Пуля нашла героя Курков Андрей

Глава 1

Время, как и пуля, имеет вид округлый, лишенный геометрически острых углов. Оно прозрачно и естественно, и кружит, как и пуля, вокруг земного шара, перекатываясь через его поверхности то прозрачным воздухом дня, то густой патиной ночи.

Но скорость у времени неспешная. Времени некуда спешить. Оно идет себе и идет. И только пуля, многократно обгоняя время и одновременно летя слаженно с этим временем, но намного быстрее, только пуля спешит, чтобы остановиться. Чтобы пронзить заветную мечту свою – тело героя – и остаться в нем, застыв и впитав в себя последнее тепло остывающей крови, укутаться в нее, стать искусственным желтком загустевшего мертвого яйца, в которое превращается любое тело, ступившее за грань жизни.

А ночи после войны темнее стали, темнее и безлюднее. Редко где промелькнет огонек папиросы вышедшего во двор покурить от бессонницы человека. Пуля на такой огонек – как мотылек. Только всякий раз зря! Словно и не курят по ночам настоящие герои!

И кто он – этот настоящий герой, на поиски которого обрек ее, пулю, тот давний ангел-дезертир? Ему-то самому что: ладонь вперед выставил, сказал пару слов и дальше пошел. А ей – и в дождь, и в снег, и в слякоть, в любую непогоду, проще говоря, лети и ищи! И если б полна страна была героев, то успокоилась бы уже пуля. А так, то ли все герои были другими пулями убиты, то ли не было их вовсе. А значит, какова бы причина ни была, а полет продолжается. И только время остается позади. Прошлое время. А будущее, оно, конечно, все впереди. Только зачем пуле будущее? Она ведь не к жизни стремится! Не к полету, как герои летчики.

А утро уже наползает рассветными лучами на все еще дремлющую землю. И петухи кричат, как заведенные. Крики их врываются в небесное пространство над селами и городками и ускоряют движение воздушной пыли, которая и видна становится только в первых лучах поднимающегося солнца, когда оно свежее и не такое яркое, еще не раскаленное до состояния доменной печи.

На поле выезжает первый трактор, и, как естественное продолжение петушиного крика, урчит его мотор, дополняя звуковую картину пробуждающейся земли. Скрипят ворота, и у колодцев позвякивают жестяные ведра. Режет небесную податливую ткань летчик на крылатой машине.

А под ним, между самолетом и поверхностью уже пробудившейся и шевелящейся своими мелкими частицами земли, летит пуля. И вниз ей не хочется от неверия в возможность своей маленькой победы. И вверх ее не влечет – билась она уже не раз о борта самолетов, пытаясь пробиться через железную скорлупу машины и добраться до спрятавшегося там человека.

Военный самолет вдруг совершил фигуру высшего пилотажа, именуемую «бочкой», и сам чуть не ударил пулю крылом. Еле увернулась она и помчалась прочь от этой машины, пониже к земле опустилась. Там спокойнее. Там, внизу, и жизнь беззащитной кажется. Одна беда – трудно в беззащитности этой жизни героя отыскать.

Глава 2

Зима в Новых Палестинах выдалась суровой и холодной. По ночам за стенками человеческих коровников завывали вьюги, и новопалестиняне, даже если удавалось им при этом вьюжном вое заснуть, все равно вздрагивали испуганно во сне и неоднократно просыпались от собственного вздрагивания.

Даже днем без особой надобности старались не выходить наружу. Может, живи они где в низинке, так и вьюга выла бы потише, и не так ударялся бы ветер в деревянные стены их жилищ. Но там, на вершине холма, ближе к небу, ветер имел столько простора и силы, что вполне мог и развалить некоторые, а то и все постройки Новых Палестин, чего новопалестиняне и боялись пуще всего.

Ангел, пытаясь согреться после сна, присел у ближней печки. Рядом сидели и о чем-то думали, согреваясь, крестьянки и крестьяне с бывшими красноармейцами. Время от времени кто-нибудь из них тяжело вздыхал, и тут же, как по команде, вздыхать начинали и другие, сидевшие вокруг печки.

Запас дров таял на глазах, и поэтому горбун-счетовод распорядился топить печи потихоньку, но постоянно, вместо того чтобы один раз и на целый день.

