Шкаф с кошмарами Кожин Олег
– Еще пять минут, и можно будет прощаться… Расскажите про погоду, она это любит… – осторожно, чтобы не вклиниться в беседу, прошептал Айсан.
Все изменилось в какую-то долю секунды. Внешне все осталось таким же, но где-то внутри Пряникова растущее напряжение вдруг трансформировалось в нечто незнакомое, странное. Будто внезапно открылось какое-то потайное зрение, обострилось то самое неизведанное «шестое чувство», о котором так любят судачить журналисты желтых газет.
И он скорее по-настоящему увидел, чем представил или почувствовал, странную, страшную и отчасти даже нелепую картину…
…посреди бескрайней осенней тундры – рыжей с тусклым золотом, слившейся в единое целое с безликим синим небом – старая, нет, скорее даже древняя женщина в национальном долгополом наряде, подолом своим подметающим ровную, вытертую до блеска поверхность каменного капища, стояла, держа в вытянутой руке старый мобильный телефон в кожаном чехле. Она размеренно произносила то ли песню, то ли молитву, и лишенные многих привычных букв слова, упав в свежий, напоенный холодным ветром воздух, превращались в гигантских северных комаров, с жужжанием влетавших прямо в трубку, спешащих добраться до…
– Что там у вас происходит? – отпрянув от телефона, прохрипел Аркадий Афанасьевич.
Лоб его покрылся густой и липкой испариной, похожей на клейкий кисель. Перед глазами прыгали кровавые олешки, месящие бесплодную землю тундры черными раздвоенными копытами. Дрожащей рукой он протянул мобильник Очкарику и большим пальцем нажал на кнопку «отключить микрофон», отсекая голос полоумной старухи.
– Я не буду больше разговаривать, – строго сказал он.
Вернее – попытался сказать строго и безапелляционно. На деле отказ прозвучал жалко и неубедительно. Очкарик же, увидев экран, с перечеркнутым красной линией микрофоном, повел себя совершенно неадекватно. Пронзительно взвизгнув, он ощерил мелкие редкие зубки, мгновенно став похожим на огромного серого грызуна, и вытянув перед собой руки, кинулся на Аркадия Афанасьевича. В любое другое время артист, бывший килограммов на пятьдесят тяжелее этого мелкого недоноска, попросту отбросил бы его в сторону взмахом руки. В молодости Аркадий Афанасьевич занимался и боксом, и борьбой, и тело до сих пор многое помнило, и слушалось исправно, но…
…но перед глазами все еще стояло лицо – желтое, как низко висящая луна и точно так же изрытое кратерами оспин и изрезанное каньонами морщин. Седые толстые косы дохлыми белесыми змеями спадали на расшитый бисером воротник, туго схватывающий дряблую шею. Сцепленные в единую блестящую медную гроздь, тревожно звенели многочисленные серьги, оттягивающие тонкие мочки ушей почти до самых скрюченных старостью плеч. И заскорузлые пальцы, подносящие огромную допотопную «мотороллу» прямо к потрескавшимся от холода губам, безостановочно продолжающим бормотать свою песню-молитву прямо в микрофон… доверительно нашептывая что-то неведомое… что-то запретное… что-то страшное…
Очкарик не стал изобретать смертельных приемов, а просто с разбегу врезался головой в живот Пряникова. Нажитый годами непосильной работы жир смягчил удар и погасил боль. Но сила толчка повалила артиста на истоптанный штиблетами многочисленных посетителей, засыпанный толстым слоем пыли и сигаретного пепла палас гримерной. Аркадий Афанасьевич рухнул на спину и, не успев сгруппироваться, с силой стукнулся затылком о пол. В первую секунду ему показалось, что прямо под потолком взорвалась люминесцентная лампочка, и теперь ее осколки, перемешанные с невидимыми капельками ртути, снежинками планируют прямо на его открытое лицо. Затем в пульсирующее ухо вновь ввинтились, перебивая даже барабанный грохот кровеносных сосудов, монотонные слова чужого языка. Ни следа былой немощи не осталось в женском голосе. Словно, пока Пряников приходил в себя, скинула старуха лет семьдесят и теперь, стройной черноволосой красоткой отплясывала перед взмывающим в вечереющее небо костром, напевая древние песни загадочного северного народа, ослепительно сияя белозубой улыбкой.
Протестующе замычав, Пряников попытался отодвинуть от себя раскаленную телефонную трубку, и с удивлением обнаружил, что не может пошевелить руками. Тряхнув массивной головой, он разогнал падающих с потолка белых мух, возвращая зрению резкость. Прямо у него на животе, по-жабьи растопырив коленки и упершись рукой ему в грудь, сидел Очкарик. Свободной рукой он старательно прижимал к уху артиста свой сотовый телефон. Он все еще продолжал щериться, как крысеныш-переросток, и Аркадий Афанасьевич с ужасом отметил, что резцы у него выделяются гораздо сильнее, чем положено бы человеку. Идеально уложенные волосы выбились из прически и нависли над потным лбом, оголяя заостренные ушки. Из субтильного юноши весь он вдруг стал каким-то угловатым и коренастым, и даже весу в его тщедушном тельце будто прибавилось – как ни старался Пряников выгнуться «мостиком», чтобы сбросить с себя эту жуткую нечисть, но не мог приподнять лопатки над полом и на сантиметр!
– Отпустите меня! – взмолился Аркадий Афанасьевич. – Пожалуйста, я не хочу больше разговаривать!
От нахлынувшего ужаса и осознания собственной беспомощности он по-детски крепко зажмурился. А когда рискнул открыть глаза вновь, «крысеныш» исчез. Тадын был все тем же «гаррипоттером» – субтильным, тощим и ничуточки не опасным.
