббревиатурные фетишисты) в Латинской Америке. Несколько лет назад я написал вступительный текст для онлайновой базы данных, которую он составлял. В тексте был вот такой фрагмент:

«Вы не найдете никаких информационных бюллетеней о клещевом боррелиозе в Коста-Рике. На первый взгляд это легко объяснимо: о случаях боррелиоза в этой стране не сообщали и ни одна местная разновидность клещей, насколько известно, не переносит вызывающие его бактерии.

Однако у части этих клещей есть в других регионах близкие родственники, которые такие бактерии переносят, а многие патогены способны заразить гораздо больший спектр видов, чем делают в реальности; простая изоляция – вот единственное, что не дает им реализовать свой истинный болезнетворный потенциал. Таким образом, хоть сейчас Коста-Рика и свободна от клещевого боррелиоза, потенциальные векторы уже существуют там в изобилии. Инфраструктура для эпидемии подготовлена: единственного бессимптомного туриста может хватить, чтобы напустить эту мучительную, инвалидизирующую болезнь на местное население».

Клещевой боррелиоз ни в коем случае не уникален. Глобальное потепление изменяет пути миграции и ареалы множества организмов. Транспортируя людей и вещи, мы распространяем бесчисленные патогены по всему миру. Изолированные виды неожиданно контактируют; паразиты и болезни обнаруживают, что их окружают ничего не подозревающие и уязвимые потенциальные носители. Таким образом, заболевания, совершенно неизвестные всего сорок или пятьдесят лет назад – СПИД у людей, Эбола у людей и горилл, лихорадка Западного Нила и птичий грипп у людей и птиц, хитридиомицеты у амфибий, чумка у морских львов – стали сегодня практически обыденными. Патогены встречаются с носителями, не обладающими устойчивостью и не успевающими ее выработать. В подобном мире ВИЗ неизбежны. Они возникают постоянно. Месяца не проходит без новостей о каком-нибудь свежеоткрытом штамме гриппа, перешедшем к носителю-человеку.

Болезнь этого месяца – Зика. Ее разносят тропические москиты Aedes aegypti, так что нам, северянам (как нас убеждали еще на прошлой неделе), беспокоиться не стоит. Черт, да даже у 80 % тех, кто ей все-таки заболел, не проявляется никаких симптомов. Оставшимся 20 % приходится перетерпеть боль в суставах, температуру и умеренную сыпь, прежде чем они наскучат Зике и она удалится донимать кого-нибудь другого. Это вам не Эбола; Зика, насколько нам известно, даже ни разу никого не убила. Полагаю, именно поэтому никто так и не собрался разработать вакцину против нее.

Но что она творит с зародышами! Вот это страшновато, пусть даже ВОЗ идет на попятную и признаёт, что никто пока точно не доказал связь Зики с микроцефалией. (Если это не она, кому-то придется объяснить тот факт, что количество случаев микроцефалии в Бразилии выросло в двадцать пять раз с тех пор, как Зика дебютировала там в прошлом году – с долговременного среднегодового показателя в 150 случаев до более чем четырех тысяч – и цифры растут. Это довольно пугающее совпадение.)

Даже если принять аргумент, что бушующая зикофобия вызвала ошибочное зачисление в эти ряды самых обычных детей с маленькими головами – из выборки в 732 диагноза лишь 270 детей (37 %) оказались настоящими микроцефалами[28] – перед нами все равно десятикратное превышение исторически сложившегося уровня. (И это может оказаться преуменьшением; неявно предполагается, что, хотя столь многие недавние диагнозы оказались ошибочными, ни в одном предшествующем случае такого не происходило.) Утверждения, что и в большинстве подтвержденных случаев Зика выявлена не была, особенно не ободряют, учитывая, что тесты на Зику в горячей зоне «крайне неэффективны»[29] – не говоря уже о том, что годом раньше во Французской Полинезии наблюдалась схожая корреляция между пороками ЦНС и эпидемией Зики[30].

На прошлой неделе – когда всем нам, североамериканишкам, сказали, что бояться нечего, потому что A. aegypti никогда не забирался дальше субтропиков – первым, о чем я вспомнил, была работа Дэна о ВИЗ и легкости, с которой отдельные микробы меняют носителей. «Конечно, aegypti досюда не доберется, – сказал я НПЕ, – но что, если Зика пересядет на Anopheles в зоне перекрытия?» Для научного фантаста и специалиста по пессимистическим сценариям это была постыдная нехватка воображения. Потому что за последние несколько дней Зика действительно нашла себе нового водителя «Убера», который ее подвез, и это был не москит.

Это были мы.[31] Зика научилась работать без посредников. Теперь это человеческое заболевание, передающееся половым путем.

И назовите меня Поллианной, но я не могу не лелеять абсурдную-но-не-полностью-невозможную мечту, что перед нами, вероятно, наше собственное спасение. Перед нами, возможно, спасение всей планеты.

Ведь невозможно отрицать, что практически все беды биосферы происходят из единого источника. Глобальное потепление, загрязнение, потеря среды обитания, исчезновение биоразнообразия на земле, в море и в воздухе, скорость вымирания, беспрецедентная со времен последнего астероида, и трансформация нашего родного мира в планету сорняков – во всем этом, разумеется, виноваты мы. Нас попросту слишком много. Уже больше семи миллиардов, а мы так и не научились держать свои причиндалы в штанах.

Разумеется, ничто не длится вечно. Моя ставка была на какой-нибудь вариант вымирания по собственной вине: глобальная пандемия, которая будет громоздить кучи трупов на улицах, или некий общественный коллапс, который сделает из нас дикарей на третий день и реликтовую популяцию на трехсотый. Возможно, священная ядерная война, если вы любитель классики. Проблема этих сценариев – за исключением того факта, что они включают в себя ужасные страдания и гибель миллиардов разумных существ, – в том, что по пути на выход мы разрушим окружающую среду еще сильнее, оставим после себя выжженную пустошь, процветать в которой смогут лишь тараканы да строматолиты. Лекарство окажется хуже болезни.

