Что скрывают красные маки Платова Виктория

– Не ссы, майда. – Король двора считывает мои душевные колебания по-своему. – И забудь про прошлый раз. Глупо получилось.

– Нормально получилось.

– Никто тебя теперь не тронет. А будешь меня держаться – не тронут вообще. Пойдем, а? Чего покажу!.. Не пожалеешь.

То, что происходит впоследствии между мной и Осой с его прихвостнями, никакая не дружба. Впрочем, к дружбе никто изначально и не стремился. Мною движет любопытство и желание еще раз испытать радость полета. Снова стать путешественником во времени. Так или иначе связанный с Осой, полет однажды случился – так почему бы ему не повториться вновь? Я, во всяком случае, очень на это надеюсь. Но ничего не происходит. Иногда мы часами слоняемся по городу, на первый взгляд – совершенно бесцельно. И в то же время меня не покидает ощущение, что маршрут хорошо продуман и спланирован заранее. Правда, Оса внес в него коррективы – специально для меня: каждые два часа я должен звонить на работу маме и сообщать, что у меня все хорошо. Чем я занимаюсь? Читаю, смотрю телевизор – в общем, с пользой провожу каникулы. И конечно, жду тебя, мамочка.

Мама могла бы звонить и сама, но оба мы пришли к выводу, что лучше это делать мне: так вырабатывается ответственность, которая, несомненно, пригодится в жизни.

В нужный момент рядом обязательно оказывается телефон-автомат, из которого я совершаю звонок, чтобы в очередной раз соврать о чтении и просмотре телевизионных программ. Иногда я разбавляю вранье про книги враньем про папины фотогалактики, разложенные на полу в большой комнате. Это называется – изучать каталоги; занятие, которое я с недавних пор забросил.

Галактики не очень-то вдохновляют маму.

– Не улетай далеко, солнышко, – говорит она прежде, чем повесить трубку.

Я и не улетаю, я – хороший сын, который дал маме слово, что никогда ее не оставит. Но «никогда» можно немного отодвинуть (пока мама на работе) или вообще перенести в будущее. А в настоящем Оса молча выдает мне мелочь на телефон-автомат. И – ни одной кривой улыбки в сторону маменькиного сынка. Почему он так возится со мной – загадка. Но что-то подсказывает мне: разгадать ее можно будет в конце маршрута, до которого мы никак не доберемся.

Просто потому, что никуда не спешим.

Иногда, вместо того чтобы шляться по улицам, мы отправляемся в подвал (у Осы есть ключи от подвала) и болтаем, сидя на старых, полуистлевших коврах. Вернее, в основном болтает Оса, нам же с братьями-неразлучниками остается только слушать его.

Оса мечтает перебраться из Шахрисабза в латиноамериканскую страну Колумбию и заделаться наркобароном. Подойдут и Италия с Америкой (там тоже припеваючи живут наркобароны), но все равно нужны деньги. Много денег.

– Много – это сколько? – спрашивает практичный Улугмурод.

– Почем я знаю. Тысяч пять. Или десять.

– Рублей? – уточняет Орзумурод.

– Дурак, да? – Оса смеется. – Кому нужны рубли в Америке? Долларов.

– Доллары в Самарканде можно достать. Или в Ташкенте, у иностранцев. – Это снова Улугмурод, он проявляет завидную осведомленность.

– Так много не достанешь. – Теперь уже осведомленность проявляет сам Оса.

– И что делать?

– Сидеть на жопе ровно!

Произнеся это, мой новый покровитель смеется. А затем переключается на меня:

– А ты что скажешь?

– Не хочу я в Америку. Мне и здесь хорошо.

– Скоро будет плохо. Всем людям будет плохо, все с ума сойдут. Так биби[8] говорит. А еще она говорит, что ты – ангел.

Я не знаю, как реагировать на эти слова. В отличие от Улугмурода и Орзумурода – они бьют друг друга по плечам и толкают в бока. И хихикают. Наверное, мне тоже следовало бы улыбнуться, но я просто смотрю на Осу. А Оса смотрит на меня. Черты его лица то и дело теряются за клубами легкого дыма: все находящиеся в подвале курят анашу.

Кроме меня.