Ангел сидел и думал о своих друзьях-собеседниках, которых уже две недели не видел. Да, минуло уже две недели со дня его последней встречи с Захаром-печником и одноруким Петром. Так хотелось снова пойти туда, поговорить с ними о чем-то, покушать вкусного копченого мяса. Ангел, думая об этом, тяжело вздохнул. Тут же рядом раздались такие же тяжелые вздохи. Прислушался ангел к вьюге за стенами, и показалось ему, что потише стал ее вой. Встал, подошел к двери, приложил к ней ухо. Потом приоткрыл дверь и глянул наружу одним глазком. А там белым-бело, и воздух – морозный и острый как нож – царапнул холодом щеку. Закрыл ангел дверь, а сам задумался. Потом одолжил у одного крестьянина кожух и вышел из человеческого коровника.

Сразу лицо холодом обожгло, но холод этот только взбодрил ангела. Пошел ангел вниз, к домику Захара. Под ногами снег скрипит, да и сам воздух, казалось, тоже скрипит вокруг.

Дошел. Постучал в окошко. Только уселись они втроем за стол, только мяса нарезали, как снова вьюга началась.

– Ну ничего, – сказал Захар. – У нас переждешь. Тут-то, поди, теплее, чем у тебя там в коровнике?

– Теплее, – согласился ангел.

За окном бесилась вьюга, а ангел с Петром и Захаром ели мясо и говорили. Мясо было жестче обычного, из запасов. Свежего Захару из-за погоды не привозили, но печь коптильную он топил исправно, ведь его запас дров был побольше, да и, привыкший к теплу, отвыкнуть от этого, может быть излишнего, тепла он не хотел и не мог.

За окном быстро стемнело, и Захар зажег свечу.

– Слышь, ангел, – спрашивал Петр, – зачем зима нужна? А? Чего от нее хорошего?

«А действительно, зачем? – задумался ангел. – Будь от нее какая польза, так и в Раю бы она была, но там ведь вечное лето!»

– Не знаю, – признался ангел после размышлений.

– А я знаю, – сказал Захар. – Эт чтобы от зла людей удерживать.

– Да как же она удерживает? – спросил Петр.

– А холодом и удерживает, – говорил Захар. – Хочет человек какое зло сделать, а не делает, потому что ему выходить на холод или в метель страшно.

Подумал ангел над словами печника, и показалось ему, что прав печник. А кроме того, легко объяснялось теперь отсутствие зимы в Раю – там ведь никто никому зла не делает, а стало быть, удерживать некого. А значит, и зима не нужна.

Говорили они еще долго, а потом спать улеглись.

А утром разбудил их стук в окно.

– Эй, Захар, у тебя ангела нет? – спрашивал кто-то.

Поднялись и Захар, и ангел. Подошли к окну. Попытались рассмотреть – кто это там ангела ищет, но ничего не увидели сквозь заиндевевшие морозные узоры. Однако тихо было на дворе, значит, ночная вьюга к тому времени закончилась.

Отпер Захар двери. В сени ввалился красный с мороза горбун-счетовод.

– У тебя ангел-то? – отдышавшись, снова спросил он.

– Ну, у меня, – ответил Захар. – А тебе он зачем?

– Да там Архипка-Степан умирает, просил его позвать – хочет перед смертью с ангелом поговорить.

– О Господи, – вырвалось у Захара. – Чего ж это он помирает? Случилось что?

– Нет, – ответил горбун. – Сам решил помереть. От тоски, сказал.

Ангел быстро надел одолженный предыдущим утром кожух и вышел во двор. Горбун за ним.

– Я счас тоже подойду! – крикнул им вслед Захар.

В самом углу человеческого коровника, того же, где и ангел жил, лежал на лавке Архипка-Степан, накрытый несколькими шинелями и кожухами. Вокруг него сидели на лавках и на корточках новопалестиняне, сидели и молчали, горестно поглядывая на Архипку.

Ангел подошел несмело, стал у изголовья и поймал на себе тусклый, но радостный взгляд умирающего.

– Пришел… – тихо произнес Архипка-Степан. – Присядь тута.

Ангел присел на ту же лавку.

– Слыхал? Я умирать решил, – сказал Архипка-Степан слабеющим голосом.

– Зачем? – спросил ангел.

