Черные вороны 8. На дне + бонус Соболева Ульяна

ГЛАВА 3

Женщина не может быть счастлива, если она нелюбима, а ей нужно только это. Женщина, которую не любят, — это ноль и ничего больше. Уж поверьте мне: молодая она или старая, мать, любовница… Женщина, которую не любят, — погибшая женщина. Она может спокойно умирать, это уже не важно.

(с) Коко Шанель

Никто и не думал к нам приближаться. Зачем им это? Они просто окружили нас и стерегли с собаками, не давая даже высунуть нос из-за камней. Стреляли то в воздух, то по песку так, что Тая вскрикивала, а Яша сжимал пальцы в кулаки и изо всех сил старался не подавать виду, что ему страшно.

Они знали, что делают. Ведь у нас не осталось ни пресной воды, ни еды. А со мной маленькие дети.

— Кушать хочу… мам.

Отломила кусочек своей шоколадки и протянула ей и Яше, понимая, что завтра нам придется выйти из убежища. С берега доносится запах жареного мяса и треск костра. А наше место так мало, что мне негде развести огонь, и я изо всех сил прижимаю к себе детей, растираю им плечи и ручки, ножки, чтоб отогреть. Яша протянул Тае свою часть конфеты.

— Кушай сам, ты что.

— Она маленькая, и она девочка. Пусть ест, а я потерплю.

Мой мальчик, какой же ты уже маленький и сильный мужчина. Привлекла его к себе и поцеловала в макушку. Прошел еще один день. Адский. Жаркий. Воды осталось несколько капель, и я отдала ее детям. К вечеру ощущение безысходности и понимание, что Изгой не придет, довели меня до отчаяния. Хотелось рыдать от бессилия и рвать на себе волосы.

— Эй, русская, жрать не хочешь? Выходи, мы тебя накормим.

И ржут.

— Да, напихаем тебе в рот, а мелких твоих поджарим. Выходииии.

Мне хотелось их расстрелять, хотелось исполосовать их автоматной очередью. Но такое только в кино показывают, а у меня наяву все. И едва я вскину автомат, они убьют меня, и дети останутся сами. От одной мысли об этом стало страшно до дикой дрожи.

Тая лежала на моих коленях, а Яша забился возле камней и дрожал от холода. Меня мучила страшная жажда. О голоде я старалась вообще не думать. А вот журчание воды неподалеку сводило с ума. Но если я выйду из укрытия, меня тут же подстрелят. Жажда… она страшнее всего, она сводит с ума, и я изо всех сил стараюсь глотать слюну, чтобы не так саднило в горле, и мысль о том, что во фляге есть немножко воды, пульсирует в висках, и я адскими усилиями воли сдерживаю себя, чтобы не выпить последнее.

Легла рядом с Таей и обняла ее маленькое тельце. Я не буду думать ни о чем, не буду думать о жажде… Но не могла. Повернулась к Яше.

Я смотрела на его спину, на худенькие плечи, потом опять на Таю, бледную и ослабленную, она вздрагивала во сне. И вдруг я резко встала. В тот же момент Яша повернулся ко мне.

— Нет. Не ходи к ним. Неееет, — он яростно тряс головой. — Не надоооо.

— У меня нет выхода, Яшенька, нету, понимаешь?

— Они тебя убьют.

— Не убьют.

Я подползла к нему и обняла его за плечи.

— Твой отец там, и он не позволит им этого сделать.

— А если позволит? — и в глазах отразился ужас.

— Нет, не позволит. Что ты, — я обхватила лицо малыша ладонями. — Он должен узнать, что мы здесь, и никто нас не тронет.

Я говорила это и… и изо всех сил надеялась, что именно так и будет. Я приняла решение, и почему-то мне стало легче. Бездействие и ожидание убивают, умертвляют всю надежду. Мои дети больше не будут голодать и умирать от жажды. Я все еще Дарина Воронова. А Тая ЕГО дочь. Как и Яша его сын.

Пусть сейчас я и жалкое подобие той Даши, которой была. Тень. Отражение в грязной воде. Но ему придется подумать о детях, если не обо мне. Ничего. Пусть смотрит, в каком мы состоянии и до чего он нас довел. Пусть узнает, что мы здесь.

