Музыкальная шкатулка Анны Монс Лесина Екатерина

Здешние женщины белили лица так густо, что те утрачивали всякое с лицами сходство, и рисовали на этом набеленном полотне сурьмяные брови, алые щеки да губы. Они надевали одно платье поверх и еще сверху третье, словно дикие цыганки. А потом млели под тяжестью собственных тяжелых нарядов, но не мыслили избавиться хоть бы от одного.

Нет, в слободе – все иначе.

Чисто. Степенно. И мирно. Здесь все друг друга знают и стараются жить в мире… во всяком случае, именно так Аннушка полагала до того момента, когда случилось ей столкнуться и с людской черствостью. Неужто те добрые соседи, которые раскланивались и с нею, и с матушкой, поступили бы столь жестоко, вынуждая их распродавать все имущество для уплаты долгов? По правде говоря, Аннушку мучили сомнения: и вправду ли так уж много денег назанимал отец?

– О долгах не волнуйся, – Лефорт держал ее руку – бережно. – Так, значит, ты видишь, сколь разительно здешняя жизнь отличается от той, к которой привычны московитяне.

Как это можно не увидеть?

– Действительно, – улыбка Лефорта смутила Аннушку. – Ты права, дитя! И поверь, многим весьма не по вкусу наше здесь присутствие. Сколько бы мы тут ни прожили, сколько бы ни отдали этой стране сил, умений или же денег, до которых местные бояре особо охочи, мы останемся чужаками. Нас терпят, но и только… представь, что случится, ежели московитяне решат пойти на Немецкую слободу?

– Но зачем?!

– Зачем… скажем, на очередной проповеди им напомнят, что тут живут одни безбожники, а следовательно, их Богу угодно будет лишить нас жизни. А заодно уж – и забрать наше имущество.

То, что он говорил, было… страшно.

Аннушка представила, как легко падет ограда, окружающая слободу, поставленная давным-давно, когда иноземцы лишь начали селиться здесь, и озверевший московский люд, охочий до погромов, пройдется по слободе, круша и ломая все, что увидит.

Полетит по крышам огонь.

Польется кровь…

– Вижу, ты прекрасно все понимаешь, – сказал Лефорт. – И это – лишь Москва, а таких, как мы, чужаков, ненавидит вся Россия… в этом нет ни смысла, ни пользы, одна дикость, которую молодой царь желает одолеть. И для всех нас будет лучше поддержать его в этом начинании.

О царе Аннушка слышала многое.

Некоторые говорили о нем одобрительно, что отличается он редкостным разумением и живостью характера. И что качества эти весьма полезны для правителя.

Другие же твердили, что царь жесток безмерно, своеволен и совершенно чужд порядка, поскольку то и дело берет в нем верх кипучая азиатская кровь, каковой полно в каждом русиче. И разве не «проявил» он себя, отобрав власть у родной сестры, с которой обошелся весьма прескверно? Что уж говорить о людях, кои вынуждены были служить ей. Сколь многие полегли, расплачиваясь за позор, испытанный царем при бегстве в Троицу! Ведь поговаривали, что он до того перепугался, прослышав о планах Софьи, что бросился спасаться в одном исподнем. А спасшись, упал на землю и бился в конвульсиях. Что это, если не кара высших сил?

Третьи же остерегались подобных разговоров, но порою шептались, что Петр вовсе не в слабовольного своего батюшку нравом пошел, а значит, способен на многое. И перемен не избежать, но – во благо ли будут они?

Что ждать от царевича, позванного на престол вторым, после старшего брата Ивана, однако же сумевшего не только выжить, но и отобрать власть – что у царицы, чей ум и норов всем были известны, что у своего слабовольного брата?

Если кто и знал, как ответить на сей вопрос, то молчал благоразумно.

Всего год, как воцарился Петр на московском престоле…

Нет, Аннушка так далеко не видела, ибо не было нужды девице из приличного семейства заниматься столь странным делом, коим является политика. Однако сейчас она разом вспомнила все эти беседы. И Лефорт говорил, продолжая идти неспешным шагом, и многие останавливались, раскланивались с ним – с почтением, но без местной подобострастности – и спешили перекинуться словом-другим с человеком таким удачливым. Лефорт кивал, когда кому отвечал, когда делал вид, будто не слышит вопроса.