Он сидел на паласе рядом с Пряниковым и, просительно заглядывая в его перепуганные глаза, протягивал подозрительно молчаливый сотовый.
– Аркадий Афанасьевич, у вас был нервный срыв, – голос Айсана звучал укоризненно и немного дрожал, будто от испуга. – Вы бабушку перепугали, я ее еле успокоил…
– Шх… что со мной было? – приподнявшись на локте, спросил Пряников.
Перед глазами артиста все еще мелькали вздернутая по-звериному губа, и лезущие из под нее клыки.
– Да откуда я знаю? Чертей каких-то гоняли… вы бы пили поменьше, Аркадий Афанасьевич, – укоризненно покачал головой «гаррипоттер». – Впрочем, вы человек взрослый, сами разберетесь… А сейчас, пожалуйста, давайте закончим наше дело? Вот, с бабушкой попрощайтесь, и все на этом.
Отпрянув от протянутого телефона, точно от ядовитой змеи, Пряников неожиданно для себя сжался, как ребенок в ожидании подзатыльника. Но наказания не последовало. Тадын не превратился в гигантскую крысу и не откусил ему голову. Лишь устало взглянул на старого задерганного пародиста поверх очков и вновь протянул ему трубку.
– Пожалуйста, Аркадий Афанасьевич. Просто успокойте ее, скажите, что с отцом… в смысле с вами, все в порядке. Попрощайтесь, и мы разойдемся, довольные и счастливые.
Пряников нервно затряс головой. Он не желал иметь больше ничего общего с этими странными и страшными людьми. С каждым из них персонально и со всем семейством в совокупности. Но Очкарик прекрасно все понимал, и потому сказал ту единственную фразу, которая только и могла повлиять на принятие решения.
– Просто попрощайтесь с ней, как я вас учил, и деньги – ваши.
С опаской приняв горячую трубку, артист приложил ее к уху.
– Ма…
– Голос! – тут же рассерженно прошипел Очкарик.
Пряников забухыкал, старательно изображая кашель, и тут же начал вновь, но уже гораздо ниже и с тем неуловимым акцентом, который ему так тяжело давался.
– Ийэ, родная, все хорошо… Я что-то приболел немного…
Телефон зловеще молчал. Невероятно, но этот маленький кусочек пластмассы был похож на затаившегося хищника, ожидающего, когда добыча сама подойдет поближе. Крупного, смертельно опасного хищника.
– Я пойду, пожалуй, ийэ…
Молчание. И вновь раздраженный шепот Айсана:
– Как я учил!
С тоской поглядев на замершего Очкарика, теперь больше похожего на охотничью собаку, учуявшую дичь, чем на крысу, Аркадий Афанасьевич притянул трубку к губам и обреченно произнес:
– Мин ахьагьаспын… мин оннубар бол…
И трубка впервые ответила на чистейшем русском языке:
– Да будет так…
Опешивший артист едва не выронил телефон из ладони. Округлившимися глазами он глядел на Айсана, ухмыляющегося отвратительно и гнусно.
– Что я сказал? – прошептал артист.
– Вы сказали – я открыт, будь вместо меня, – мерзко хихикнул Очкарик.
В комнате внезапно стало душно. Сдвинувшиеся стены спрессовали воздух до такой плотности, что дышать им стало физически невозможно, и Аркадий Афанасьевич рванул ворот белоснежной рубашки, безнадежно разрывая нежное кружевное жабо.
– Что это значит? – прохрипел он.
Тадын в ответ гаденько ухмыльнулся, сверкнув клыками, и отодвинулся в сторонку. Проводив его мутным взглядом, Аркадий Афанасьевич вспомнил о зажатой в руке трубке и заорал в нее:
– Что это значит?! Открыт кому!? Открыт кому!?
… в это мгновение, за четыре тысячи километров от гримерки, старая женщина, держа одной рукой включенную «мотороллу», другой привычно-уверенным движением перерезала горло черному жертвенному оленю, все это время лежавшему у ее ног. Спутанные ноги животного задергались, отчего прикрученная к ним рогатая голова запрокидывалась все дальше и дальше на спину, расширяя и без того широкую рану, в которую уверенно вгрызался старый нож с костяной рукоятью. Кровь из распахнутого оленьего горла миновала сморщенную старушечью руку, не стала задерживаться на холодной острой стали, а прямиком рванула в микрофон мобильного телефона и, в мгновение ока преодолев огромное расстояние, всей своей силой ударила пожилого артиста, неосторожно оказавшегося у нее на пути, прямо в мозг...
Аркадий Афанасьевич постоял, пошатываясь, а затем, точно нокаутированный боксер-тяжеловес рухнул лицом вперед.
Отошедший от греха подальше Очкарик с ногами забрался на стол, и оттуда, с безопасного расстояния, следил за неподвижным грузным телом старого артиста. Вот по широкой спине, обтянутой белым ситцем рубашки с огромным темным пятном пота вдоль позвоночника, пробежала широкая волна дрожи. Лопатки острыми углами натянули ткань, грозя прорвать, и тут же бессильно опали. Исчезли, как ушедшие под воду акульи плавники.
Очкарик настороженно принюхался и вдруг спрыгнул на пол, мягко, по кошачьи, приземлившись сперва на руки, и лишь затем подтянув ноги. Несмотря на весь свой вес, проделал он это совершенно бесшумно и даже грациозно. Все так же на четвереньках, Айсан обошел подрагивающее тело, то и дело наклоняясь к нему правым ухом, будто к чему-то прислушиваясь.
– Помоги встать отцу…– раздался с пола знакомый голос – хриплый, с неуловимым акцентом. Вроде бы тот же самый, которым только что разговаривал Пряников, но в то же время неуловимо иной. Не копия – оригинал.
– Агьа! – радостно завопил Очкарик.
