Второе восстание Спартака Бушков Александр
Геройскую гибель «Варяга»!..
Ну, в общем, накаркал.
Баржа повторяла все маневры буксира, но – с некоторой задержкой. Когда буксир стал удаляться от причала, она как раз находилась напротив «быков», скорость была еще высокой, и произошло именно то, что... Короче, строчку про геройскую гибель заглушил тошнотворный треск, и борт тяжело груженной баржи оказался распорот от носа до середины корпуса. В пробоину хлынула вода. Буксирный канат натянулся как струна и со звоном лопнул.
Буксир, освобожденный от груза, рванулся вперед, капитана отшвырнуло от штурвала, потом бросило вперед, и головой он выбил стекло в переднем иллюминаторе. Машиниста швырнуло на дизель. Он с трудом поднялся, ошарашенно помотал головой и без приказа перевел машину на «стоп». Потом, грохоча прогарами, бросился по трапу в рубку.
На глаза капитана стекала кровь из рассеченного лба. Он вытирал ее, но кровь не унималась.
– Что случилось, кэп?
– Все, дед, писец... пришвартуйся там как-нибудь... – После чего капитан сел прямо на пол рубки и обхватил голову руками.
Накренившись на пробитый борт, баржа быстро набирала воду, и не прошло и пятнадцати минут, как все закончилось: над поверхностью реки торчал только клотик.
Когда на буксир поднялся заместитель Кума, вызванный из дому дежурившим на причале нарядом, капитан сидел на полу в той же позе.
– Арестовать! – обернувшись к сопровождавшим его лейтенанту и двум сержантам, приказал зам.
– Товарищ майор, а с этим что делать? – лейтенант показал на понуро стоявшего возле двери моториста.
Майор думал недолго.
– Давай и этого с собой, до кучи. Там разберемся!
Капитан поднял голову и глухо сказал:
– Моторист-то при чем – он в машинном был. Я у штурвала стоял, меня и вяжите... Ни при чем он.
– Там разберемся, – мрачно сказал майор. – Лейтенант, уводи обоих.
– Докладывай, – кивнул Комсомолец вошедшему в кабинет майору. – Что с продовольствием?
– Баржа затонула приблизительно в пяти метрах от берега. Затоплена полностью, только верхушка мачты торчит... Этот пьяный идиот прямо на ледоломы ее насадил... Делать-то что будем?
– Капитана буксира будут судить, – вздохнул Комсомолец, – это уже не наши проблемы, я дело передал, пускай в городе разбираются. Сейчас меня больше всего волнует, чем мы зеков кормить будем – в лагере запас продовольствия на трое суток, максимум на неделю. Бунта нам тут для полноты не хватает, только вроде поутихло все после резни... – Он с силой стукнул кулаком по столу: – Твою маму, как не вовремя!
В кабинете повисла тишина.
Наконец Кум сказал:
– Значит, так, майор. На вечернем построении контингента объявить всем, что требуются добровольцы для подъема продовольствия с затонувшей баржи. Объяснить, что иначе жрать будет нечего... Вообще нечего!
– Товарищ подполковник, вода почти ледяная, никто ж не полезет... – осторожно проговорил майор.
– Значит, назначишь в приказном порядке! Что я тебе, объяснять буду?! – Кум помолчал. – Объяви, что тем, кто полезет, будет выдана премия... махорка, например.
– У нас запас махорки не такой уж большой... – буркнул майор.
– Ты что, совсем охренел? Когда с баржи достанут, высушат, тогда и получат, – почти крикнул Комсомолец. – Выполняй!
– Есть...
Майор вышел, осторожно закрыв за собой дверь.
Днем Спартака встретил Марсель. Перемещение по лагерю было все еще ограничено, в «клубе» в эти дни не собирались. Все понимали, что конфликт еще далеко не окончен.
– Как жизнь? – спросил Марсель после приветствия. – Слышал про новую напасть?
– Да ходят разговоры, толком я и не понял, – ответил Спартак.
– Баржа с мукой, махрой, еще хавкой какой-то булькнулась, точнехонько у причала нашего. (Спартак присвистнул.) Администрация пока в молчанку играет, но мне верные люди шепнули, что скоро голодуха в лагере наступит. Сегодня на вечерней поверке будут добровольцев искать.
– Для чего добровольцев? – не понял Спартак.
– Да для того самого, чтоб нырять на баржу эту! Жратву доставать.
– Это в такую-то холодину? Да кто пойдет? – удивился Спартак.
– Махру обещают в виде премии, но только сдается мне, что все равно дураков им не сыскать. Во всяком случае, мне такие не известны. Скорее просто ткнут в кого-нибудь – и вперед. Или ты, может, подпишешься? – Марсель рассмеялся и подмигнул.
– Нет уж, спасибочки, – в тон ему ответил Спартак. – У меня в «сауне» хоть и жарковато, но купаться что-то не тянет. Как с Горьким дела, что слышно?
– Пока притих, чует, что на нашей стороне сила сейчас. Из других мест, с этапов тревожные вести идут. Похоже, по всей стране суки голову поднимают... Ладно, бывай!
Марсель пошел в свой барак. А Спартак постоял и двинулся к себе в прожарку.
...И такая была невезуха, что на вечерней поверке Спартак попал в число «водолазов».
Следующим утром после построения на плацу остались «водолазы-добровольцы», в их числе был и Котляревский, всего десять человек. Построившись по команде пожилого капитана, группа в сопровождении конвоя двинулась к месту кораблекрушения. Спартаку этот недолгий, в общем-то, переход напомнил его путь от поезда к воротам лагеря – так же скрипел снег под ногами, хрипло лаяли на коротких поводках овчарки.