Многие добронамеренные люди указывали, что рождаемость снижается по мере того, как растет качество жизни; поскольку так много людей все еще живет в относительной бедности, очевидным решением было бы повысить всеобщее качество жизни до норвежского уровня. Очевидная же ложка дегтя в этой бочке меда – то, что среднестатистический житель страны первого мира топчет лицо планеты куда большим сапогом, чем какой-нибудь бедняк крестьянин из Буркина-Фасо, сколько бы отпрысков тот ни наплодил. Млекопитающим вроде меня не нужен выводок детишек, чтобы вредить природе; мы с этим прекрасно справляемся при помощи машин, импортированных продуктов и гигантских телевизоров с разрешением 4k. Возвышение 7,6 миллиарда людей до уровня североамериканского чревоугодия кажется мне подходящим решением только в том случае, если вы хотите ускорить возвращение планеты на рельсы Первого Сценария.

Однако взгляните на Зику. Она вас не убивает, в большинстве случаев даже не вызывает симптомов. Худшее, что вам грозит, – несильная боль, сыпь, пара дней недомогания.

Все, что она делает на самом деле, – это не дает вам размножаться.

В чем-то это даже второстепенно – все это хмыканье и бормотание относительно того, вызывает Зика врожденные пороки или просто таинственным образом с ними коррелирует. Воздух пропитан страхом, а благотворные последствия уже начинают проявляться. Всего лишь два дня назад ВОЗ объявила Зику «угрозой здоровью населения в международном масштабе»[32]. Бразилия, Колумбия, Ямайка, Сальвадор и Венесуэла рекомендовали своим гражданам не беременеть – это еще более примечательно, поскольку все это – за исключением Ямайки – бастионы католичества, которое обычно выступает за библейский императив «плодитесь и размножайтесь». Но теперь, когда эта болячка, делающая монстров из детей, может передаваться напрямую, от человека к человеку, посредством самого акта соития? О, теперь никто из нас не в безопасности!

Я с нетерпением жду того дня, когда Зика – или, по крайней мере, страх перед Зикой – распространится повсюду. Я с нетерпением жду того дня, когда этот благородный младенцекорежащий вирус подвигнет нас спасти самих себя, испугом вынудит принять необходимые меры, на которые не способны вдохновить обычные дальновидность и разум. Не нужны будут общественный коллапс, катастрофическая пандемия или пресловутая ядерная зима. Не нужно будет никакого глобального вымирания, чтобы спасти планету. Нужна будет лишь эта дополнительная цена, эта опасность, которая заставит вас подумать дважды, прежде чем тешить свои репродуктивные импульсы. Всего за одно поколение численность данного вида вредителей может взять и… мягко снизиться. Мы можем снова стать экологически безопасными.

Такова моя мечта. Конечно, вернувшись к реальности, я вынужден буду признать, что теперь, когда Зика привлекла к себе внимание, медицинское сообщество, спотыкаясь, бросится отыскивать лечение. Оно преуспеет. И мы вернемся к тому, с чего начали, – только на руках у нас будет новое патентованное и доходное лекарство, производящееся исключительно компанией «Пфайзер» или «Джонсон & Джонсон».

Вот какоо быть оптимистом. Ты мечтаешь, а реальность эти мечты давит.

Но я могу хотя бы написать об этом жизнеутверждающий рассказ. Жалко, что никто из тех солнечных человечков – «А давайте соберем НФ-антологию, посвященную позитивному будущему!» – почему-то ни разу ко мне не обращался…

Зундс, гадзукс и херов Сизиф

(Блог, 30 августа 2016 года)

Those who know what’s best for us

Must rise and save us from ourselves.[33]

Нил Пирт, 1981

Знаете ли вы, что в «Ложной слепоте» семьдесят три раза употребляется слово «fuck» и его производные? Мне недавно сообщила об этом учительница, работающая в старшей школе в той части США, где… впрочем, во имя защиты личностей невинных, назовем это место просто Иисусией.

Из вездесущести слова «fuck» – не только в «Ложной слепоте», но и в иных контекстах – вытекает несколько следствий. Во-первых, это показывает, что у персонажей, которые так разговаривают, словарный запас и владение языком лучше, чем у тех, чьи рты вымыты с мылом.[34] Это значит, что они более честны. Это также значит, что они, скорее всего, лучше переносят боль.[35]

А в случае с этой конкретной учительницей – сейчас, в двадцать первом веке, боже ж ты мой, – это значит, что она может потерять работу, если будет знакомить с неотцензуренной версией «Ложной слепоты» свой класс с углубленным изучением английского. По всей видимости, в ее части света старшеклассники пребывают в счастливом неведении о существовании такого слова. По всей видимости, самые разные бедствия могут случиться, стоит этому шаткому состоянию дел однажды перемениться.

Мне сложно уместить такой сценарий в голове, пусть даже сам я в детстве довольно редко соприкасался с ругательствами. Воспитанный баптистами, я, должно быть, дорос до одиннадцати или двенадцати лет, прежде чем начал использовать в разговоре слова «damn» или «hell»; и даже тогда я мог жить с подобными нехристианскими срывами, только говоря себе, что, по крайней мере, ограничиваюсь «чистыми» ругательствами. Я никогда не опускался до поистине грязных слов типа «fuck», или «cunt», или «asshole».

Это никак не убеждало мою мать, которая – как Первая леди Баптистской школы лидерства – обязана была блюсти приличия. Когда я замечал, что мое употребление настолько мягких ругательств никому не вредит, ее ответ всегда был одинаков: «Я считаю это оскорбительным. Вот и все, что тебе нужно знать». Подозреваю, что именно эта идиотская реакция – бездумное предпочтение нутра рассудку – и вдохновила меня вскоре на мой бунтарский и запоздалый переход к слову на букву «F».

Но хоть я и изменился, родители мои остались прежними. Когда десятилетия спустя вышел мой первый роман, Фэншун печально качала головой – не сердитая, просто очень, очень разочарованная – задаваясь вопросом, почему ее сын, так хорошо умеющий обращаться со словами, не смог не испортить приличную книгу всей этой руганью. Особенно после того, как она в минувшие годы даже предлагала мне неоскорбительные альтернативы.

Одной из них, хоть верьте, хоть нет, было слово «zounds».

