Эшафот забвения Платова Виктория

– Я думаю, что хотите.

Безапелляционность тона задела меня.

«Уж не тебя ли, роднуля? – Я состроила скептическую гримасу. – Можно только представить, как млеют околокиношные дивы, завидев тебя в радиусе пятидесяти метров!»

– Вы полагаете?

– Я просто уверен в этом.

Интересно, что он может мне предложить? Не постель же на скорую руку, в самом деле.

– Думаете, вы неотразимы?

– Конечно, иначе зачем бы вы торчали в буфете.

Действительно, зачем бы я торчала в буфете, в самом деле? Только для того, чтобы взглянуть еще раз на замечательного мальчишку с неподвижным, как у Будды, лицом. С таким лицом невозможно быть ничьим любовником, скорее всего Братны вообще далек от этого, он всегда выбирает третий путь из двух возможных («хороший любовник – плохой любовник», и никакой альтернативы). Нужно обязательно развить эту тему в какую-нибудь из бессонных ночей…

– Пейте чай, остынет, – мягко посоветовала я.

– Хотите работать у меня? – вдруг спросил он.

– У вас? – Я ожидала всего, только не этого. – Вы смеетесь!

– Напротив, совершенно серьезен.

– Чему обязана таким неожиданным предложением?

– Вы мне нравитесь. – Он был откровенен, он шел напролом.

– Вы всегда так подбираете кадры?

– Всегда.

– Странный подход.

– Ничего странного не вижу. Съемочная группа – это всего лишь секта, не более. Когда я понял это, все стало на свои места. Мне нужны адепты. Я вербую их, как парень по кличке Христос вербовал своих апостолов. Они ни черта не понимали в общем замысле, но привносили в него свою изюминку. С этой точки зрения вы мне подходите.

– А как насчет профессионализма? Я не имею никакого отношения к кино, – вдохновенно соврала я.

– Дело наживное. Ассистентом по работе с актерами пойдете?

– Что я должна делать?

– Для начала покажете мне этот трюк с «Паркером». – Он широко улыбнулся, и я в очередной раз поразилась небрежной красоте его зубов. – Вы же не подходили ко мне. Как он оказался у вас?

– А у вас?

– Сдаюсь-сдаюсь. Вообще-то я его стибрил у заезжего фрица. За мной такое водится.

– Я учту. С вами нужно держать ухо востро.

– Совершенно необязательно. Значит, мы договорились? Я беру вас на работу.

Никто еще не решал мою судьбу вот так, за каких-нибудь тридцать секунд. Даже капитану Лапицкому понадобилось больше времени. Я улыбнулась: вся моя предыдущая жизнь вполне достойна такого феерического финала в компании с полоумным режиссером, лучшего заключительного аккорда и не придумаешь. Даже если кто-нибудь из людей капитана и пристрелит меня среди декораций и этюдика Тулуз-Лотрека, я вполне могу этого не заметить…

– Но у меня уже есть работа…

– Это видеопрокат, что ли? – Он запомнил, что я говорила ему, очень мило с его стороны. – Бросьте, это несерьезно. Я предлагаю вам кино. От кино еще никто никогда не отказывался. Любая женщина отдала бы за мое предложение все, что угодно.

– Мне нечего отдавать. А вообще я в курсе. Не ляжешь на диван – не выйдешь на экран, – не к месту вспомнила я старую, засалившуюся от долгого употребления вгиковскую поговорку, так любимую Иваном.

Братны поморщился.

– Это не ко мне. Да и не к вам. Вы-то уж точно не выйдете на экран, даже если пролежите во фривольных позах на диване всю оставшуюся жизнь. – Он все-таки куснул меня. – Я исповедую другие принципы.

– Неужели у вас есть принципы? Искусству это противопоказано. Когда я могу приступить к работе?

– Как только утрясете дела со своим видеопрокатом.

– Считайте, что уже утрясла.

Я без сожаления расстанусь с ним, не сомневайся, Анджей Братны, я с наслаждением пошлю к черту всех своих клиентов; тираннозавры «Парка Юрского периода» будут грызть их без моего деятельного участия; я больше не буду ни для кого ни «шер ами», ни «женщиной», ни «подругой». А ты придумаешь для меня вполне жизнеутверждающую концовку. Какое-нибудь другое прозвище, с которым я тихо отойду в мир иной, когда все закончится.

– Вот и отлично. Вы зачислены в группу с сегодняшнего дня, позже я объясню вам круг ваших обязанностей. Пропуск вам подготовят.

– И больше никаких формальностей?

– Никаких. Если вы свободны в ближайший час, я представлю вас съемочной группе.

– Я свободна в ближайший час. И возьмите вашу ручку. – Я протянула ему «Паркер», но он не взял его.

– Оставьте его у себя. Это мой подарок.

– Широкий жест.

– Я вообще очень широкий человек. У вас будет возможность в этом убедиться.

Было похоже на то, что он обольщал меня. Но с таким странным видом обольщения я сталкивалась впервые. Он обольщал меня, потому что вообще обольщал все, что угодно: «Паркер» за двести долларов, Ля Гули с этюда Тулуз-Лотрека, старух с их последними фамильными бриллиантами, охранников с тупыми мордами охотничьих собак, яйца Фаберже, жюри Каннского фестиваля, жюри Венецианского фестиваля, пленку «Кодак», несчастную Музу с гроссбухом под мышкой, осветительные приборы, проходную «Мосфильма» и Пушкинский музей. Обольщение было его естественным состоянием. Я успела перевидать множество разных людей, но с таким человеческим феноменом сталкивалась впервые.