– Да тоскливо стало. Без толку живу, – признался Архипка-Степан. – Уже столько лет маюсь, вот и решил – хватит! Я тебя вот что спросить хотел: как там, в Раю? А?

– Хорошо там, – прошептал ангел. – Тепло. Хлеб вкусный – белая паляница.

Архипка-Степан облизнул свои пересохшие губы.

– А меня туда впустят?

Ангел задумался. Казалось ему, что должны впустить Архипку в Рай, ведь ничего плохого он никому не сделал, да и наоборот: сам же привел сюда людей, к лучшей жизни стремившихся, вместе с ними строил эту жизнь. Правда, потом действительно затосковал и вроде как ничего больше не делал, только лежал на лавке или сидел на траве летом и тосковал.

– Слышь, впустят? – повторил свой вопрос Архипка-Степан.

– Наверно, – ангел кивнул.

Архипка-Степан улыбнулся. Лицо его было иссиня-желтым, и улыбка эта словно натянула на его лице ссохшуюся от тоски кожу. Ангел, глядевший на Архипку-Степана, даже испугался, подумав, что не выдержит ссохшаяся кожа и лопнет.

– Может, молочка попьешь? – спросила жалобным голосом одна крестьянка, наклонившись над умирающим.

Архипка-Степан мотнул головой, отказываясь, потом закрыл глаза.

К вечеру он действительно умер. Из второго человеческого коровника приходили с ним взглядом попрощаться. Молчали. Бабы тихонько выли по углам, сами себе закрывая рты, чтобы не могли вырваться наружу их страдания.

Горбун-счетовод ушел к себе на лавку, достал из-под матраца толстую амбарную тетрадь и карандаш. Долго пролистывал ее, пока не нашел «Список населения Новых Палестин». Потом отыскал в этом списке Архипку-Степана и вычеркнул его аккуратно. После этого пролистал тетрадь дальше и на чистой странице вывел крупными круглыми буквами: «Список умерших жителей Новых Палестин», а под ним вывел карандашом жирную единицу и записал под этим номером Архипку-Степана, после чего тетрадь закрыл и снова спрятал под матрац.

Всю ночь лежал умерший на своей лавке, а утром горбун-счетовод провел собрание, на котором решили хоронить Архипку-Степана весной, а пока вынести его на мороз, который и сохранит умершего до дня похорон. Под конец собрания горбун предложил Демиду Полуботкину спеть у лавки умершего народную грустную песню. Хоть и хотел Демид отказаться, но не посмел. Да и у него самого настроение было тяжелое и тоскливое. И запел он «Вы жертвою пали в борьбе роковой…»

Все сразу встали и головы склонили. И ангел встал. Огляделся и остановил свой взгляд на сыне счетовода, Васе-горбунке, прижавшемся к своему отцу. Поискал взглядом ангел его мать, но так и не нашел, хотя ведь и лицо ее помнил очень смутно, а может быть, и не помнил уже вовсе.

После песни Архипку-Степана вынесли и положили возле зимней кухни, как раз между ее стеной и колодой, на которой рубили дрова, а иногда и мясо.

Морозный воздух был прозрачен и колюч, а на горизонте уже темнелась приближающаяся вьюга.

Глава 3

Дверь в кабинет начальника тюрьмы без стука распахнулась, и вошел Юрец. Прошел к столу, кивнув на ходу малолетнему сыну Крученого Володе. Сел на прибитый к полу табурет.

Крученый уставился в глаза Юрцу выжидательно.

– Ну что, гражданин Юрецкий, – наконец заговорил начальник тюрьмы, не дождавшись ответа на свой вопросительный взгляд. – Новости есть?

– Есть-то они есть, – с хитроватой ухмылкой на лице сказал Юрец. – Да только платить надо…

Крученый нагнулся и из нижнего ящика своего стола вытащил батон колбасы и несколько пачек папирос. Выложил все на стол, глянул в глаза заключенному Юрецкому и, к собственному удивлению, не увидел в них радости. Озадаченный, Крученый прищурился.

– Вас что, это не устраивает? – спросил он.

– Нет, не устраивает, – спокойно ответил Юрец.

– А что же вы хотите?

Юрец выдержал паузу длиной минуты полторы-две. Потом тяжело вздохнул.