– Ну, чего? Дунешь, майда?

– Пусть сначала у мамочки разрешения попросит.

Так подначивают меня Орзумурод и Улугмурод – каждый по-своему и хихикая все громче: анаша веселит их. А Осу делает чрезмерно сентиментальным, отсюда и разговоры о биби и ангелах. Отсюда разговоры о деньгах и о счастливой наркобаронской жизни в Колумбии, тебе бы там понравилось, майда. Странно, что он все время обращается ко мне, представляя наш побег из Шахрисабза как дело решенное. При этом в рассказах Осы о счастливой заграничной жизни фигурируем только мы, братья остаются здесь, в Шахрисабзе, на пыльных подвальных коврах. Орзумурода и Улугмурода это не обижает; или они слышат совсем другие истории, заключенные в спичечном коробке с анашой.

– Что знаешь ты и не знаю я? – иногда спрашивает у меня Оса.

Рассказывать ему о галактиках – бесполезно. О полете и путешествиях во времени – не хочется, это только моя тайна. И потому я вежливо пожимаю плечами.

– Может, точно знаешь, когда я помру? Как Домулло?

Я пожимаю плечами еще вежливее. И вообще – веду себя с достоинством, мама бы гордилась таким сыном.

– А если я знаю что-то такое, чего не знаешь ты? – Оса все никак не может успокоиться. – Про тебя. Этого еще не случилось, но уже случилось. Думаешь, так не бывает?

– Бывает.

Оса подползает ко мне и крепко ухватывает пальцами за подбородок.

– Умный, да? Сам-то не боишься умереть?

Еще никто не разговаривал со мной о смерти, не сталкивал лбами меня и ее. Все мамины истории о родителях и остальных родственниках выглядят так, как будто они просто ушли. Оставили нас, осторожно прикрыв дверь за собой. Отстали от поезда, на котором мы едем куда-то. Но (какие же они все-таки чудесные люди!) дали телеграмму со станции: «С нами все хорошо! Доберемся следующим составом и будем на месте раньше вас. Не волнуйтесь!»

Вот никто и не волнуется.

Я тоже не выказываю никаких признаков волнения, хотя мне не нравятся пальцы Осы: они желтоватые, покрытые заусенцами и жесткие, как наждак. Между указательным и средним вытатуирована буква «С» – неаккуратная, расплывчатая.

– Не боишься, а? – снова переспрашивает Оса.

– Нет.

Я не вру. Нельзя же всерьез опасаться телеграммы. Синюшной буквы между пальцами, которая не в состоянии сама позаботиться о себе. Но даже если бы было что-то более страшное…

Это совсем не страшно.

Откуда я знаю это? Просто знаю, и все. Всегда знал. Как дурные слова, которые сейчас произнесет Оса. Он и произносит:

– Джаляб! Сс-сука!

– Навалять ему? – интересуется Улугмурод.

– Я тебе наваляю. Сам у меня будешь кровью харкать. – Процедив это, Оса вновь сосредоточивается на мне. – Мы друзья, майда. Ведь так?

Маленькая красноголовая птица – вот чьим другом мне хотелось быть. Я до сих пор вспоминаю о ней, а заодно – о полусгнивших мягких листьях, бледных корешках и таких же бледных насекомых. Если смерть – это поиски птицы с обязательным счастливым воссоединением в конце, я готов отправиться в путь немедленно. Осталось только придумать ей имя, чтобы окликнуть, когда мы встретимся.

…Маймун[9].

Непонятно, откуда возникает история о нем. Подобно дыму, окутывающему кудлатую голову Осы, он вплетается во все наши разговоры, всплывает то тут, то там. Маймун всемогущ и вездесущ, для него нет ничего невозможного – так это выглядит в изложении Осы. Иногда мне кажется, что он – один из недосягаемых колумбийских наркобаронов, о которых грезят мои новые приятели. Но чаще Маймун предстает в образе черной дыры, расположенной в галактике NGC4889 в созвездии Волосы Вероники. Туда уже затянуло Осу, хотя и не окончательно: время от времени он вырывается из оков чудовищной гравитации с каким-нибудь трофеем.

Например, часами.