Ни она, ни я не знали тогда, что «зундс» был «факом» своего времени – сокращением от «God’s Wounds», «ран Господних», отсылавшим к Христовым стигматам и изгонявшимся из приличной литературы минувших лет так же, как «fuck» сегодня изгоняется из мейнстримной печати (его писали как «Z – s!», предлагая читателям самим разбираться, что за хуйню там вычеркнули). Слово «gadzooks» – похожее сокращение от «God’s hooks», «гвоздей Господних» (т. е. тех, которыми распяли Христа), – по всей видимости, считалось столь же вульгарным, прежде чем заделалось дежурным восклицанием в субботних комиксах и мультиках про Багза Банни.

Все это – лишь долгая подводка к тому, что объективно возмущение при виде слова «fuck» не менее абсурдно, чем возражения против «гадзукса» или «зундса» – на самом деле эти два слова должны бы, по справедливости, быть более оскорбительны, поскольку подходят ближе к «упоминанию имени Господня всуе». (Насколько мне известно, нигде в Писании не запрещается упоминать имя секса всуе.) Это дело должно быть закрыто. Это дело даже не должно было открываться ни в одной рациональной вселенной.

Но вернемся в настоящее – и вот они мы: я – автор книги, которой по прошествии времени чертовски горд; она – учительница, желающая поделиться этой книгой с бандой необычайно смышленых учеников. На пути у нас стоит – неохотно, как мне сказали, – завуч, оробевший при мысли об изучении романа с таким количеством «факов». Вроде бы в прошлом у них уже бывали неприятности. Люди теряли работу. Родители исходили говном из-за того, что в школе изучают книги, которые они могли бы назвать «прогрессивными», если бы у таких людей хоть изредка получалось управиться с пятью слогами. Так вот, спросила эта учительница, буду ли я против, если ее ученики прочтут выхолощенную версию «Ложной слепоты»? Ту, из которой вычистят все слова на букву «F»?

Вопрос был сложнее, чем вам может показаться.

С одной стороны, не то чтобы я отстукивал этот роман, думая: «Божечки, да я познакомлю со словом „fuck“ целое новое поколение! Вот чем запомнится моя книга!» Я даже не задумывался об использовании ругательств, помимо очевидной необходимости сохранять речевые характеристики персонажей. Основные темы «Ложной слепоты» могли быть изложены и языком, чистым как свежевыпавший снег, – а важны именно эти темы, а не идиомы и не диалоги. И вот передо мной женщина, которая решила ознакомить своих учеников с такими размышлениями об эволюции, и нейробиологии, и природе человека, к которым не всякий студент прикасается. Вот женщина, которая хочет не просто учить, а стимулировать. Видит бог, мне пригодились бы такие учителя во время моей собственной школьной каторги. Я же не стану совать палки в колеса ее стремлений из-за нескольких вычеркнутых ругательств, правда ведь? Правда ведь?

И все же.

Бесят не сами изменения в тексте. Бесят требования его изменить. То, откуда они исходят. То, куда они ведут.

Потому что моя работа – считаете вы ее искусством, литературой или вульгарной и бездарной макулатурой – это моя работа. Вы можете любить картину или ненавидеть ее, но вы не пойдете в галерею и не потребуете, чтобы куратор заклеил изолентой все желтые пятна на разных полотнах – неважно, насколько легко будет это сделать, неважно, переживет ли кастрацию основная тема картин. Если вид желтых элементов на картине вас оскорбляет, есть простое решение: не ходите, сука, в галерею.

Но эти оголтелые родители из Иисусии, которые так запугали персонал школы, – они явно не из тех, кто скажет: «Я считаю эту книгу оскорбительной, поэтому не буду ее читать». Они даже не из тех, кто скажет: «Я не хочу, чтобы эта книга повлияла на моих детей, поэтому они не будут ее читать». (Если бы они так сказали, то ученикам, чьи родители возражали, просто разрешили бы не ходить на эти уроки – и дело с концом, – но такого выхода из ситуации не предлагалось.) Эти родители – эти истеричные безголовые ушлепки с IQ уровня комнатной температуры – вместо этого скажут: «Я считаю ругательства в этой книге оскорбительными, поэтому добьюсь, чтобы ее убрали из программы. Я добьюсь, чтобы ее убрали из библиотеки. Я добьюсь, чтобы ее убрали из всех частей света, которые смогу запугать настолько, что они подчинятся моим требованиям».

«Я считаю это оскорбительным. Вот и все, что тебе нужно знать»

Но разве так бывает не всегда? Редко говорят «Аборт не для меня», скорее уж «Аборты нужно запретить». Фундаменталисты, требующие, чтобы их мифы о сотворении мира изучались на уроках естествознания, обычно странно на тебя косятся, если предложить, чтобы в ответ мы вставили абзацы из «Происхождения видов» в книгу Бытия. Аятолла не просто решил, что «Сатанинские стихи» – книжка не по его вкусу: он натурально заказал Салмана Рушди.

Возможно, я захожу чересчур далеко. Возможно, это я здесь самодовольный ушлепок, претенциозно сравнивающий мелкое запикивание с призывающими к убийству фетвами и взрывами в абортариях. Разумеется, я не стану отрицать, что трудности «Ложной слепоты» в Иисусии – чепуха в сравнении с этими вещами, с конфликтами, в которых на кону слишком часто оказываются жизни. Но я примерно к этому и веду: я надеялся, что мы выиграем хотя бы это малое сражение, чтобы можно было перейти к битвам поважнее. «Над пропастью во ржи» давненько уже не появлялась в новостях. Несколько лет назад я читал что-то о том, как фундаменталисты развонялись из-за «Рассказа служанки» – но тогда от статьи у меня осталось ощущение, что те протестующие были какой-то реликтовой популяцией, сохранившейся только благодаря программе разведения в неволе (возможно, проспонсированной Смитсоновским институтом). ПЕН-клубу до сих пор есть чем заняться, но он сосредоточен на иностранных делах, на тоталитарных режимах третьего мира, которые арестовывают или убивают авторов «оскорбительных» или «подрывных» книг.

Я надеялся, что у себя дома мы победили хотя бы на фронте нецензурщины. Трудно вообразить более мелкую победу. Все еще продолжается война с креационистами, расистами, гомофобами и транс… – черт, да давайте сэкономим несколько строчек и назовем их всех просто «фобами» – но во имя всего святого, ругательства? Что, в Северной Америке двадцать первого века мы даже этого не добились?

Видимо, нет. Учителя здесь в буквальном смысле слова боятся потерять работу из-за того, что хотят рассказывать о книге, в которой есть слово «fuck».