– Что вы снимаете? – спросила я.

– «Male weepie», – произнес он на неподражаемо плохом английском.

– ?

– «Слезоточивая мужская мелодрама». А впрочем, оставим эти мутные вопросики для журналистов. Классное кино, только и всего. И вы можете приложить к этому руку. Засветитесь в титрах.

– Я не тщеславна.

– Я тоже, – не моргнув глазом, соврал он и тотчас же перешел на «ты»: – Допивай эту бурду, и пойдем. У меня сегодня кинопробы, и твое присутствие как ассистента по работе с актерами обязательно.

К своему чаю он так и не притронулся.

…Я вернулась в павильон в совершенно новом качестве, проделав за полчаса сногсшибательную карьеру от скромной работницы видеопроката до ассистента скандально знаменитого режиссера. Масса безработных профессионалов, отирающихся на студии в поисках случайного заработка, сожрала бы меня живьем.

Вся группа была в сборе: кинопробы – дело самое разудалое, если не считать коллективной попойки по поводу окончания съемочного периода. Приехала даже постоянная сценаристка Братны, Ксения Новотоцкая, толстая неопрятная бабища с бездной простодушного пейзанского обаяния. В номере, посвященном каннскому заплыву Братны, ей удалось подобрать крохи с режиссерского стола. Братны нашел ее в каком-то занюханном издательстве, где она последние десять лет подвизалась корректором. О кино она не имела ни малейшего понятия, в чем честно призналась журналистам. И тем не менее «Танцующие тени» получили приз за лучший оригинальный сценарий. «Я сама не знаю, как это получилось, – заявила она озадаченной прессе. – Он заставляет делать то, чего ты даже не можешь ожидать от себя. Если бы не он, я не написала бы ни строчки. Он заставил меня сделать это. Он заставил меня поверить в то, что я могу это сделать. Он лишил меня страха перед жизнью, а это единственное, что мешает искусству быть искусством…»

«Он» – относилось к Братны. Я была почти уверена в том, что выбор Братны был случаен, что он заставил бы написать сценарий кого угодно и с тем же результатом.

Теперь увенчанная лаврами пухлая сценаристка восседала в режиссерском кресле и о чем-то весело болтала с красавчиком Бубякиным: чего-чего, а страха перед жизнью она действительно была лишена.

Как только Братны появился в павильоне, все воззрились на него: я не заметила никакого излишнего обожания в предательских глазах киноработничков, только веселое соучастие и ожидание игры по-крупному. Анджей хлопнул в ладоши, и вся съемочная группа замерла в нетерпеливом ожидании.

– Хочу представить вам нового ассистента по работе с актерами, – торжественно объявил Братны.

– А старый где? – дерзко спросил белобрысый молодой человек, до этого тихонько копавшийся в светофильтрах: очевидно, оператор.

Братны пропустил его замечание мимо ушей.

– Ее зовут Ева. Так что прошу любить и жаловать.

Все с любопытством рассматривали меня: к любопытству примешивалось еще что-то, похожее на ревность. Ее причина стала понятна мне чуть позже. Я нашла глазами опешившего дядю Федора и подмигнула ему.

– Более тесное знакомство перенесем на потом. Сейчас прошу всех сосредоточиться. Где чертов хрен оператор?

– Сейчас должен подойти, – кротко сказал белобрысый молодой человек со светофильтрами.

– Хочется верить.

Анджей тотчас же забыл обо мне, увлекшись беседой со своей толстой сценаристкой: дядя Федор был мгновенно отлучен от царственных тел. Пробы были назначены на одиннадцать, и оставшиеся до них двадцать минут я провела в его обществе. Он заговорщицки поманил меня в угол павильона, в полутьму, располагавшую к откровениям. С тех пор как Братны во всеуслышание назначил меня ассистентом, ценность моя неизмеримо возросла. Дядя Федор галантно пододвинул мне антикварный резной стул из обширной коллекции реквизита, а сам устроился напротив. Несколько минут он рассматривал меня – так, как будто видел впервые.

– Поздравляю, – наконец изрек он.

– Спасибо.

– Ну, рассказывай. Что такого противозаконного ты совершила? Протаранила героином скорый поезд Душанбе – Москва? Ограбила Резервный банк Соединенных Штатов? Или насовала какому-нибудь Сергею Эйзенштейну тумаков возле сортира?

– Все было в рамках приличий, уверяю тебя.

– Да ладно тебе… Рамки приличий – не для нашего гения.

– Не понимаю, о чем ты говоришь.

– Скоро поймешь, – туманно пообещал дядя Федор. – Кстати, как он тебе?

– Ушлый мужичок.

– Ты просто не въехала в тему. А в общем, я тебя недооценил, старуха, каюсь. Предлагаю выпить вечерулькой за процветание отечественного кинематографа. Ты как?

– У меня дела. – Я впервые за утро подумала о Серьге. Его еще нужно подготовить к моему новому роду деятельности.

– Ну, смотри. Если что – я всегда к твоим услугам.

– Я учту.