– Гражданин начальник, – заговорил он. – Я же шкурой рискую, таская к вам эти новости, а вы меня все в четырехместной держите!..

– Но на ваш трудосчет уже положено шесть тысяч рублей, это что, по-вашему мало?

– А на кой они мне, если меня накроют вдруг? – резонно спросил Юрец.

– Ну так что ж вы хотите?

– Я хочу, чтобы вы разрешили пришить артиста…

– Артиста? Это того, что с попугаем сидит?

– Ну да.

– А на хер тебе это надо? – не сдержал удивления Крученый.

Юрец покосился на мальчика, сидевшего за партой в углу кабинета.

– Да ты не бойся, он не продаст! – тоже посмотрев на сына, сказал начальник тюрьмы.

– Ну это, – произнес уже менее уверенно Юрец. – В общем, если его убрать, то я бы в его камеру перешел… И мы б с попкой… Короче, это мне надо…

– А что у тебя за новости такие?

– Подготовка группового побега. – Юрец улыбнулся, зная, сколько стоят такие новости.

Крученый, задумавшись, уставился на батон колбасы, лежавший на столе. Потом, видимо, надоела ему эта колбаса, и он спрятал ее обратно в ящик стола. Папиросы Юрец, испугавшись, что и их начальник спрячет назад, перехватил и рассовал по карманам ватника.

– Дело в том, что об артисте этом в ЦК беспокоятся. Как-то письмо было, чтобы помягче режим ему устроить… Так что пришить его нельзя…

– Ну а если в другой какой лагерь или тюрьму перевести? – предложил Юрец.

– Это трудно, – ответил Крученый. – Нужна причина, да и управление запрашивать надо…

– Папа, да выпусти ты его!.. – прозвучал вдруг в кабинете детский голос, и от неожиданности Крученый и Юрец резко обернулись к мальчишке.

– Еще раз встрянешь в разговор, будешь не здесь, а дома сидеть! – грозно рявкнул отец.

Юрец задумался.

– А может, выгнать его из тюрьмы, а попугая оставить? – предложил он.

– Да ты охренел! Как из тюрьмы выгнать?!

– Ну, освободить досрочно за примерное поведение… – продолжал Юрец. – А у меня тут побег на тринадцать человек… – добавил он, постучав указательным пальцем по виску. – Думай, начальник! Проворонишь побег – сам сядешь!..

Крученый думал. Думал серьезно и глубоко. Допущенный побег – это действительно конец карьере, а предотвращенный – возможное повышение и уж точно какая-нибудь награда…

– Ну не за поведение, а за плохое здоровье освободи, раз из ЦК писали… – сказал Юрец.

– За плохое здоровье освобождать – в тюрьме никого не останется! – ухмыльнулся начальник.

– Почему? Ты останешься! – сдерзил Юрец.

Крученый промолчал.

– Ладно, – наконец ответил он. – Я подумаю.

Потом достал лист бумаги и карандаш, придвинул к Юрцу.

– Давай, про побег пиши! – сказал.

– Когда подумаешь, тогда и напишу! – решительно заявил Юрец. – Я ж не писатель, чтоб без повода писать…

– Хрен с тобой, – рассердился Крученый. – Иди пошляйся по тюрьме и через полчасика зайдешь!

Юрец развязной походкой, мурлыкая какую-то мелодию, вышел из кабинета.

В тот же день в камеру к Марку и Кузьме пришел тюремный врач – седой низенький старичок в заплатанном белом халате.

– Ну здравствуйте, – обратился он к Марку. – Расскажите, на что жалуетесь!

Для Марка этот вопрос прозвучал так неожиданно, что он просто опешил. А потом, испугавшись, что драгоценное время, отпущенное на жалобы, уйдет безвозвратно, уселся на нарах поудобнее и стал жаловаться старичку-врачу на свое здоровье. Рассказал ему все подробно и про осколочное ранение легкого, и про пять лет с черной повязкой на глазах, и про хромую ногу, ноющую на каждый сырой день.

Старичок кивал и записывал что-то в синюю толстую тетрадь.

– Это все? – спросил он Марка, когда тот закончил.

– Да, – тяжело дыша, ответил артист. – А что, мало?