Он проворно перевернул артиста на спину и помог ему сесть. Тот уперся могучими руками в пол и, откинув голову назад, звучно прочистил горло и без всякого стеснения харкнул в стену перед собой. Невероятных размеров плевок влепился в выцветшие обои, и тут же стек по ним густой амебоподобной кляксой, коричневато-кровавого цвета. В воздухе мгновенно разлился запах табака и гнили.
– Дрянь какая! – недовольно прохрипел Пряников. – Я же просил мне некурящего найти?! Что, в этом паршивом мирке не осталось пары здоровых легких?
– За то время, что ты дал – лучшее, что ийэ успела отыскать, – виновато повесив голову, покаялся Очкарик.
Аркадий Афанасьевич… нет, кто-то или что-то, похожее на Аркадия Афанасьевича как две капли воды, недовольно пробормотало себе под нос неразборчивое ругательство и попыталось встать. Новое тело все еще слушалось плохо, и если бы Очкарик вовремя не поддержал его, обхватив рукой подмышками, оно бы наверняка рухнуло обратно на пол. Все еще недоверчиво поглядывая на вновь обретенного отца, Очкарик робко спросил:
– Агьа, это правда ты? Мы вернули тебя?
Тот в ответ попытался отвесить нерадивому отпрыску подзатыльник, но быстро перестал бороться с непослушной рукой и лишь спокойно пообещал:
– Встану на ноги – шкуру с тебя спущу… и с бабки твоей… Чтобы знали, каково мне сейчас…
Ничего не ответив, Айсан ощерил в улыбки мелкие острые зубки, и глаза его за стеклами очков влажно заблестели. Он крепче обнял своего агьаны и осторожно потащил его в кресло. Предстояло еще каким-то образом утрясти вопросы с организаторами концерта, врать, что «звезде нездоровится», но теперь, когда отец был здесь, рядом с ним, шумно дыша своими новыми, хоть и больными легкими, все казалось несущественным и мелким. Хотелось потереться носом о щетинистую щеку нового отцова лица, но он знал, что запах еще долго будет «чужим», и вместо этого лишь похлопал его по спине и сказал:
– Хорошее тело, большое! Годное! Долго жить будешь, агьа!
– Тело дрянь, – отец вновь шумно откашлялся и выплюнул из себя огромный сгусток табачно-кровавой слюны. – Курил он много шибко. Рак у него. Он и сам бы лет через пять истлел, а со мной так за год спичкой сгорит… – Дрянь тело, – покачав головой, повторил он.
– Год – долго, – глубокомысленно заметил Очкарик, усаживая медленно оживающего агьяны на престарелый диван. – За год другое тело подберем. Втроем шибко быстрее работать будем!
– Подберем, подберем, – устало прикрыв глаза прошептал бывший Пряников. – У него книжка записная в сумке – цапни-ка ее, дай мне… Уж кто-нибудь из его друзей-лицедеев, должен быть здоровым, так думаю…
Очкарик быстро сбегал за сумкой, выпотрошил, извлек маленькую, коричневой кожи «записнушку» и бережно вложил ее в раскрытую ладонь отца. Тот приоткрыл один глаз, бегло пробежал мутным взглядом по мятым страницам, испещренным различными именами, фамилиями, прозвищами, домашними адресами и телефонами. Пасты, которыми наносились пометки были разноцветными, от выцветше-черной, до свеже-зеленой, а вот почерк – всегда одним и тем же, мелким, сжатым и компактным. Вяло пошелестев страницами, в конце концов остановился на одной из самых первых.
– Вот, на-ка, – рука, действующая уже гораздо увереннее, бросила книжечку Очкарику. – Давай с этого начнем… Талантливый мальчик, пародист… Он, помнится, передачи разные озвучивал, даровитый, да и форма у него – не чета этому…
В конце фразы он пренебрежительно хлопнул себя ладонью по отвисшему брюху. Силы возвращались к нему все быстрее и увереннее. Очкарик с интересом заглянул в книжечку и присвистнул.
– Высоко берешь, однако! Этого на тысячу баксов не поймать – не того полета птица. Он, говорят, роль за миллион долларов завернул, из-за каких-то своих личных убеждений…
– Это хорошо, – довольно прошептал бывший Пряников, вновь прикрывая глаза. – Чем упрямей душа, тем тело крепче. Пометь его, на недельке начнем обрабатывать… А сейчас, давай-ка, тащи меня к главному… будем конфликт улаживать…
Через минуту Очкарик вел его, шагающего еще не слишком уверенно, но уже вполне самостоятельно, на встречу с директором концертного зала. На столе в гримерной осталась дожидаться своего часа коричневая записная книжка. На раскрытых страницах, среди множества разномастных записей и пометок выделялась одна, жирно обведенная синей пастой: имя и фамилия.
Те же самые, что были написаны на плакате, висящем на двери гримерной, с которого мрачный молодой красавец грозил зрителю огромным черным пистолетом.
Человек-Крот
Два дня назад бесконечное негласное противостояние между местными и лагерными зашло на новый виток. Вечером, пока отряд отрывался на дискотеке, незнакомые мальчишки возле туалетов отоварили Леньку Попкова, подбили глаз и отобрали золотую цепочку с крестиком. Случись такое вне лагеря, все бы покивали сочувственно, да забыли — сам виноват, нечего в одно жало за забором ошиваться! Но чтобы в лагере, почти у самых корпусов? Такая наглость требовала ответного визита вежливости.
Дрались шестеро против четырех, и Санька, хотя ему все это очень не нравилось, считал такой расклад справедливым. Цыганят было больше — их всегда больше — но в карательный рейд мальчишки подобрались спортивные, рослые, широкоплечие. Белобрысому, стриженому под полубокс Михею, было, как и всем, четырнадцать, но выглядел он на шестнадцать. Костыль и Марат — тоже парни не маленькие, всю смену не вылезали из качалки. Да и сам Санька за два года самбо вытянулся и окреп. На фоне любого из них цыганята с тощими немытыми шеями смотрелись заморышами.