Я не утверждаю, что «Ложная слепота», очищенная от ругательств, утратит нечто значимое. На самом деле именно мелочность этой цензуры меня и злит: кажется, это такая нелепая вещь, чтобы из-за нее беситься, такая высокая цена для чего-то, не имеющего никакого значения. Разве стоит из-за такой ерунды рисковать заработком? Так давайте пойдем на эту маленькую незначительную уступку. И в словаре новояза из «1984» будет одним словом меньше, и антиутопическое общество «451 градуса по Фаренгейту» сожжет еще одну книгу, которую кто-то счел оскорбительной («вот и все, что тебе нужно знать»). Только в следующий раз возьмутся за идеи, а не за сленг, и вам придется вырезать политический комментарий, если вы захотите сохранить работу, и поступить так будет даже легче, потому что мы уже сделаем первый шаг по наклонной.

Но это ничего. Повторившись несколько раз, ситуация себя исчерпает – потому что ни у кого из нас уже не хватит словарного запаса, чтобы выражать несогласие.

Здесь, в настоящем, я предложил несколько обходных путей. Может, получится распечатать кастрированную версию на принтере, который сделает слова бледными до нечитаемости (я предположил, учитывая старомодные нравы, царящие в этой части планеты, что оборудование у них в школе может оказаться настолько же доисторическим) – после чего учительница просто укажет детям на мой сайт, где их будет ждать изначальный текст. Я уцепился за возражение завуча против преподавания неклассической книги, содержащей ругательства: значит ли это, что книгам, записанным в классику, такое прощается? (Скажем, я почти уверен, что «Убить пересмешника» изучают, не вымарывая из него слово «ниггер».) Так получилось, что журнал Omni недавно упихнул меня в список «Величайших научных фантастов всех времен», рядышком с Оруэллом, Вулфом и Ле Гуин. Это, конечно, полная чушь – моему имени не место в одном ряду с этими ребятами, пока что, по крайней мере, – однако каким-то образом оно туда проскользнуло, так, может, этого хватит, чтобы посчитать «Ложную слепоту» классикой? Нет?

Ну ладно. А если она заменит все «факи» на имя какой-нибудь местной знаменитости, которую можно назвать плохой или коррумпированной, – кого-нибудь, чье имя может стать нарицательным выражением в некоем антиутопическом будущем. Я не представлял себе, кто это может быть, – на федеральном уровне кандидатами стали бы Чейни, Харпер и Трамп, но о местных я ничего не знал. Поскольку учительница о них знала, я решил, что смогу положиться на ее опыт.

Этот вариант она и выбрала.

И на этом, насколько мне известно, пока что все завершилось. Она говорит, что не возражает, если я напишу об этом в блоге (серийные номера я спилил), и мне известно, что сами ученики в курсе нашей переписки. (В обсуждении она также приводит «Мистера Робота» и перезапуск «Звездного крейсера “Галактика”» как примеры различных стратегий, с помощью которых можно протащить ругательства мимо «Стандартов и практик»; по этой и по другим причинам я думаю, что она довольно клевая.) Я ожидаю, что в какой-то момент пообщаюсь с классом по скайпу. Шансы, что хоть кто-то из этих школьников уйдет домой, думая, что персонажи «Ложной слепоты» говорили «треклятый» или «вот незадача», невелики. Никто не будет обманут – в этом смысле никакой цензуры не произойдет.

И все равно я до конца не понимаю, что мне думать по этому поводу. В глубине души я до сих пор считаю, что должен был надеть пальто побелее и не поддаваться из чистого своевольного упрямства. Маловероятно, что без «факов» книга будет читаться легче, чем с ними; в этом смысле удовольствие от чтения, скорее всего, будет подпорчено. С другой стороны, «Ложная слепота» и вообще не самое легкое чтение, даже для людей, у которых в анамнезе одна-две ученые степени. (Я же рассказывал вам о том умнике, который меня спросил, когда ее на английский переведут, гы-гы-гы, верно?) Мне неважно, насколько «углубленный» этот класс; если самая большая трудность, которая возникнет у них с чтением «Ложной слепоты», будет заключаться в ритмике ругательств, я посчитаю себя невероятным счастливчиком.

Да и вообще я должен считать себя невероятным счастливчиком. Есть целые библиотеки книг, к которым может обратиться любой учитель, если захочет приобщить детей к радостям чтения или вызовам научной фантастики; практически любая из этих книг известнее «Ложной слепоты», проще для чтения и требует меньше работы. И все же эта женщина решила в одиночку поднять на гору тяжелый груз. Она стала Сизифом, потому что верит, будто написанная мной книга может быть важна для тех, кого она учит.

Как часто доводится писателю такое сказать?

На самом деле хорошего человека можно остановить

(Блог, 7 сентября 2016 года)

Точнее, если ближе к сегодняшней теме, хорошую женщину. Оказывается, что это даже не сложно: требуется только телефон или электронная почта и определенного рода позорная трусость.

Процитирую Сизиф, которую представил в предыдущем своем посте:

«И снова здравствуйте, Питер.

Я с удовольствием прочитала пост в Вашем блоге, но, слава богу, не предложила его для чтения своему классу. Как оказалось, Сизиф из меня никакой, и, прежде чем мы успели приступить к изучению романа, кто-то из родителей написал директору электронное письмо, а еще один позвонил ему (со мной ни тот ни другой не общались) – оба были возмущены тем, что в школе проходят роман, некогда содержавший подобную лексику. Я сказала начальнику, совершенно, кстати, здравому человеку, отозвать собак. Если такая большая проблема возникла еще до того, как мы прочитали хоть одну отредактированную страницу, значит, потом случилась бы катастрофа. В будущем мы с ними прочитаем ваш рассказ „Посол“. А что до детей, которые начали читать роман самостоятельно, то они были сильно разочарованы и спрашивают, нельзя ли им будет как-нибудь обсудить с Вами книгу по скайпу.

Спасибо, что Вы хотя бы откликнулись. Жаль, что все так обернулось; говоря словами Курта Воннегута, такие дела».

