Взгляд со стороны Столяров Андрей

Вынырнув откуда-то из-за бурьяна, мерной тяжелой поступью, словно при каждом шаге проваливаясь по щиколотку в дерн, приближалось к ним чрезвычайно грузное, низкорослое существо, представляющее собой нечто среднее между медведем и человеком. От человека у него было лицо – правда, фиолетового оттенка, с выдающимися надбровными дугами, а от медведя – толстое, покрытое шерстью туловище, раздающееся на бедрах и формой своей напоминающее мешок. Уши, как будто у зверя, торчали над головой, и он, точно зверь, похрапывал на вдохе и выдохе.

– Люди, – густым басом сказал он. – Люди. Зачем – люди? Давно не видел.

От него распространялся мясной отвратительный смрад. А могучие лапы начали медленно подниматься.

Тогда Леон очень ловко вставил ему сигарету между когтей, и, в свою очередь прикусив пластинками рта кончик фильтра, произнес с искусственным лихорадочным оживлением:

– Здравствуй, Цветик. Мы у тебя немного побудем? Если ты, конечно, не возражаешь…

Наступила звенящая тишина. Медведь посмотрел на Конкина, а потом на Леона.

Щеки его ужасно надулись.

– Скучно. Живите, – тем же густым, жарким басом разрешил он.

И нагнувшись к огню зажигалки, протянутой быстрым Леоном, глубоко, сразу на полсигареты, втянул едкий табачный дым.

Пока Таисия приводила в порядок дачу, пока она распечатывала окна, чтобы выветрить затхлость старого воздуха, пока она протирала отсыревшую мебель и пока споласкивала посуду, с ее точки зрения недостаточно чистую после зимы, Конкин с Витюней разожгли костер.

День сегодня был теплый и солнечный, но в начале недели прошли грозовые дожди, прошлогодняя преющая трава была пропитана влагой, с веток, которые натаскал Витюня, сочилась вода, для костра они, естественно, не годились, но в сарае, укрытые листами толи, еще сохранились дрова: Конкин нащипал с березы коры, сворачивающейся завитушками, наколол целый ворох лучинок, вдруг обнаруживших свежий лесной аромат, соорудил из всего этого легкий шатер, придавил его несколькими тоненькими полешками, подсунул снизу газету и, уступая нетерпению пристанывающего Витюни, разрешил ему самому поднести к газете горящую спичку.

Огонь вспыхнул сразу же и, обхватив корежащуюся чернеющую бересту, бодро попыхивая, стал пробиваться сквозь дровяной муравейник – на секунду затих и вдруг вырвался над связкой поленьев уверенным ярким пламенем.

– Ура-а-а!.. – самозабвенно закричал Витюня.

И Конкин, вторя ему, тоже закричал:

– Ура-а-а!..

Он, как будто даже забыл, что буквально минут десять назад, искоса и совершенно случайно глянув через плечо на дачу, он увидел не симпатичный одноэтажный домик, сияющий сквозь заросли желтизной, а какую-то перекошенную мрачную изъеденную нищетой хибару, больше напоминающую собачью грязную конуру, кое-как составленную из гнилых липких досок, покрытых дерюгой, с дырами вместо окон, затянутыми полиэтиленом.

Продолжалось это не более двух секунд и сразу же прекратилось. Конкин не хотел вспоминать об этом. Не было ничего лучше горячего хрустального дня – клейкой зелени, не успевшей еще потускнеть в начале лета, запахов мокрой, пробуждающейся от обморока земли и веселья костра, громким треском своим как бы разговаривающего с ними. Витюня все-таки бросил туда охапку веток и, распрямляясь от закипевшей во внутренних порах воды, они зашипели – поглотив собой верхний огонь и подняв к небосводу витой изумительный хобот дыма.

Витюня даже запрыгал от восхищения:

– Ура-а-а!..

Впрочем, Таисия несколько охладила эти восторги, озабоченно посмотрев на хобот, который тучнел, и предположив, что уже через две минуты прибежит жаловаться сосед. Дескать, задымили ему весь участок. Сами будете объясняться.

– Ну и объяснимся! – легкомысленно сказал Конкин.

Таисия спорить не стала, а с обычной своей логикой, как бы приводя следующий аргумент, напомнила им, что они обещали начистить для обеда картошки. Начистите полведра – будет вам обед. Не начистите – соответственно обеда не будет.