Новенькие «котлы» сверкают на запястье Осы ничуть не хуже солнца или, скорее, луны: серебристо-белые, с тремя хронометрами на циферблате и множеством насечек на ободке.

– Настоящие швейцарские, – торжественно сообщает Оса. – Фирма «Тыссот», сс-сука!

Улугмурод и Орзумурод потрясены, они пытаются приблизиться к часам, но тут же получают отповедь владельца:

– А ну, не лапать!

Удивительно, но ко мне Оса гораздо более снисходителен:

– Хочешь посмотреть, майда?

– Не знаю.

– Дурак, что ли? Они одни такие. Во всем Шахрисабзе.

Оса склонен к художественным преувеличениям, но тут он вряд ли врет: пыльный, изнывающий от зноя Шахрисабз – совсем крошечный городишко. Ничего примечательного в нем нет, за исключением центра, где все связано с великим воином и правителем Тамерланом. И базара Чорсу, куда мы с мамой ходим по воскресеньям. А теперь еще появились и часы неизвестной мне швейцарской фирмы «Тыссот». Не удивлюсь, если они взойдут над руинами дворца Ак-Сарай сегодня же ночью, заменяя луну: такие они ослепительные.

Впрочем, красота часов не трогает меня. Я равнодушен к ним так же, как равнодушен к анаше, наркобаронам и даже байкам о том, как Маймун переплыл зимой пролив Ла-Манш (это где-то в Италии, а может, в Штатах) и получил за это миллион долларов и жилетку из крокодиловой кожи. В запасе у Осы есть еще с десяток историй, но эти – самые запоминающиеся. Оса рассказывает их только мне (при Улугмуроде и Орзумуроде он про Маймуна особенно не распространяется, держит рот на замке). Но стоит нам с Осой остаться одним, как он тут же заводит песню про Маймуна. Я не знаю, как к этому относиться: то ли Оса посвящает меня в тайну, известную немногим, то ли смеется над малолетним дурачком.

Но не такой уж я дурачок. И не больно-то верю Осе. С миллионом долларов еще можно смириться, но крокодиловая жилетка выглядит совсем уж неправдоподобно.

– Все ты врешь, Оса.

– Я?! Да если хочешь знать… – Помолчав секунду, он решается и подзывает меня, согнув указательный палец.

Губы Осы похожи на наждак ничуть не меньше, чем его пальцы. И теперь сухая наждачная бумага немилосердно трет мне ухо.

– Если хочешь знать, он здесь.

– Кто?

– Маймун. Он сам тебе все расскажет, если мне не веришь.

– Про миллион долларов?

– Про что угодно. Ты такого человека не встречал, зуб даю.

Выходит, Маймун – это не черная дыра, а все-таки человек. Я немного разочарован.

– Он весь мир объездил, где только не был! Вот ты где хотел бы побывать?

– Не знаю. Хочу поехать к папе на выходные.

– Сегодня только вторник. – Оса смотрит на меня с сожалением. – А завтра можно пойти к Маймуну. Все равно делать нечего.

– А там что мы будем делать? У Маймуна?

– Ну-у… Видак смотреть. У него и видак есть со Шварценеггером. И вообще, он его друг.

– Чей?

– Дурак, что ли? Шварц Маймуну друг. Видак посмотреть хочется?

– Не знаю.

– Да и пошел ты! Ай, сс-сука, ты бесишь! Амгя бор! Кыждыл! Магюлиз!..

Оса снова грязно ругается – видно, что терпение у него на исходе. Еще бы, все самые соблазнительные перспективы общения с Маймуном уже обрисованы, а я не вдохновился ничем из предложенного списка. Есть от чего прийти в ярость, но Оса при этом еще обижен и расстроен. Как будто заключил пари на миллион долларов и крокодиловую жилетку, что приведет меня, а я (кыждыл, магюлиз) порчу ему всю малину. Мне становится жаль несчастного Осу.

– Ладно. Пойдем смотреть. А телефон там есть? Ты знаешь, мне надо маме звонить.

– Даже два! – с жаром уверяет меня повеселевший Оса.