– Царь Петр по-юношески пылок, горяч и непоседлив. Он желает получить все и сразу, а когда это не выходит, он впадает в ярость либо же в тоску. Однако находит в себе силы пересилить ее, чтобы попытаться вновь… в нем кипит кровь, и в то же время она не заглушает всецело голоса разума. Сейчас царь стоит на распутье. У него много врагов, но мало друзей. И это – опасное время.

Лефорт остановился у пруда. Он глядел в воду и думал о чем-то, совершенно Аннушке недоступном.

– У власти он всего год, однако и сам теперь разумеет, что власть его весьма… условна. Московией по-прежнему правят бояре. Наталья Кирилловна старается привить сыну интерес к деяниям государственным, но местные обычаи таковы, что самое простейшее решение требует многого обсуждения, размышления, неторопливости. А царь норовом пылок, весьма… и терпения ему не хватает.

Аннушка знала, что царь, будучи еще царевичем, как-то появился в Немецкой слободе и был премного удивлен местными порядками. И с той поры зачастил сюда.

– Ему не отдадут власть по доброй воле, однако же он не станет спрашивать. И он уже видит в советниках врагов, которые ограничивают его права самодержца. А царь весьма самолюбив. Запомни это! Никогда и ни в чем не ущемляй его самолюбия, потворствуй ему, говори то, что он желал бы слышать. А то, что не желал бы, скрывай, внушай ему исподволь, чтобы он думал, будто сам пришел к подобным мыслям.

– Я?!

– Ты, милая, – Лефорт повел Аннушку вдоль берега. Пруд был красив, ухожен и ничуть не похож на те забитые грязью, заросшие осокой и рогозом речушки, подбиравшиеся к самой Москве. – Не так давно царя женили. Его согласия на то не было, но матушка и бояре настояли. Государству требуется наследник. И я скажу, что решение это – правильное, поскольку государь принадлежит не столько себе, но и народу. Лишь твердая уверенность в завтрашнем дне позволит искоренить саму мысль о смуте. Но царь не терпит никакого притеснения своей свободы, да и девица, выбранная матерью ему в жены, пришлась ему не по вкусу.

– Она некрасива?

– Отнюдь. Она хороша и воспитана так, как принято воспитывать здешних девиц, а оттого кажется ему невыносимо скучной. К чести Петра, он пытается быть добрым с женой…

Аннушка слушала со всем вниманием, полагая, что разговор этот заведен Лефортом вовсе не для того, чтобы удовлетворить ее любопытство.

– Но если ему встретится женщина – красивая, неглупая, способная не только смотреть, но и поддержать беседу, а паче того поучаствовать в устраиваемых им забавах… полагаю, Петр весьма высоко оценит такую женщину.

– Вы говорите обо мне?

– Именно, Анна. Ты юна. Красива. И для него – диковинна. Петр любит все неизведанное… это хороший шанс не только для тебя или же твоей семьи, – при этих словах Лефорт слегка поморщился, словно бы семейство Анны было ему неприятно. – При должном умении ты легко устроишь собственную судьбу, а также…

Пауза в его речи заставила Анну сосредоточиться.

– А также и помочь многим… Петр смотрит на Запад, но ему твердят, что этот путь не годен для России. Они боятся перемен, не понимая, насколько закостенели. И если те, кто нашептывает ему, что от нас исходит зло, возьмут верх, то пострадают очень и очень многие достойные люди. Может статься, что Немецкая слобода и вовсе прекратит свое существование!

Сердце Аннушки обмерло.

Франц Лефорт, конечно, человек великого разума, и, значит, все именно так и есть.

Но что может сделать Аннушка? Неужели она, слабая женщина, способна как-то повлиять на происходящее?

– Но если царя получится убедить, что от иноземцев нет вреда, но может быть великая польза, то те же достойные люди получат шанс на новую жизнь.

– И что делать мне?