На берегу остановились. С завидным постоянством дул несильный, но пробирающийся под телогрейки ветер, по свинцового цвета воде проплывала редкая шуга, в заводях уже образовывалась тонкая корочка сала. Спартак посмотрел на воду, на торчащий из нее клотик злополучной баржи и поежился. В воду лезть совершенно не хотелось. Похожие чувства испытывали все добровольно-назначенные в водолазы зеки. Еще на плацу Спартак обратил внимание, что среди «избранных» нет ни одного блатного, только такие же, как он, политические, бывшие фронтовики и «мужики», и подумал тоскливо: «Что ж Комсомолец меня не оградил...»
– Ну чего встали? – раздался голос капитана. – Сами мешки не всплывут, так что нечего тянуть вола за яйца. Двое, ты и ты, – он указал на стоявших ближе к нему зеков, – скидывай прохаря, ватники и вперед! Раньше сядешь, раньше выйдешь, хе-хе...
Двое первопроходцев нехотя разделись и, ежась от холода, пошли к урезу. Попробовав босыми ногами воду, один из них обернулся:
– Капитан, она ж как лед! Околеем враз!
– Ныряй давай, кому сказано, – раздраженно ответил тот. Похоже, эта затея ему тоже не нравилась.
Зек, сплюнув, набрал воздуха и быстро нырнул. Чуть помедлив, за ним последовал второй. Через минуту над водой показалась голова первого, он с трудом вытащил на берег мешок, шумно отфыркиваясь. Шлепая посиневшими губами, едва выговорил:
– Начальник, долго так не протянем...
Тем временем на берег выбрался второй, волоча мешок. Его лицо побелело, зубы выбивали частую дробь. Капитан после паузы, видимо, что-то для себя решив, скомандовал:
– Так, первые двое, быстро пробежку до пирса и обратно! Следующие двое – в воду!
Зеки по очереди ныряли к барже, вытаскивали тяжеленные, пропитанные водой мешки, некоторые возвращались с пустыми руками. Всех капитан отправлял на пробежку. Наконец наступил черед Спартака.
Скинув говнодавы, штаны и телогрейку со свитером и оставшись только в исподнем, Спартак прошел к воде и, ступив в нее, почувствовал, как ноги обожгло холодом. Набрал полную грудь воздуха, нырнул. Вода мутная, сказать – холодная, значит, ничего не сказать. Зубы автоматически сжались до хруста, сердце остановилось на половине удара. Темная громада баржи виднелась впереди, Спартак мощным гребком направил свое тело к ней. Беспорядочное нагромождение мешков на палубе. Схватив первый попавшийся и изо всех сил работая ногами и свободной рукой, он рванулся к берегу. Со всхлипом втянул в легкие воздух и, шатаясь, вытащил на берег мешок. Мокрое белье липло к телу, ветер состоял из ледяных игл. Спартак, не дожидаясь окрика капитана, побежал на потерявших всякую чувствительность ногах по утоптанной дорожке к пирсу.
Первые водолазы уже совершали вторую ходку к барже.
Когда все нырнули в четвертый раз, капитан, видя, что зеки еле стоят, рявкнул:
– В лагерь, бегом!
Команда тяжело побежала в лагерь.
На следующее утро Спартак еле поднялся – все тело болело, во рту поселилась противная сухость, голова была чугунной, перед глазами плыло. Температура была – как в котле «сауны», ясно и без градусника.
А что вы хотите-то...
Глава десятая
Как болеют на зоне
Доктор Рожков сидел на исцарапанном, видавшем виды деревянном стуле, легонько покачивая ногой, обутой в до блеска начищенный сапог. В круглых, металлической оправы очечках, в застиранном белом халате, надетом поверх льняной рубахи и вязаного жилета, он походил на типичного сельского врача – как водится, одного на пять деревень, любителя вечерком хватануть с пяток рюмочек сливовой наливки и покалякать за жизнь с каким-нибудь там агрономом или иным представителем сельской интеллигенции.
Однако вопреки производимому впечатлению, на селе Рожков никогда не работал. До лагеря он докторствовал в городе Ленинграде, а сейчас отбывал отмеренный ему органами правоисполнения чирик в качестве лепилы межлагерной больнички, каковая, хоть и находилась в малонаселенной местности, но напрочь была лишена какой бы то ни было свойственной деревенским лечебницам домашности и патриархальности.
– Как врач я обязан порекомендовать вам бросить это дело, – разговаривая, Рожков переводил взгляд с собеседника на покачивающийся кончик своего сапога. – Ситуация уж больно подходящая. Несколько дней провалялись в беспамятстве, почти неделю лежали без сил. Организм хорошенько отдохнул от табака, и подавить никотиновый голод можно без особых усилий. Мне доводилось, знаете ли, по роду деятельности неоднократно присутствовать на вскрытиях и самому их проводить. Так вот, созерцание изнанки прокуренных легких отвращает от табакокурения сильнее любых лекций и внушений...
Словно соглашаясь со словами доктора, Спартак закашлялся. С отвычки махра драла глотку нещадно. Это была, кстати, та самая махра, мешок с которой он достал среди прочих мешков с затонувшей баржи. В качестве награды за подвиг зеку Котляревскому щедро отвалили этой промокшей махры и даже послали вслед за ним в больничку, где ее заботливо высушили и, едва пошедший на выздоровление больной попросил закурить, как тут же герою и вручили его награду.
– А вот как товарищ по несчастью я вас вполне понимаю, – продолжал Рожков, все так же покачивая ногой. – В нашей скудной на удовольствия жизни ценна любая мелочь, способная скрасить существание. Пусть эта мелочь и крайне вредна.
– Все познается в сравнении, гражданин эскулап. В сравнении с нашей жизнью вашу скудной на удовольствия никак не назовешь, – проговорил Спартак, туша самокрутку о край массивной стеклянной пепельницы. Он закрыл глаза и растянулся на узкой, застеленной клеенкой кушетке.
От первой после долгого воздержания самокрутки голова чуть не срывалась в пике.