Так что недостаточно быть хорошей учительницей. Недостаточно быть неординарной учительницей. Недостаточно даже быть сговорчивой учительницей, настолько преданной своему делу, что она связалась со мной и заручилась моим согласием на поступок, который мы оба считаем совершенно гнусным, но который она готова была совершить для того, чтобы ученики получили доступ к новым идеям и новым способам мышления. Недостаточно принять позу и порезать прозу, и раздвинуть ягодицы в попытке задобрить эти орущие, бешеные плотские инкарнации эффекта Даннинга-Крюгера. Они не желают быть задобрены.

Недостаточно отрезать книге срамные места. То, что у книги такие места вообще были, – уже само по себе преступление.

Нам не известны имена подавших жалобы; они отважно нанесли удары под покровом анонимности. Название школы, где творится этот цирк, я знаю, но, если упомяну его здесь, учительницу уволят. Мне кажется любопытным, что те, кто так переполнен ханжеским гневом, так бесконечно уверен в собственной благодетельности, настолько боятся внимания. Разве они не исполняют Божью волю? Разве не должны они гордиться делом рук своих?

Как ни странно, эти люди не любят быть на виду.

В конце концов, все это, скорее всего, неважно. Это ведь не единичный случай; он произошел в сердце страны, где взрослые чаще верят в ангелов, чем принимают эволюцию, страны, где – в соревновании за власть над полушарием – оранжевый демагог с нулевым самоконтролем в который раз сравнялся в популярности с корпоративным лакеем, радостно поддерживающим военных преступников. Проблема не в одном разгневанном родителе, не в одной школе и не в одном округе. Проблема – во всей ебаной стране. Проблема – в людях.

Назвать имена в одном конкретном случае – даже если бы это действительно принесло больше пользы, чем вреда, – было бы все равно что сковырнуть одну болячку и надеяться, что вылечил оспу.

Однако вот они – делают все, что могут, в центре этого говношторма: Сизиф и все, подобные ей. Сегодня она проиграла битву, но я знаю этот тип людей.

Война продолжается.

Ответный огонь

(Блог, 11 июля 2016 года)

Уже как минимум три года – а скорее всего, и дольше – я ковырял перманентно незаконченный пост для блога, в котором пытался применить экономический подход к убийствам, совершаемым копами. Я его так и не выложил, по причинам, которые станут очевидны, когда я обрисую его суть. Основной постулат в том, что традиционные попытки исправить поведение полицейских обречены на провал по двум причинам:

1. Плата (для копа) за расстрел на улице среднестатистического чернокожего невысока; и

2. Плата за то, что ты не покрыл своего приятеля, когда он расстрелял кого-то на улице, высока.

Не думаю, что это какие-то особенно спорные заявления. Мы все знаем, как редко полицейских отдают под суд, даже когда есть видеозаписи того, как они душат человека до смерти или стреляют ему в спину. Поразительно высокая частота «отказа» нагрудных камер во время дежурств – уже не новость. Когда ты привык к подобной неуязвимости, почему бы не позволить себе немножко пострелять по мишеням, если вдруг захотелось?

Также ни для кого не является новостью и Синяя стена молчания. Очень сложно заставить копа пойти против сослуживцев, потому что жизнь может зависеть от того, поддержит ли его напарник в критический момент. Прослывешь стукачом – и подкрепление может отвернуться как раз на те жизненно важные полсекунды, когда в тебя будет целиться кто-то по-настоящему опасный. (Однажды я сравнил взаимодействие граждан и полиции с отношением к змеям: 95 % из них могут быть безвредными, но все равно неплохой идеей будет, отправляясь в пустыню, захватить с собой антитоксин. Нет, сказал человек, с которым я разговаривал, копы хуже: в случае со змеями неядовитые 95 %, по крайней мере, не покрывают остальные пять, как могут.)

Итак: плата за убийство невысока. Плата за сдачу убийцы высока. Такова экономика сериала «Убойный отдел». Сдается мне, что единственный способ переломить текущую ситуацию – изменить экономические издержки. Например, что, если увеличить плату за то, что ты не сдаешь плохого копа? Что, если каждый раз, когда ты не выдаешь убийцу с жетоном, твои собственные шансы на выживание будут значительно уменьшаться?

Что, если мы начнем стрелять в ответ?

Не в виновного копа, конечно. К тому времени как все об этом узнают, он будет слишком хорошо защищен, слишком бдителен. Но что, если в отместку за каждого полицейского, которому сошло с рук убийство, в определенном радиусе – скажем, 200 миль – будет застрелен другой, случайный коп? Неважно, что он невиновен. На самом деле, в его невиновности и кроется весь смысл: заставить неядовитые 95 % перестать покрывать тех немногочисленных «паршивых овец», в которых, как нам постоянно говорят, и состоит суть проблемы. Задрать цену круговой поруки достаточно высоко, чтобы эти 95 % хорошенько задумались. Простая экономика.

Конечно, это никакая не справедливость: вы убьете невинного человека. Но мы давно миновали рубеж, за которым справедливость имела какое-то значение. Не видно никакой справедливости в количестве людей, которых полицейские расстреливают на регулярной основе (см.: killedbypolice.net). Очень мало справедливости в статистических данных, согласно которым в среднем на территории США шанс невооруженного чернокожего быть застреленным копами в 3,5 раза выше, чем у невооруженного белого (а в некоторых уголках этой благословенной страны – и в 20 раз выше)[36]. Если кто-то скажет вам, что вы должны вести себя вежливо, уважительно и, главное, неагрессивно, он либо уже занял сторону (подсказка: не вашу), либо выпил примерно десять литров «Кулэйда».

Когда дело доходит до теории игр, «око за око» остается наиболее эффективной стратегией.

Я так и не выложил тот пост. Даже не закончил его. Главным образом потому, что решение казалось чересчур наивным и примитивным. В мире радуг и единорожиков копы могли бы сложить два и два, понять, что убийства невооруженных чернокожих навлекают опасность на них самих, и прекратить свои злодейства – но, если бы мы жили в мире радуг и единорожиков, копы вообще не убивали бы безнаказанно. В нашем же мире гораздо более вероятным кажется, что все только обострится, что полицейские силы по всем США – и так милитаризированным по самое не могу – переключатся в режим осады и будут считать вдвойне оправданной стрельбу по каждой тени (по крайней мере, по тем из них, что темнее). Они скорее всю чертову страну переведут на военное положение, чем отступят и потеряют лицо.