Дядя Федор был ценным приобретением. Во всяком случае, из него можно многое вытянуть и о Братны, и о съемочной группе. А в том, что эта группа не похожа ни на одну другую, у меня не было никаких сомнений.

– Ну, тогда пошли развлекаться.

– Ты о чем?

– О пробах, о чем же еще. – Ноздри дяди Федора завибрировали, как у скаковой лошади. – Это зрелище не для слабонервных, должен тебе сказать. Получишь массу удовольствия. Я бы за такие представления деньги брал, честное слово! По триста баксов с рыла.

– Почему триста?

– Ну, пятьсот…

Пока мы мило беседовали, появился оператор. Это был Серега Волошко, его я знала еще по ВГИКу. Последний раз я видела его в переходе на «Киевской» полтора года назад; тогда меня звали совсем по-другому, я была безобидной, отошедшей от профессиональных обязанностей сценаристкой, и за мной не тянулся шлейф многих смертей. Серега ничуть не изменился, только седины в волосах стало заметно больше – в этом мы могли с ним посоревноваться… Он все так же носил пышные усы и джинсы в обтяжку. Эти джинсы были главным оружием Сереги в борьбе за зазевавшихся самок, ему даже не нужно было тратиться на цветы, мексиканский ресторан и колготки с лайкрой. В промежутках между многочисленными романами Волошко снимал совсем неплохое кино, он был настоящим профессионалом. Слава богу, хоть кто-то в съемочной группе Братны имеет отношение к кинематографу!..

Ровно в одиннадцать начались пробы – шалопай режиссер оказался весьма пунктуальным человеком. В свое время я уже была на пробах к нескольким фильмам. Прячась за спинами осветителей, я пересмотрела все увядающие орхидеи и жизнерадостные кактусы отечественного кинематографа, я могла точно сказать, кто из старлеток сделает карьеру в кино, а кто сойдет с дистанции после первой же роли. Я пересчитала все морщины на лицах у прим и всех любовниц на коленях у премьеров. Но то, что происходило в павильоне сейчас, мало напоминало раз и навсегда заведенный ритуал: даже из него Братны умудрился соорудить высококлассное шоу. Всем актерам-соискателям, вне зависимости от звездного статуса, отводилась роль жалких статистов: Братны сам подыгрывал им и беззастенчиво тянул одеяло на себя. Первым посыпался брутальный красавчик Ким Сартаков, мега-звезда отечественного кино, секс-символ домашних хозяек и агентов по торговле недвижимостью. Вот уже несколько лет он небезуспешно косил под чуть оплывшего Антонио Бандераса, мелькал на всех светских раутах и был бесспорным кандидатом на главную мужскую роль (об этом шепнул мне всезнающий Бубякин). Сартакову нельзя было отказать в таланте, он честно заработал свой статус «лучшей мошонки страны», но рядом с лукавым Братны вдруг неожиданно померк и потерял большую часть своей привлекательности. Даже его холеная трехдневная щетина стала выглядеть отталкивающе, чисто вымытые волосы мгновенно потускнели, а от волевого подбородка запахло чванливой мужской глупостью. Не так-то ты и хорош, друг мой, нужно очень хорошо подумать, прежде чем лечь с тобой в постель… Скорее всего Братны сам писал тексты для кинопроб (диалогами из сценария здесь и не пахло) – только из желания подставить актера, вытащить из него то, что сам он хотел бы скрыть, навсегда похоронить в душе. Я терпеть не могла Кима Сартакова, но сейчас даже пожалела его: он понимал – происходит что-то странное, что-то безжалостно разрушающее его имидж. Он понимал это, но сделать ничего не мог. Да Братны и не позволил бы ему ничего сделать: на съемочной площадке все решал режиссер. Эта режиссерская экзекуция и была зрелищем не для слабонервных, как выразился дядя Федор.

Этак ты всю гильдию киноактеров сделаешь своими врагами, Анджей Братны, с неожиданной нежностью подумала я, ни одна заслуженная тварь не согласится с тобой работать: слухи о режиссерах-экстремистах распространяются в кинематографической среде с быстротой молнии. А если ты и дальше будешь продолжать в том же духе – они скинутся и наймут киллера по сходной цене, с них станется – актеры, как и женщины, ненавидят быть отвергнутыми…

С главной ролью у молодого культового режиссера Сартаков пролетел, это стало ясно всем, и прежде всего – самому Киму. Затаив ненависть в глазах, герой-любовничек пробкой вылетел из павильона, можно только представить, в каких красках он опишет чудовище Анджея Братны.

…Спустя три часа участь Сартакова разделили все соискатели: признанные секс-символы, признанные интеллектуалы, признанные социальные герои, признанные резонеры, признанные трагики и комики. Все они (в паре с Братны) исполнили перед камерой диковинный мужской стриптиз и потерпели фиаско. С громким стуком выпал из обоймы даже вездесущий тусовщик-многостаночник актер-режиссер-сценарист-драматург-шоумен Иван Родной, такой же вечный бич телевизионного экрана, как и музыкальная заставка программы «Время». Съемочная группа – этот маленький, но дружный круг заговорщиков – во всем подыгрывала своему отцу и учителю, по очереди отходя за бутафорские колонны, чтобы вволю поржать.

– Не знала, что вы снимаете комедию, – сказала я дяде Федору.