– Ага, это вы, товарищ больной, хитро намекаете на выдаваемый под медицинские нужды спирт, на усиленное питание и на сестричку Дашеньку. Правильно я понимаю? – Рожков протянул руку, снял со спиртовки закипевший чайник, поставил его на лежащую на столе деревянную плашку. – Что ж, не отрицаю, мое положение имеет некоторые выгоды. Вроде бы грех жаловаться. Еще и работаю по профессии, совершенствую, так сказать, мастерство... Однако... – голос доктора неожиданно сорвался в крик: – В гробу видал я такое счастье, черт побери! Всю жизнь мечтал зарыться в глухомань, трахать медсестру-олигофреничку и каждый день с карандашом в руке подсчитывать, сколько осталось до воли! А мне тогда, между прочим, будет уже за полтинник...
Он хотел что-то еще добавить, но сдержался.
Спартак знал историю доктора Рожкова – тот сам поведал ее не далее как вчера, когда они, врач и пациент, на пару здорово поуменьшили больничные запасы медицинского спирта. Да и сам Спартак, кстати, вчера чересчур разоткровенничался, много лишнего про себя рассказал. М-да... Не то чтобы есть повод в чем-то подозревать товарища фельдшера, а просто... ни к чему это вовсе, лишнее – оно и есть лишнее!
Ну так вот... бывший ленинградский доктор Рожков Петр Александрович с формальной точки зрения был осужден совершенно справедливо – за кражу и сбыт медицинских препаратов. С моральной же точки зрения у него имелось оправдение: его родившийся в последний год блокады двухлетний ребенок рос слабым и постоянно болел. Как врач Рожков не мог не понимать, что ребенка надо хорошо кормить, что ему нужны витамины, иначе с какой-нибудь очередной хворью детский организм просто-напросто не найдет сил справиться и любое, даже самое квалифицированное лечение окажется бесполезным. И Рожков не смог ничего другого придумать, кроме как носить на «блошиный рынок» позаимствованные в амбулатории, где он работал, медикаменты и менять их на еду. Уже в лагере сидельцы со стажем объяснили Рожкову, что действовал он крайне неумно. Ему бы следовало сперва аккуратненько прощупать подходы, найти человечка, которому можно напрямую и постоянно сбывать товар, конечно, за чуть меньшее вознаграждение, но зато и с меньшим для себя риском. Впрочем, задним умом все крепки, в том числе и умные, бывалые сидельцы, которые почему-то все же оказались в местах не столь отдаленных, а не гуляли до сих пор на свободе, несмотря на весь свой ум и бывалость.
Ну а суд руководствовался не моральным, а исключительно уголовным кодексом и впаял пойманному медику на всю катушку. И еще: как уяснил Спартак, с Рожковым можно говорить о чем угодно, но только не о его оставшемся на попечении матери ребенке...
– Нет, товарищ доктор, моими легкими вашему медицинскому брату полюбоваться не удастся, не доставлю такого удовольствия, – головокружение прошло, и Спартак снова сел на кушетке. – Назло медицине загнусь от иных естественных причин, например, от вертухайской пули. Ну а до того продолжим смолить отраву, а также и вообще по возможности будем устраиваться, глядючи на вас, с наибольшими удобствами и приятностями.
Рожков прищурился и пистолетом нацелил в Спартака палец.
– Очень своевременно и кстати подняли вопрос, товарищ больной. Как раз насчет «удобств и удовольствий». Могу вас обрадовать, имеется возможность наверстать, – голосу Рожкова вернулась привычная спокойно-ироничная интонация, он снова принял вальяжную позу, снова закачал ногой. – Как известно, начальником, или, вернее, начальницей, нашего лечебного заведения является некая дама по фамилии Лаврентьева, а по имени Ольга Леонидовна... Не надо морщиться, больной. Я понимаю, что вы ее имели удовольствие созерцать. Женщина, конечно, не первой молодости и не самых изящных форм. И «Казбек» курит, что твой паровоз. Однако страстна и любвеобильна. И главное – умеет быть благодарной. А при ее здешних возможностях...
Рожков вспомнил о чайнике. Насыпал заварку в небольшую кастрюлю, залил кипятком, накрыл крышкой. (Как говорится, нет худа без добра – в больничке Спартак вспомнил вкус чая, не морковного, не смородинового, а самого что ни есть настоящего чая. Хотя и тут заварку берегли и крепкий не заваривали, но все же, все же...)
– Буквально до последнего времени при ней фаворитом состоял некий гражданин Бойцов, более известный как Кусок, – продолжал Рожков. – Личность весьма убогая, однако с нехитрой задачей ублажения здешней богини он справлялся вполне даже успешно. И жил он при нашей больничке как у Христа за пазухой, давно уже будучи совершенно в полном здравии. Но с ним произошла та же история, что обычно приключается с подобранными на улице котами...
– Зажрался, – сказал Спартак.
– Совершенно верно, – кивнул Рожков. – Зажрался и оборзел. Но до поры до времени начальница терпела все его выходки, пока Кусок, видимо, вообразив себя дон Хуаном, не полез с недвусмысленными намереньями к поварихе Глаше, а та не только не ответила взаимностью, но еще и доложила обо всем по начальству, то бишь как раз нашей богине и Кускова покровительнице. И вылетел отсюда наш дон Кусок, как снаряд из сорокапятки...
– Кажется, я начинаю понимать, к чему вы клоните, уважаемый доктор, – Спартак налил в алюминиевую кружку заварки, разбавил кипятком, бросил кусок сахару. Сказал, размешивая сахар ложкой: – Только почему-то это не вызывает во мне живого отклика.
– А напрасно, – Рожков усмехнулся. – Вам надо оживать. Я вам больше скажу. Не далее как сегодня днем товарищ Лаврентьева расспрашивала меня, как здоровье героя. Я сказал ей, что герой пошел на поправку и уже почти готов к новым подвигам.