Нападения местные не ждали, и Михей, первым влетевший в толпу, легко сшиб с ног самого рослого. Ожесточенная драка завязалась быстро, и быстро закончилась. Санька только и успел двинуть в солнышко одному кучерявому с золотой серьгой в ухе, а остальные уже драпали, спотыкаясь и теряя остатки гордости. Марат улюлюкал, швыряя им в спины комья сухой земли. Костыль довольно скалился, потирая бритую макушку.
Влажный ветер тащил с моря соленый запах водорослей. Следом полз долгожданный ливень, заставляя пожухлые тополя трепетать в предвкушении, но хищные тучи, обжигаясь о раскаленное послеполуденное солнце, никак не могли собраться в стаю. От автобусной остановки на той стороне перекрестка на ребят таращился грузный усатый дядька. Смотрел внимательно, но встрять не пытался. Может, не любил цыган, но скорее всего, просто не хотел связываться.
Сбитый Михеем цыганенок сидел в пыли, потирая грязной пятерней ушибленную скулу. Вставать не торопился, злобно зыркал черными глазищами из-под сальной челки на стоящих полукругом ребят. Смуглый, худющий, босоногий, в драных шортах и грязно-белой майке, он походил на Пятницу, верного спутника Робинзона Крузо. От этого происходящее нравилось Саньке еще меньше, — только негодяй станет бить Пятницу!
— Давай, Санчес, — велел Михей. — Прописывайся.
Санька с сомнением посмотрел на товарищей. Он выходил из лагеря молодым Д’Артаньяном, в компании трех опытных мушкетеров, ищущих справедливой мести, а теперь на душе было противно и гадко. Но бить все равно придется… прописка дело такое, либо свяжешь себя с компанией чужой кровью, либо до конца смены проживешь с репутацией слабака и размазни.
Санька примерился и двинул цыганенку ногой в живот. Хотел не сильно, но парень запаниковал, отшатнулся неудачно, и сбитый носок кеда воткнулся ему под нижнюю челюсть. Лязгнули зубы. Цыганенок распластался в пыли и завыл. Дядька на остановке проснулся, прикрикнул неуверенно:
— Эй, шантрапа, вы охренели, что ли?!
Зажимая разбитый рот, роняя кровь сквозь грязные пальцы, цыганенок бросился наутек. Костыль придурковато заржал, наподдав ему ногой по костлявому заду.
— Блин! Санчес, да ты зверь! — уважительно присвистнул Марат.
— От-так! Наваляли чуркам! — заорал Костыль.
Рыча надсаженным двигателем, на пустынной трассе показался рейсовый «ЛиАЗ», набитый едущими со смены работягами. Дядька замахал кулаком, принялся пугать милицией. Сплюнув сквозь зубы, Михей кивнул Саньке, принимая прописку.
— Кого из ваших в лагере увидим, ноги переломаем, понял, да?! — крикнул он цыганенку.
Неторопливо, вразвалочку, Михей повел ребят вдоль бетонного забора, тянущегося до самого горизонта. Вдогонку им матерился вконец осмелевший дядька. Санька чувствовал себя препаршиво. В груди поселилось мерзкое чувство, от которого хотелось то ли совершить еще большую подлость, то ли расплакаться.
Кто-то злобно закричал на незнакомом певучем языке, и мальчишки удивленно обернулись. Цыганенок стоял, пошатываясь, и тщетно пытался стереть с подбородка кровавые слюни. Майку до пояса залило красным, длинный ноготь целился в обидчиков, но Санька понял, что указывает он на него. От этого обвиняющего жеста, от наполненных ненавистью черных глаз, от брошенных в гневе непонятных слов на спине выступили мурашки величиной с кулак. Цыганенок ударил левой рукой по сгибу правой, показав тоненькое предплечье, и бросился наутек. Застывший в предгрозовом испуге воздух сотряс раскатистый голос грома.
***
В лагерь возвращались бегом, со всех ног улепетывая от грянувшего ливня. Набрякшее небо лопнуло, да так, что мир на расстоянии двух шагов превращался в стену воды. В мутных потоках проносились сломанные ветром ветки и мелкий мусор, подбитыми субмаринами закручивались в водоворотах оранжевые фильтры окурков. Похожая на пароход, проплыла одинокая белая босоножка. Только у корпуса, забившись под навес на игровой площадке, Санька, отжимая футболку, спросил с деланным безразличием:
— Миха, а чего там этот индеец кричал?
Безуспешно пытаясь подкурить намокшую сигарету, Михей ожесточенно чиркал зажигалкой. Услышав вопрос, недоверчиво выгнул бровь и переглянулся с Костылем.
— А ты не знаешь?
— Я по-индейски не понимаю, — огрызнулся Санька.
— Это потому что первый год в «Юности» отдыхаешь. Когда два-три лета здесь, начинаешь вмыкать потихоньку. Вожатые так вообще хорошо понимают, потому что цыганва им травку банчит…
— Да пофигу! Че он сказал-то?
— Он тебя проклял, типа, — ответил Костыль. — Сказал, что тебя заберет Человек-Крот.
— Че?! Кто заберет?!
— Человек-Крот, — кивнул Михей, глубоко, по-взрослому затягиваясь. — Это у них божок какой-то, или типа того. Они ж долбанутые, цыгане эти.
— Вообще, конечно, зря ты его так сильно отоварил, — подключился Марат. — Они, твари, злопамятные.
— Да ну? И че они мне сделают?
— Может и ничего. А может реально Человека-Крота натравят. В позапрошлом году вожатый один, Димдимыч, цыганам за травку бабки зажал, так и пропал к концу смены.