Настроение, разумеется, ощутимо испортилось. Витюня даже высказался в том смысле, что лично ему никакого обеда не требуется. Если, конечно, лично ему выдадут десять пряников и лимонаду. Делать, однако, было нечего. Конкин набрал воды в эмалированное ведро, водрузил меж двух чурбаков сетку с бугристой картошкой, персонально вручил маленький нож Витюне, нож побольше и поострее взял себе, и они, скучновато поглядывая друг на друга, принялись за работу.

Картошка была вялая, прошлогодняя, клубни ее морщинились, не поддаваясь ножу, приходилось выковыривать многочисленные глазки, безобразно чернеющие в желтом неаппетитном теле, шелуха налипала на руки, Витюня мгновенно испачкался с головы до ног, недовольно сопел, отмахивался от комаров, толку от него было мало, в конце концов он решил, что удобнее сначала нарезать клубни кубиками, а потом уже счищать с них мягкую кожуру – чем и занялся, увлеченно покряхтывая. Конкин ему не препятствовал, он прикидывал – удастся ли отсидеться на даче, предположим, взять на работе недели две за свой счет, подготовиться, запастись той же самой картошкой, попросить Таисию, чтобы никому не давала адрес, две недели – это ведь громадный срок, за две недели может произойти все, что угодно, – например, «люмпены» сожрут «гуманистов» и тогда, может быть, Конкин им не понадобится, или, наоборот, «гуманисты» перещелкают «люмпенов» и тогда, вероятно, удастся договориться с Леоном. Может быть, это вообще образуется как-то само собой, может быть, он выздоровеет и превратится в нормального человека. Правда, непонятно, можно ли считать это выздоровлением, так же, как непонятно, что именно следует принимать за норму.

Конкин бросил в ведро очередную картошину, и картошина эта почему-то всплыла, закачавшись среди шелухи, которую по ошибке ссыпал Витюня, но вылавливать шелуху Конкин не стал – он вдруг с потрясающей ясностью понял, что, конечно, отсидеться на даче ему не дадут. И с чего это он решил, что ему дадут отсидеться? Идет война. Идет гнусная тайная битва на истребление. Перемирие, о котором он слышал, нарушено. Цель войны – абсолютная победа одной из сторон. А победят в этой войне, разумеется, «люмпены». Просто потому, что люмпены побеждают всегда. И к тому же они пользуются явной поддержкой государственных органов. Наверху у нас кто? Наверху у нас те же «люмпены». И ничто не мешает им объединиться между собой. «Люмпены» – политики и «люмпены» – исполнители. Речь идет, если сформулировать точно, о борьбе за власть. С какой стати они будут оставлять в живых нейтрального наблюдателя? Наблюдатель – это для них источник опасности. Потому что наблюдатель видит реально существующий мир. А отсюда – полшага до оппозиции и сопротивления. Разумеется, они не оставят его в живых. Бесполезно надеяться – это пустые иллюзии…

Ясность понимания была настолько жестокой, что от грубой, непреодолимой силы ее, или, может быть, от гнилостного прелого запаха намокших очисток, Конкина слегка замутило и он не сразу услышал Таисию, которая, бесшумно возникнув у него за спиной, ядовито, с явственным удовлетворением произнесла:

– Ну вот, я вас предупреждала. Ты хотел объясняться? Теперь – объясняйся…

Судя по звуку шагов, она направилась к дому. Витюня тоже благоразумно исчез.

И поэтому, когда Конкин, подняв отяжелевшую голову, торопливо сглотнул, борясь с тошнотой, то увидел, что остался один на один с лохматым, по внешности безалаберным человеком, облаченным в тельняшку и брезентовые штаны, сквозь карманы которых обрисовывались две поллитровки. Глаза у человека были навыкате, а под бульбой синюшного носа топорщились кошачьи усы.

Словно у злодея из детского кинофильма.

Это был сосед.