Не помогало и то, что я знавал очень приличных людей, которые, так уж получилось, были копами – один ликвидировал последствия одиннадцатого сентября, другой даже читал мои книги и пишет свои – и хотя это ни на йоту не изменило бы логику аргументации, но случайное убийство – все равно не та судьба, которую я пожелал бы хорошим людям. Ведь, если подумать, это всего лишь фантазии, какие бы я ни находил им оправдания в экономике и теории игр. Они родились у меня в нутре, а не в неокортексе. Каждый раз, когда я читаю об очередном Филандо Кастиле или Олтоне Стерлинге, мне самому хочется начать швыряться бомбами. (Мое величайшее разочарование в Брюсе Кокберне случилось, когда он сдал назад после «If I Had A Rocket Launcher».)

Я хочу, чтобы эти мудаки платили по счетам, и знаю, что этому не бывать.

О, возможно, убийц нынешнего месяца ожидают трудные времена – общедоступные доказательства этих преступлений оказались настолько неопровержимыми, что у политиков не было никакой возможности замести их под ковер. Однако вирусное видео произошедшего убийства не отправило в тюрьму убийц Эрика Гарнера.[37] Никого официально не обвинили в убийстве Сандры Блэнд. Убийца Сэмюэла Дю Бозе хотя бы ожидает суда,[38] но, учитывая историю подобных разбирательств, идущую аж от Родни Кинга, я не надеюсь на приговор. А ведь эти жертвы – счастливчики, им «повезло» быть застреленными на камеру. А как же те куда более многочисленные люди, смерти которых произошли вне поля зрения объектива, чьи убийцы спокойно могут выдумать любую правдоподобную историю, не опасаясь противоречий или внимания судебной системы, которая непостижимым образом продолжает считать слова офицера полиции заслуживающими доверия?

Их продолжают убивать. А мы продолжаем рвать одежды на груди и направлять им наши мысли и молитвы, но стоит им перекрыть дорогу, или остановить парад, или проявить хоть частичку гнева, который совершенно оправдан, мы сразу сдаем назад и заявляем им, что с таким подходом они ничего не добьются. Мы повторяем одни и те же никчемные цитаты из Мартина Лютера Кинга о добродетели ненасилия, о мире как единственном способе достичь «понимания» и «братства» – как будто людям, которые наводят на них прицелы, на все это не насрать. Мы говорим им быть терпеливыми, позволить системе работать, потому что теперь у нас есть доказательства, все видели их на YouTube, на этот раз блядским копам не уйти безнаказанными – а те уходят. Раз за разом. Копы уходят безнаказанными.

И с чего чернокожее население должно беспокоиться, что испортит с нами отношения? С чего они должны давать нам очередной шанс выразить наше общее горе и глубочайшие соболезнования, только чтобы мы стали грозить им пальчиком в ту же секунду, как они создадут нам неудобства?[39] С чего им, спустя четверть века после Родни Кинга, верить, что все пойдет иначе в следующий раз, или в следующий, или в тот, что после него?

Что им еще осталось, кроме как вышибать клин клином?

Вот из чего родились мои фантазии на тему теории игр: не из какого-то рационального пошагового многомерного анализа, а из сочувственной ярости. И пусть я мог бы провести подобный анализ и прийти к тем же результатам; неважно, насколько рационально была бы сформулирована моя аргументация, неважно даже, скольких из вас она бы убедила, – все равно я всего лишь соорудил бы остроумное оправдание для того, чтобы спустить с цепи свой мозговой ствол. Я пытаюсь быть выше подобных вещей.

Но от этого мое затянувшееся молчание не казалось меньшим предательством какого-то принципа, который я никак не могу сформулировать.

Короче, я не выложил тот пост. А теперь мой сценарий все равно был реализован: пять копов мертвы, еще шестеро в критическом состоянии. Все, насколько мы знаем, невинны (хотя, будь они гражданскими с черной кожей, я уверен, что на Fox News уже указывали бы, что они были отнюдь не ангелами…) Все застрелены в отместку за убийства чернокожих, за грехи собратьев.

Единственное отклонение от моего сценария в том, что стрелявший живым не ушел. Его взорвали, использовав робота, который нес бомбу на руке, как будто пиццу доставлял.

Последствия стандартны. Народ «сплачивается». Пасторы и политики призывают к спокойствию. фейсбук, точно лишаем, порастает все теми же кингизмами и гандизмами. Все выражают поддержку сотрудникам полиции Далласа, которыми руководит чернокожий, превративший, судя по отзывам, свое управление в образец прогрессивной охраны порядка[40] и, возможно, худшую мишень, какую мог выбрать Мика Джонсон. (Хотя стоит упомянуть, что этот самый прогрессивный начальник и эта самая прогрессивная охрана порядка, похоже, весьма непопулярны у рядовых сотрудников далласской полиции.) Как обычно, все это, видимо, не оказало никакого влияния на склонность отдельных копов стрелять в людей, а потом лгать об этом – например, в случаях с Альвой Бразилом[41] и Делроном Смоллом[42] (ну правда, господи Иисусе – можно было ожидать, что к нынешнему времени они притормозят со стрельбой хотя бы из-за того, как в этом свете выглядят, если уж не по другим причинам). Пока что ничего нового.

Вот только то там, то здесь по всем Соединенным Штатам другие люди начинают угрожать копам возмездием. Было и несколько[43] случаев настоящей стрельбы[44]. Нападавших можно назвать подражателями. А может, лучшим определением будет «вдохновленные мстители».

Мика Джонсон становится примером.

Так что теперь? Неужели мы наконец-то достигли критической массы? Это кучка отдельных случаев или начало цепной реакции? Может, мы добрались до точки невозврата, и жизни черных станут достаточно важны, чтобы те начали открывать ответный огонь? Учитывая статистику, кто из вас станет винить их, если они так и поступят?

Что до меня, то я еще более рад, что не выложил в блог тот пост. По крайней мере, никто не сможет свалить на меня вину за события прошлых дней. (Не смейтесь – после моего поста о сожжении Трампом Америки как минимум один давний фэн полностью отрекся от меня из-за того, что я «пускаю его в расход», как будто мои размышления могут оказать хоть малейшее воздействие на политические события в США. Некоторые люди серьезно переоценивают мое влияние на мировую сцену.)

Я понятия не имею, что ждет нас дальше. И не уверен, что хочу иметь.