…День, пришедший после вторника, – самый обычный. И маршрут, по которому мы с Осой поначалу следуем, самый обычный: в обход Чорсу, мимо сельхозтехникума, а потом – вдоль маленького арыка. Очень жарко, и я уже жалею, что поддался на уговоры Осы: лучше бы мы остались в подвале, Улугмурод и Орзумурод наверняка там.

Потому что с нами их нет.

Братья не сопровождают нас, как делали всегда. Не то чтобы это вызывало во мне беспокойство, но я не перестаю оглядываться: вдруг появятся их короткие тени? Наши с Осой тени тоже короткие и с каждой минутой съеживаются все больше – время близится к полудню.

– Долго еще? – спрашиваю я у Осы.

– Нет. – Он горделиво взбрасывает руку и несколько секунд пялится на швейцарский циферблат. – Минут через десять будем на месте.

– А почему братья не пошли? Не хотят увидеть друга Шварца?

– Не пошли и не пошли. Не звали их – вот и не пошли. Много чести им.

– А нам?

– А нам – в самый раз.

Через десять минут мы оказываемся в месте, куда до сих пор не ступала моя нога (и, как я подозреваю, мамина) – в махалле. Одноэтажные домики лепятся друг к другу, как будто держат круговую оборону. Их облупленные фасады опутаны тонкими трубами и проводами. Кое-где валяется строительный мусор, кое-где стены оплетает виноград, а еще я успеваю разглядеть вывеску на одном из домов –

«САРТАРОШХОНА»[10].

Сквозь стекло проглядывает кресло, похожее на трон, пара натертых до блеска зеркал и целая батарея самых разнообразных бутылочек с прикрепленными к узким горловинам резиновыми трубками. Трубки заканчиваются такими же резиновыми грушами. На столешнице из темного камня лежит стопка полотенец, а сверху, на полотенцах, раскрытая бритва с костяной ручкой.

Я ни разу не бывал в парикмахерских (мама стрижет меня и папу сама) – и это большое упущение. Мне хочется немедленно войти под сумрачные своды этой волшебной Сартарошхоны, устроиться в кресле, в котором не побрезговали бы посидеть ни Оцеола, ни Нил Армстронг, – и закрыть глаза.

Вот если бы Маймун оказался владельцем столь чудесного места!

– Ну, чего прилип? – окликает меня Оса.

– Ничего.

– Идем.

– Разве мы не пришли еще?

– Почти.

И правда: не успеваю я додумать целиком захватившую меня мысль о Сартарошхоне, словно о пещере Али-Бабы, как Оса толкает дверь соседнего с ней дома. И мы оказываемся в маленьком аккуратном внутреннем дворике. Видно, что Оса здесь не в первый раз: он уверенно пересекает дворик, направляясь к самому дальнему строению. Мне остается только следовать за ним.

– Подожди здесь, – шепчет мне Оса, стоит нам только оказаться внутри. И исчезает за занавеской.

В полутемном, завешанном коврами коридорчике чуть прохладнее, чем снаружи. Пахнет какой-то едой, но этот запах – не единственный. Есть и другие – знакомые и не очень. Тонкую, въедливую, как будто прибитую пылью анашу я распознаю сразу. И сквозь эту травяную пыль иглами прорастает что-то пряное и острое, как если бы мне пришлось сунуть нос в жестянку со специями. А еще здесь ощутимо отдает кожей, но не грубой; не той, из которой сделаны сумки и башмаки, продающиеся на базаре Чорсу. Не грубой – мягкой.

Такой же мягкой, какими были перышки красноголовой птицы.

Откуда-то издали доносятся приглушенные голоса. Вернее, сразу несколько пар голосов, они накладываются друг на друга. Так что разобрать, о чем голоса пытаются втолковать друг другу, – невозможно. Я и не стараюсь, лишь не оставляю попыток удержать ноздрями запах, который может – вдруг несказанно повезет! – привести меня к птице. Удивительно, но я до сих пор думаю о ней. А еще о Сартарошхоне: что, если попросить Осу зайти туда на обратном пути? Он не сможет мне отказать, ведь я же ему не отказал. Пришел сюда.

И стою, как дурак, в какой-то ковровой норе.

Вдруг Оса позабыл обо мне? Или не выходит нарочно, зная, что я никуда не денусь, вот сс-сука! Джаляб!

– Сс-сука! Джаляб! – шепчу я совсем по-осиному.

И в то же мгновение он вырастает передо мной: с улыбкой на лоснящемся лице. Улыбка обнажает сколотый передний зуб и золотую коронку где-то в глубине рта. Раньше я не видел ее. Может, потому, что Оса никогда еще так широко мне не улыбался.

– Заскучал, майда? Идем.

…Фабрис.

Его зовут Фабрис, а вовсе не Маймун. Но что-то обезьянье в нем все-таки есть. Длинные руки с длинными пальцами – такими подвижными, что вполне могли бы гнуться в разные стороны. Ноги у Фабриса, наоборот, короткие, а волосы забраны в хвост. Они такие же черные, как у Осы, и также кажутся смазанными бараньим жиром. Но вряд ли это жир: от Фабриса очень хорошо пахнет – той самой кожей. Не грубой – мягкой.

Он представляется не сразу. Просто стоит посреди комнаты и внимательно разглядывает меня, склонив голову набок. А потом растягивает губы в улыбке. Совсем как Оса – но это другая улыбка. Она полна нетерпеливого дружелюбия, как будто Фабрису хочется с места в карьер поделиться со мной чем-то очень важным. Есть в ней и еще что-то, что трудно объяснить. И… я уже видел похожий взгляд. Примерно так Оса смотрит на свои новенькие швейцарские часы.

– О-ла-ла, – произносит все еще Маймун. – Адорабль. Оншонто.

Он точно не русский, но и не узбек. Иностранец.

Подумаешь.

Иностранцы работают в папиной обсерватории. Обычно они вежливо здороваются со мной, дарят значки, жвачку, а иногда – маленькое соленое печенье. А один немец подарил мне шариковую ручку, но на немца все еще Маймун не похож.

– Я – Фабрис, – говорит он.

Я киваю головой.

– Я – друг Мухамеджана. – Несмотря на то, что Маймун (или Фабрис) совсем неплохо говорит по-русски, «друг Мухамеджана» дается ему с трудом.

– Оса.

– Оса? Такое маленькое злое… ансект…[11]

В горле Фабриса как будто перекатываются стеклянные шарики, интересно, подарит он мне ручку или нет?

– Оса – не злой.

Слышит ли это Оса, который находится тут же, в комнате? Может, и нет, он развалился на диване в дальнем углу и не отрывает взгляда от экрана телевизора. Я не вижу, что происходит на экране, но наверняка что-то страшно интересное. И опасное. Во всяком случае, то и дело доносятся выстрелы, крики и ржание лошадей.

– Тре бьен. Отлично. Я – друг Осы.

– А я думал, вы – друг Шварца.

– Кого? – Фабрис несказанно удивлен.

– Арнольда Шварценеггера, – терпеливо поясняю я. – Оса сказал, что вы его друг.

Гипотетический приятель Шварца с готовностью смеется, а потом подмигивает мне:

– Ну… Оса немного преувеличил. А тебе нравится Шварценеггер? У меня есть фильмы. Можем посмотреть, если хочешь.

Стеклянные шарики в горле Фабриса все перекатываются и перекатываются. Из-за них словам трудно выбраться наружу, а может, он просто тщательно подбирает их. Иностранец, что с него возьмешь — так думаю я. А еще я думаю об этом его «если хочешь». Обычно так говорит мама: мы сделаем то-то и то-то, если ты хочешь. Но Фабрис – не мама, я вижу его первый раз в жизни.

Странно.

Я пожимаю плечами:

– Не знаю.

– Говорил ведь, что он дурак.

Это Оса, погруженный в просмотр фильма не так глубоко, как мне казалось.

– Сам ты дурак. Кыждыл. Магюлиз!

До сих пор я не произносил этих слов – и не потому, что они находятся под запретом (хотя они находятся под запретом). Ничего не значащие для мальчика девяти лет, но обращенные к кому-то, они могут вывести человека из себя. Уничтожить его. Или отправить уничтожать других. Словом можно убить, – иногда говорит мне мама. Я не совсем уверен, что это – именно те слова, но, просвистев над головой Осы, они заставляют его вскочить на ноги и двинуться ко мне со сжатыми кулаками.

– Что ты сказал?