– Дык, это самое, – увесисто сказал он. – Это я, значит, по такому вопросу. По вопросу, значит, что оно на меня дымит.. Это самое, значит, чтобы оно на меня не дымило… – Распрямляя грудь, он шумно втянул носом воздух, а затем, не выдыхая, икнул, как бы усвоив его целиком. Тем не менее, распространился запах водочного перегара. А сосед заключил. – Это самое, значит, по обоюдной договоренности…

Он имел в виду дым от костра, что, набрякнув жгутом, тянулся к его участку. Жалоба была уже не первой. Конкин знал, как вести себя в этих случаях. Но едва он, вымученно улыбаясь, попытался подняться навстречу усатой, недоуменной физиономии, как она вдруг качнулась, заваливаясь куда-то назад – мелькнуло синее небо, угол крыши с трубой, курчавое облако, – ноги Конкина неожиданно подогнулись, и он шлепнулся со всего размаха обратно, чуть не промахнувшись мимо березового чурбана.

У него, наверное, даже на секунду померкло сознание, потому что, очнувшись, он вдруг увидел, что присевший в раскорячку сосед, как-то странно, сбросив маску веселья, узловатой рукой придерживает его на чурбане, а другой – подносит взявшийся неизвестно откуда стакан, на две трети наполненный светлой жидкостью:

– На вот, выпей… Выпей, говорю, легче будет…

И по запаху было ясно, что в стакане – чистая водка.

– Я не пью, – сказал Конкин, разлепив вязкие губы.

Однако сосед резко отвел его протестующую ладонь и, как будто клещами, стиснул все тело:

– Пей! Не надо мне ничего доказывать! Я же химик по специальности, я знаю, что делаю…

Та рука его, что поддерживала Конкина на чурбане, ухватила за волосы на затылке, решительно запрокидывая, а другая прижала граненый стакан к зубам. Конкин не мог противиться: водка сама собой заструилась сквозь горло. От спиртового жгучего вкуса он задохнулся, но сейчас же, сменяя противную жидкость, полилась колодезная вода и вдруг в то же мгновение стало значительно легче. Точно лопнула дурнота, обволакивающая рассудок. Хлынул упоительный воздух, и весеннее солнце потекло по артериям.

Конкин откинулся.

– Так это вы – Аптекарь? – ошеломленно спросил он. – Вот не ожидал. А я слышал, что вас убили…

– От кого слышали? – сразу же спросил Аптекарь.

– Леон говорил…

– А сам он жив?

– Не знаю, я не уверен…

Тогда Аптекарь отпустил Конкина и, нащупав второй чурбан, привалился к нему, усаживаясь прямо на землю. Посмотрел, сколько остается в бутылке – там было еще на два глотка – закрутил их винтом и хряпнул прямо из горлышка.

Мятая рожа разгладилась.

– Вот так, – чуть осипшим голосом сказал он. – Сто пятьдесят миллилитров, и вы – в нирване. Химиотерапия. Рекомендую на будущее…

– А у нас есть будущее? – спросил Конкин.

Аптекарь пожал плечами.

– Трудно сказать… С одной стороны, если вы все время в нирване, то особой опасности не представляете. А с другой стороны – реальность уже повлияла на вас. Лично я полагаю, что многое будет зависеть от конкретных раскладов. На их месте я бы на нас просто плюнул. Кто мы, в конце концов? Слизняки. Мир таков, каким мы хотим его видеть. Неизвестно еще, кто здесь по-настоящему прав. Может быть, как раз они – неизлечимо больные. И не забывайте: три раза по сто пятьдесят. Вот увидите, через месяц все это нормализуется. Я ведь знаю, я пробовал на себе.

Закряхтев, Аптекарь поднялся, оглядевшись вокруг, – наклонившись, засунул пустую поллитровку в кустарник и довольно вяло помахал рукой на прощание.

– Пойду, пожалуй, – сообщил он. – Крыша за зиму сгнила, надо подремонтировать. Извините, что беспокою насчет костра, но, вы знаете, астма, просто замучила. Выворачивает от дыма, я даже бросил курить…

Еще раз помахав на прощанье, он, по-видимому уже возвращаясь в образ, лихо поддернул штаны, хмыкнул, цыкнул и, переваливаясь, направился к задней калитке. Левой рукой – отмахивал, а правой – придерживал другую поллитровку в кармане. Ни дать ни взять – классический пролетарий. Черные смоляные пятна красовались на внутренности колен.

Подоспела Таисия и сразу же поинтересовалась:

– Ну как?

– Все в порядке, – небрежно ответил Конкин.

Он действительно успокоился. Разливалось кругом сумасшедшее щебетание птиц, чуть покачивались сережки на нежных березах, в небе плыли красивые блистающие облака, подсыхали низины, и молоденькая трава просвечивала на пригорках. Настроение было отличное. Подбежал нетерпеливый Витюня и, схватив за рукав, спросил, когда они пойдут в лес. Договаривались же, что – пойдут.