Михей задумчиво выдул дым через ноздри. Под навесом повис едкий аромат дешевого табака. Будничный тон Михея заставил Санькин затылок съежиться, спина покрылась гусиной кожей.
— Нам не веришь, Вангеныча спроси, — сказал Костыль. — Ему трындеть без мазы.
— Ну цыгане и грохнули, к гадалке не ходи!
— Ага, ага, — покивал Михей, стряхивая пепел. — Тока прикинь, да? Нашли Димдимыча в здоровенной земляной норе, прямо на том перекрестке. Без башки нашли, его менты по отпечаткам пальцев опознали.
— Гонишь! — скрывая страх, презрительно бросил Санька.
— Спроси, спроси Вангеныча, — повторил Костыль.
— А еще, — добавил Михей, — завтра, когда отряд купаться поведут, посмотри там, рядом с остановкой. Если будет нора, значит, все.
— Что — все? — леденея нутром, переспросил Санька.
— Кирдык тебе, Санчес.
***
К Вангенычу Санька зашел перед самым отбоем. Ливень поутих, но все еще моросило, и вместо ночных посиделок у костра вожатые разбрелись по личным комнатам. Санька сперва пытался читать, но стройные ряды букв рассыпались, превращая увлекательную историю о приключениях Аллана Квотермейна в запутанный шифр.
Комната Вангеныча едва уловимо пахла травкой и перегаром. Он тоже читал, раскрытая книга лежала на кровати обложкой вверх. «Хребты безумия», прочел Санька, неловко переминаясь на пороге. Вангеныч соскочил с койки, потянулся так, что лагерная футболка с дебиловатым улыбчивым солнышком затрещала на широких плечах. Двадцатилетний, мускулистый, макушкой под самый потолок — такой, наверное, и черту рога обломает, не то что Человеку-Кроту. В присутствии Вангеныча страхи сразу показались несуразными и глупыми.
— Тебе чего, Сашка?
— Иван Геннадьевич, я это… Я спросить… Правда, что вожатый в прошлом году?
— Ого! А тебе кто сказал? — нахмурился Вангеныч. — Мишка, трепло колхозное?
Отпираться было бессмысленно, и Санька кивнул, краснея. Вожатый неопределенно хмыкнул.
— Болтун — находка для шпиона, блин! Да, было такое. Только ты не трепись сильно, лады? А Мишке я сам внушение сделаю…
— Значит, правда? — Внутренности Саньки заледенели. — Человек-Крот?
— Мишка и про это рассказал? Вы чего, с цыганами порамсили?
Тон вожатого стал строгим, точно он распекал нерадивого дежурного на линейке. Санька вновь кивнул.
— Ну, елки-моталки! Да как вы умудрились-то?! Надеюсь, не это? — Вангеныч изобразил пальцами косяк.
— Нет! — резко замотал головой Санька. Непослушный язык как с цепи сорвался, слова полились неудержимым потоком. — Мы подрались. А Марат сказал, что он нас проклял. То есть меня проклял! Он в меня пальцем тыкал, и на своем индейском, про Человека-Крота! Иван Геннадьевич, че делать, а? Это серьезно, да?
— Ты чего, Сашок? Что там тебе эти черти наплели?
Санька угрюмо молчал. Выругавшись вполголоса, вожатый тяжело вздохнул. Загорелая мозолистая ладонь легла Саньке на плечо.
— Ну огребет у меня Мишка, по самые помидоры! Это ж старая байка, местная. Ты думаешь, Человек-Крот — он кто? Это жулик мелкий, который под слепого косит! Тут в тридцатые годы целая шайка таких была. Слепой нищий, он же безопасно выглядит, ну цыгане этим и пользовались. Наряжались слепыми и нэпманов щипали, курортников всяких. Грабили, в основном, но иногда и убить могли. Так вот, где-то они зарвались, энкавэдэшники их всех тут и положили. На том перекрестке, где у автобуса конечная. Засаду устроили, и расстреляли, нафиг. Я старые газеты читал, там перестрелка была — чикагские гангстеры нервно курят в сторонке! А уже потом на эту тему всякой мистики наплели.
— Какой? — жадно спросил Санька.
— Так известное дело! Цыгане любят про себя слухи распускать, чем страшнее, тем лучше. Чтобы боялись, значит, и уважали! Сделали из этих кротов защитников цыганского народа, таких, знаешь, мстительных духов. Целый ритуал придумали, приходишь в полночь на тот перекресток, и ждешь, пока они к тебе выйдут. Нужно банку червей накопать, побольше, чтобы задобрить, значит. Ну а дальше по обстоятельствам, если обиженный — просишь, если обидчик — откупаешься. Цыгане, елки-моталки! У них даже злому духу можно взятку сунуть!
Вангеныч усмехнулся.
— Значит, это все фигня? — с облегчением выдохнул Санька.
— Все фигня, кроме пчел, — глубокомысленно кивнул Вангеныч. — Хотя, если подумать, пчелы тоже фигня. Но с цыганами лучше лишний раз не связываться, серьезно.
В комнату Санька вернулся, летя на крыльях. Мерзкое свербящее чувство нависшей опасности отступило, разбилось о железобетонное пацанское «фигня!». Санька с удовольствием дочитал главу, в которой Квотермейн сражался с огромной древней гориллой, и безбоязненно выключил свет, когда скомандовали отбой.
Спал он тревожно. Сквозь сон чудилось, что под толстыми досками пола ползает, ворочая пласты переплетенной корнями земли, чуждое, враждебное, и шумно фыркает, выискивая нужный запах. Санька и сам беспокойно закапывался в мокрую от пота подушку, мял влажные простыни, тщетно пытаясь спрятаться от кошмара.