– А уж случайно не вы ли, уважаемый, и присоветовали товарищу докторше обратить внимание на больного? – Спартак отхлебнул обжигающего чая.
– Ничуть не я, – вполне серьезно ответил Рожков. – Я, знаете ли, могу помочь или... не помочь, но самому что-либо заваривать, кроме чая – это уж увольте.
– Жизненная позиция?
– Если хотите. Жизнь, знаете ли, научила... остерегаться резких движений.
Рожков встал, неторопливо обошел стол, подошел к окну, отодвинул занавеску. Приблизил лицо к стеклу, что-то пытаясь высмотреть в вечерних сумерках.
– Наша «сорокапятка» положила на вас глаз еще в тот день, когда вас привезли. Это я определенно уловил, – сказал Рожков, отходя от окна.
– «Сорокапятка»? – переспросил Спартак, сворачивая из клочка газеты новую «козью ножку». – Прозвали за калибр или убойную силу?
– За сорок пять лет, – Рожков усмехнулся. – Отмечали около полугода назад на территории нашей кухни. Отметили, можно сказать, с размахом. Два сломанных стула, один вывихнутый палец и едва не устроенный пожар. Ваш покорный слуга тоже, признаться, нарезался самым свинским образом. Уснул, забравшись с ногами на стол для резки овощей...
Доктор потрогал стакан в подстаканнике, убедился, что чай остыл, и с шумом втянул в себя напиток.
– Словом, то празднование стало заметным событием в нашей жизни, с тех пор как-то и прилепилось прозвище. А сегодня – есть такие подозрения – дамочка вас к себе зазовет. Не любит мадам пустоту в постели, а ее расспросы определенно содержали под собой сексуальную почву. И еще знаете, такой блеск в глазах... – Рожков помахал перед лицом пятерней, – что называется, характерный.
– Твою мать! – выдохнул Спартак. – Только это и не хватало!
– Не понимаю вас, – Рожков пожал плечами. – Может быть, не стоит относиться к этому чересчур серьезно. Я, скажем, всегда представляю себя эдаким Робинзоном Крузо, волею штормов и прочих стихий угодившим на остров. Остров вопреки канонам оказался обитаемым, но набит не теми, кого бы ты желал видеть рядом с собой. Сплошные Пятницы, сиречь дикари. Корабля домой можно прождать сколько угодно... Да и будет ли он вообще, этот корабль, – с грустью добавил Рожков. – И что прикажете делать? Спрыгнуть вниз с самой высокой скалы? Начать с дикарями войну на полное уничтожение? Или... все же приспособиться и найти в сложившейся ситуации свои приятные стороны, пусть они и далеки от тех приятностей, к которым вы привыкли в большом мире?
– Сдается, вы меня просто-таки толкаете в объятия вашей непосредственной начальницы, – с ухмылкой сказал Спартак. – Даже теоретическую базу подводите... А вот интересно, вас она не пыталась соблазнить? Согласитесь, после того, что я от вас услышал, вопрос напрашивается сам собой.
– Было дело под Полтавой, – легко признался Рожков. – У мадам случился просвет в фаворитах из числа больных, вот тут-то на меня глаз и положили. Как вам известно, по этой части у меня все обстоит благополучно. Дашенька – глупая, непритязательная, покорная, на меня смотрит, как на сошедшего с небес бога в человеческом обличье. Ну что еще надо для сохранения мужского здоровья! А отношения с начальницей чреваты служебными осложнениями. Ну, а как вдруг поссоришься на ночной почве! Женщину обидеть легко – достаточно раз-другой не смочь откликнуться на ее призывы и немедленно получишь врага. Как легко догадаться, менять белый халат на лагерный бушлат в мои планы никак не входит...
– И как же вы выпутались? – спросил Спартак, закуривая. На второй самокрутке махорочный дым уже наждаком горло не скреб и голову не кружил.
– Оказался готов к развитию событий, – сказал Рожков. – К тому времени изучил, так сказать, женские слабости нашего больничного командира. Товарищ Лаврентьева у нас безудержна не только в любви, но и в питии. Переваливая через определенный рюмочный рубеж, самостоятельно остановиться уже не может. Вот эту карту я и разыграл. Когда остались с ней в приватной обстановке, я начал активно поднимать рюмку за рюмкой. На брудершафт, на швестершафт, за Родину, за Сталина. Разумеется, время от времени приходилось отвечать на ее страстные лобзания и объятия, изображая прямо-таки испанскую страсть. Но в последний момент мне все же удавалось выскальзывать из объятий и возвращать даму к столу. В конце концов товарищ Лаврентьева благополучно отключилась, припав лицом на скатерть. А мне оставалось только немного изменить декорации, чтобы наутро все выглядело так, будто ночь напролет мы предавались самому что ни на есть рассвинскому блуду. Я знал, что у Лаврентьевой наблюдается, назовем это так – посталкогольная амнезия, то есть отключение сознания после определенной дозы спиртного, когда на следующий день человек не может вспомнить, что с ним было накануне вечером. Вот Лаврентьева и не могла вспомнить. И оттого чувствовала себя полной дурой. Помимо того, ей просто-напросто было плохо с жуткого похмелья. А тут еще я молчу и веду себя как обычно. Ей расспрашивать неудобно, но вроде бы все говорит за то, что ночь любви удалась. Словом, товарищ Лаврентьева на мой счет успокоилась. Или лучше сказать, занесла меня в свой реестр покоренных ею мужчин, и этого ей вполне хватило, благо тут подвернулся очередной фаворит из числа больных.
– М-да, – покачал головой Спартак, отхлебнув остывший чай. – Если вы мне это рассказали, чтобы разжечь мою страсть, боюсь, эффект вышел прямо противоположный.