— Я сейчас выйду к ним, а вы прячьтесь здесь… Если… если услышите выстрелы, ничего не делайте и просто ждите. Они вас не тронут.

Говорила и цепенела от ужаса, если ничего не получится, мы все умрем. Дети умрут из-за меня. Я виновата. Я притащила их сюда. От паники вся покрылась каплями холодного пота. Не думать об этом. Только не думать.

Наклонилась, поцеловала спящую Таю, потом Яшу и встала в полный рост.

Боевики лежали возле костра. Их было трое и две собаки. Я могу успеть застрелить хотя бы одного. А может, двоих. Только это ничего не изменит, и тогда они не пощадят детей. Я вошла в воду и медленно пошла в их сторону. Собаки приподняли морды и пошевелили ушами, но лаять не стали. Когда я вышла на берег, дрожа от холода, стуча зубами и сказала:

— Эй.

Ублюдки повскакивали и схватились за автоматы. А потом один из них усмехнулся и тут же расхохотался.

— А вот и птичка прилетела. Кушать всем хочется. Я же говорил, что она придет.

Встал с земли, а я вздернула подбородок и швырнула ему автомат.

— Свяжись со своим главным. Скажи, говорить с ним хочу.

Они переглянулись, и лысый с одной бородой без усов продолжил ржать.

— С каким главным, дэвочка? Я здесь главный. Мама и папа. За едой пришел? Так и скажи. Я добрый. Я тебя вначале любить, потом он любить, потом он, а потом кормить и детей накормить. Ахмед обещает.

Какое гадское имя. Аж всю передернуло. Подошел ко мне и дернул к себе за шиворот.

— Раздевайся.

По телу прошла дрожь, и я напряглась так, что казалось, все нервы полопаются.

— Аслану своему передай, что здесь его жена и дети.

Ахмед… проклятое мерзкое имя, продолжал смеяться, а потом вдруг перестал.

— Чья жена?

— Аслана Шамхадова вашего.

— Ты?

Осмотрел меня с ног до головы и с неверием снова уставился мне в глаза.

— Лжешь.

— Так проверь. Свяжись с ним и сам у него спроси.

— Что она там несет? Что за бред?

Бородатый разжал пальцы и посмотрел на своих товарищей. Сказал им что-то на своем языке, и они переглянулись. Один из них протянул Ахмеду сотовый, и тот быстро набрал чей-то номер.

— Да, брат. Взяли. Сама вышла. — перевел взгляд на меня, потянул носом и смачно харкнул на землю. — Не могу сейчас горло перерезать. Аслана позови. Надо. Она утверждает, что жена его, — и тут же расхохотался. — Ясно. Так и знал.

Повернулся ко мне с ослепительно-гадкой усмешкой.

— Аслан говорит, у него слишком много жен, и он разрешает одной из них перерезать глотку.

— Скажи ему… Скажи ему — в космосе погасли все звезды, ни одной не осталось.

Он заржал снова и опять что-то в трубку на своем сказал, попутно протягивая руку и расстегивая первую пуговицу на моей кофте, а мне кажется, я сейчас сдохну на месте. И вдруг замер. Улыбка исчезла. Повернулся к своим.

— Аслан велел пока не трогать и к нему привести. Детей тащите в автобус.

Мне завязали глаза и забросили в машину. Я только и успела увидеть ВАЗ, выкрашенный в цвет "хаки", меня затолкали в багажник и громко хлопнули крышкой. Я старалась думать о том, что с детьми ничего не случится, и Максим отдаст приказ их не трогать, но не была ни в чем уверена. Ведь ему сказали, что их двое, а он знает, что у нас один ребенок. Мы куда-то приехали примерно через час-полтора. И вот теперь жалкую, истощенную, грязную меня тащат по темным коридорам, внутрь заброшенного здания, а я и не сопротивляюсь. Сил нет. Даже произнести одно слово. Я все же добралась к нему живая. И теперь осталось одно — увидеть его и сказать о наших детях, а потом уже можно умирать, если он так решит.

Вдалеке слышались голоса, музыка, стоны и крики. Музыка восточная, а разговоры на чужом языке и на русском. В основном орут мужчины, а женские крики можно назвать, скорее, характерными стонами. Кто-то истерически смеется. Меня продолжали тащить, и шум с музыкой приближались… Мне вдруг стало безумно страшно. Мне захотелось забиться в истерике и умолять этих людей не снимать с моих глаз повязку. Пусть не делают этого, пусть я останусь в святом неведении или ослепну.

— Аслан, мы привезли ее. Что с ней делать?

Ему ответили не сразу, а я не просто взмолилась, я внутренне взвыла. Мне одновременно хотелось, чтоб ответ произнес знакомый голос, давая шанс выжить нашим детям, и в то же время казалось я умру на месте, если услышу его… если узнаю в голосе Нечеловека голос своего мужа. И услышала… Сердце рвануло вниз, болезненно сжалось и замерло.

— Сними с нее повязку, Рустам.

Хрипло, с придыханием, будто бежит и, задыхаясь, прерывается. Повязку содрали, и мне показалось, что я попала в Преисподнюю и вижу вакханалию похоти и разврата. Повсюду обнаженные тела, сплетенные в дикой нескончаемой оргии секса и боли. Пиршество демонов, сорвавшихся с цепи от безнаказанности и абсолютной власти. Когда-то я уже видела нечто подобное. Видела, как пользуют и насилуют женщин… и ОН обещал мне, что больше никогда я не увижу ничего подобного. Он убережет и позаботится обо мне…

Не уберег… И самое жуткое из всего, что могло произойти, он был там… там, в самом центре всего этого хаоса. Мой муж…

В глазах тут же потемнело, сердце перестало биться. Боже… ведь так люди умирают? Такую боль они испытывают в момент смерти? Или смерть не столь болезненна, как это… как это… Слов не было. Я онемела. Я увидела Зверя в истинном обличии, таким, как никогда не видела его раньше. Похотливого, мерзкого самца. Нет, он не бежал, он был занят. Настолько занят, что не обернулся ко мне. Максим развлекался с тремя обнаженными девушками. Одну из них он целовал в шею, громко, смачно, оставляя засосы и не прекращая дико, неистово трахать ее, сминая пальцами крутые бедра, шлепая по ним и оставляя на них красные следы. Голый по пояс, со спущенными на колени штанами он яростно двигался, ритмично сжимая свои упругие ягодицы при каждом толчке. Две другие девки ожидали очереди, облизывая его босые ноги, обсасывая пальцы, тянули к ему руки, хватали за грудь, лезли целовать его спину и шею. Умоляющие глаза, жадно приоткрытые рты, ищущие ладони, скользящие по его идеальному бронзовому телу. Я зашлась в безмолвном вопле адской боли и отчаянья. Казалось, я так громко ору, что кровь течет из ушей, а на самом деле не издала ни звука. Только глаза остекленели, чтобы запомнить навечно свою смерть.

В тот момент, когда наши дети страдают от голода и жажды в руках ублюдков, убиты невинные люди, захвачен автобус с заложниками — мой муж пирует.

Бал во время чумы, и мне воняет трупным смрадом и кажется, что все эти подонки там, трахающиеся, как животные, насилующие женщин, которым запрещено сопротивляться, давно уже не являются людьми.

— Аслан, — крикнул тот, что удерживал меня под руку, чтоб я не упала. — Куда ее? Здесь оставить?

А меня уже не стало. Я умерла. Такую боль выдержать невозможно, и ненависть слишком пустое чувство по сравнению с тем, что я испытывала к НЕМУ. Это казнь. Ампутация меня самой. Безжалостная и совершенно молниеносная.

Макс обернулся, скользнул по мне мутным взглядом и продолжил совокупляться с блондинкой, извивающейся под ним и виляющей задом, завывающей от каждого его толчка. Мой муж держал ее за волосы и за горло, и по его мощной спине прокатились волны наслаждения. Он ускорил толчки, и струйки пота покатились по его смуглой коже, рельефно бугрящимся мышцам, вздувающимся в такт движениям. Он сильнее сдавил горло девушки так, что она захрипела. Я услышала его последний рык и с омерзением поняла, что он кончил в тот момент, когда переломал ей шейные позвонки. И никого это не ужаснуло. Никого, кроме меня. О Боже… Жуткое полуголое чудовище не могло быть моим мужем.

— Аслан. Эта русская полудохлая и тощая утверждает, что она — твоя жена.

Он заржал, а я не выдержала и обмякла в его руках. Повисла, не в силах стоять на ногах. Мне не хотелось никуда смотреть, мне хотелось выдрать себе глаза и никогда не видеть то, что увидела.

Максим откинулся на кушетку, застегивая ширинку, оттолкнул мертвую девушку носком солдатского ботинка. Две другие продолжали цепляться за его ноги, тянули к нему руки. А он смотрел на меня. Прямо мне в глаза. И я впервые не знала, что вижу там, в этих жутких синих глазах. Потом отпил из фляги и кивнул одному из своих людей:

— Уведите ее, я потом с ней разберусь. Пусть в подвале сидит. Стереги. Башкой за нее отвечаешь. Сбежит — сверну. И не трогать.

Меня тут же потащили обратно, идти сама я не могла. У меня отказали ноги. Я их просто не чувствовала, они онемели. Но возле выхода я не выдержала и обернулась, чтобы зайтись от боли — он даже не смотрел мне вслед. Посадил на колени другую темноволосую девушку и, зарывшись пальцами в ее роскошные длинные волосы, такие, как раньше были у меня, жадно впился в ее губы, и она прильнула к нему всем телом. Я обмякла совершенно и закрыла глаза. Нет. Ни одной слезы не было. Я высохла, замерзла настолько, что слезы превратились в лед и резали меня осколками изнутри. Я истекала кровью. Один из ублюдков поднял меня на руки и вынес оттуда. Как же адски больно все отмирает… все. Кроме этой проклятой и ненормальной любви к своему убийце.

Меня бросили в жалкое подобие темницы. Скорее, подвальное помещение, разделенное на секторы с решетками, где кроме меня были еще люди. Упала на пол. Но боли не почувствовала, прислонилась щекой к ледяному кафелю и закрыла глаза. Я не знаю, сколько времени пролежала там. Наверное, несколько часов. Внутри все горело от жажды и голода. В голове нарастал дикий рев, в горле пекло. Я умираю? Или еще нет? Как бы я хотела… но нельзя. Сначала я вымолю жизнь моим детям, ДА, ТЕПЕРЬ ТОЛЬКО МОИМ ДЕТЯМ, а потом… потом пусть делает со мной, что хочет.

В тот самый момент, когда почувствовала первые судороги и позывы к голодной рвоте, лязгнули замки, мне швырнули бутерброд, завернутый в пищевую пленку. Словно сквозь туман я услышала голоса боевиков:

— С чего бы такая милость? Другие подыхают от голода уже несколько суток, а эту только притащили и сразу кормить. Трахнуть бы сучку и горло перерезать. Слышал, она Закира ранила, дрянь.

— Аслан приказал накормить… значит, у него насчет нее свои планы. Нам какое дело?

— Да какие на хер планы насчет этой? Ты ее видел? Кожа да кости. У меня на такое не встанет.

— А трахать хотел бы. Вот, может, и он хочет. Ты ж знаешь правила. Новеньких сначала Аслан и Шамиль, потом мы… если жива останется.

Ухмыльнулся и на меня посмотрел.

— Я б ее разочек раком поставил. Никто б не узнал.

— Тебе сказано — не трогать, вот и не трогай. Или хочешь, как Иса, без яиц остаться?

— Я жрать хочу и девку хочу. А мне запрещают трахнуть даже этот мешок с костями.

— Правый рука — твой друг, брат.

— Да пошел ты.

Они громко заржали, а я из последних сил поползла к свертку… протянула руку и замерла. Вспомнила голодные глаза Таи и Яши, и стало до дикости стыдно, что я сейчас поем, а они там… Если выживу, еду надо им отнести. Прижала сверток к груди и легла на пол, закрывая глаза. Наверное, я теряла сознание или засыпала от усталости и перенесенного шока.

И перед глазами только ОН. Картинки обрывочные из нашего прошлого и улыбка, везде его дьявольская улыбка, которую я требовала запретить законом, а теперь любила и так же люто ее ненавидела за то, что она вообще существует.

Из сна меня вырвал удар под ребра. Достаточно сильный, чтоб меня подкинуло, и я открыла глаза.

— А ну жри, тварь. Сдохнешь мне еще здесь, а я потом отвечать за тебя буду перед Асланом.

Отрицательно качнула головой и вцепилась в сверток.

— Держи ее, а я впихну в эту суку насильно. Открой рот, тварь. Давай.

Я стиснула зубы, но они были в тысячи раз сильнее, больно давили мне на щеки.

— Эй. Вы. Аслан сказал к нему ее привести через полчаса. Вы что творите. Не трогать.

Крикнул кто-то, и я выдохнула с облегчением, когда пальцы мучителей разжались. Меня приподняли с пола, побили слегка по щекам и прислонили к губам горлышко бутылки, в горло полилась прохладная вода, и я начала пить ее жадными глотками, цепляясь за руки боевика дрожащими пальцами.

— Два идиота. Он же сказал — не трогать. Она от жажды уже сознание теряла.

Похлопал меня по щекам и в глаза посмотрел серьезными непроницаемыми темными глазами. Все лицо скрывает густая щетина.

— Вот теперь в себя пришла. Давай подними ее и пошли. Я к вечеру еще хочу поучаствовать в празднике — Шамиль возвращается. Его отпустили.

Меня рывком подняли с пола, и я пошатнулась. Голова все еще кружилась, а в висках пульсировало дикое желание вцепиться в этих ублюдков и рвать ногтями и зубами.

— Не пойму, на хер она ему сдалась? Худая, ободранная, грязная. Он ее реально трахать собрался?

— Тебе какая разница? Лично мне насрать, что он с ней делать будет, и подбери слюни. Никакая она не страшная, если у тебя на нее колом стоит.

— Да пошел ты.

— У меня на вечер вот что есть.

Помахал перед носом второго боевика пакетиком с белым порошком.

А меня толкнули в спину.

— Давай иди, сучка, сама. Я задолбался тебя таскать.

ГЛАВА 4

Легко ли быть Богом? А Ты попробуй. Сначала полюби. Легко любить добрых, щедрых душой, умных, красивых, интересных и талантливых. Хотя бы близких по духу. А Ты полюби тех, кто плюет в душу, кто плодит низость и бьет в спину, полюби тех кто предает и лжет.

Полюби, зная, что ничего не изменится, и эти люди не станут лучше благодаря твоей любви. Они сожгут, распнут, даже не добьют до конца, бросив мучиться. А Ты прости. Все прости и продолжай любить. Искренне, не щадя себя, глубоко, как любят идеал, как матери любят сыновей, как женщина любит мужчину, как скрипач любит свою скрипку, как способен любить только Бог. Когда этого станет мало — распахни грудь. Пусть твоя душа станет проходным двором, для каждой боли, для каждой беды. Для любой судьбы, уже потерянной в бездне времен, или только грядущей.

(с) Аль Квотион

— Пусть снимет свои шмотки и наденет вот это. — ткнули мне в руки какое-то платье, скорее напоминающее бесформенный мешок.

— У нас не было приказа ее раздевать.

Один из боевиков, тот, что хлопал меня по щекам и вливал воду, пожал плечами.

— Это правила для всех — заложники снимают одежду. Мы должны знать, что она ничего не прячет в своих штанах или кофте. Да и шмотки хорошие — отдадим в лагерь. Раздевайся.

Я отрицательно качнула головой.

— Я сказал, раздевайся, или я раздену.

Щелкнул пальцами, и я увидела в его руке нож. Нет… умирать мне нельзя. Там дети. Сами. Отвернулась и стянула с себя кофту, затем штаны. Один из тварей присвистнул.

— А говоришь, кожа да кости. Уууух, какая задница. Я б и на сиськи посмотрел. Пусть повернется.

— Рустам.

— Что? Я ж не трахаю. Я потрогать хочу.

Почувствовала, как меня облапали за ягодицы и больно ущипнули. Стиснула челюсти и закусила нижнюю губу.

— Повернись, сучка.

Я быстро схватила платье и начала натягивать через голову.

— Повернись, тварь, я сказал, — схватил за волосы, дергая к себе.

— Да пошел ты, — плюнула ему в рожу, и он наотмашь ударил меня по щеке, так, что в глазах заплясали искры.

— Уймись. Приказано было не трогать.

— Она в меня плюнула, уууу, сукааа, — снова замахнулся, но его оттолкнули в сторону, не давая меня ударить, а у меня от страха засосало под ложечкой, и все тело начало дрожать. Я больше не была уверена, что человек, который назывался моим мужем, защитит меня.

— Все. Отпусти. Я успокоился, — схватил меня под руку. — Пошла. Давай.

Когда меня вывели снова в коридоры, я наконец-то вздохнула. Из-за стен все еще доносились звуки музыки, хохот, звон разбитого стекла. Но мы не пошли в сторону адского праздника, мы свернули к узкой лестнице, ведущей наверх. Видимо, в покои самих хозяев вертепа. И если снаружи здание казалось недостроенным, внутри было все устроено для личного комфорта его обитателей. Нет, никакого шика, естественно. Ничего, что более или менее походило бы на то, что я привыкла видеть в нашем доме. Скорее, некое подобие цивилизации, где стены без покрытия и обоев, но на них мог висеть плазменный телевизор, а на полу ковры один на другом, но кое-где просвечивает голый бетон. Поднялись на последний этаж, и один из боевиков постучал в железную дверь:

— Аслан, привел к тебе русскую.

— Входи.

Отворив железную дверь, втолкнул меня внутрь. Узкая комната, без окон, практически без мебели. Только шикарная двуспальная кровать, кресло и тумбочка. На кресле валяются вещи. И я увидела ЕГО, появившегося сбоку, из темноты. Скользнул по мне безразличным взглядом и повернулся к Рустаму:

— Я разве приказывал ее раздевать?

— Так всех заложников…

Он вдруг сгреб Рустама за шкирку, и у того с головы слетела шапка.

— Я спрашиваю — Я ПРИКАЗЫВАЛ ЕЕ РАЗДЕВАТЬ?

Повернулся ко мне и, схватив за лицо, развернул на свет, при этом совершенно не глядя мне в глаза… а я… я не могу смотреть на него. Просто не могу. Меня тошнит от одной мысли, что я увижу родное лицо так близко и… пойму, что оно стало настолько чужим и страшным.

— А это что? Кто? Это сделал кто?

Несколько секунд смотрел Рустаму в глаза. Потом за шкирку подтащил к тумбе, схватил за руку, насильно заставил положить ее на деревянную поверхность.

— Не надо, Аслан… не надо, брат. Она меня оскорбила… она в меня плюнула… брат, не надо, прошу.

Максим посмотрел на боевика, и тот весь обмяк, покрываясь потом.

— Разожми пальцы, или это будет рука.

— Аслааааан.

— Разожми.

— Аааааааааааа…

Я зажмурилась, когда услышала дикий вопль.

— Еще раз тронешь кого-то или что-то без моего приказа, пристрелю, как бешеную собаку. Скажи спасибо, что жив остался.

— Спасибооо, — рыданием.

Я все еще стояла с крепко зажмуренными глазами, вжавшись в стену спиной, когда захлопнулась железная дверь.

Послышались шаги, и я скорее угадала, чем увидела, что Максим стоит напротив меня. Еще несколько шагов, и он совсем рядом. Я медленно открыла глаза. Наши взгляды встретились, и тело пронизал ток, пригвоздив меня к полу.

Нет больше синевы… она спрятана под линзами. На меня смотрит сама чернота. И в ней нет жалости. Глаза, налитые кровью, с мешками под нижними воспаленными веками, затуманенные наркотиками, просто царапают мое лицо. Он рассматривает меня… как подопытное насекомое. Скрестив руки на груди.

— Идиотка, — скрипучим, хриплым голосом, так не похожим на его собственный. Молчу, глядя на него и дрожа всем телом. — Кто прислал?

— Там… в автобусе твои дети. Они голодают. Позаботься о детях…

— АСЛАН, — прорычал тихо, не давая назвать его имя.

— Аслан… — повторила жалким срывающимся шепотом. Но он даже не обратил внимание на мои слова, закурил, с шипением затянулся сигаретой и выпустил дым мне в лицо.

— Я спросил, кто прислал и зачем?

Усмехнулась пересохшими губами.

— Прислал? О чем ты… мы к тебе приехали. Я и дети… Они там в автобусе, ты понимаешь? Их же могут пристрелить, обидеть, ударить. Там Таяяяя. Она не ела несколько дней.

Он отошел к тумбе, и я захлебнулась криком, когда мой муж смахнул с нее пальцы… о боже… боже мой… открыл ящик, достал два стакана. Налил себе воды, потом повернулся ко мне.

— Пить хочешь?