– Что слышал. – Присутствие Фабриса добавляет мне уверенности. Несмотря на то что он отрекомендовался другом Осы, я чувствую, что он – на моей стороне. И это чувство наполняет меня едва ли не восторгом.

Странно.

– Нет, – спокойно говорит Фабрис. – Здесь никто не ссорится. Здесь все любят друг друга. Согласны?

– У-у, сс-сука! – Так и не донеся кулак до моего лица, Оса возвращается к телевизору.

Вот и все. Вытащить осиное жало намного проще, чем мне казалось.

Но я тут же забываю об этом. И забываю об Осе.

Фабрис – археолог. Знаю ли я, кто такие археологи? В общих чертах. Они – нечто совсем противоположное тем, кто смотрит на звезды. Археологи обычно смотрят себе под ноги. Терпеливо снимают землю, пласт за пластом. Одежка за одежкой.

Одежка за одежкой – именно так говорит Фабрис. Это называется культурный слой. Наверное, меня увлекают звезды? – делает предположение он.

– Ну-у… Не все.

– Есть те, которые ты любишь больше остальных?

Большое Магелланово Облако. Ответ скрыт в названии: оно большое – вот и любви ему нужно больше, чем кому-то другому. Только это не звезда, а целая галактика.

Ободряемый улыбкой Фабриса (и когда только успел к ней привязаться?), я рассказываю о галактиках и о черных дырах. Мой новый друг тоже кое-что слышал о них. Но не знает подробностей. Вот если бы я рассказал ему!..

– Там все пропадает. Эта комната может пропасть. И Арнольд Шварценеггер.

– Грустная перспектива. – Фабрис качает головой.

– Чего уж хорошего, да.

Но если бы пропал Оса – я бы точно не расстроился.

– Лучше остаться на Земле, правда?

– Чтобы снимать ее одежка за одежкой?

– Да!

Фабрис легонько дергает меня за ворот рубашки и смеется. Звезды – это, конечно, замечательно, но уж слишком далеко. Их не рассмотришь в подробностях. Не приблизишь, как бы сильно этого ни хотел. Археология – совсем другое дело: здесь до всего можно дотянуться, все потрогать руками. Примерно так: его рука касается моей руки. Если пальцы Осы жесткие, как наждак, то пальцы Фабриса… Не мягкие, нет. Они похожи на воду в арыке: вода вспенивается и обтекает тебя, образуя крохотные водовороты. Точно такие же водовороты живут под кожей Фабриса. Они немного пугают меня: неизвестно, что вынесет на поверхность с глубины – вдруг склизкую арбузную корку? Они пугают, да.

Странно.

Все можно потрогать руками, заявляет Фабрис. Но лучше сдувать и смахивать вековую пыль с камня специальной кисточкой. И все нужно делать осторожно, чтобы не повредить целостность культурного слоя. Лэ прудэнс. Э-э-э… Осторожность. Осторожность – главное в профессии археолога. Ну а потом, когда артефакты собраны… Знаю ли я, что такое артефакт? Нет? Материальный объект, когда-то созданный человеком и найденный в результате раскопок, не слишком ли это сложно для меня?

Нет.

Совсем не сложно. Фабрис здесь из-за Тамерлана?

Именно, подтверждает он. Когда Фабрис был мальчиком – таким, как я, – то увлекся историей. Сначала европейской, а потом азиатской. История – это всегда движение, перемещение, завоевание; дело, которое мужчины делают сообща, будь то войны или открытие новых земель. Есть множество дел, которые мужчины делают сообща и о которых женщинам знать не обязательно. Ты согласен?

– Да, – отвечаю я. – Я могу позвонить маме?

Фабрису не очень нравится эта идея, он грустнеет. Стеклянные шарики больше не перекатываются в горле. А я уже привык к ним. Как и к его улыбке. Фабрис – очень интересный человек. Может быть, самый интересный из всех, кого я знаю. За исключением людей, которые работают в обсерватории. Но они никогда толком не разговаривали со мной. А Фабрис – разговаривает. Задает вопросы не просто так, а чтобы услышать ответ. И мой ответ так важен, как будто от этого зависит его жизнь.

Странно.