– Да нет, голубчик вы мой, совсем наоборот! Многовато! – сказал старичок. – И как вы только живете со всем этим! Ну а птичка ваша не болеет?

– Вроде нет, – ответил Марк. – Начальник тюрьмы сукна обещал, так что я что-нибудь для Кузьмы к зиме сошью…

– Ага, – понимающе кивнул старичок. – Ну ладно, позвольте откланяться!

И тюремный врач как-то излишне вежливо выпятился из камеры, тихонько прихлопнув за собой тяжелую дверь и звякнув задвижкой.

А буквально через полчаса в камеру заглянул Юрец. Глаза у него светились. Он подошел к нарам, улыбаясь открыто и широко. Бросил добрый взгляд на Кузьму. Потом уставился в упор на Марка и сказал:

– Слышь, артист, кажется, тебя на свободу выпустят… по здоровью…

– Что?! – вырвалось у Марка. – Как, когда?! Скоро?

– Да ты не суетись, а то еще помрешь с радости! – попробовал утихомирить Иванова Юрец. – Это, может быть, и не точно… Я так, краем уха слышал, когда мимо кабинета начальника проходил…

– Спасибо, Юрец! Спасибо! – причитал Марк.

Руки его дрожали.

Юрец бросил взгляд на стопку книжек, лежавшую на полу под нарами.

– Да, ты, если вправду выпустят, книги не забудь отдать в библиотеку, а то знаешь, многие так иногда радуются, что забывают. Выходят за ворота, а их тут же обратно на три года – за кражу книг…

Марк испуганно глянул на книги. Кивнул.

– Я сейчас… я только надзирателя подожду и…

– Да я пошутил, дурик! – засмеялся Юрец. – Ладно, пока, а то я в гости тут иду, в сорок пятую… Там у Кныша день рождения…

Снова закрылась дверь, и ерзнула язычком в крепкий чугунный паз внешняя задвижка.

Марк собрал книги в аккуратную стопочку, положил их на нары. Потом сел рядом и, потирая руки, стал думать о свободе. О том, как вовремя она приходила. Как раз лето, тепло, птицы поют!

От радостных мыслей внезапно разыгрался у Марка аппетит, и чтобы утолить его, развернул он кусок честно заработанного сала, поднес ко рту и впился в него зубами. Откусил, прожевал и тут заметил на большом куске рядом со следами зубов – полоски крови. Опять кровоточила десна, но это особенно не беспокоило Марка.

Глава 4

На письме от Клары стоял мартовский штемпель.

Банов медлил распечатывать конверт. Думал о весне. Смотрел по сторонам.

Кремлевский Мечтатель Эква-Пырись тоже сидел тут, у этого вечного костра. Сидел и беззвучно шевелил губами. Был он сегодня тих и нерадостен – первый раз за месяцы не получил он ни одной бандероли, ни одной посылки.

Весна чувствовалась и на Подкремлевских лугах. Тут и там виднелись проталины. Никогда не замерзавший кружок земли вокруг костра зеленел свежей травою.

Банов тяжело вздохнул и вскрыл конверт.

Знакомый мелкий почерк заплясал перед глазами, и сразу вздох облегчения вырвался из легких бывшего директора школы. Он еще не начал читать письма, но что-то подсказывало ему: Клара все поняла, и это письмо, хоть и начинается традиционным «Уважаемый Эква-Пырись!», но на самом деле предназначено для него.

«Уважаемый Эква-Пырись! – читал Банов. – Большое спасибо за письмо. Я очень рада, что все у вас хорошо, что вы здоровы и обдумываете новые научные работы. Я много думала о вас и о ваших статьях и ходила в школу в Даевом переулке. Об этом напишу позже и подробнее. Несколько месяцев назад пришлось мне пережить тяжелое время. В квартиру несколько раз приходила милиция и другие люди. Разыскивали моего знакомого директора школы. Сказали, что он скорее всего украл самолет в Тушино и улетел за границу. Сделали обыск, забрали все его книги и бумаги, а потом приходили еще раз, спрашивали – не было ли от него писем или записок. После всего этого получила я еще одну печальную новость из Якутска. Вкладываю эту бумагу в конверт. Думаю, что вы поймете мои чувства.

Но в такие дни, когда тяжело на душе, я всегда беру в руки ваши книги и, читая их, забываюсь, перестаю переживать и беспокоиться.