– Какая, к чертям свинячьим, страсть! – воскликнул Рожков. – Как вы не можете понять, что я толкую вам именно о здоровье. И не как врач толкую, а как... Да такой же зек, что и вы! В конце концов, чего не получится в ответственный момент, всегда можете свалить на здоровье, а я подтвержу, да, мол, при подобном течении болезни возможны осложнения интимного рода. А нет совсем никакого желания тет-а-тетно общаться – то кто вас заставляет! Лежите себе на койке, изображайте полумертвого. Или можете повторить мой сценарий. В таком случае хотя бы сможете набить пузо тушенкой и шоколадом, а это всегда нелишне. Ну и не говоря про это дело... – Доктор залихватски щелкнул себя по горлу. – Потом... это приключение вас встряхнет. В ту или другую сторону, но встряхнет. А встряска вам нужна не меньше, чем усиленное питание.
– Устал я от встрясок, – сказал Спартак. – Хочется покоя. Лежать хочется и не двигаться. Устал.
– Вот именно! – вдруг резко произнес Рожков, вставая. – Устал. Только усталость разная бывает. Когда наломаешься на лесосеке и еле ноги волочишь – это одна усталость. А есть усталость совсем другого рода – от всего. С первой человек спит без просыпу до утра, а с другой усталости просовывает голову в петлю...
– Ну уж в петлю я голову не просуну. Не дождетесь.
– Петля – это фигурально... Вместо петли может быть что угодно... Ледяная вода, например... Я вот все думал, какого рожна вы полезли на эту баржу. Ведь никто вас автоматами в воду не гнал... Сперва я было подумал, что вы метите в больничку. Это до боли знакомый мне типаж. Все правдами и неправдами попадают сюда и пытаются изо всех сил задержаться подольше. Вот тут недавно одного похоронили. Смазывал нитку в кале и пропускал ее через послеоперационный шов, чтоб тот, понимаешь, подольше не заживал. Естественно, заработал заражение, и как следствие летальный исход. Эхе-хе, чего только не делают. Бывало, кстати, и угрожали нашему брату, и мне в том числе. И не только на словах. Заточку приставляли, битым стеклом перед глазами водили, на груди до сих пор шрам от скальпеля – постарался один придурок, которого я до того прооперировал. Мол, это тебе задаток, лепила, не оставишь на два месяца на койке – всего на куски порежу. А вы поди наслушались в бараках красивых сказок про блатные законы, вроде того, что поднимать руку на «красный крест» – для блатного западло.
– Я много чего наслушался, – сказал Спартак. – Но верить всему подряд давно уже отвык. Еще до того, как загремел в бараки.
Рожков залпом допил свой вконец остывший чай. По-крестьянски утер губы ладонью. «Эх, – подумал Спартак, – наивный ты человек. Именно что автоматами и загоняли...»
– Ну ладно бы у вас имелся расчет: простудиться, лечь в больничку, подхарчиться. Но вы ж умный человек и не могли не понимать, что точно тут ничего не рассчитаешь, что запросто можно сыграть в деревянный ящик. Тогда что вами двигало? «Безумству храбрых поем мы песню»? Так, кажется, выразился буревестник революции. Ну, выразиться так Горькому было нетрудно. Ему, наконец, и платили за то, чтобы он правильным образом выражался. А я вот, хоть и не имею чести быть пролетарским поэтом, скажу вам другое – жертвовать собой противоестественно для человека как биологического существа, каким человек по сути своей и является. Инстинкт самосохранения – он, знаете ли, посильнее всех прочих будет. Иначе род людской и вымереть мог запросто.
– А как же Гастелло?
– Каждый отдельный случай, если скрупулезно докапываться до сути, имеет свою подоплеку. Были штрафники, которым приставляли дуло к затылку, не пойдешь – расстреляют на месте, и куда тут денешься! Или когда самолет падает, охваченный огнем, может, еще есть возможность выпрыгнуть с парашютом, но ты сам прошит пулеметной очередью, шансов выжить никаких. Уж лучше разом покончить со всем, прихватив с собой на тот свет побольше врагов. А есть еще такие, между прочим, которые неистово верят в загробную жизнь, и эта вера подавляет инстинкт.
– Когда рота без какого бы то ни было принуждения под шквальным огнем поднимается в атаку и прет на пули, а каждый боец понимает, что шансов почти нет, – это как вписывается в вашу теорию?
– «Почти никаких шансов» означает, что они все-таки есть. Пусть и мизерные. И каждый все-таки надеется, что чаша сия его минует.
– Ладно, – Спартаку было что возразить, но на споры его сегодня не тянуло. – Так что вы там про меня надумали? Зачем же, по-вашему, я полез на баржу, если не хотел загреметь на отдых в больничку?
– Как я уже сказал, самопожертвование противоестественно. Однако, как во всем и всегда, имеется некий предел, граница. Если человек переступает за нее, могучий инстинкт самосохранения слабеет...
– То есть, по-вашему, я переступил эту некую условную черту?
– Или вплотную к ней приблизились. Отчего да почему, что именно в вас надломилось, вам виднее...
Вот уже третий день длились их разговоры.
Странное у них с дохтуром складывалось общение, если вдуматься. Обычно у людей бывает так: начинают на «вы» и переходят, зачастую незаметно и не сговариваясь, на «ты». Тут же все было строго наоборот: сперва «тыкали», потом перешли на «вы». Да и разговаривали они каким-то уж слишком правильным языком, неосознанно избегая лагерных словечек. Спартак понимал это так: обоюдное и неосознанное стремление отгородиться от барачной жизни. Она, эта жизнь, никуда не денется, в нее еще успеешь вернуться. А так хоть создать видимость иного.
И еще Спартака не отпускало ощущение, что Рожков чего-то недоговаривает. Или что-то хочет сказать, но сдерживает себя. Собственно, это странное ощущение возникло с самого первого их разговора, затянувшегося на полночи. В общем-то, дело обычное – встретились земляки. Поговорить, кто где жил, куда ходил, что сделала с городом война, может быть, обнаружатся общие знакомые. Вдобавок оба не чужды некоторой образованности, как говорится, социально близкие. К тому же оба хоть и разного возраста, но много уже повидавшие. В общем, не было ничего удивительного в том, что первый разговор затянулся надолго.
Однако уже в первый вечер за обыкновенным разговором Спартак с некоего момента стал чутьем угадывать какую-то недоговоренность. Словно доктор что-то хочет сказать, но не решается, а ходит вокруг да около. И во время других бесед это ощущение у Спартака не пропало, а скорее наоборот – усилилось. Что там было у доктора на уме, Спартак сказать бы не решился. Всякое может быть... А может, и чудится на пустом месте. Но раз появившееся ощущение не пропадало. Отчасти поэтому Спартак жалел, что слишком много вчера рассказал про себя такого, о чем обычно предпочитал молчать...
Дверь приоткрылась, и в комнату заглянула уборщица Петровна.
– Товарищ Рожков, больного Котляревского сама начальница зовет к себе в кабинет.
Взгляд доктора прямо засветился торжеством, мол, «ну, что я говорил!»
Говорить-то он говорил, однако Спартак надеялся, что пронесет. Не пронесло.
Портить отношения с начальницей себе дороже, придется идти. И как-то выпутываться...
Спартак вошел в кабинет начальницы, уже решив, как станет держаться. Так, как от него и ждут, – уверенно, чуть нагло. А «выброситься с парашютом» в подходящий момент не составит большого труда. Он, в конце концов, нездоров, и потому не будет ничего странного, если после очередной рюмки он ощутит страшную слабость во всем теле, у него закружится голова, и ничего другого не останется, как транспортировать его обратно на больничную койку. А в том, что засидка не обойдется без алкоголя, Спартак не сомневался.
Первое, что встретило Спартака за порогом, – аромат жареной картошки. Такой простой, однако давно позабытый запах. «Вот так, – подумал он, – за деликатес можно и продаться».
С определенными поправками на обстоятельства можно было даже употребить расхожую фразу: «Стол в кабинете ломился от яств». Тут тебе и лендлизовская американская тушенка, и квашеная капуста, и соленые огурчики, и даже плитка шоколада.
«А жрать хочется все неумолимее и неумолимее. Вот поставь ультиматум, и еще неизвестно, что выберу».
Соленые огурчики, квашеная капуста, колбаска...
На столе и вправду было много того, что хотелось сразу съесть. Не сказать чтобы Спартак в больничке голодал – питание тут было много лучше лагерного, особенно если сравнивать с последними лагерными днями. Однако от деликатесов потекли слюнки и захотелось жрать.
Над всем этим богатством возвышалась начальница. Товарищ Лаврентьева принарядилась по случаю свидания – на ней было крепдешиновое платье по распоследней предвоенной моде, обдуманно расстегнутое на две лишние пуговки. Помада, следовало признать, наложена довольно искусно, без вульгарности. Товарищ Лаврентьева с загадочным видом курила «казбечину», манерно стряхивая пепел в кулек из газеты, и откровенно разглядывала направляющегося к столу Спартака.
Спартак представил, какой она была годков эдак двадцать назад, и пришел к выводу, что гражданка начальница была из разряда «в принципе ничего». Годы стали брать свое. Потом запустила себя, расплылась, а еще не следует забывать про ее склонность к разбавленному медицинскому спирту, единоличной хозяйкой которого она являлась. В общем, сейчас от былой привлекательности мало что сохранилось. Но все же сохранилось.
– Спартак Котляревский, летчик-герой, – произнесла она с придыханием, послав обладателю этого имени настолько недвусмысленный взгляд, что если бы и были у Спартака какие-то сомнения относительно цели этой вечерней засидки, то они сейчас вмиг бы улетучились. Товарищ Лаврентьева взмахнула рукой с дымящейся папиросой. – Садись.
Спартак отодвинул стул и сел напротив женщины.
– Будешь? – Она приподняла за горло водочную бутылку, заткнутую бумажной пробкой.
– Буду, – просто сказал Спартак. – Какой же мужчина откажется от ста граммов, да еще ежели употреблять предстоит в обществе очаровательной дамы.
Его чуть не стошнило от собственных слов, но Спартак угадал правильно – товарищ Лаврентьева, услышав комплимент сомнительного достоинства, расплылась от удовольствия. И даже кокетливо погрозила пальчиком.
– Наливай тогда. Выпьем за знакомство, – и прибавила томно: – Чтоб оно стало еще более близким.
Словом, все камнем под гору катилось к постели, каковой предстоит стать вот этой самой кушетке – сестре-близняшке той, что стоит в кабинете Рожкова. Ага, уже и матрас загодя приготовлен, лежит в изголовье, свернутый в трубку...
А запах жареной картошки сводил с ума. Жрать уже хотелось прямо до невыносимости.
– Да еще под такую закуску грех не выпить, – добавил Спартак, разливая.
Не дожидаясь и не спрашивая разрешения, он пододвинул к себе сковородку с картошкой и принялся накладывать сей деликатес в тарелку.
– Да ешь прямо со сковороды, – сказала Лаврентьева, – я не буду, уже сегодня ела. И тушенку клади, сколько надо. Ну давай!
Чокнулись, выпили. Спартак захрумкал стопку соленым огурчиком и принялся старательно наяривать картошку с тушенкой. Поглощение незатейливого блюда вызывало прям-таки животный восторг. «Ох, как мало человеку надо, чтоб испытать мгновенье счастья неземного, – подумал Спартак. – Правда, сперва этого человечка надо низвести до соответствия».