– Какая комедия, ты с ума сошла! – неуверенно ответил он. – Экзистенциальная драма из прошлой жизни. Почти Жан-Поль Сартр.

– А-а… Тогда почему он так бесчинствует?

– Никого подходящего найти не может, вот и изгаляется. У Анджея ведь просто – или стопроцентное попадание, или отдыхай на пролетарском курорте Сочи.

…Он появился последним, этот ничем не примечательный мальчик. Скорее типаж, чем актер. Но что-то неуловимо изменилось в самом воздухе павильона: я поняла, что Братны нашел своего актера. Это было почти неприличной, почти вызывающей любовью с первого взгляда. Главный оператор Серега Волошко, который, как верный пес, следил за малейшими изменениями в Братны, подобрался. Осветители засуетились возле софитов; дурнушка Муза судорожно искала что-то в ворохе разрозненных листов сценария – им нужно отдать должное, они действуют слаженно, когда это необходимо их тирану-режиссеру – почти симфонический оркестр под управлением Юрия Темирканова, каждый инструмент на месте. И скрипочки вовремя вступают в тему.

Мальчика звали Володя Чернышов, он только сегодня прикатил из Питера, без всякой надежды получить хотя бы второстепенную роль. Наверное, он даже ничего не слышал о Братны: театральные актеры, сидящие на жалких ролях и жалкой зарплате в жалком театрике, не очень-то следят за веяниями кинематографической моды. На секунду я даже разочаровалась в Анджее: стоило ли отвергать стопроцентных чувственных жеребцов, чтобы заполучить это бледное сокровище? Но разочарование продлилось всего лишь несколько минут. Стоило лишь Братны, под пристальным взглядом камеры, вступить с Чернышовым в словесный поединок.

Братны уже все решил для себя, я это видела: главную роль будешь играть ты – ты и больше никто, мальчик Володя Чернышов. И попробуй доказать мне обратное. Вершиной твоей карьеры был Санта-Клаус на детском утреннике в спортивном комплексе «Заря», теперь у тебя есть шанс. Я тебя выбрал, не подведи меня, малыш!.. Для подобных случаев у иллюзиониста Братны были придуманы совсем другие тексты – провокационные и нежные одновременно, заготовленные для счастливого соития художника и модели. Анджей, который все это время откровенно издевался над своими суперзвездными партнерами, вдруг преобразился: он отступил на второй план, чтобы заставить никому не известного актера играть. Играть так, что все находящиеся на съемочной площадке затаили дыхание. С Чернышовым произошло то, что происходило с любой вещью, которой касалась рука Братны: теперь он светился внутренним светом. В какую-то долю секунды он стал чертовски красивым, в потемневших глазах была вся ярость и вся прелесть мира, даже не очень выразительные губы выгнулись прихотливыми лепестками. Совершенно завороженная происходящим, я поймала себя на одной-единственной мысли: пусть это зафиксирует камера. Немного усилий, и этот мальчик проснется знаменитым…

– Что творит, гад! – одобрительно выдохнул за моей спиной дядя Федор. – Без ножа режет…

Судьба роли была решена – об этом, прежде чем закончить пробы, сообщил всем Братны. Он похлопал опешившего Чернышова по плечу и представил съемочной группе нового главного героя: вариант окончательный и обжалованию не подлежит. Обалдевший от такого неожиданного фарта питерский счастливчик сидел на краешке стула и смотрел на Братны влюбленными глазами. Сам же Братны, казалось, потерял всякий интерес к актеру, Чернышовым занялась вездесущая Муза: контракт, суточные, проживание в мосфильмовской гостинице и прочие унылые производственные мелочи, не касающиеся высокого искусства.

Братны, который помнил все и следил за всем, подошел ко мне и сунул в руки пухлую папку:

– Это сценарий, судьба которого так тебя волновала. Можешь с ним ознакомиться, чтобы иметь представление о том, что я собираюсь делать. В общих чертах, конечно, обычно от всего этого эпистолярия камня на камне не остается. – Он сказал это без всякого кокетства.

– А что с главной героиней? Нас ждет такая же волнующая выбраковка поголовья?

– А ты мне все больше и больше нравишься. И шутишь симпатично. Вот только главная героиня уже утверждена. Тебе, как ассистенту, остается мелкая второстепенная шушера. Рабочий день с девяти, будем отстреливать всех остальных. Прошу не опаздывать.

– Я очень пунктуальна.

– Подойдешь к Музону, она подготовит тебе пропуск. А насчет зарплаты будем разговаривать завтра с директором группы. Внакладе не останешься.

– А Музон?…

– Музон – это Муза. Она же Музей, она же Пегас, она же Эрато, – терпеливо пояснил Братны. – Ты ее видела. Придумаешь кличку поэлегантнее – получишь прибавку к пенсии. До завтра.

Братны покинул павильон. Следом за ним потянулись все остальные. Я едва не поддалась искушению прилепиться к Сереге Волошко, так счастливо материализовавшемуся из нашего вгиковского прошлого, но это был лишь минутный порыв: я не имела права возвращаться к прошлому, каким бы соблазнительным оно ни казалось. Я для Волошко всего лишь один из ассистентов, не больше. Зато с дядей Федором можно сойтись поближе, тем более что сам он последние несколько часов демонстрировал сходные чувства. Мое неожиданное появление в съемочной группе заинтриговало его. Заинтриговало настолько, что утренняя сцена бойни была благополучна забыта.