Пишите мне, пожалуйста, с уважением,

Клара Ройд».

– Все поняла, – прошептал обрадованный Банов.

И тут же заглянул в конверт, разыскивая упомянутую в письме бумажку.

Увидел серый квадратик с отпечатанным на машинке текстом. Размером с поздравительную открытку.

Взял в руки.

«Уважаемая товарищ Ройд. Уведомляем вас, что ваш сын Роберт Ройд трагически погиб во время учебного перехода суворовцев через учебные Альпы. Тело его похоронено на спецкладбище № 159 в Якутской области. Дальнейшие бумаги на погибшего Р. Ройда вы можете оформить в 9-м военкомате г. Москвы по предъявлению этого письменного сообщения».

Радость Банова сменилась внезапным холодом, и он, опустив серую «открытку» на колени, застегнул верхний крючок шинели и поднял воротник, хотя ни снега, ни ветра не было и день обещал быть солнечным.

«Роберт погиб, – думал он и ощущал настоящую физическую дрожь. – Бедная Клара…»

Взгляд его остановился на костре, огонь в котором поддерживался стариком уже многие годы.

«Вечный огонь, – думал Банов. – Вечный огонь, как память по Роберту…»

– Ну, что там пишут? – раздался голос Кремлевского Мечтателя. – Что-то интересненькое?

Банов обернулся к старику. В глазах бывшего директора школы блестели слезы.

Кремлевский Мечтатель заметил состояние своего секретаря и, приподнявшись, протянул свою короткую ручку и взял только что прочитанное письмо Клары.

Пододвинулся к костру и беззвучно зашевелил губами, читая строчки письма.

Банов безучастным взглядом следил за стариком.

Лицо Кремлевского Мечтателя сначала светилось живым интересом, но постепенно интерес этот потух и сменился озабоченностью. Прочитал он и серое извещение о смерти Роберта.

– Да-а… – протянул он. – Надо же… в тяжелые минуты читает мои работы… Надо ей обязательно написать, обязательно и сейчас же!

Банов вздохнул, положил себе на колени доску для писем, достал бумагу и карандаш и приготовился писать ответ Кларе.

– Нет, Василь Васильевич, я на это письмо сам отвечу! – твердо заявил старик. – Дайте-ка мне все это! – И он показал пальцем на приготовленные к работе письменные принадлежности.

Никогда еще Банов не видел, чтобы старик так долго и старательно что-нибудь делал.

Исписав страницу своим бисерным почерком, Эква-Пырись перечитал ее и, недовольно мотнув головой, скомкал бумагу и бросил в костер. Снова написал. Остался вроде бы доволен и все писал и писал дальше, пока не пришел солдат Вася с трехэтажным обеденным судком. Только тогда поставил старик точку в письме, расписался размашисто и самолично адрес Клары надписал на конверте. Заклеил конверт и бережно положил вместе с письменной доской на снег.

Обедали молча.

Солдат все пытался разговорить Кремлевского Мечтателя. Расспрашивал об эмиграции, о жизни за границей. Но старик отмахивался, отделываясь короткими, словно выстрелы, словами, ничего не объяснявшими и не отвечавшими на поставленные солдатом вопросы.

В конце концов солдат замолчал и так просидел, пока не был обед закончен, а кисель допит.

– Голубчик! – сказал тогда солдату Кремлевский Мечтатель. – У меня к тебе очень важная просьба есть…

Вася, удрученный неполучившимся разговором, мгновенно ожил.

– Помнишь, я тебе про конспирацию рассказывал?

– Так точно!

– Хорошо помнишь?

– Да.

– Хочу тебе поручить одно письмо доставить наверх и отправить его через любой почтовый ящик. Но так, чтобы никто это письмо у тебя не отобрал и прочитать не мог, – говорил старик. – Ясно?

– Так точно! – обрадованно шпарил солдат.

– Что ты будешь делать, если возникнет опасность?

– Съем письмо вместе с конвертом, – ответил солдат.

– Правильно. – Кремлевский Мечтатель улыбнулся, взял с письменной доски запечатанный конверт и передал его солдату.

Солдат спрятал письмо за пазуху шинели. Собрал железные миски, вставил их одна на другую в рамку судка и, все еще радостно улыбаясь, попрощался с Бановым и стариком.