А товарищ Лаврентьева взирала на мужчину за столом с благосклонной улыбкой хозяйки положения. Таковой она себя чувствовала и – чего уж там кривить душой – таковой являлась. «Да и черт с ней, – решил Спартак, – пускай тешится. А я хоть наемся в кои-то веки».
– Люблю смотреть, как мужчина ест, – призналась Лаврентьева. – Все вы, бедолаги, едите одинаково. Как будто в последний раз... – Она вдруг тяжело вздохнула: – Сколько путевых мужиков гниет без дела! Жалко вас...
Спартак поднял голову и посмотрел на начальницу. Похоже, сказано было вполне искренне, да и взгляд не подавал повода усомниться в искренности ее слов. «По-бабьи жалеет нашего брата-зека? А почему нет? Это только в фильмах если уж злодей, то и мордой отвратен, и пакостит всем подряд, и ненавидит всё и всех. В жизни все так густо перемешано, что трудно отличить...»
– Еще по одной? За продолжение знакомства? – предложила Лаврентьева.
Спартак не нашел причины отказываться. Вторая стопка разбавленного (и не слишком сильно, надо сказать) спирта вошла еще лучше первой. Тепло побежало по телу, даже появилось желание стянуть ставший лишним свитер. Пожалуй, действует получше многих лекарств.
– Давай-ка выпьем на брудершафт, летчик, – сказала Лаврентьева, поднимаясь со стула. – Летчик-налетчик... Значит, тебя Спартак зовут, как народного героя. А меня Ольга.
Она сама подошла к нему с наполненной стопкой. Спартаку пришлось подняться. Не стоило великого труда догадаться, что из этого брудершафта предстояло плавно уйти в пике и совершить вынужденную посадку на запaсный аэродром «Кушетка». «Сам совращал, а совращаемым быть не приходилось», – подумал Спартак, залпом выпив спирт. А потом пришлось отвечать на поцелуи. Докторша жадно впилась в него губами.
В общем, соскакивать с поезда надо было сейчас. Хрипло пробормотать, оттягивая ворот свитера: «Подожди, что-то мне плохо, голова кружится. Небось от спирта, с отвычки», тяжело опуститься на стул и все такое... Словом, делать, как собирался.
Только вот вдруг захотелось совсем другого. Хотя слово «захотелось», пожалуй, не годилось. Слишком уж мягкое и нейтральное.
В потных объятиях немолодой женщины, в податливой мягкости ее чрезмерного тела, в ароматах «Красного ландыша» Спартака с головой захлестнуло звериное желание – обладать. Так, наверное, первобытный самец набрасывался на самку. Так, наверное, солдат, после кровопролитного боя по своим и чужим трупам ворвавшийся в город, набрасывается на первую попавшуюся бабу и валит ее на землю. Животный позыв, приступ оголодавшей плоти. Противиться было невозможно, а главное – совершенно незачем.
Мозг перестал распоряжаться телом, им вовсю распоряжались инстинкты.
Ну и опять же нет никакой нужды поступать иначе, как по-звериному – брать то, что можно взять.
Одежда комками полетела на пол. С треском оторвалась пуговица.
До кушетки дело так и не дошло. Все произошло там, где застало: прямо у стола, на дощатом полу, на ворохе скомканной одежды. Произошло быстро и бурно. Спартак брал с неистовством, нещадно тискал и мял, двигался в бешеном ритме. Им владело одно стремление – как можно скорее выбросить из себя семя, освободиться от него. Судя по стонам и крикам яростно и страстно отдававшейся ему женщины, именно так ей сейчас и было нужно – чтобы ее завалили и брали, как самку...
У Спартака вырвался протяжный стон, когда он в последнем мощном толчке освободил себя от семени. Он отвалился от женщины, лег без сил на полу. Он услышал рядом с собой невнятное бормотание, ему удалось разобрать что-то вроде «мальчик мой», потом раздались всхлипы.
Спартак почувствовал сильное облегчение. Это было не просто вполне понятное физическое облегчение, но и освобождение от чего-то гораздо большего, давившего все это время на психику...
Женская голова легла ему на плечо, а рука стала гладить живот. Черт возьми... в этот момент Спартак почувствовал самое настоящее отвращение к той, что была рядом. Чтобы отвечать на эти ласки, надо было пересиливать себя, а этого не хотелось. Он и не отвечал, лежал, не двигаясь, прикрыв глаза.
Отвращение отступило, и захлестнула смесь противоречивых ощущений: и удовлетворение плоти, и стыд, и брезгливость, и... даже что-то вроде нежности к этой прильнувшей к его плечу пьяной бабе. Именно так – подобие нежности. Ведь она явно что-то в нем пробудила.
Да, кажется, проклятый доктор прав – Спартак чувствовал... отогрев. По-другому это и не назовешь. Будто до сего момента он был заморожен, а теперь тело вновь, клетка за клеткой, наполняется живительное теплом, приходит с и л а, которая позволит дальше бороться.
Правда, несмотря на всю пользу любовной терапии, от повторного ее сеанса следовало уклониться. Потому как вряд ли найдется в достатке эмоций, чтобы имитировать желание. А мужское естество – не женское, тут притвориться не получится, все, как говорится, наглядно.
Как избежать повторной ласки, Спартак в общем и целом понимал – прибегнуть к рецепту доктора Рожкова. А именно – накачать дамочку спиртным. Вот к этому и следовало приступать.
Повернувшись к начальнице и приобняв ее за плечи, Спартак преувеличенно бодрым тоном сказал:
– Наше состоявшееся знакомство надо отметить. Как думаешь, товарищ Ольга?
Как и ожидал Спартак, «товарищ Ольга» думала на сей счет исключительно положительно. Ну а что дамочка выпить любит, он убедился, пронаблюдав, как залихватски тяпнула она первые две стопки. Словом, напоить больничную командиршу, что называется, было делом техники, а эту технику Спартак знал неплохо.