Я знаю только одно: если мы наконец-то, долгое время спустя, начинаем пожинать бурю – никто не может сказать, что она взялась из ниоткуда.

Дельфиний язык

(Блог, 6 декабря 2016 года)

Так общаются с инопланетным разумом: его пытают и продолжают пытать, пока не научатся отличать слова от воплей.[45]

«Ложная слепота»

Хотите – верьте, хотите – нет, но приведенная выше цитата была вдохновлена кое-какими реальными исследованиями, касавшимися языка и дельфинов.

Честно говоря, источник вдохновения был несколько менее гротескным: исследователи научили пару дельфинов реагировать на конкретные стимулы (видишь красный круг – нажми носом желтую кнопку, и все такое прочее), потом рассадили их по разным бассейнам, но все равно позволяли общаться друг с другом. Покажи стимул одному, а панель помести в бассейн к другому. Дай им поговорить. Если дельфин в бассейне с панелью поплывет и нажмет верную кнопку, можно будет заключить, что они обменялись информацией устно: сделать вывод о наличии языка. Более того – ты запишешь звуки, содержащие в себе эту информацию, а значит, сделаешь первый шаг к пониманию вышеупомянутого языка.

Насколько я помню, ученые вознаграждали верные реакции рыбным лакомством. Ученые из «Ложной слепоты» не знали, чем вознаградить своих пленных Чужих, – они не знали даже, чем проклятые твари питаются, – поэтому взяли кнут вместо пряника и за неверные реакции облучали шифровиков микроволнами, причинявшими им боль. Это было драматичнее и больше соответствовало тревожному нигилистическому духу книги. Однако принцип оставался тем же: задай одному существу вопрос, заставь другого на него ответить, проанализируй информацию, которой они обменялись, чтобы дать этот ответ.

Я забыл, прошли в итоге те дельфины испытание на речь или нет. Полагаю, что прошли – провальный эксперимент вряд ли попал бы в передачу о невероятном уме дельфинов – но если так, разве за прошедшее время мы не продвинулись бы дальше? Не должны ли мы знать как минимум те дельфиньи слова, которые значат «красный круг» и «желтая кнопка», и (раз уж мы говорим о дельфинах) «случайный беспорядочный секс»? Почему же в то время как дельфины, похоже, способны запомнить приличное количество наших слов – мы пока что не сумели обучиться ни единому их слову?

Я всегда велся на истории про дельфинов-как-братьев-по-разуму. Именно это и привело меня к изучению морских млекопитающих. Один из самых первых моих рассказов – написанный еще в старшей школе – повествовал об ученом, который живет во все более фундаменталистском обществе, борясь с сокращением финансирования и враждебным отношением к его попыткам расшифровать язык дельфинов, потому что сама концепция нечеловеческого разума считается кощунственной. (В конце концов исследования закрывают, его стремление поговорить с дельфинами кончается ничем – однако в последней сцене его дельфины в аквариуме тихо беседуют на своем языке. Они, видите ли, решили не демонстрировать свою разумность. Они знают, так для них будет лучше.)

Так вот. Я посмотрел все выпуски Nova, проглотил все неврологические аргументы в пользу разумности дельфинов (Мозги Tursiops на 20 % больше наших! У их неокортексов более высокая складчатость и больше площадь поверхности!) Я читал книги Джона Лилли, принял его утверждения, что у дельфинов есть «дискретный язык», следил за его экспериментами, финансировавшимися флотом, во время которых люди плескались, погруженные по пояс, в специальных человеческо-дельфиньих обиталищах.

К тому времени как я начал свою магистерскую диссертацию (о морских свиньях – более тупых кузинах афалин), я сделался значительно скептичнее. Десятилетия исследований не привели ни к каким прорывам. Лилли полностью съехал с катушек и почти все свое время проводил, глотая кислоту в камерах сенсорной депривации и утверждая, что инопланетяне из «Галактического контроля совпадений» устраивают ему автокатастрофы. Даже научная фантастика охладевала к этой идее: в тех немногих книгах, где все еще фигурировали разумные дельфины («Кашалот» Фостера, серия о Возвышении Брина), они были искусственно усовершенствованными, а не природными гениями, которыми мы их когда-то считали.

Не думайте, мы не забывали, что китообразные все равно чертовски умны. Некоторые стратегии косаток по добыче корма – проявления тактической гениальности; дельфины успешно усваивают основы языка, если их обучать. С другой стороны, на это же способны и морские львы – а тот факт, что тебя можно обучить использованию орудия в неволе, еще не значит, что твой вид уже изобрел это орудие самостоятельно. Большая площадь поверхности дельфиньего неокортекса не выглядела настолько сверхчеловеческой, если учитывать, что плотность нейронов там была ниже, чем у нас, говорящих обезьян.

Поэтому я окончил аспирантуру, разуверившись в идее того, что дельфины – наши морские братья по разуму. Они были умны, но не настолько умны. Они могли выучить язык, но своего у них не было. И хотя я продолжал верить, что мы, ублюдки самодовольные, сплошь и рядом недооцениваем когнитивные способности других видов, но скрепя сердце согласился, что мы, видимо, до сих пор умнейшие ребята в городе. Это вызывало тоску – особенно если вспомнить, насколько чертовски тупыми мы выглядим большую часть времени, – но на это указывали данные. (Я даже написал еще один рассказ[46] о языке китообразных – более компетентный и гораздо более циничный – в котором мы в конце концов разобрались в языке косаток, только чтобы обнаружить, что они – совершеннейшие говнюки, которые построили свое общество на детском рабстве и с радостью готовы были продать своих детишек ванкуверскому Аквариуму за выгодную цену.)

Но теперь. Теперь Вячеслав Рябов – в журнале «Научно-технические ведомости СПбГПУ. Физико-математические науки» – утверждает, что язык у дельфинов все-таки есть.[47] Он говорит, что они общаются сентенциями длиной до пяти, а возможно, и больше, слов. Научно-популярная пресса ухватилась за его статью[48] – а почему нет? Я не мог быть единственным, кто ждал такого открытия десятилетиями.

И теперь, когда это случилось, я верю не до конца.