Он пробудился на рассвете, разбитый, не выспавшийся. Ежась от утренней свежести, сбегал до сортира. Заспанные глаза удивленно отметили, что газоны возле корпуса изуродованы широкими черными бороздами. По возвращении Санька вновь провалился в сон и безмятежно спал до самой побудки, а проснувшись, думать забыл о вчерашнем.
После обеда, когда солнце немного выдохлось, отряд повели купаться. Путь на пляж проходил через тот самый перекресток, и Санька невольно заозирался, выискивая цыганенка. Идущий рядом Михей ткнул его локтем в бок, молча указывая вперед. На противоположной стороне посреди тротуара щерился обломками асфальта глубокий провал. Не провал даже — нора. Лаз.
Сразу вспомнилось прохладное росистое утро и перепаханные газоны. Упрямо вышагивая вместе с колонной, Санька сжал кулаки, стараясь не задрожать. Он не видел отсюда, но знал точно, лаз не имеет дна, и тот, кто прорыл его, сидит глубоко-глубоко внизу, в пронизанном червями и корневищами гроте. Незрячие глаза его прикрыты заросшими веками, нос подрагивает, а широкие черные когти скребут землю от нетерпения.
Вернувшись с моря, Санька пропустил ужин. Не пошел и на вечернюю дискотеку. Вооружившись лопатой и трехлитровой банкой, он копал червей в компостной куче, на заднем дворе столовой. Санька втыкал штык в компост, выворачивал пласт, и лихорадочно выбирал оттуда извивающиеся кольчатые тела мерзкого красноватого цвета. Раз за разом. Раз за разом. Пока не стемнело. Когда перестал различать собственные руки, сходил в корпус, за фонарем, и продолжил.
***
В десять вечера горнист гнусаво протрубил отбой, заставив Саньку отложить лопату. Сработал рефлекс — не хотелось стоять в одних трусах в позорном углу коридора. Черные от грязи пальцы неловко подцепили червя, автоматически сунули в банку и утонули в скользкой шевелящейся массе. Удивленный Санька посветил слабеющим лучом фонаря. Червивый клубок бурлил под самым горлышком, жирный, розоватый, перетекал внутри самого себя. Некоторые особо предприимчивые особи уже устроили побег, вяло извиваясь в пыли перед банкой. Борясь с тошнотой, Санька наскоро засунул их обратно и прижал плотной крышкой. Обнял банку, как родную и, пригибаясь, поспешил в комнату — надо было сменить батарейки.
Темнота преобразила лагерь, наполнила его мутными тенями. Подгоняемые вожатыми, недовольные подростки тянулись к корпусам, в пути перешептываясь, как заговорщики. Листва декоративных кустов шелестела тревожно, угрожающе. В ноги, Санька готов был поклясться, отдавался глухой подземный гул. Это Человек-Крот ворочался, выжидая, пока все заснут. Теперь он точно знал, где искать маленького напуганного мальчика, что обидел его человека.
Шмыгая носом от вечерней прохлады, Санька влетел в комнату, на ходу включая свет. Еще до того, как мигая разгорелась люминесцентная лампа, он кожей почувствовал чужое присутствие. Кто-то был здесь, прямо возле кровати, прятался в темноте, поджидая его… С громким щелчком лампа осветила все углы, изгнала все тени, все надуманные страхи. Кроме трех.
Открытое пространство так и не смогло распрямить скрюченные узкими тоннелями спины, и три существа стояли, чуть сгорбившись. Две руки, две ноги, все, как у людей. Только вместо лиц — острые подрагивающие морды, заросшие лоснящимся черным мехом. Запавшие слепые глазницы сверлили Саньку безразличием, широкие ноздри шевелились, принюхиваясь. Троица синхронно шагнула вперед, руки с черными, испачканными землей когтями потянулись к Саньке.
Воздух встал поперек горла, не в силах провалиться в легкие. Свет сузился до крохотной точки, в ушах зашумела кровь, а ноги обмякли. Санька упал на пол, больно ударился головой о кровать и потерял сознание. С тихим треском раскололась оброненная банка, выплеснув наружу сотни червей, тысячи червей, мириады червей...
***
— Санчес? Сааан-чес! Санчес, эй?! Эй?!
Щеку обожгло. Сонька сразу понял, это Человек-Крот пожирает его лицо, сдирает кожу мелкими острыми зубами! Он замахал руками, забрыкался, пытаясь отползти, с трудом сфокусировал поплывший взгляд. Из тумана выплыла озабоченная физиономия Марата. Санька прижал ладони к горящим щекам, осторожно тронул вспухшую на затылке шишку.
— Санчес, ты че, в обморок грохнулся? — донесся от коек презрительный голос Михея.
— Красна девица, просыпайся! — заржал Костыль, но быстро сдулся под гневным взглядом Марата.
— Санчес, чего случилось? Мы заходим, а ты валяешься посреди комнаты! И это нахрена сюда притащил?
Санька проследил за пальцем Марата. По полу, среди осколков стекла и комьев земли, ползали черви.
— Не строй целку, Марат, понятно, зачем, — грубо встрял Михей. — Человека-Крота задобрить хочет. Вон сколько еды ему намолотил! Знатно приссал, походу!
— А ты бы не приссал? — огрызнулся Марат.
Подхватив Саньку под мышки, Марат помог ему встать на ноги. Санька непонимающе озирался, лица друзей казались ему покрытыми черной шерстью.
— Это все хрень, Санчес, слышишь? — Марат метнул злой взгляд на лидера. — Все эти кроты, цыгане, все это хрень, понял? Нет этого ничего!
Михей с силой топнул по вздыбленным доскам, вгоняя их в пазы.
— Что-то доски совсем повело, — невзначай обронил он. — Сегодня ночью приподняло, походу. А еще газон под окном кто-то перерыл… тоже хрень какая-нибудь… наверное.