– Тебе, милое дитя, надо просто быть собой и постараться угодить царю… не волнуйся, я помогу тебе советом…

…и не только советом. По возвращении в аустерию Франц Лефорт решил, что будет лучше, если Анна пока останется в доме матери, – он имел с Матильдой долгую беседу. А на следующее утро Аннушкой занялись портные. Ее обмеряли со всех сторон, вертели, крутили, приносили чудеснейшие ткани, о которых прежде Аннушка лишь мечтала, а к ним – и кружево, и ленты всех цветов.

И сестрица, позабыв о том, что некогда она считала Аннушку глупой, спешила давать советы.

Она улыбалась – так старательно, что Аннушке становилось не по себе.

Неужели Модеста ей завидует?

– Ах, глупенькая, – восклицала та, стоило Аннушке упомянуть, что она безумно боится встречи с царем. – Это ведь шанс, который выпадает раз в жизни! Всего-то и надо, что понравиться, и тогда у тебя все будет.

– Что – «все»?

Уверенность Модесты пугала Анну.

– Все – это все и есть, чего ты только пожелаешь. Захочешь дом – подарит дом! Или наряды… или драгоценности… – Модеста набросила на плечи отрез шелка. – Главное, не теряться. Царь щедр…

– А ты его видела?

Модеста фыркнула: естественно, она видела молодого царя! И, признаться, впечатления он на нее не произвел. Вот Лефорт – дело иное, и человек солидный, и держится соответствующе. Он степенен, нетороплив и манерами обладает самыми приятными. Что до царя, то он показался Модесте мальчишкой-переростком, излишне худым, дерганым и каким-то… диким.

– Какая разница, – отмахнулась Модеста. – Настанет твой черед, так еще насмотришься.

Она оглядела сестрицу, думая, что уж этой-то тихоне ни в жизнь не привлечь царское внимание, а если он и глянет на нее – все же Аннушка красива, пусть не умеет эту красоту подать, – то вскоре забудет, заскучает рядом с нею.

Лучше бы Лефорт Модестой занялся, уж она-то не растерялась бы!

И тем обиднее было ей слышать матушкины причитания. Та как-то сразу поверила, что младшая дочь достигнет небывалых высот, а потому принесет немалую пользу и самой матушке, и Модесте, и братцу… А оттого полагала, что она обязана сделать все возможное, дабы Аннушка предстала пред царем в наилучшем виде.

– Анхен, держи спину прямо, – теперь все матушкино внимание было целиком отдано одной дочери. – И не суетись! Не трогай лицо, от этого кожа жирной становится… Анхен, нельзя расставлять локти… и не горбись…

Аннушке порою хотелось сбежать и от наставлений матери, столь назойливых, что даже когда Матильда все же отступалась от дочери, то высокий строгий голос ее продолжал звучать в ушах девушки. И от Модесты с ее душной притворной заботой, в которой нет-нет да и проскальзывали иглы зависти.

И от портних.

И от Лефорта, который захаживал к ним ежедневно, наблюдая за тем, чтобы выделенные им деньги тратились по назначению, а не оседали в бездонных карманах Матильды.

Та гостю радовалась, но радость эта была чрезмерно бурной, чтобы можно было поверить в ее искренность.

С Аннушкой Лефорт был ласков и терпелив.

– Не бойся, – приговаривал он. – Все, что от тебя пока требуется, – быть собой. Улыбнись. У тебя очаровательная улыбка…

И как бы Аннушка ни желала оттянуть неизбежное, но наступил день, когда ей велели собираться. С самого раннего утра засуетилась матушка, требуя от служанок – а в аустерии вновь появились служанки, да и многие исчезнувшие вещи, проданные за долги, возвратились на свои места, – то льда, которым следовало протереть кожу Анны, то горячих полотенец, то ароматных травяных отваров… крутилась поодаль Модеста, фыркая презрительно на каждый матушкин вздох.

Анне велели сидеть смирно.

Ее одевали, переодевали, пудрили… и, перебрав несколько париков, матушка остановилась на самом высоком.

– Ну посмотри же, до чего хороша! – воскликнула она, всплеснув руками. – Чудо, как есть чудо…

Сцена была задумана прелестнейшая.