…Спустя полчаса мы с Бубякиным уже сидели в кафе и мило болтали. От коньяка, галантно предложенного дядей Федором, я отказалась: после сегодняшнего дня, насыщенного волшебными событиями, я не нуждалась в допинге. Дядя Федор пил за двоих и вводил меня в курс кинематографических дел, то и дело поглядывая на папку со сценарием.

– Забавная у вас команда, – поощрила я его.

Этого было достаточно, чтобы дядя Федор пустился в пространные рассуждения.

– Тебе крупно повезло, старуха, – нежно шептал он, опрокидывая стопку за стопкой. – Такого финансирования, как у нас, нет ни у кого в этой стране. Разве что Никита Михалков вырвет зубами что-то похожее.

– Неужели Госкино расстаралось?

– Держи карман шире! Никаких государственных вливаний. Только спонсорские. К нам меценаты в очередь стоят, а Анджей еще раздумывает, у кого взять, а кого послать подальше. Одних слезливых импортных дураков до фига. Все на задницы падают и потные гульдены норовят всучить. Озолотимся!

– Надо же. Что-то не очень верится.

– Сама увидишь. Анджей – это турбина по всасыванию денежек. Он кого угодно обработает.

– Я видела.

– Как тебе пробы?

– Веселее не придумаешь. Над актрисулями так же издевались?

– Нет, там все было пристойно, старые же люди. Главной героине шестьдесят пять лет.

– Что ты говоришь!

– Слыхала, была такая актриса, Татьяна Александрова?

Я вздрогнула и на секунду прикрыла глаза, чтобы не потерять сознание. Я знала одну роскошную суку по фамилии Александрова. Только ее звали Анной: имя, самое нейтральное для убийства… Под этим именем, как под толщей воды, долго прятали меня самое. Прошлое не отпускает, оно и здесь настигло меня, оно скалит зубы из любого угла, даже великий фокусник Братны не поможет…

– Что с тобой? – участливо спросил дядя Федор. – Тебе плохо?

– Нет-нет, все в порядке. Так что эта актриса? – Я старательно избегала фамилии, мне еще придется столкнуться с ней, и нужно хотя бы подготовиться к этому.

– Я и сам ничего о ней не знал, преданья старины глубокой. На каком только погосте ее Анджей отрыл, ума не приложу. А когда-то была звездой, все Политбюро в наманикюренных лапках держала, мощная старушонка. Кто теперь об этом помнит? Вот они, превратности фортуны, невыносимая легкость бытия. «Сик транзит глория мунди».[1] Да что с тобой? Может, коньячку плеснуть для расширения сосудов?…

– Не нужно.

– Смотри… Странно, что ты ничего о ней не знаешь… Извини за бестактность, сколько тебе лет?

– Много, – устало сказала я.

– Сорок? Сорок пять? – На большее он не решился.

– Примерно.

– Ничего, что я на «ты»? – Дядя Федор ухватил в горсть свой собственный нос и вопросительно уставился на меня.

– Ничего.

Должно быть, я действительно очень сдала за последнее время, да и моя седина может ввести в заблуждение кого угодно…

– Наверное, в молодости у тебя была уйма поклонников, – решил польстить мне дядя Федор.

– Они все умерли. – На этот раз я сказала правду.

– Ну, ничего, в сорок пять баба ягодка опять. Найдем тебе подходящего старичка из числа матерых эпизодников. Здесь такого добра навалом – на все случаи жизни. Все кафе засидели, как мухи.

– Федор, – я предупредительно подняла палец, – не зарывайся!

– Все, больше не буду. Лучше выпьем за процветание отечественного кино!..

…– Это ты, Ева? – как всегда, встретил меня Серьга, стоило мне только открыть дверь.

– Да. Это я. – Отныне никаких псевдонимов, ежедневные игры в актрис закончились так же внезапно, как и моя прежняя жизнь в качестве работницы видеопроката. Не будет больше ни Анук Эме, ни Роми Шнайдер, ни даже соблазнительной дурочки Мэрилин.

– Ты почему так долго?

– Мне нужно кое-что сказать тебе, Серьга. – Его необходимо подготовить к переменам в моей жизни, неизвестно, как отнесется маленький мариец к моей начинающейся карьере ассистента.

– Щто случилось? – Неистребимый марийский акцент, мягкое «щ» моментально вылезли наружу – Серьга насторожился. Я нечасто баловала его такими заявлениями.

– Давай пообедаем, а потом я тебе все расскажу.

Пока я готовила обед, Серьга мрачно крутился вокруг меня на своем кресле, выписывая самые невероятные виражи. К еде он так и не притронулся и трижды мстительно уронил ложку. Каждый раз я молча поднимала ее, аккуратно мыла и снова совала Серьге в руки. После четвертого раза моя кротость дала трещину.

– Если не хочешь есть – так и скажи.

– Не хочу. Этот хрен Бубякин тебя подснял, я так и знал. Этим и должно было кончиться. Кому охота возиться с инвалидом и делать вид, щто периодически впадаешь в нирвану.

– Не говори глупостей.

– Странно, щто ты вообще так долго продержалась.

– Я никуда не ухожу.

– Тогда щто такого ты хотела мне сказать?