– После обеда, – ответил Конкин.

Он по-прежнему смотрел за боковую калитку.

Там был луг, покореженный в прошлом году тракторами, выдавленная ими земля затвердела и меж рытвинами уже появился бурьян. А на другой стороне луга находилась дача Аптекаря: острозубая дранка крыши проглядывала сквозь сирень. Глянцеватой сиренью заполнен был, кажется, весь участок. Вероятно, Аптекарю, было лень ее проредить, и вдоль пышных кустов перетекали пласты синеватого дыма. Невеликий костер, разожженный Витюней, уже прогорел, а они по-прежнему перетекали, – пучились, увеличивались в размерах, и в увеличении этом было что-то зловещее.

Вдруг – всю толщу их прорезал красноватый неожиданный всплеск огня.

А за ним, догоняя – второй и третий…

– Пожар… – не своим, севшим голосом сказала Таисия.

Конкин и сам догадывался, что – пожар. Сердце у него болезненно съежилось. Похолодело в груди. Он было двинулся – чтобы бежать. Но бежать было некуда. А главное – незачем. И, наверное, бесполезно было, предупреждая, кричать. Потому что Аптекарь, уже прошедший большую часть пути, как-то замер, прикладывая руки к физиономии, а затем повернулся и припустил обратно – подпрыгивая на рытвинах.

Однако, ушел он недалеко, – точно срезанный, рухнув посередине луга.

Скомканная фигура застыла.

И словно подчеркивая, что все уже кончено, треснул, проваливаясь, шифер на крыше, и освободившееся грозное пламя рвануло вверх.

Зонтик черного дыма расцвел над участком.

– Здорово горит! – восхищенно сказал Витюня.

Конкин ему не ответил. Он тянулся туда, где, точно живые, начинали корчиться среди дыма кусты сирени. Выстрелов он не слышал. Вероятно, оружие опять было с глушителями. Но он ждал, что к телу Аптекаря сейчас подойдут, – обыскать, забрать документы, и он их тогда увидит.

Никто, однако, не подошел, лишь потрескивание огня доносилось из травяного простора. А из ветвей черемухи выпорхнула вдруг какая-то птица и, метнувшись зигзагами, растворилась в небесной голубизне…

Слежку он заметил, когда переходил через улицу.

Крепкий, стандартного вида мужчина в поношенном сером костюме, державшийся метрах в пятнадцати позади него, вдруг не очень естественно дернулся – споткнулся, заволновался – и, тревожно оглянувшись по сторонам, как бы что-то соображая, проследовал через трамвайные рельсы. Мужчину он запомнил еще с предыдущего перекрестка, когда тот, точно также, не очень естественно дернувшись, вслед за ним пересек улицу на красный свет. Так что это вовсе не выглядело совпадением. Скорее – пугающая закономерность. Тем более, что и другой мужчина, шедший до этого несколько впереди, не в костюме, а в куртке и в каких-то немыслимых шароварах, неожиданно замер и тут же шагнул к стене, как бы страшно заинтересовавшись выцветшими на стенде газетами. Но в отличие от первого, он не перешел через улицу, а так и остался на месте – чуть поглядывая на них и, видимо, оценивая ситуацию.

В общем, все было ясно.

На всякий случай Конкин проверил еще раз – сделав вид, что собирается идти по проспекту, а на самом деле свернув и двинувшись в другом направлении. При этом он выявил еще одного наблюдателя, который до сих пор держался несколько в стороне, а теперь был вынужден развернуться и следовать точно за Конкиным.

Значит, на нем «висели» по крайней мере трое.

Это было плохо. Это означало, что его линия все же прослушивается. Неделя прошла спокойно, Конкина никто не тревожил, лишь однажды, в середине ночи вдруг зазвонил телефон и панический незнакомый голос проинформировал, что вот только что провалился Затейник. Абсолютно надежно, сведения из первых рук. И Смотритель поэтому распорядился, чтобы все, кто на Затейника выходил, сменили координаты. Прямо сейчас, не дожидаясь утра. А дальнейшую связь будет осуществлять Воки-Токи. Следовало также уничтожить все документы, находящиеся на руках, и в ближайшее время не проявлять никакой активности. В случае опасности вообще уходить из города.