Стопка за стопкой, дымя папиросами «Казбек», о чем-то беседуя, отвечая на ее расспросы про ленинградскую жизнь и полеты. Иногда приходилось отвечать на долгие поцелуи, но Спартак стойко выдержал и это испытание.
А после какой-то там по счету стопки, как и предсказывал доктор Рожков, камень сам покатился под горку – товарищ Лаврентьеву уже больше интересовала добавка, чем дела любовные. Тем более свой самый главный голод она уже несколько удовлетворила.
Ага, чего с нетерпением и дожидался. Голова ее стала неумолимо клониться к столу, а речь сделалась уж совсем бессвязной. Спартак под локоточек поднял начальницу, отвел к кушетке и аккуратненько пристроил там на ночной отдых.
В общем, ничего удивительного – бабий век короток. И что прикажете делать, а тут служебное положение само подсказывает выход. И нет в этом ничего зазорного или противоестественного.
И вообще, хорошо и легко быть моралистом, сидя в уютном домашнем кресле и кутаясь в плед...
В коридоре ему навстречу попался Рожков. Доктор был пьян в дымину. То ли случайно попался, то ли поджидал Спартака...
– А, вижу все прошло наилучшим образом, – проговорил Рожков, прислоняясь к стене. – Почти сияете. Говорил же вам... Черт вас побери, Котляревский, с вашими... – Рожков снял очки и устало потер глаза. – Базарова помните? Этот, который нигилист. Тургенев... Удовлетворение есте... свенных потребностей... Хрена там! Вот я их вполне удовлетворяю, и что? Я счастлив, может быть?
Рожков матерно выругался.
Стоять и слушать пьяные докторские бредни Спартак не намеревался. Хоть и сам Котляревский на данный момент был не самым трезвым человеком в больнице, однако состояние состоянию рознь. Они с доктором категорически не совпадали состояниями, а стало быть, общество эскулапа Спартаку было бы сейчас лишь в тягость. Ну а затевать разговор насчет выписки и прочего – в высшей степени неразумно. Со всякими просьбами и пожеланиями следовало повременить до утра. Спартак аккуратненько отстранил Рожкова, собираясь следовать дальше своим курсом в направлении палаты.
– Котляревский... Котляревский... – два раза произнес Рожков фамилию Спартака так, словно впервые ее услышал. – Фамилия редкая. Не Иванов и не Рожков какой-нибудь. Встретишь – врезается.
Спартак резко обернулся и сделал шаг назад:
– В каком смысле, простите, вас следует понимать, товарищ врач?
«Или из доктора просто лезет пьяный бред и внятного ответа от него не добиться, да и нет никакого ответа?»
– А! – Рожков устало махнул рукой. – Все думал: говорить – не говорить? Вроде бы по занимаемому положению права никак не имею. И как врач не должен. И как этот... из соображений человеколюбия. А потом подумал... А, чего уж там! Знайте все и сами решайте...
– Что я должен знать и решать? Петр Александрович, начали уж, давайте дальше.
– Котляревская... – сказал Рожков и гулко икнул. – Бывают, конечно, совпадения... Хотя по возрасту подходит... Короче... Похоже, ваша мать больна раком. Четвертая стадия, это смертельно.
Комната поплыла перед глазами Спартака.
– Откуда... – он осекся.
– Осужденная Котляревская находится в женском лагере, километрах в ста пятидесяти отсюда. ЧСИР, или что-то такое, не помню. Ее привозили сюда, осматривали. А потом вернули в лагерь – все равно бесполезно, чего зря обезболивающее переводить, да и койки нужны, какая разница, где загнется, в лагере или в больнице, а в лагере, может, еще и поработает на благо Родины... Да не смотри ты на меня так, это не я решил! И это не мои слова! Это сказал... – Рожков ткнул пальцем в потолок. – Я ничего не мог поделать, все без меня обмозговали и решили!..
Мама...
– Ты ничем ей уже не поможешь, – обреченно махнул рукой Рожков. – И свиданку тебе никто не даст. Да и не успеешь, боюсь, и вряд ли она будет рада тебя видеть – в бушлате арестантском. Так что смирись, брат. Жизнь такая уж наша сволочная...
Глава одиннадцатая
Последствия усугубляются
Грузовик резко затормозил, Спартака швырнуло на борт, больно приложило плечом о край. Конвоиры, сидевшие на лавке у противоположного борта, чуть не загремели костями на пол.
– Твою душу мать! – во всю глотку заорал сержант, поправляя слетевший с плеча ППШ. – Совсем охренел Приходько! Урою, падла!
Грузовик остановился.
– Сломались, что ли? – с тревогой спросил второй конвоир, что по возрасту и по званию был помладше своего напарника.
Тут было насчет чего встревожиться. Ежели сломались капитально, то ничего другого не останется, как топать пешком. На улице верные минус пятнадцать, а то и больше (за время, что Спартак провалялся в больничке, осень в два счета перевернулась на зиму – резко похолодало, снегу навалило... впрочем, в северных краях так чаще всего и случается: не успеешь оглянуться – и нет лета, потом бац! – и осени тоже нет). К тому же дует нехилый ветер, так что долго в кузове не высидишь, тут конвоирам не больно-то помогут их валенки и овчинные полушубки. Да и чего тут высиживать, спрашивается, кто их подберет? По этой дороге, дай бог, одна машина в день пройдет, и еще неизвестно, в какую сторону...
По тому, сколько ехали, Спартак мог прикинуть, что до лагеря осталось никак не меньше пяти километров. Так-то вроде бы и недалече, да только кому охота сползать с колес и ковылять на своих двоих...
Послышалось, как хлопнула дверца кабины.
– Эй, Приходько, чего там стряслось? – крикнул сержант-конвоир.
В ответ снаружи донесся отнюдь не голос водителя Приходько, а голос начальника караула лейтенанта Чарного.
– Степанов, выводи заключенного!