Пить? Он предлагает мне пить, после того, как я сказала ему, что наша дочь в автобусе с террористами?

— НЕТ. Я не хочу пить. Я хочу, чтоб ты сжалился над нашей дочкой и над… над твоим сыном.

— Сыном? У меня нет сына. Как, впрочем, нет и жалости.

— Это сын… сын сестры Фимы… ты с ней… у тебя… Его Яша зовут. Я усыновила и…

— Мне неинтересно, можешь не рассказывать о широте и доброте твоей души.

Снова подошел ко мне и ткнул мне в руку стакан.

— Так вот насчет жалости. У тебя ее не было, когда ты тащилась сюда и тащила их за собой. Хотя знаешь, — ухмыльнулся жуткой ухмылкой, которую я никогда не видела по отношению к себе, — хорошо, что ты здесь. Мне нужно пару услуг от моего так называемого братца, и ты мне обеспечишь его сговорчивость, как и дети.

Неужели мне это говорит он, вот с таким ледяным равнодушием… Боже, кто он? Дьявол? К кому я пришла просить?

— Дай мне еду и отпусти меня к детям. Отпусти нас всех… Если ты больше не ты… отпусти нас.

Он расхохотался, и я невольно закрыла уши руками.

— Отпустить сестру Андрея Воронова? Ты сама приплыла ко мне в руки и поможешь сделать его посговорчивей. И будешь молчать о том, кто я такой… иначе я отрежу тебе язык.

Прозвучало с ненавистью и так зловеще, что я не усомнилась в его словах. Это не была угроза, и черные глаза сверлили во мне дыру.

— Не сестру Андрея Воронова… а жену Максима Воронова. Ты забыл, что я все еще не дала тебе развод. Твои дети носят твою фамилию. Мы все Вороновы, такие же, как и ты. Твоя кровь и плоть. Максиииим. Сжалься. Я пришла к тебе умолять. Пусть ты вычеркнул меня, пусть совсем обезумел от смерти и крови, но вспомни о дочке. Нашей дочке. Твоей.

Он вдруг резко развернулся ко мне.

— Я не Воронов. У меня не было фамилии никогда, и никто из вас не знает, кто я на самом деле. Поэтому насрать на развод. И на тебя. Ты мне никто. И всегда была никем.

И ни слова о детях. Бьет наотмашь каждой фразой… пусть бы бил словами и о них… но он избегает даже упоминать. Как будто именно это он не слышит или не хочет слышать.

Максим залпом осушил стакан с водой и швырнул его о стену. Осколки стекла символично засверкали на полу. Вот так он разбил и нашу любовь… нет не сейчас… а когда отказался от нас и добровольно решил избавиться от всех воспоминаний. Я бросилась к нему и вцепилась в рукав куртки.

— Посмотри на меня, Максиииим. Что ты делаешь? Где ты? Я не вижу тебя… Кто это… кто передо мной сейчас? Где ты дел Максима, которого я так безумно любила?

— Любила? — усмехнулся с оскалом, не весело, а страшно, зло. — Пох*й. Поняла? Мне плевать. На тебя, на сраную любовь, на всякую ху***ту, которую ты там себе придумала и пытаешься меня ею "лечить". Я никогда и никого не любил и любить не умею. И ты конченая дура, если думала, что когда-то было иначе.

Выдернул руку и грубо оттолкнул меня от себя… Я бы зарыдала сейчас, взвыла бы, но не смогла произнести ничего, кроме ужасающе хриплого:

— Тебя убьют здесь… ты это понимаешь? Ты… ты ведь умрешь здесь, Максим. Или ваши, или наши… убьют.

Прошептала я, чувствуя, как по щекам катятся слезы. Боже, неужели я все еще его жалею? Неужели я в самом деле так дико боюсь, что он погибнет…

— Ты, кажется, пришла сюда умолять дать еды твоим детям? Так давай начинай… без прелюдий, слюней и соплей. Удиви меня. Сделай что-то, чего я еще не видел от тебя. Побейся головой о стены, разорви на себе одежду, расцарапай грудь, — он смотрел на меня диким остекленевшим взглядом и жутко улыбался, — а вдруг она проснется… моя жалость, и я отправлю тебя нахрен с парочкой сэндвичей. Рискни.