Голос сообщил эти сведения залпом – в суматохе, в кипении слов, наталкивающихся друг на друга. А затем звонивший повесил трубку, вероятно не желая отвечать ни на какие вопросы.

Впрочем, вопросов у Конкина не было. Собственно, какие у него могли быть вопросы? Мир открылся внезапной дикой реальностью и, как спрут, затаскивал Конкина в черную глубину. Конкин уже захлебывался в жутковатой пучине. Судя по всему, у «гуманистов» был полный обвал. Фонарщик, Аптекарь, Затейник. И другие, неведомые ему фигуры. Конкин не знал их и знать не хотел. Потому что чем меньше знаешь, тем как-то спокойнее. В эти дни он три раза звонил Леону из автоматов, и, конечно, телефон Леона не отвечал. Вероятно, вся школа была расформирована. Вот и воспитали новое поколение учеников. Тех, кто будет видеть мир таким, как он есть. Глупое, заранее обреченное предприятие. А ведь в школе был сконцентрирован их лучший состав. Видимо, теперь никого из педагогов уже не осталось. А случайно уцелевшие – мечутся, не зная, куда податься. Хаос, паника, суета. Конкин надеялся, что в этой суете о нем действительно позабудут. И тем более, что Леон, скорее всего, погиб. Если Леон погиб, значит, забрезжило освобождение. Правда, это только в том случае, если Леон погиб.

Но Леон, оказывается, не погиб. Сегодня утром он позвонил и назначил встречу. «Явка номер четыре». Напротив гостиницы. Вот откуда у него появились «хвосты». Телефон в его квартире прослушивается.

Конкин не представлял, как выбраться из такой ситуации. Мне нельзя играть против профессионалов, подумал он. Против профессионалов я, конечно же, проиграю. У него накапливалось гнетущее чувство тоски. Разумеется, можно было нырнуть в ближайшую подворотню, добежать до последнего, крайнего в данной застройке двора и, пробив непрочный картон, лишь расцветкой своей имитирующий несокрушимый камень, оказаться на пустыре, разъедающем изнутри городские кварталы. А затем, пересекши его, выйти за несколько улиц отсюда. На пустырь они последовать не рискнут. Цветик не любит «люмпенов». Он их убивает, а потом закапывает на Могильном холме. Так что в смысле безопасности здесь можно не волноваться. Но Конкин знал, что не сделает этого. И не только потому что там – Цветик, который ревниво охраняет свою территорию ото всех – Цветик помнит его и, быть может, отнесется, нормально – но помимо Цветика там есть еще и какой-то Жиган, и Хвороба, и Мымрик, и некая Недотыкомка. Целая компания опасных тихих уродов. Он не знает, как разговаривать с ними и чего ожидать. Леон намекал, что «пустырники» – это вообще не люди. И к тому же, чтобы попасть на пустырь, надо обязательно находиться в реальности. А реальности он больше не хочет, он боится ее – груз реальности для него уже неподъемен.

Кстати, насчет реальности.

Конкин достал из кармана узенькую согревшуюся бутылочку из-под уксуса и, привычным движением сняв автоматический колпачок, прямо на ходу сделал два обжигающих мелких глотка. Он уже привыкал. Водка не казалась такой противной, как раньше. Быстрой тяжестью скатилась она в желудок, и почти сразу же отозвался по всему телу стремительный легкий жар. Сознание прояснилось. Молодец Аптекарь, подумал он. Молодец, молодец. Действительно – как лекарство.

Тем не менее, пустырь отпадал. К сожалению, ничего иного Конкин придумать не мог и поэтому поступил, как обычно поступали герои виденных им детективных фильмов. То есть, он подождал на ближайшей остановке автобус, и сначала изобразил, что не собирается будто бы садиться в него, он скучающе отвернулся, присматривая краем глаза за пассажирами, и только в самый последний момент, когда двери гармошкой уже закрывались, неожиданно втиснулся внутрь, – проехал в давке и в духоте несколько извилистых остановок, также неожиданно выскочил и пересел на трамвай, а затем очень быстро нырнул в метро и проделал этот же самый трюк с электричками – непрерывно меняя их, переходя с одной линии на другую. Операция заняла около получаса. Конкина толкали, ругали за неуклюжесть, дважды его довольно чувствительно прищемило в дверях, а один раз он сам, промахнувшись, ударился костяшками пальцев о поручень. К исходу этого получаса он чувствовал себя так, словно его пропустили через мясорубку – ныл придавленный локоть, гудели ноги – но зато когда он, наконец, выбрался из метро и, опять же меняя транспорт, проехал для страховки несколько разнонаправленных остановок, то, сойдя на просторном безлюдном проспекте, тянувшемся к месту назначения от реки, он с удовлетворением констатировал, что замеченные им прежде мужчины, по-видимому, отстали. И даже не по-видимому, а – совершенно точно. Во всяком случае, поблизости их не наблюдалось.