– Ну вот, славный молодой человек растет! – провожая солдата взглядом, проговорил Кремлевский Мечтатель и потер ладонь о ладонь, то ли согреваясь, то ли просто в знак хорошего настроения.

Глава 5

Смерть с детства приучает людей к своему присутствию.

Пылинка. Зима. Паутина, покачивающая под ветерком мертвых мух и живого паука. Кость, валяющаяся на дороге. Высохшие деревья и скошенная трава.

Многообразная, она не преследует человека, а мягко и неслышно ступая, сопровождает его повсюду, нарочно оставляя свои следы там, где их трудно не увидеть.

Несмышленый, сделавший свои первые шаги малыш останавливается перед выпавшим из гнезда птенцом. Он смотрит на этого уже посиневшего птенца, но еще не видит в нем смерть.

Гордых и сильных смерть начинает сопровождать много позже. Ей нравится, когда гордые и сильные думают о ней, но для этого надо о себе напоминать. И вот умирает любимый пес. Потом любимый конь.

Потом лучший друг, и тогда даже самый гордый и самый смелый задумается о своей смерти.

Но не только смерть повсюду сопровождает человека. Рядом с ней, только всегда чуть-чуть впереди, невидимо и неслышно движется другое прозрачное Нечто, называемое Любовью. Движется, не оставляя видимых следов, растворившись в воздухе и пытаясь вместе с этим воздухом попасть в легкие, а потом и в кровь человека. И тогда человек, вдохнувший Любовь, при смерти лучшего друга думает об умершем друге, а не о возможной собственной смерти. Думает не о себе, а о других умерших, жалея их и продолжая любить. И даже умирая, не думает о себе.

Небывалая жара, обрушившаяся на Краснореченск и его окрестности, уже давно высушила траву. Река Красная обмелела, обнажив краснозем своего русла. Не слышно было птичьего пения. Даже ветер был обжигающе сухой.

Но, несмотря на жестокости природы, город жил и работал в полную силу. Город выполнял и перевыполнял планы, днем накаляясь под солнечными лучами, а ночью отдыхая от зноя, охлаждаясь и мечтая о дожде.

Город рос, пуская трубы-корни во все стороны, как могучий дуб.

Город жил и работал, вдыхая и выдыхая время.

Павел Добрынин сидел в своем кабинете и ждал сумерек. Рабочий день давно кончился. Пожалуй, только вооруженная охрана оставалась на спиртозаводе к этому времени – четверо ровесников Добрынина, четверо отставников, немало повидавших и повоевавших на своем веку. Они уже привыкли к свету в окнах кабинета народного контролера. Они привыкли к его постоянному ежевечернему присутствию. Иногда они заходили, вежливо постучав. Пили чай и говорили. Они знали, что Добрынин – такой же, как они: суровый, закаленный и не знающий сомнений человек.

Но в этот вечер они не зашли, и Добрынин был этому рад.

В кабинете он себя чувствовал лучше, чем дома, в квартире, где до сих пор стояла незастеленная кровать Дмитрия Ваплахова. Он иногда и ночевал в кабинете – на этот случай в нижних ящиках книжного шкафа лежали два одеяла. Здесь же, в кабинете, лежал старый вещмешок Добрынина, в котором до сих пор хранились два надкушенных сухаря из далекого довоенного прошлого и револьвер, подаренный товарищем Твериным. И книги свои Добрынин перенес понемногу на завод, и теперь занимали они большую часть книжного шкафа.

Сумерки медленно опустились на Краснореченск, и тогда Добрынин вышел в коридор. Из кладовой уборщицы взял ведро, налил в него воды.

– Вернешься? – окликнул его на проходной один из ВОХРы.

Добрынин остановился, опустил ведро с водой на пол.

– Может, – сказал он подумав.

Было тихо и нежарко.

Минут через пятнадцать Добрынин подошел к аллее Славы.

Собственно, самой аллеи еще не было – ее только недавно начали разбивать в центре Краснореченска на месте снесенных старых домов.

Пока что здесь стояли четыре метровых березки, образующие квадрат, в середине которого был похоронен Дмитрий Ваплахов. Березки были чахлые, замученные солнцем.

Добрынин полил их, потом присел на корточки у могилы друга.