И мне стало по-настоящему жутко… я действительно больше не видела перед собой Максима. Передо мной стоял Аслан Шамхадов… и мне вдруг показалось, что на самом деле так было всегда.

— Ты. Ничего в тебе нет человеческого? Ты все это занюхал кокаином или чем ты заглушаешь угрызения совести? — меня начало трясти, словно от холода, зубы стучат, и в висках холод стынет. — Мы жили вместе, спали в одной постели. Я любила тебя любым, принимала любым и готова была простить что угодно за то, чтобы наше дыхание оставалось одним на двоих… Ты хочешь сказать, что все это ложь? Почему ты рвешь меня на части, Ма?.. — и осеклась, не назвав по имени.

— Дыхание? Углекислый газ, ты хотела сказать? Все, что ты делала, было по доброй воле, и чтоб вырваться из той нищеты, которая светила детдомовке без гроша за душой. Тебе маячило лишь две дороги — или на панель, или за решетку за воровство. Но ты оказалась умной девочкой и решила, что лучше трахаться и сосать у одного, и заиметь миллионы. Думала, схватила черта за бороду, и твои сладкие дырки медом намазаны? Поверь, они самые обыкновенные, как и у тысячи других баб. Или ты считала, что привяжешь меня к своей юбке дочерью? Решила, что я теперь весь целиком и полностью твой? Ничто не сможет удержать меня, Дарина. Ничто и никто. Ни ты, ни твой ребенок, ни братец так называемый. НИКТО. Мне насрать. Если ты в это не веришь, то у тебя большая проблема, так как и на это мне тоже насрать.

— Пусть так. Пусть насрать на меня. На дочь? ТВОЮ дочь. Тоже насрать?

В горле начало драть от приближающегося истерического вопля.

— Тоже насрать, — равнодушно сказал он, и я бросилась на него, не выдержала. Замахнулась, чтобы влепить пощечину, чтобы разодрать ему лицо, но Максим схватил меня за запястье, сдавил до хруста с такой силой, что я от боли застонала, а он заставил меня скрючившись опуститься на колени. По моим щекам потекли слезы, я смотрела на него снизу вверх, а он на меня не смотрел, сжал челюсти и вглядывался в никуда остекленевшим взглядом, а потом прошипел, сдавив мою руку еще сильнее:

— Нет больше того человека, ясно? Даже больше — его никогда не было. Ты его придумала в своей маленькой и пустой голове с розовым конфетти вместо мозгов. Шевели извилинами, начни видеть правду без розовых очков. Ты пришла сюда с определенной целью, а я озвучу тебе способ ее достижения, либо забудь о своей цели. Есть Зверь. Он был, и он будет. Из человеческого в нем только тело и голос. И интересуют его на данный момент совершенно банальные потребности. И ты либо удовлетворишь их, либо будешь сидеть в подвале, пока твой брат не согласится на мои условия.

Максим разжал пальцы, и я рухнула на пол, растирая запястье, на котором остались бордовые кровоподтеки.

— Ты действительно Зверь… Я, и правда, где-то просмотрела и ошиблась. Я не хочу с тобой больше говорить. Нам не о чем. Сытый голодного не поймет. Но если когда-нибудь наркота и вся дурь выветрится из твоей головы… ты не простишь себе этого… Если. Но я сомневаюсь, что это произойдет. Твой Зверь убил человека, которого я любила… И не только его… Ты — убийца. И в моих глазах ничто этого не изменит. Никогда.

Неожиданно его бледное бородатое лицо озарила улыбка, сверкнули белые зубы, и я с колкой болью в сердце подумала, что его красоту не портит даже эта борода, даже этот синеватый оттенок кожи, как у ожившего мертвеца, и эти синяки под огромными впалыми глазами. Описание звучит ужасно… а наяву он дьявольски красив. Мрачно и обреченно.

Он подошел к кровати и с размаху уселся на нее, откинулся на руках назад.

— Ну так как насчет моих потребностей? Удовлетворишь их, и я подобрею. Иди ко мне. Можешь подползти — меня это заводит.

Похлопал по колену, подзывая к себе, как собаку. И я ощутила, как тошнота подступает к горлу. Скольких он перетрахал на этой постели, на этом ковре. В этой проклятой комнате. Скольких притаскивали сюда несчастных, чтобы издеваться и насиловать их…