Во-первых, это был неконтролируемый эксперимент. Никаких обученных дельфинов, реагирующих на сигналы, означающие «мяч», или «большой», или «зеленый». Рябов просто подслушивал пару необученных дельфинов – Яну и Яшу – болтавших в бетонном бассейне. Нам говорят, что дельфины прожили в этом бассейне двадцать лет и обладают «нормальным слухом». Нам не говорят, что значит «нормальный» и как это измеряется, однако бетон – акустический отражатель; нельзя не задаться вопросом, насколько в действительности «нормальны» условия, когда ты берешь существ, чья основная сенсорная модальность – это звук, и запираешь их в эхо-камере на два десятка лет.

Но оставим это; Рябов записал, как Яна и Яша обмениваются пятьюдесятью уникальными «некогерентными импульсами» в «пачках» до пяти импульсов каждая. Оба дельфина слушали друг друга не перебивая и не отвечали, пока другой не заканчивал говорить. Основываясь на этом, Рябов заключает, что «скорее всего, каждый импульс в пачках представляет собой слово разговорного языка дельфина, а пачка импульсов – это сентенция». Далее он сравнивает эти дельфиньи «слова» с их человеческими эквивалентами. (Прежде всего, слова дельфинов намного короче человеческих – примерно 0,25 мсек – поскольку более широкий диапазон воспринимаемых ими частот означает, что все фонемы «слова» могут быть навалены друг на друга и произнесены одновременно. Каждое слово, каким бы длинным оно ни было, может быть произнесено за время, уходящее у нас на один слог. Круто.)

Я нахожу это правдоподобным. Я совершенно не нахожу это убедительным. Во-первых, эти выводы не проходят тест «шифровика под пытками»: хотя импульсы и структурированы, невозможно узнать, какая информация на самом деле передается – и передается ли хоть какая-то. Если бы Яна стабильно совершала какое-то действие – скажем, опускалась на дно бассейна и тыкалась носом в сток – каждый раз, когда Яша издавал конкретную последовательность импульсов, было бы разумно предположить, что эта последовательность и спровоцировала действие, что это была своего рода просьба: «Чувиха, окажи-ка мне услугу и ткнись в эту решетку». Язык. Однако все, что у нас есть, – это два существа, поочередно обменивающиеся звуками, а дельфины далеко не единственные животные, которые на это способны. Если вы мне не верите – сгоняйте на YouTube и зацените беседующих кошек.

Никто не отрицает, что дельфины общаются друг с другом. На это способны многие виды. В природе полно животных, которые опознают друг друга по уникальному свисту, издают тревожные сигналы, особые для каждого вида хищников, используют специфические звуки, чтобы указать на источники пищи или предложить секс. У стад косаток есть собственные уникальные диалекты. Пчелы передают подробную информацию о том, как далеко и в каком направлении находится источник пищи, а также о ее качестве, виляя друг перед другом задами. Мир наполнен информационным обменом; однако это все не грамматика, не синтаксис. Это не язык. Из самого существования упорядоченных импульсов не следует того, что, по словам Рябова, из него следует.

Он подкрепляет свою точку зрения напоминаниями о всяческих крутых вещах, на которые способны дельфины: они могут изучить грамматику, если это будет нужно, они могут узнавать изображения на телеэкране (скажем, реагируя на трансляцию поданного дрессировщиком сигнала так же, как отреагировали бы, если бы дрессировщик был рядом во плоти). Но все его примеры позаимствованы из чужих исследований; в результатах Рябова нет ничего, что указывало бы на упорядоченный язык в том смысле, в каком мы понимаем этот термин, ничего, что «косвенно подтверждает предположение, что в естественном разговорном языке дельфина каждый НИ – это слово с определенным значением», как он это формулирует.

Признаю, трактовка манящая. Этот поочередный обмен звуками определенно походит на разговор. Можно даже предположить, что отсутствие связанного поведения – тот факт, что Яна так и не ткнулась носом в сток, что никто из них не нажимал на кнопки и не получал рыбу, – означает, что они говорили о чем-то, чего не было в их непосредственном окружении. Возможно, они обсуждали отвлеченные понятия. Нам не доказать, что это не так.

С другой стороны, о говорящих кошках с YouTube можно сказать то же самое.

Поэтому, по крайней мере пока, я вынужден отвернуться от заявления, что моя давняя подростковая мечта – вера, которая обусловила мою карьеру, – наконец-то подтверждена. Возможно, Рябов что-то и нащупал, но одной только возможности мало. Это печальное следствие принципа эмпиризма: чем больше ты хочешь, чтобы что-то оказалось правдой, тем меньше ты можешь себе позволить в это верить.

Но еще не все потеряно. Возьмем, к примеру, обыкновенных гринд. Они никогда не были в шорт-листе собратьев человека по уму – флот любил использовать их для разминирования, однако они никогда не получали того внимания, которое доставалось афалинам и косаткам, – тем не менее всего пару лет назд мы узнали, что у них в неокортексах почти в два раза больше нейронов, чем у нас.

Возможно, мы просто приглядывались не к тому виду.

Затаившийся полуколлективный разум

(Журнал Nowa Fantastyka, февраль 2018)

(Блог, 25 июля 2018)

Если вы следили за тем, что я пишу, хоть какое-то время, то знаете, какой интерес я проявляю к Кристе и Татьяне Хоган из Британской Колумбии. Я упоминал о них в примечаниях к «Эхопраксии», описывал их в интернетовских эссе; если вы видели мое выступление на «Пырконе» в прошлом году, то, возможно, помните, как я трындел о них, критикуя притязания Илона Маска на «нейронную пыль».

Разве можно меня винить? Пара сросшихся близнецов с объединенным мозгом? Уникальный нейронный канал – таламический мост – соединяющий их мозги точно так же, как мозолистое тело соединяет полушария в вашей собственной голове? Две девочки, способные видеть глазами друг друга, чувствовать прикосновения и вкус, которые чувствует другая, управлять конечностями друг друга – и, самое поразительное, общаться разум-к-разуму не разговаривая? Удивительно ли, что как минимум один нейробиолог назвал близняшек «новой формой жизни»?

Если сестры Хоган не захватывают ваше воображение, вы мертвы внутри. Я отслеживаю информацию о них почти со дня их рождения в 2006 году (год выхода «Ложной слепоты» – и, блин, как бы изменилась эта книга, родись они всего несколькими годами раньше!). Пытаюсь, по крайней мере.

Они не облегчают мне задачу.