Аннушку усадили в лодку, которая, впрочем, была прочно привязана к пристани, да и Лефорт поспешил сказать, что пруд не так уж глубок и Аннушке совершенно ничего не угрожает. Ей вручили кружевной зонтик, дабы защитить нежную кожу лица от солнца.

– Прекрасно, – Лефорт отошел, любуясь композицией. – Еще лебедей выпустить надобно.

Лебеди жили тут же, некогда прирученные, они были толстыми и ленивыми, однако каждый год осенью им подрезали крылья. Аннушке было жаль птиц, которых лишили свободы, и сейчас она представила себя таким же лебедем, живущим сытно, но – ради чужой прихоти.

Мысли эти ее опечалили…

Потом она подумала о матушке и ее надеждах, о сестрице, брате, о тех многих людях, которые могут пострадать из-за ее, Аннушкиного, упрямства. И ей сделалось стыдно.

Ах, если бы на ее месте оказалась Модеста! Уж она-то не растерялась бы…

На пруду было тихо… лодочка покачивалась на волнах, кружили лебеди, порой подплывая столь близко, что Аннушка, пожелай она того, могла бы коснуться их белого оперения. Птицы тянули шеи, открывали массивные клювы и шипели, выпрашивая еду.

– А вы уверены, Игнат Алексеевич? – промурлыкала блондинка, не сводя с Игната томного взора. Глаза у блондинки были пустыми, кукольными.

– Уверен.

Она его раздражала.

Все в конторе его раздражали, причем умудрялись они это делать как-то естественно, не прикладывая, казалось бы, никаких к тому усилий. И ведь не скажешь, что сотрудники начальство не уважали.

Уважали.

Смотрели на него с восторгом и почитанием, вот только чудилась ему какая-то издевка…

– К сожалению, – блондинка с подходящим ей именем Эллочка тяжело вздохнула, – я вынуждена отказать в этой вашей просьбе…

А тон такой, словно он что-то неприличное попросил. И, главное, сказала громко, все обернулись, посмотрели на Игната с неприкрытым возмущением. Эллочка же губку прикусила, ресницами взмахнула и добавила:

– Она идет вразрез… с моими должностными обязанностями.

И вот – снова! Ни слова неприличного, но ясное дело: теперь каждый в этой чертовой конторе будет думать, что Игнат попытался блондинку в постель затащить. А она отказала! Ибо это идет вразрез с ее должностными обязанностями! Но главное, что при этом Игнат о другом разрезе думает, о том, который на ее юбке.

– Я просто… – он старался говорить ровно, но получалось плохо, – попросил вас приготовить мне кофе.

Она же готовит кофе для клиентов! И чай. И не капризничает, но выспрашивает, какой именно напиток дорогой гость предпочитает – черный, зеленый, белый… Игнат понятия не имел, что в природе существует белый чай. Или этот, как его, ройбош.

А блондинкина бровь приподнялась: мол, знаем мы вас! Сначала кофе. Потом под юбку полезете… и ведь все, буквально все здесь думают так же!

За что ему это наказание?!

– Для вас кофе, – Эллочка наклонилась, демонстрируя ему глубокое декольте, и Игнат отвернулся, чувствуя, что краснеет, а тон какой ласковый, словно со слабоумным разговаривает, – секретарь готовит.

Поднялась. Поплыла лебяжьей походкой, бедрами покачивая, готовая принять в свои объятия нового клиента.

Змея!

Клубок змей, и Игнат над ними – главный. Формально. А реально – его ни в грош не ставят. И началось все с того самого растреклятого понедельника, когда он попытался в этом бедламе порядок навести.

– Игнат Алексеевич, можно к вам? – В отличие от Эллочки главный бухгалтер носила длинные цыганские юбки безо всяких разрезов и цветастые блузы с обильными воланами. Приказ о корпоративном имидже она пропустила мимо ушей.

Хотя приказа не было.

Секретарь ушла. Кто будет кофе этот готовить? Разве что сам Игнат. А он, стыдно признаться, с техникой не ладил. И с людьми – тоже.

– Это очень-очень важно! – Главный бухгалтер кокетливо взбила прическу, и многочисленные браслеты на ее запястье зазвенели. Игнат понял, что еще немного – и он на крик сорвется.