– Я получила работу. У Анджея Братны. Ассистент режиссера по работе с актерами. Как тебе такой поворот сюжета?

– Фиговый поворот. Мне не нравится.

– Там хорошо платят.

– И запупыривают тоже хорошо, в укромном уголке под лихтвагеном. Знаю я все эти киношные штучки, сплошная порнуха, – склочно заявил Серьга, – и вас, баб, знаю как облупленных.

– Нам нужны деньги.

– Птицам деньги не нужны, – продолжал упрямиться Серьга.

– Я делаю это ради нас с тобой. – Это было почти правдой, если не учитывать мой собственный, внезапно возникший острый интерес к Братны. – Подкопим денег… Мы же хотели съездить к тебе домой летом. – «Домой летом» было убийственным аргументом, сразу же разрушившим хлипкую оборону Серьги.

Многочисленная родня Серьги, долгое время сидевшая на его тонкой жилистой шее, в одночасье потеряла кормильца и теперь влачила жалкое существование в глубине марийских лесов. Бедственное положение родственников сводило Серьгу с ума, но ничем помочь им в нынешнем своем состоянии он не мог. Мало того, его увечье каким-то странным, языческим образом подточило весь род Каныгиных: его сестра, так удачно вышедшая замуж за непьющего агронома, медленно угасала от лейкемии, дядька потерял правую руку на совхозной лесопилке, а двоюродный братан Борьша угодил в колонию за мелкое хулиганство.

– Ну, раз пошла такая пьянка, я тоже должен тебе кое-щто сказать. Хотел сюрприз сделать, да ладно… Гошка Полторак меня на службу пристраивает.

Я удивилась, что впечатлительный, непорочный, как голубь, режиссер-документалист все еще жив, и искренне порадовалась за Гошку.

– Больше не буду виснуть мертвым грузом на твоих шейных позвонках…

– Серьга!..

– Молчу-молчу. Ты знаешь, щто он снимал последние полгода? Службу телефонной помощи самоубийцам.

Теперь страсть чернушника Полторака к суициду становилась более-менее понятной: с кем поведешься, от того и наберешься…

– Я думала, что самоубийцам уже ничто не может помочь.

– Ладно тебе, юмористка! Словом, захотел человечек из окошка сигануть, но сомневается, нужно ли это делать в отсутствие благодарных зрителей. Тогда он снимает трубочку, набирает номер и пристраивается к слушателям…

– Господи, Серьга, откуда такой цинизм?

– Не цинизм, а правда жизни… Ну а там нашего человечка вполне профессионально от этого черного дела отговаривают, шепчут на ухо: ваша жизнь еще нужна мировой революции, а если будете бузить – похороним вас за церковной оградой…

– И срабатывает?

– Когда как. Это вообще кризисный центр, пара-тройка престарелых сучек с высшим психологическим образованием… Внучатым племянникам носки вяжут, а между делом с людями о превратностях судьбы базарят, рекомендуют вместо петли дешевый египетский курорт Хургаду.

– Ну а ты туда каким боком?

– А Гошка рассказал про меня, щто есть такой замечательный слепой инвалид, который от жажды жизни изнемогает и полон сдержанного оптимизма.

Я не удержалась и поцеловала Серьгу в макушку.

– Вот только приставать ко мне не надо… Ну, и еще задвинул – сказал, что я благотворно влияю на людей и вообще большой забавник.

– Откуда ты только таких слов понабрался, Серьга?

– Радио слушаю… В общем, они заинтересовались и собираются меня пристроить в службу. После соответствующей подготовки, конечно. Усвою щто-нибудь из психологии, нужную литературу проштудирую и буду людей спасать. Все лучше, чем по квартире километры накручивать в гордом одиночестве… Как тебе такая мысль?

– Это главная мысль дня, друг мой.

– А ты, значит, в кибенематограф подалась?

– Что-то вроде того.

– Ну, и как тебе этот режиссеришка?

– Еще не знаю. Похоже, он тоже большой забавник, – я постаралась уйти от ответа как можно элегантнее, – но, главное, у нас будут деньги…

Остаток дня я рассказывала Серьге о студии, о дурацком рабочем названии картины, о кинопробах, которые так изящно провел Братны, об актерах, которые были отбракованы совершенно замечательным образом. Серьга слушал меня с ревнивым любопытством непосвященного: после окончания ВГИКа он ни разу не работал в большом кино, хотя и имел диплом художника-постановщика. Я довольно живо описала все, за исключением клептоманских замашек Братны: они могли потрясти хрупкое воображение Серьги. Серьга Каныгин был безнадежно честным человеком.

– По-моему, ты в него втюрилась, – кратко резюмировал он, когда я закончила свою сагу о первом дне пребывания на «Мосфильме», – придется его удавить…

– Давай не будем этого делать, лучше отдадим Братны на растерзание мировому кинематографу. Хочешь, я тебе почитаю?

– С сегодняшнего дня никаких детективов, – вкусы Серьги заметно эволюционировали, – только Дейл Карнеги и Эрик Берн. «Игры, в которые играют люди»… Мне Гошка сегодня принес, чтобы я не расслаблялся.