На комоде пиликнул будильник «Электроника». Пол-одиннадцатого. Значит, скоро Вангеныч выйдет на финальный обход. Значит, полтора часа до полуночи. Всхлипнув, Санька оттолкнул Марата и принялся неловко сгребать червей в кучу. Он распихивал их по карманам, перекладывал из ладони в ладонь, потом наконец стянул футболку и начал ссыпать червей на нее. Друзья следили за ним в полном молчании. Связав футболку узлом, Санька оглядел их заплаканными глазами и выскочил на улицу.
— Михей, ты как хочешь, но это перебор, — помолчав, недовольно процедил Марат. — А если Санчесу реально кукушечку сорвет?
— Да насрать. Я ему мамка, что ли?
— Надо было сказать, все как есть, — уперся Марат. — Что нет никакого Человека-Крота, а коллектор этот каждый год проваливается. Что Вангеныч эту брехню сочинил, чтобы школота с цыганами не путалась. Санчес и так в обморок грохнулся!
— Ну пойди ему сопли подбери и в задницу поцелуй! — Михей злобно выругался. — Я сразу сказал, что он лох! Разнылся, как баба, смотреть противно!
— Герой, блин! Сам бы такое увидел, наверное, в штаны б нагадил!
Марат сдернул покрывало с кровати, обнажив три черные морды. Маски отблескивали искусственным мехом, щерились мелкозубыми улыбками. Даже при свете они казались жутковатыми, и с трудом верилось, что Михей утащил их с детского спектакля про Дюймовочку.
— Че? — Михей шагнул вперед.
— Через плечо! Заигрался ты, через край, вот че! Маски эти, доски из полу выбил, газон перекопал на какой-то хрен! Остановиться не можешь?! Хочешь, чтобы Санчес в спортзале на скакалке повесился?
Марат, хоть и был на голову ниже, не отступил. Набычился, как всегда, когда считал себя правым, упрямо стиснул кулаки. Один Костыль, казалось, не замечал сгустившегося напряжения.
— Пацаны, — хмуро выдал он, — а Санчес за забором. Один.
— Твою мать! — Марат выпучил глаза. — Местные!
Он выскочил из комнаты, хлопнув дверью. За ним, грузно топоча, метнулся Костыль. Михей постоял в нерешительности, покрутил в руках кротовью маску. Подбежал к окну, крикнул в распахнутую раму, в душную ночь, рокочущую далеким громом:
— Придурки! Обход через десять минут!
Он хотел еще крикнуть, что не трогал газон, и доски не трогал, но от одной только мысли об этом вставали дыбом волосы на руках. Михей помялся еще секунду, матюгнулся в сердцах и сиганул в раскрытое окно.
***
На повороте к перекрестку Саньку догнал дождь. Санька не видел разбойничьих туч, что украли звезды, но чувствовал, как их косматые тела трутся друг о друга там, наверху, стряхивая вниз тяжелые латунные капли. Пока еще редкие, они с громкими шлепками расшибались об асфальт.
Боясь опоздать, Санька мчался, что есть мочи. В ушах свистел ветер, и пульсировала кровь, легкие шумели, как два прохудившихся насоса. Футболка с червями неприятно липла к голой спине. Влажный аромат парящей, только что вскрытой земли, настойчиво лез в ноздри, непрошено вызывая в памяти дедушкины похороны. Тогда тоже моросил дождь, и свежая могила пахла так же точь-в-точь.
Санька выскочил в самый центр перекрестка, туда, где две дороги превращались в крест. Рассеянный свет стоящих на углах фонарей заливал мокрый асфальт болезненной желтизной. Мир за пределами этого крохотного пяточка утопал в бархатной южной ночи, без фар, без горящих окон и без звезд.
С отвратительным шлепком футболка упала на асфальт, размоталась скатертью-самобранкой. Санька старательно вытянул углы, очистил от земли, сгреб червей к центру. Сердце колотилось отбойным молотком, и он не сразу понял, что за спиной слышен отчетливый звук шагов. С надеждой и испугом Санька обернулся, но это оказались всего лишь они — те, кто втянул его во все это. Санька злобно, по-песьи оскалился и сжал кулаки. Первым добежал Марат.
— Санчес, Санчес, не дури! — забормотал он, отдуваясь. — Ты башкой думаешь вообще? Один из лагеря! Ночью! Кто, блин, так делает?!
Марат настороженно стрелял глазами по сторонам. Рассекая мелкий дождик, тупой торпедой подплыл Костыль. Даже не запыхался.
— Ты чего психанул, Санчес?! Ну, пошутили, че ты, шуток не понимаешь?!
— Прошутили? — зашипел Санька, пригибаясь. — Пошутили?!
— Ну да! — обрадованный его пониманием, улыбнулся Костыль. — Вангеныч эту тему три года назад придумал, а Михей тебя подколол! Расслабься уже!
В тусклом свете он не видел, как наливались бешенством Санькины глаза. Вперед, примирительно поднимая ладони, выступил Марат.
— Санчес, реально, извини. Миха иногда себя как последняя козлина ведет.
В его тихом голосе Санька услышал неподдельное сожаление. Костыль тоже волновался, хрустел пальцами, не зная, куда их пристроить. Этим двоим было по-настоящему стыдно, да, а вот третьему… третьему…
Третий ворвался на перекресток, сопя, как паровоз, прижимая ладони к ноющему боку. Взмокший от дождя и пота, Михей остановился, выставив руку, будто рассекая зарождающуюся ссору.
— Стой! Погоди! Это … уффф… не я!
Кажется, он хотел сказать что-то еще, но с вытянутой руки на Саньку оскалилась черная кротовья голова. Михей сообразил, как подставился, попытался спрятать маску за спину, но сделал только хуже. С криком Санька зарядил ему кулаком в живот, а когда Михей согнулся пополам, добавил коленом в лицо. Получилось красиво, как в кино. Под коленом негромко хрустнуло, Михей упал на спину, лицом в небо. Сломанный нос хлестал кровью.