– Я вас слушаю…

Слушать придется длительное время. Любезная Виктория Павловна могла говорить, как Игнат подозревал, бесконечно долго. И речь ее была плавной, правильной и убаюкивающей. У Игната с трудом это выходило – слушать, не теряясь в хитросплетениях ее мыслей. Поначалу он пробовал осаживать Викторию Павловну, задавал ей вопросы, но она терялась, огорчалась, начинала вздыхать и доставала из складок юбки кружевной платок, которым промакивала несуществующие слезы. Успокаивалась и начинала рассказ заново.

Издевалась!

Все в этой конторе издевались над ним, но каждый – по-своему.

Дмитрий – составляя ежедневные отчеты, подробные и пустые, но обязательные к прочтению, поскольку в груде ненужных цифр пряталась нужная информация.

Станислав, снисходивший изредка до разговоров с начальником, но цедивший каждое слово с таким видом, что становилось очевидно: он сомневается в умственных способностях вышестоящего господина. И ведь терминами нарочно речь пересыпал, да так густо, что Игнат и сам стал сомневаться в собственных умственных способностях.

Бухгалтера. Юристы. Логисты… буквально все его ненавидели.

Курьер – и тот пакостил по мелочи.

Из-за чего?!

Из-за штрафов за опоздание? Это общепринятая практика, как и ограничение доступа на некоторые сайты, запрет на звонки, не относящиеся к работе, на установление корпоративных норм одежды… Или все же – из-за той дурочки с рыжими хвостиками? Она и с кулером-то управиться не в состоянии, а туда же – секретарша… недоразумение сплошное.

Надо отыскать нового секретаря, но вот специалист по кадрам всем кандидаткам отказывает. И главное, что доводы веские приводит…

– Вы меня совсем не слушаете, – тяжко вздохнула Виктория Павловна. – Игнат Алексеевич, я понимаю, что вы молоды и работать вам скучно, но мой жизненный опыт…

…был достаточно богат, чтобы его хватило на пару часов задушевной беседы.

Уволить. Всех!

И фирму закрыть.

Но это неразумно, потому что фирма приносит доход, причем немалый. У нее репутация. Клиентура наработанная. Отец, опять же, огорчится. А ему никак волноваться нельзя. Он и так не хотел Игната сюда допускать, мол, не справится… и прав был, выходит?

Новых работников найти? Тоже не выход. Отец их долго собирал. И если разобраться, то каждый – уникальный в своем роде специалист. Даже блондинка, которая как-то особенно раздражала Игната, вероятно, своим невероятным сходством с Ленкой.

Нет, Ленка – брюнетка. И глаза у нее карие. Кожа белая. Фигура другая, но… но рядом с ней Игнат чувствовал себя точно так же неуверенно, как рядом с Эллочкой. Все казалось – недотягивает он до Ленкиного уровня. Не соответствует…

– Делайте, что считаете нужным, – сказал он Виктории Павловне, осознавая, что дальше бороться не имеет сил. И оставаться в офисе, пусть и роскошном – у отца были свои слабости, – никак не может.

Есть ему хотелось.

И пить.

И перекинуться парой слов с кем-то, кто его, Игната, не ненавидит.

– До понедельника, – сказал Игнат, подхватывая портфель.

– Вы уходите? – В темных цыганских глазах Виктории Павловны мелькнула тень удовлетворения.

– Совещание. Срочное. Опаздываю…

Он выскочил за дверь, едва не сбив с ног Эллочку, которая несла кофе.

Не для Игната.

Вот почему для Станислава ей кофе сварить несложно, а для Игната – проблема? Загадка, однако… хотя нет, понятно: Станислав – свой, а Игнат…

Добравшись до машины, Игнат бросил портфель на заднее сиденье и достал телефон. Ну и кому звонить? Ленке? Она не тот человек, которому можно пожаловаться на трудности, тем паче что в его изложении они и трудностями-то не выглядят. Смешно: обиделся, что кофе ему не сварили…

Отцу?

Он все поймет, но… стыдно. С другой стороны, рассказывать ему обо всем необязательно. Игнату лишь передышка нужна, а дальше он и сам справится.

– Привет, – он прижал трубку ухом. – Как здоровье?

Сердце – это ведь не шутки. И желудок еще. И вообще, врачи сказали, что причина – в возрасте и в том, что половина жизни пациента прошла в неблагоприятных условиях, и это не могло «не сказаться». А Игнат давно его уговаривал от дел отойти. В санаторий поехать. В Швейцарии хорошие санатории, мертвых на ноги ставят, так нет же – как он своих людей бросит, ответил отец…

А эти люди кого хочешь живьем сожрут!

– Поправляюсь, – отец отвечал так каждый раз, вне зависимости от того, как действительно себя чувствовал.

– Врешь ведь.

Потеплело на душе. И собственный недавний гнев показался ему глупым. Как подросток, честное слово.

– Не поладили? – Отец смеялся, нет, не вслух, но Игнат умел различать оттенки его голоса. – Сам виноват! Полез нахрапом, вот и расхлебывай.

Виноват. Полез. Расхлебает. Или Игнат их переломит, или они – Игната.

– Э, нет, дорогой, – вот снова, ничего-то и говорить не понадобилось, отец и без слов все распрекрасно понял. – Силой ты ничего не добьешься. Иди с Ксюшой мирись. И веди себя прилично!

– Это с рыжей, что ли?

– С ней, с ней. – Голос у отца довольный, словно он наконец исполнил давнюю свою мечту и «оженил» Игната. Хотя, конечно, и сам Игнат собирался жениться, правда, отец почему-то выбора его не одобрил. – Она в конторе каждого знает. И с каждым договориться сумеет, если, конечно, ты с ней общий язык найдешь.

Ну тут Игнат не сомневался: найдет. Предложит зарплату поднять, не сильно, так, чтобы ее самолюбию польстить. Извинится – он мальчик взрослый, небось корона не упадет от пары слов. И вряд ли вообще у этой Ксюши так уж много вариантов. Небось на рынке труда секретарш – переизбыток.

– Она пирожные любит. Заварные, с кремом, но только с кофейным, из кондитерской, которая на площади…

Игнат знал эту кондитерскую, сам туда заезжал частенько. Выпечка там была божественной, правда, и цены поднебесные. И не крутовато ли для секретарши?

– И цветы не забудь.

Обойдется!

Он не ухаживать за ней собирается, а вернуть на законное рабочее место.

Отец еще долго что-то говорил, но уже о чем-то отвлеченном, вроде погоды, клиники и докторов с их назойливой ненужной заботой, изо всех сил притворяясь бодрым, но Игнат и на расстоянии чувствовал его усталость. Вновь нехорошо закололо под сердцем.

Он и вправду не вечен. И если – вдруг, то…

– Пирожные купить не забудь, – сказал отец, прежде чем отключиться.

Не забудет. Только обойдется его красавица и обычными заварными, из супермаркета, небось по пути такие отыщутся. Игнат потер шею и замер. Кажется, за ним… следят!

Ощущение было мимолетным, но вполне отчетливым.

Он потянулся, пытаясь разглядеть в зеркале заднего вида стоянку. Машины… и человек? Или нет, показалось? Надо бы у охраны попросить видеозапись… хотя странно. Кому понадобилось следить за Игнатом? Разве что сотрудникам его фирмы, желавшим убедиться, что босс действительно сейчас уедет?

Вот радости-то…

Ощущение исчезло, но мерзковатое послевкусие осталось. Довели его, называется.

Всю неделю Ксюше звонили.

Жаловались.

Рассказывали о бесчинствах нового руководства, который – вот ужас! – был сыном такого замечательного человека, как Алексей Петрович.

Сочувствовали.

Интересовались, почему Ксюша себе работу не нашла, а если нашла, то, быть может, там, где она ее нашла, еще специалисты нужны… нет, конечно, с ходу увольняться никто не собирался, но перспективы открывались не самые радужные.

Ксюша уговаривала их не спешить.

На самом деле ей даже понравилось ничего не делать. Просыпаться поздно. Лежать в кровати, разглядывая потолок, который Настена расписала виноградными лозами и райскими птицами. Идти в кухню – и Мистер Хайд понуро трусил следом – и поливать цветы.

Одеваться.

Искать поводок, который каждое утро терялся.

И вытаскивать Хайда на прогулку. Впервые время ее не поджимало, и Ксюша порою доходила до парка, что отнюдь Хайда не радовало. Он был уже не в том возрасте, чтобы ценить долгие прогулки. Но – терпел. Потом было возвращение и завтрак вдвоем…

Прогулки. Уборка, до которой все же у нее руки дошли.

И разбор содержимого шкафов, куда складировались вещи, переставшие быть нужными. Долго складировались… годами… и вот теперь Ксюше предстояло понять, что из этих запыленных сокровищ подлежит дальнейшему хранению, а что – выносу к мусорным бакам. Главное, маме «не озвучивать». Мама вечно все считает очень нужным, важным и живет по принципу «авось пригодится».

Телефонный звонок раздался, как раз когда Ксюша решилась-таки открыть дверцу самого большого шкафа, того, который был сделан по дедушкиному проекту, в силу чего обладал он чудовищной вместительностью.

Коробки, коробочки, ящики и узлы какие-то… вещи, стопками… книги, тетради…

И тут зазвонил телефон.

– Да? – Ксюша прижала трубку к плечу. Эта ее привычка бабушку раздражала – подобные жесты для леди неприемлемы. – Я вас слушаю.

Тишина. Дыхание частое, собачье какое-то. И потрескивание.

– Вас не слышно!

– Верни.

Голос скрипучий, механический.

– Что… вернуть?

Нет, в контору, случалось, сумасшедшие звонили. И угрожали. И даже однажды письмо прислали с белым порошком, как выяснилось – не с сибирской язвой, а с обыкновенным, стиральным. Но Ксюша уже не в конторе.

– Верни, а то хуже будет!

– Извините, вы, наверное, не туда попали, – Ксюша нажала на отбой. И вот чего людям в жизни не хватает?

Хайд зевнул. Ему явно не хватало тишины и покоя, которые царили в доме, когда Ксюша ходила на работу. Телефон зазвонил вновь.

– Верни, – прошипели в трубку, и Ксюша на всякий случай отодвинула ее от уха: мало ли, вдруг бабушка права насчет дурных эманаций, которые передаются по телефону? – Верни, или кто-то умрет.

– Кто умрет?

Вот привязался! Сказал бы, что именно вернуть-то?

– До понедельника.

И – короткие гудки.

Ну и что Ксюше прикажете делать? В полицию идти? И что она им скажет? Неизвестно кто позвонил, требуя вернуть неизвестно что, в противном случае угрожал убить неизвестно кого… бред!

А номер не определился.

– Мы же не станем придавать этому значения? – спросила Ксюша, и Хайд опять зевнул.

Разбирать шкафы ей резко расхотелось.

– Пойдем гулять?

Хайд отвернулся. Он уже гулял сегодня. И вечером еще погуляет. А днем тащиться – жарко!

– Ну пожалуйста, пойдем. А то…

Ксюше стыдно было признаться, что ей в голову ужасы всякие лезут. Она – существо впечатлительное, но прогулка все исправит. И Хайд со вздохом поднялся: ни в чем он хозяйке отказать не мог.

Вот только далеко уйти у них не получилось: у подъезда Ксюшу поджидали.

– Здравствуйте, – сказала она, перекладывая поводок в левую руку. – А вы к кому?

– А я к вам, – Игнат Алексеевич улыбнулся.

Ну вот, сразу и стало ясно, что явился он не по собственной воле. Алексей Петрович велел? Или действительно его в конторе допекли? Одна Эллочка чего стоит… но мог бы и не притворяться, что он Ксюшу рад видеть.

– А мы – гулять, – Ксюша потрепала Хайда по загривку. – С собакой.

– Вижу.

Конечно, на кота Хайд никак не был похож. А этот… уставился, смотрит. И Хайд – на него. Он умел разглядывать людей, и те обычно пятились, им казалось, что он на них бросится. Люди не знали, что Хайд исключительно интеллигентен.

– Ваша?

– Моя.