…На второй странице скучнейшего Карнеги Серьга благополучно отрубился: всем психологическим экзерсисам он предпочитал здоровый сон. Передо мной замаячил призрак еще одной бессонной ночи, но теперь я не боялась его. Слишком сильны были впечатления, слишком кардинально изменилась моя жизнь. Да и потом – мне было чем заняться: папка со сценарием «Забыть Монтсеррат» лежала рядом с моей кроватью. К завтрашним пробам я должна быть во всеоружии. Семьдесят страниц текста, стандартный объем, при желании его можно прочесть за час. Когда-то я и сама занималась сценариями, наши с Иваном первые опусы похоронены где-то на кафедре кинодраматургии ВГИКа… Наши преуспевшие в соцреализме мастера натаскивали нас на ремесло, как фокстерьеров на лисиц: никаких авторских поллюций – только завязка, кульминация, развязка. Интересно, что могла написать воинствующая непрофессионалка Ксения Новотоцкая?…

…Вместо часа я просидела над сценарием всю ночь.

Нельзя сказать, что он поразил меня, скорее – оставил чувство смутного беспокойства и смутной зависти. Это была странная история взаимоотношений очень старой женщины и очень молодого человека. И очень старых вещей, окружавших женщину. Очень старых и очень ценных. (В этой роли я моментально увидела горы антиквариата, которые Братны выманил у бедных московских старух. Во главе колонны шел, конечно же, Тулуз-Лотрек.) Молодой человек, изобретательно втершийся в доверие к старухе, потихоньку освобождал ее от ценностей – самым примитивным, самым бессовестным образом. Лишенная вещей старуха лишилась и прошлого: теперь ей не для чего было жить. После тихой смерти героини вещи вдруг начали мстить за хозяйку – каждая из них привела за собой целый ряд сюжетных поворотов, превративших сытенькую жизнь молодого человека в кромешный ад. Здесь заканчивалась нравоучительная мелодрама и начинался триллер. Размашистый, динамичный, эстетски кровавый и не лишенный философской подоплеки. Все написанное могло послужить основой для очень кассового фильма, если бы… Если бы я не знала возможностей Анджея Братны. Только он один может сделать из этого настоящий шедевр, заполнить пространство кадра воздухом и заставить играть задний план. Только он один может вложить в частную полукриминальную историю ответы на глобальные вопросы человеческого бытия.

Название сценарию дала пластинка Монтсеррат Кабалье, которую слушала старуха перед тем, как умереть.

– …Ознакомилась? – спросил меня Братны на следующее утро, когда я вернула ему сценарий.

– Да.

– Вот и отлично. – Он даже не поинтересовался моим мнением о качестве написанного, еще бы, много чести – искать у мелких сошек подтверждение своей гениальности. – Впрягайся в работу. Нас ждут великие дела.

И я впряглась в работу. Хотя работой участие в проекте Братны можно было назвать лишь с большой долей условности. Скорее это было похоже на большое приключение, фильм в фильме, где каждый участник съемочной группы был колоритным, не лишенным изюминки персонажем. Я ни с кем по-настоящему не сблизилась, за исключением дяди Федора: мы были последними патронами в обойме, ассистентами ассистентов, и, по определению, должны были держаться вместе. Дядя Федор рассказал мне много любопытного о каждом из киношников: это были только его умозаключения, которые не мешало бы подкрепить моими собственными. Собственные аналитические построения – этим я и занималась весь остаток подготовительного периода: до начала съемок оставалась ровно неделя.

Съемочная группа фильма «Забыть Монтсеррат» была самой странной группой за всю мою недолгую историю пребывания на «Мосфильме», во всяком случае, так казалось на первый взгляд. Все это время меня не покидало ощущение, что случайный выбор непрофессионалов не был таким уж случайным, что, помимо подготовки к съемкам, существует еще один, скрытый от посторонних глаз, род деятельности.

Мой уставший от долгого безделья и апатии мозг с энтузиазмом включился в сортировку и отбор данных по каждому из персонажей – маленькая, ничем не приметная должность располагала к этому. Самыми безобидными казались собственно киношники – главный оператор Серега Волошко и главный художник Володя Трапезников, в просторечии Вован. Пятидесятилетний Вован был колоритнейшей личностью: он закончил Академию художеств, начинал как авангардист, потом ударился в православие и даже получил благословение митрополита на занятия иконописью. Но вся православная эпопея закончилась тем, что Вован умыкнул в одном из монастырей пару икон семнадцатого века. Иконы благополучно уплыли за рубеж, простодушный Вован был предан анафеме и, спасаясь от уголовного преследования, уехал в Самарканд. Там он занимался реставрацией комплекса Эль-Регистан и мавзолея Гур-Эмир. Он уже не мыслил себя вне какой-либо религии и там же, в Самарканде, принял ислам. Соблюдение всех предписаний ислама, в том числе и пятикратного ежедневного намаза, не помешало, однако, Вовану проявить свои незаурядные способности: он исподтишка приторговывал специально обработанными костями животных, выдавая их за мощи Тимура. Доверчивые иностранные туристы охотно покупали их по баснословной цене, и за короткое время Вован сколотил неплохое состояние, не забывая при этом о «закяте» – налоге на имущество и доходы в пользу мусульманской общины: Вован искренне старался задобрить Аллаха. Но и здесь Трапезникова ждала неудача – афера с мощами вскрылась, и Вован едва унес ноги из Узбекистана. Следующим этапом был буддизм (Вован прыгал по мировым религиям, как по женским постелям). На некоторое время Трапезников обосновался в Индии, в месте просветления Будды, – Южном Бихаре. Потом были Горакхпур (Кушинагара, место ухода Будды из мира) и Лумбини (место его рождения в Непале). После нескольких лет самосовершенствования неофиту Трапезникову удалось достигнуть второго уровня учения Будды. Но на подступах к третьему уровню на горизонте художника-буддиста появилась смазливая исполнительница народных танцев из народности «кота». С ней Трапезников пустился во все тяжкие и, пока танцовщица выступала на делийских базарах, крал кошельки в толпе. В Индии Вован подцепил страсть к опиуму, лихорадку и еще целый букет экзотических болезней и спустя пять лет вернулся на родину совершенно разбитым старым человеком. Увлечение религией не прошло даром – теперь его религией стала опиумная трубка. Он экспериментировал с различными наркотиками растительного происхождения, добиваясь совершенно неожиданных психоделических эффектов. В состоянии легкого наркотического опьянения он пребывал все время, под воздействием опиума делались раскадровки к фильму. Вован писал только пастелью, масло он считал слишком тяжелым материалом для творчества. Его безумные опиумные работы вдохновляли Братны, он считал Трапезникова великим художником и великим генератором идей. Даже на площадке рядом с Вованом толклись небритые таджики (они привозили Трапезникову анашу), сомнительные афганцы (они привозили Трапезникову героин) и вежливые индусы (индусы отвечали за опий-сырец). Иногда распоясавшийся Вован требовал «марочку» с ЛСД – для этого случая предусмотрительным Братны были заготовлены респектабельные голландцы.

После тяжелых синтетических наркотиков Вован исчезал на несколько дней, отлеживался у себя в берлоге на «Кантемировской», и тогда за ним отправляли кого-нибудь из съемочной группы: не помер бы старичок. Несколько раз к Трапезникову ездили мы с дядей Федором: меня поразил дом Вована, похожий на православный храм, мечеть и буддистский дацан одновременно. Предметы различных культов мирно уживались друг с другом: никаких «джихадов», никаких крестовых походов во имя веры. И над всем этим гигантским алтарем витал веселый дух пуэрто-риканского борделя. Каждому из гостей Трапезников предлагал кальянчик с опиумом. Как правило, никто не отказывался…

Главный оператор Серега Волошко был обычной рабочей лошадкой («запаршивевшим мерином с уклоном в сюрреализм», как он сам называл себя) и обладал типичными операторскими пороками: неумеренной страстью к выпивке и беспорядочным половым связям. Серега мог синтезировать спирт из чего угодно, включая совершенно безобидный напиток «Байкал». Казалось, любая жидкость, на которой останавливался его пристальный операторский взгляд, моментально обретала сорокаградусную крепость. Его несколько раз на спор закрывали в абсолютно пустой монтажной, и там в течение каких-нибудь сорока минут он умудрялся в стельку напиться: причем никаких следов водки обнаружить не удавалось ни до, ни после эксперимента. При всем этом он оставался классным оператором и любимцем всех без исключения проявщиц из цеха обработки пленки.

Братны привел в команду и своего композитора, обрусевшего болгарина Богомила Стоянова. Стоянов делал с Братны первую картину и автоматически перекочевал во вторую. Кассеты с его музыкой ходили по рукам, это была дьявольская смесь духовных песнопений южных славян и панк-рока. Да и сам Богомил очень сильно смахивал то ли на отяжелевшего престарелого панка, то ли на бездомного бродягу из Южного Бронкса.

В пантеоне творческих божков была только одна женщина – художница по костюмам Леночка Ганькевич. Совсем недавно она была преуспевающим модельером, успела поучаствовать в нескольких неделях высокой моды и даже организовать свой собственный, весьма престижный Дом моделей. Молодой русской экстремистке с восхитительно авангардными идеями предложил сотрудничество сам Лагерфельд. Но Леночка наплевала на свою карьеру, как только столкнулась с безумцем Анджеем Братны. Об их встрече в группе ходили легенды. Братны вместе с одуревшим от опиума Вованом Трапезниковым как-то посетил один из ее летних показов. Проковырявшись в носу целый вечер и во всеуслышание обхамив пару моделей, он удалился из зала. В узком коридорчике, примыкающем к подиуму, Вован и Братны зажали одну из манекенщиц. И пока Трапезников держал несчастную девушку за руки, Братны шариковой ручкой написал на ее обнаженной спине послание модельеру. Это было стандартное предложение «НАЩЁТ КИНОШКИ», с тем же неотразимым обилием грамматических ошибок. Братны предлагал Леночке Ганькевич наплевать на «гнилой модельный бизнес, отрыжку капитализма» и приложить ухо к вечности. В качестве вечности выступал сам «ВИЛИКИЙ РЕЖИСЁР». Заключительным аккордом явилась сакраментальная фраза: «ЗАКАЖИТЕ МНЕ ТОЖЕ ЧТО И СИБЕ». Самым удивительным было то, что самоуверенная, избалованная вниманием модельерша клюнула на этот дешевый трюк. После показа они поужинали в «Метрополе» (за счет Леночки, разумеется), а на следующий день она уже числилась скромным художником по костюмам фильма «Забыть Монтсеррат» – чертов Братны остался верен себе, он кадрил людей с третьей космической скоростью.