– Я могу позвонить? Оса сказал, что здесь есть телефон. Даже два.

– Один есть точно. Ты хороший мальчик.

В голосе Фабриса не слышится прежнего энтузиазма. Что-то произошло за последние несколько минут, что-то неуловимо изменилось. Но что именно – я понять не в состоянии. Может быть, потом как-нибудь и удастся. А пока я снова оказываюсь в ковровой норе, которая ведет в нору поменьше, – именно там находится телефон. Он стоит на тумбе у полуоткрытого окна, за окном течет арык – тихое ворчание воды ни с чем спутать невозможно. А если к тому же внимательно вглядеться в щель верхнего ящика тумбы (что я и делаю), то можно увидеть… Не специальные кисточки Фабриса, нет, – сложенные полотенца, а еще ножницы, бритвы (не такие красивые, как та, из Сартарошхоны) и пару расчесок. Разговор с мамой длится не дольше обычного, и слышит она все то же, что слышит всегда: я дома, пообедал, читаю книжку. На этот раз – «Зверобой» Фенимора Купера.

Фабрис предпочитает Жюля Верна.

Об этом он сообщает мне, когда разговор с мамой закончен.

– Ты соврал.

– Нет. – Я пожимаю плечами. – Я читаю «Зверобой». Осталось страниц тридцать или около того.

– Ты соврал. Сказал, что ты сейчас дома.

– Вы тоже соврали.

– Я? – Стеклянные шарики вернулись снова, а один (самый большой) бьется и бьется в шею Фабриса, скачет то вверх, то вниз.

– Сказали, что Оса – ваш друг. А это неправда.

– Почему?

Потому что настоящий друг обязательно был бы в курсе, чем занимается Фабрис. Я – совершенно посторонний мальчишка – и то узнал об этом спустя пять минут после знакомства. Всего пять, а ведь у Осы было гораздо больше времени. А дурацкие истории про крокодиловую жилетку и погружение в воды Ла-Манша? И другие, где Фабрис представал то наркобароном, то человеком, которому вживили акульи жабры (была и такая телега, которую Оса как-то раз подогнал по сильной обкурке)? С одной стороны – «он дофига путешествовал, сс-сука», с другой – немного презрительное прозвище «Маймун». Оно, конечно, не самое обидное, но все же… И Оса напирал на Шварценеггера, а оказалось, что Фабрису намного интереснее их шахрисабзский Тамерлан.

Я не знаю, каким образом объясниться с Фабрисом так, чтобы это не выглядело наездом на Осу. Я молчу.

– Ну хорошо. – Фабрис смотрит на меня без тени улыбки. – Тогда, наверное, он твой друг?

– Нет.

– И без него полно друзей?

Нил Армстронг, Оцеола, пара галактик – они не забывают слать мне привет с фотографий из письменного стола.

И мама.

Жаль, что мама не может быть мне другом. Только мамой, которой приходится время от времени врать, чтобы она не волновалась. Не рассказывать того, о чем я думаю, – вдруг это испугает ее? Когда любишь – вечно переживаешь из-за пустяков, с мамой все происходит именно так. А папа слишком занят в своей обсерватории, он – главный технический специалист, и без него все, абсолютно все остановится. Ни один механизм не заработает – от самого юркого до самого неповоротливого. И звезды останутся без присмотра. Папа слишком занят, вот маме и приходится отдуваться за двоих. А в школе меня не очень-то любят. Не трогают особо, но и не любят. Так получилось, что я – единственный рус киши[12] в классе, может быть, не любят из-за этого?

– Я бы хотел быть твоим другом, – без всякого перехода говорит Фабрис.

– Так не бывает. Взрослые и дети не друзья.

– А кто?

– Просто взрослые. И просто дети.

– Разве дети не хотят побыстрее вырасти? Вот ты – не хочешь?

– Хочу.

– А взрослым иногда хотелось бы снова стать детьми. Поверь, я знаю, о чем говорю. Мы не так далеко друг от друга, как кажется.

Мы и вправду совсем близко: сидим на новеньких курпачах[13], сложив ноги по-турецки; Фабрис запускает пальцы мне в волосы и осторожно треплет их. До сих пор так делала только мама.

– Друзья? – спрашивает он.