Вот тебе и профессионалы, подумал Конкин. Значит, я все-таки могу играть против профессионалов.

Эта мысль почему-то его не обрадовала. Потому, вероятно, что он чувствовал мизерность данной победы. Что она значила по сравнению с безумием мира – по сравнению с тошной и грубой реальностью, которая его обволакивала. Он пугался этой реальности и, вместе с тем, было в ней нечто притягательное. Некая жестокая правда. Некое истинное существование. И если отказаться от правды, если опрометью захлопнуть двери, чуть-чуть пока приоткрывшиеся перед ним, то тогда и реальность мира ускользнет навсегда и останется только нирвана – муторная, привычная, успокаивающая, безнадежная глухая нирвана – нирвана во веки веков. И еще останется сожаление о другой, настоящей жизни – то мучительное сожаление, которое порождает тоску и болезненное ощущение собственного ничтожества. Что, вот, мог бы когда-то все изменить, – не осмелился. Не осмелился, а теперь уже слишком поздно. Момент упущен, никакой другой жизни не будет.

Другой жизни не будет. Нирвана и сожаление. Конкин это тревожно осознавал. И поэтому все ускорял, ускорял шаги, перейдя, в конце концов, на трусцу задыхающегося, слабого человека.

Он безбожно опаздывал, но надеялся, что Леон его все же дождется.

И Леон дождался его.

Потому что когда, лавируя между потоками транспорта, Конкин быстро перебежал широкий гремящий проспект, механическим руслом взрезающий утренний город, и влетел на площадку, образованную с одной стороны гостиницей, вздымающей стеклянные этажи, а с другой стороны – полноводной, коричневой от промышленных стоков рекой, то, задерживая рвущееся дыхание, он сразу увидел, как за кубом гранитного постамента что-то невразумительно шевельнулось, и оттуда, очерченный летней жарой, неторопливо вышел Леон и, по-видимому, приветствуя, сдержанно поднял руку.

Он был в сером рабочем комбинезоне, затянутом до подбородка, и, как Конкину показалось, в серых же зашнурованных сапогах. То есть, весь как-то серый, очень буднично выглядящий в солнечной легкой дымке. Между ними было, наверное, метров сто. Конкин тоже поднял вялую руку, приветствуя, и, по-видимому, в ту же секунду раздались негромкие отчетливые хлопки.

Словно откупоривалось вокруг множество бутылок с шампанским.

Конкин сразу же понял, что означают эти хлопки и, остановившись, с каким-то тупым равнодушием наблюдал, как с краев забетонированной голой площадки очень медленно и даже красиво продвигаются к центру ее трое крепких мужчин, и в протянутых стиснутых их руках подпрыгивают удлиненные пистолеты. Траектории этой пальбы, по-видимому, сходились у постамента, и на пересечении их, превратившись в комок, пульсировало тело Леона – вздрагивало при попаданиях, а на сером комбинезоне расплывались вишневые пятна.

Так это было.

Один из мужчин прошел совсем рядом, и заметно выделилось сосредоточенное лицо: блеск прищуренных глаз, сведенные к переносице брови. Он не обратил на Конкина никакого внимания. Воротник пиджака топорщился у него на спине. Блестела лысина на затылке. Конкин тупо смотрел в эту лысину, точно не было сейчас дела важнее. Все-таки мне нельзя играть против профессионалов, подумал он. Профессионалы меня, конечно, переиграют.

Ничего другого не оставалось.

Поэтому Конкин достал из кармана узкую четвертинку, быстро, почти не ощущая вкуса, сделал последний глоток и отбросил ее прямо на грань поребрика.

Сверкнули осколки стекла.

А затем он побрел куда-то в сторону набережной. Его тянуло оглянуться назад, но он не оглядывался.