Марат и Костыль кинулись одновременно, с двух сторон. Первого Санька свалил простейшей подсечкой, а на второго уже не успел. Костыль облапил крепко, стиснул так, что хрустнули позвонки. Санька попытался ударить его головой, но попал в плечо. Руки прижаты к груди, ноги беспомощно болтаются, оставались зубы, зубы, и это не будет по-девчачьи, если зубами…
— Хватит! Успокойся! — бычьим ревом отдавался в перепонках голос Костыля. — Хорош, говорю!
— Убью… суки… — хрипел полузадушенный Санька.
Небесной артиллерией разрывались далекие громовые раскаты. Грохотала кровь в ушах, заглушая крики Костыля. Тиски на груди сжимали бешено подпрыгивающее сердце. В глазах темнело, под напором уродливых лап-ковшей перекатывались, гулко стукаясь друг о друга, тяжелые камни, обваливались пласты жирной почвы, проседал асфальт и везде, везде и всюду пахло разрытой могилой.
Давление на ребра ослабло, воздух хлынул в горящие легкие. Санька захлебнулся им, закашлялся с утробным хрипом. Темнота перед глазами рассеивалась, превращаясь в мокрый асфальт. Некоторое время Санька не слышал ничего, кроме собственного кашля и молоточков пульса в висках. Но молоточки становились все звонче, отчетливее, и Санька осознал, что этот звук рождается вне головы. Это не пульс, нет. Так стучит по асфальту палка.
Трость.
Санька огляделся. Поодаль Марат и Костыль стояли, как вкопанные, будто боялись выдать свое присутствие неосторожным движением. Дождь стекал по их напряженным лицам, и они осторожно смахивали его ладонями. Санька проследил за их застывшими взглядами и оторопел. По перекрестку шел слепой.
Тонкая костяная трость хищно обшаривала дорожное полотно, забиралась в трещины, выбоины и, повинуясь ей, ее хозяин менял направление, обходил препятствие, аккуратно ступая белыми штиблетами. Брюки тоже были белыми, парусиновыми, отглаженными по стрелочке, а вместо пиджака на узких плечах, несмотря на лето, лежала черная шуба. Лицо слепца терялось под широкими полями белой шляпы, и Санька вдруг понял, что не хочет видеть, какое оно. Он вообще не хочет, чтобы этот человек подходил к ним, потому что тогда уже не спишешь на тени, на обман зрения, на искажающий перспективу мелкий дождь. Тогда это ленивое шевеление в том месте, где у нормальных людей находится лицо, обретет жирные черные контуры и… Саньке захотелось проснуться. Проснуться прямо сейчас. Но стук-стук-стук, ритмичный стук-стук-стук, леденящий душу стук-стук-стук приближался, и с ним приближался слепец.
Костыль не выдержал первым.
— Иван Геннадьевич?! Иван Геннадьевич, это вы?!
Его грубый голос истончился, стал жалким, скулящим. Белая трость неспешно отстукивала метры, голос ее становился все четче и увереннее. Так гвозди заколачивают в деревянную крышку, обшитую изнутри красным бархатом. С таким звуком идут часы, отмеряя последние минуты жизни. Так мертвый палец стучит в окно, дожидаясь, пока ты услышишь, выглянешь, и увидишь.
От всего этого хотелось спрятать рассудок. Свернуться в позу эмбриона прямо на сыром асфальте, рядом с так и не пришедшим в себя Михеем. Главное, чтобы не видели глаза. Конечно, это не мог быть вожатый. Никто из них ни секунды не верил в это. Даже Костыль всего лишь цеплялся за последнее разумное объяснение. Единственное разумное объяснение. И он же не выдержал первым.
У Костыля были все шансы — всего и делов, обогнать слепого! С места, как заправской спринтер, он бросился обратно в лагерь. Проскочить медлительного незнакомца и умчаться, сбежать от зловещего перестука такой странно гибкой трости. На границе света Костыль вдруг нелепо взмахнул руками, словно стоя на краю пропасти, и, жалобно вскрикнув, канул во тьму. Там, теперь Санька улавливал это боковым зрением, сновали приземистые горбатые фигуры, вытянутые, непропорциональные. Нечеловеческие.
Разодрав ночной воздух чудовищным скрежетом, на тротуар рухнул фонарный столб. Первый из четырех. Еще один просто погас, лишившись питания. Темнота жадно слизнула половину света. Похожий на огненного червя, оборванный провод заплясал, рассыпая желтые искры. В их трепещущих вспышках Санька разглядел черный провал на месте опоры. За пределами крохотного светлого пятна, оттуда, где пропал Костыль, донесся треск. Словно кто-то невидимый с хрустом разгрыз громадный твердый орех.
Белая шляпа мелькала в темноте все ближе. Марат заскулил, заметался под спасительными фонарями. Еще один столб пошатнулся, частично ушел под землю. Лампа мигнула, но каким-то чудом продолжила гореть. Не обращая внимания ни на что, Санька пополз к расстеленной футболке. Он уже не понимал, слезы жгут его щеки, или дождь, его это крики, или Марата, Марата, Марата, господи, как же он орет, как же страшно он орет, господи… но точно знал — там, там настоящее спасение!
Взвизгнул сминаемый металл, и свет, проиграв бой, ушел с перекрестка. Искрили оборванные провода. Дождь перестал. Санька хотел посмотреть, так ли это, возможно, тучи рассеялись, и можно увидеть звезды, но боялся поднять глаза. Боялся, что вместо звезд взгляд его упрется в сросшиеся веки, вытянутое рыльце, и пасть, полную мелких острых зубов.
Читать бесплатно другие книги:
