Повитель Иванов Анатолий
Подойдя к дому, он увидел, что у окна стоит нищенка с грязной заскорузлой на морозе сумкой из мешковины через плечо.
– Что тебе тут? – не думая, спросил Григорий.
– Подайте милостыньку ради Христа, – проговорила нищенка.
И Григорий узнал ее.
– А-а… Аниска. Ты опять забрела к нам…
– Опять… подайте…
Но договорить Аниска не успела. Вдруг Григория захлестнула страшная, ничем не сдерживаемая злоба на эту оборванку, на самого себя, на весь мир.
– Я тебе подам!.. Я тебе сейчас подам! Взять ее! Ату!
Подбежал к крыльцу, спустил с цепи собак и сразу успокоился, обмяк. Присел на ступеньку и стал смотреть, как собаки кинулись на Аниску, как нищенка, отбиваясь, упала на дорогу и из ее сумки вывалились и раскатились камнями мерзлые куски хлеба.
Потом мимо Григория по ступенькам крыльца мелькнули чьи-то ноги. Он увидел, как Анна Туманова, раздетая, с подоткнутым подолом, побежала к нищенке и мокрой половой тряпкой стала разгонять собак.
После обеда Григорий сидел в кухне и смотрел на Анну. Стоя к нему боком, она стирала белье в большом, почерневшем деревянном корыте, время от времени вытирая фартуком потное, раскрасневшееся лицо. Григорий раньше никогда не обращал внимания на Анну. А сейчас ему бросились в глаза ее крутые полные плечи, туго обтянутые ситцевой кофточкой, оголенные выше локтей руки, большая рыхлая грудь. Он встал, подошел к ней и начал молча ощупывать ее, как хороший хозяин ощупывает лошадь, прежде чем купить.
– Да ты что, Григорий Петрович? – проговорила Туманова, выпрямляясь. С рук ее капали вода и хлопья мыла.
– Ну-ка, иди… в ту комнату, – кивнул головой Григорий. И, не давая ей опомниться, добавил, чуть повысив голос: – Да иди же…
Анна стряхнула над корытом руки.
– Господи, дай хоть руки вымыть… В мыле ведь…
…А потом Григорий почему-то долго думал о том, что, хоть Анна и вымыла руки, они все равно пахнут мылом.
– Вот ты какая, оказывается… Не знал, – проговорил он наконец, чтобы отогнать неотвязчивую мысль.
– А что же? – отозвалась Анна. – Ведь не покорись тебе – прогнал бы. А жить надо… Может, и отблагодаришь когда…
– Пошла вон! – вдруг с раздражением сказал Григорий.
И Анна покорно вышла, принялась за стирку.
Григорий, сидя на кровати, опять смотрел на Анну в открытую дверь. Смотрел и думал: «Перед этой незачем становиться на колени… Эх, Дуняшка, Дуняшка!..»
Глава третья
1
После того что случилось у дома Дуняшки, Григорий несколько недель глушил тоску самогоном. Напившись, посылал Степку Алабутина за Анной Тумановой.
– Тьфу! – плевался отец, которого Григорий уже нисколько не стеснялся. – Срамота-то какая! А коли мужичонка ее из солдат вернется? Убьет ведь обоих вас…
– Ты молчи, батя, – рычал на него Григорий. Отворачиваясь, добавлял: – Особенно насчет убийства…
– Что! Ах ты!.. Вырастил тебя!.. – прыгал вокруг сына Бородин, как петух, однако быстро утихал.
Однажды Терентий Зеркалов, встряхивая головой, из которой все сыпалась на плечи перхоть, сказал Григорию:
– А зря ты, Гришка… Надо с Дуняшкой – как с поповой Маврухой…
Дочку попа Мавру Григорий с Терентием все-таки заманили как-то в сосновый бор, заткнули рот и изнасиловали.
И пригрозили, если скажет кому – завяжут в мешок и бросят в озеро.
– Что ты понимаешь? Спрашиваю, что па-ни-ма-ешь!!! – Григорий смотрел на Тереху мутными глазами и усмехался. – Как Мавруху!.. Кабы так все просто…
– Очень даже, – облизнув тонкие губы, опять затряс головой Зеркалов. – Мавруха теперь… Свистну вечером под окном – идет как теленок. И Дуняшка бы так же… А Андрюха Веселов приедет, не посмотрит на нее после… этого.
Григорий схватил Зеркалова за отвороты пиджака своими огромными ручищами и, притянув к себе, закричал в перепуганное лицо:
– Она и так придет!.. Придет! Потому что… Не могу я без нее. Понял?
Зеркалов, пытаясь оторвать его руки от себя, зло проговорил:
– Но, ты!. Пиджак-то новый… Распустил слюни. Да пусти ты, дьявол!
…А через несколько дней, торопясь в лавку Лопатина за солью, Григорий, едва пройдя сотню шагов от дома, почувствовал, будто в ледяную воду свалился: навстречу ему, чуть прихрамывая, шел в солдатской шинели без ремня Андрей Веселов.
– Ты?! – задохнулся Григорий.
– А это – ты? – спросил, в свою очередь, Веселов. – Вон ты какой стал!
Но Григорий не заметил или не хотел замечать насмешки в голосе Андрея. Как ни в чем не бывало промолвил вроде даже радостно, возбужденно:
– Я и не знал, что ты приехал… Когда же?
– Сегодня ночью. Отвоевался вот.
– Ага, – сказал Бородин и быстро пошел дальше.
Вечером Григорий вытолкал из комнаты на кухню Анну Туманову, бросил ей в лицо смятое платьишко, заорал на весь дом:
– Уходи ты, стерва!.. Совсем уходи, чтоб духу твоего не было у нас… Переступишь порог – убью, насмерть исполосую… – В нижнем белье бегал по кухне, тряс плетью.
– Обожди, соберусь вот. Не так же пойду, – тихо, не выказывая ни удивления, ни страха, проговорила Анна. И своим спокойствием, своей покорностью обезоружила Григория.
Он тяжело опустился на табуретку, бросил плеть и попросил:
– Да растолкуй мне – что ты за человек?!
Анна, видимо, не поняла, чего он хочет. Взялась за дверную скобку и толкнула плечом дверь…
В тот же вечер Андрей Веселов, прихрамывая, расхаживал по Дуняшкиной избушке.
– В общем, досыта я погулял по России, – говорил он. – Думал – не увижу ли ту землю, про которую Федька Семенов рассказывал… Ну да ладно… Как жила-то? Перестань, чего же теперь плакать?
Полчаса назад увидев входящего в избушку Андрея, Дуняшка без крика поднялась со скамейки и окаменела. Только глаза в одно мгновение наполнились радостными, облегчающими сердце слезами. С тех пор они не высыхали.
– Я не плачу, Андрюша… Это от радости. Ну, рассказывай, рассказывай.
– Да что – все равно не перескажешь всего.
– Ну хоть немножко. Самое главное.
Андрей приостановился, ласково глянул на Дуняшку. Потом усмехнулся:
– Кто его знает, что главное, что неглавное… Как забрали нас – месяца три обучали военному делу. Потом вместе с Тихоном Ракитиным приписали к части – и на фронт. Суток двадцать тряслись в телячьих вагонах. На двадцать первые объявили – завтра утром станция выгрузки… Да не дожили многие до завтра.
Дуняшка молча, со страхом смотрела на Андрея.
– Ночью поезд сошел с рельсов. Почти половина вагонов разбилась в щепки, – объяснил он. Помолчал и продолжал: – Очнулся я и не могу понять, где нахожусь. Так же покачивается вагон, так же стучат внизу колеса. Но попробовал подняться – и… в общем, голова у меня была пробита да сломана рука. Еще дешево отделался. Голова зажила быстро, но рука что-то все гноилась. Возили меня из лазарета в лазарет, из города в город, хотели даже отрезать руку.
Дуняшка побледнела, а Веселов поспешно сказал:
– Ну, нет… лучше уж подохну, думаю, а руку отрезать не дам. Но все-таки отрезали бы, да, на счастье, снова перевели в другой госпиталь. А там то ли лечили лучше, то ли врачи меньше ковырялись в ране – рука быстро стала заживать. Через месяц выписали, а через два – уже в окопе лежал, рядом с Ракитиным.
– С Тихоном! – невольно вырвалось у Дуняшки.
– С ним, – кивнул Андрей. – Тоже удивился я. «Ну и чудеса, – говорю, – ведь сколь мыкался с рукой по разным городам – и опять мы вместе с тобой». А он отвечает: «Тут чудес много. К примеру, Федька Семенов тут где-то. Тот ссыльный, что у нас жил…»
Вообще Тихон сердитый был все время. Почему, думаю, он такой? Рассказал я ему о своих мытарствах. Он послушал-послушал и отрезал: «Зря тебя вылечили. Все равно тут добьют. – И усмехнулся: – А ты не нашел землю ту… сказочную?»
Веселов устало опустился на табуретку возле Дуняшки.
– Ну а потом разное было… Я все думал: встречу Федьку Семенова – спрошу, где эта самая страна. Да не успел. Встреча наша, понимаешь, была короткая. Увидел я его ночью. Сижу в мокром окопе, слышу – хлюпает какой-то человек ко мне. Увидал меня и быстро юркнул обратно. «Семенов, – кричу, – Федька. Не узнал, что ли?»
Тогда он подбежал ко мне, схватил за плечи и встряхнул: «Тише, Андрей! Понимаешь, не шуми…» – «Да что ты? – спрашиваю. – Прячешься здесь от нашего Гордея, что ли? Все равно Гордей далеко…»
Вместо ответа Семенов прижал меня к стене, в тень, и сам прижался.
Посидели мы с минуту молчком. Что, думаю, за человек этот Федька? Наверное, из тех, что по ночам появлялись у нас в части, вели разговоры с солдатами о какой-то революции. И точно – только подумал, Семенов спрашивает: «Ну, как тут у вас? Что солдаты о войне думают, о революции?» – «Да что, – отвечаю, – не понимаю я, что это за революция, где она произошла». – «Не произошла еще, Андрюша, – говорит он, – но произойдет. Царь последние дни доживает. Клокочет все в стране. А в армии, сам видишь, что делается…» – «А что? Ты растолкуй понятнее», – попросил я его. «Растолкую, я частенько буду теперь бывать у вас… Но ты и сам, Андрюша, приглядывайся ко всему, прислушивайся… А сейчас я пойду, прости, светает уже, хватятся меня в роте. Голову не подставляй под пулю, она еще пригодится. Да смотри не проговорись, что меня видел…»
Поднялись мы. Только-только я хотел спросить у него, где, мол, все же та страна, о которой ты рассказывал нам в Локтях, а в это время и рвануло неподалеку… Раз, другой… Упали мы на дно окопа. Сначала снаряды рвались саженях в двадцати. Потом все ближе и ближе. Слышу, по спине заколотили комья земли. И вдруг враз все стихло: ни звука, ни голоса. Только чую – сверху надо мной словно кто поставил большую воронку, потому что комья земли ударяли теперь в одно место: в ногу, чуть повыше колена…
Андрей замолчал. И проговорил совсем другим голосом:
– Ну вот и все. Остальное – не помню. Правда, еще голос Семенова услышал как из-под земли. «Не уберегся все-таки, Андрей. Санитар! Санитар!» Потом сплошная ночь, густая, без луны, без звезд…
Дуняшка молча уткнулась горячей головой в грудь Андрею. Он поглаживал рукой ее вздрагивающее остренькое плечо, обтянутое тоненькой, насквозь простиранной кофточкой.
– Еще слава богу, что пришел… – воскликнула она. – Господи, какая же я счастливая!..
Андрей задумался, глядя в окно.
– Вот так и дослужился, – тихо проговорил он. – Когда из госпиталя домой пробирался, в городе Петербурге чуть не две недели сидел. Город, знаешь, такой, что… Может, самый большой город в мире. Поездов нет и нет. Вышел как-то на улицу – народ с заводов толпами валит, с красными знаменами. Солдат в городе полно. Увидели эти знамена и к ним с криком: «Ура! Долой войну!» Потом песню запели какую-то. И полиция ничего, не видит будто. Потом высказываться многие от рабочих и солдат начали. Слушаю – против царя говорят…
– Неужели против царя?! Что же это будет? – испуганно спросила Дуняшка.
– Не знаю я, Дуняша. А что-то будет, ей-богу. – Помолчал и сказал то, что слышал в армии от агитаторов: – Должно, царя все-таки свергнут… Ну, то есть с престола сбросят.
– Что ты говоришь-то, Андрей! – вскрикнула Дуняшка. – Ведь тогда… Господи, еще услышит кто! – И она бросилась запирать дверь.
– А что? Если все сразу поднимутся, то оно, может, и хорошо будет, – проговорил Андрей, не то отвечая Дуняшке, не то рассуждая сам с собой. Он присел на краешек кровати. – Семенова вот нет, тот все растолковал бы нам. Может, погиб где…
Дуняшка, закрыв дверь, вернулась к Андрею. Тот встал с кровати, надел шинель.
– Ну, пойду я, Дуняша. Поздно уже. Как все-таки жила-то? Гришка Бородин как тут?
– Да что – жила… Гришка на коленях передо мной стоял, да я… День и ночь ведь о тебе думала.
Она подняла глаза, полные слез, и снова опустила их. Андрей крепко прижал к себе Дуняшку.
– Верю я, верю… Вижу, что думала. Потеплеет – свадьбу сыграем. Ладно?
– Ладно, – прошептала Дуняшка. – Столько ждала, а тут уж… чего уж…
– Нога к тому времени совсем подживет.
– Да хоть и без ноги бы… Андрюша!
– Тогда, может… Пойдем сейчас ко мне… Навсегда.
Горячее Дуняшкино тело вздрогнуло в его руках. Но едва Андрей пошевелился, она через силу оторвалась от него, закрыла пылающее лицо обеими руками:
– Нет, нет… Чтоб по-хорошему все, Андрюшенька… Как у людей.
Февраль 1917 года был морозным и вьюжным. Каждую ночь Локти заметало почти до труб. С высоты второго этажа своего дома Григорий любил смотреть утрами, как люди откапывают домишки от снега. «Старайтесь, – думал он с каким-то непонятным самому себе злорадством, – а к завтрашнему утру опять доверху замурует ваши лачуги».
– Слава те господи, хоть сенцо скотине до погоды вывезли, – чуть не каждое утро говорил старый Бородин, вставая с постели и выглядывая по привычке в окно. – Все дороги ить с верхом забутило, ни пройти, ни проехать.
А в конце месяца ударила неожиданно оттепель. Снег сразу осел, размяк, начал плавиться. Воздух сделался синеватым, прозрачным, остро и волнующе запахло хвоей. К полудню начиналась капель, а чуть позже – перезвон падающих сосулек.
Ночами, однако, по-прежнему подмораживало. Снег схватывало прочной ледяной коркой, и тогда по певучему насту можно было идти, даже ехать на лошади в любую сторону.
После долгого перерыва в Локти пришла наконец почта. Григорий, проходя утром по улице, видел, как усатый кряжистый почтарь передал Гордею тоненькую пачку писем и бумаг, несколько газет и, крикнув вознице: «Заворачивай!» – стал натягивать на форменную тужурку огромный дорожный тулуп.
Этот почтарь не прочь был иногда завернуть в дом Бородиных и выпить на дорогу стакан-другой самогонки, поболтать. Поэтому, едва староста скрылся с почтой в руках за дверью, Григорий смело подошел и проговорил:
– Быстро ты ноне, дьявол.
– Ну-ка, отвороти с пути, – сурово двинул бровями усач и сел в сани.
– Что так? Неужто побрехать неохота? Или язык об угол вон почесал?
Почтарь молча ткнул кучера в плечо: гони, мол. Тот дернул вожжами.
– А то завернул бы к нам, – продолжал Григорий. – Батя самогонки наварил – горячей огня…
– Горячей огня, да, видно, не для меня, – скороговоркой ответил почтарь.
– Что так? Обезденежел, что ли? – удивился Григорий и сморщил, как старик, узкий острый лоб.
– Было время – попили. А с похмелья встали да бутыль разбили, – опять как-то торопливо, непонятно ответил почтарь.
– От режет, дьявол! – воскликнул Григорий. – Значит, проснулись – и разбили?
– Именно… А вот вы спите тут еще… Ну, ничего, разбудят… Трогай!
Возница замахал длинным кнутом, а почтарь обернулся к Григорию, сверкнул из-под незапахнутого тулупа пуговицами форменной тужурки и проговорил:
– Теперь уж разбудят…
Почтарь уехал. Григорий проводил его взглядом, заложил руки в карманы, постоял еще немного и пошел дальше. Но неожиданно в доме Зеркаловых стукнула дверь. Григорий обернулся и увидел, как Терентий, соскочив с крыльца, торопливо побежал во двор, вывел оттуда верхового коня. Через минуту из дома вышел сам староста, вскочил в седло и понесся по улице.
«Куда это он как очумелый?.. – подумал Григорий. – Ага, поворачивает на дорогу через озеро. В город, значит. Черт, гонит что есть духу, изувечит коня».
Узнав о прибытии почты, к дому старосты уже подходили бабы – нет ли писем от мужей с фронта? Они окружили высокое крыльцо, стучали в закрытую дверь. Терентий долго не открывал. «Что он, не слышит, что ли?» – подумал Григорий. Это снова показалось ему подозрительным, и он решил посмотреть, чем же все кончится.
Наконец Терентий открыл дверь, заорал во всю глотку:
– Чего ломитесь? Берите! – и швырнул им письма прямо в снег.
Григория охватило вдруг нехорошее предчувствие, он испугался, сам не зная чего. «Не стал бы ведь Гордей коня зря гробить, не помчался бы очертя голову, кабы…»
Подождав, пока женщины ушли, он крикнул:
– Тереха!
Терентий, собиравшийся войти в дом, нехотя остановился.
– Куда это… батя твой? – спросил Григорий, подходя.
– По делам, стало быть, – бросил Зеркалов, поворачиваясь к Бородину спиной.
– А-а… вон что…
Терентий хлопнул дверью.
В марте неожиданно приехал домой Тихон Ракитин. Когда Дуняшка прибежала к Андрею, чтобы сообщить ему об этом, она долго не могла перевести дух, потом вымолвила только одно слово:
– Тихон!
– Что? Что случилось?! – испуганно спросил Андрей и шагнул к ней, схватил за плечи. Голова Дуняшки запрокинулась, смеющиеся глаза поблескивали.
– Тебя обрадовать бежала… Только что Тихон Ракитин приехал…
– Так что ж ты молчишь-то?! – закричал Андрей, схватил шинель и кинулся на улицу.
Друзья столкнулись в темных сенях Тихонова домишка. Ракитин крикнул беззлобно:
– Угорелый, что ли! Несется как на пожар…
– Тихон!
Вместо ответа Ракитин схватил в темноте Андрея, прижал до хруста к себе.
– Тише ты, черт. Осталась еще сила… – задыхаясь, проговорил Веселов.
– А я ведь к тебе тороплюсь. Ну, айда в дом…
Скинув шинели, друзья снова обнялись. Потом стали разглядывать друг друга.
Андрей был бледен, худ. Ракитин выглядел не лучше. Через всю щеку его протянулся глубокий синеватый шрам.
– Та-ак… красавец, – промолвил Андрей. – Где это тебя? – показал он глазами на шрам.
– В Галиции. Подлечили – и опять в пекло. На другой же день снова башку чуть не оторвало… Ну, проходи к столу, Андрей. У меня бутылка самогону есть. И вот… – Ракитин высыпал на стол несколько луковиц, положил черствую краюху и кусочек заветренного сала. – Ну, рассказывай, ты-то как? Что про революцию тут говорят?
Веселов, начавший было шелушить луковицу, медленно повернул голову к Ракитину.
– Про что?
– Царя ведь в Питере того… с престола сбросили. Да ты что смотришь так? Не слышал, что ли?
Андрей бросил луковицу, встал. Но потом снова сел. Ракитин сказал:
– Я лежал в больнице. А как услышал – домой заторопился: может, думаю, земли богатейские делить будут…
– Так… – промолвил Веселов, и Ракитин не понял, то ли он выражал удовлетворение по поводу того, что произошла революция, то ли подтверждал насчет дележа земли.
Помолчав немного, Ракитин хотел уже спросить Андрея, как же им теперь быть, что делать, но Веселов сам проговорил:
– Что же, Тихон, нам теперь делать, а?
С этого дня загудели Локти, как потревоженный улей. Из дома в дом засновали люди, передавая необычайные вести.
– Слыхали, о чем Тихон Ракитин болтает? Царя-де скинули, революцию устроили.
– Какая такая революция? Как же Россия-матушка без царя?
– Нам что с царем, что без царя… Налоги все едино платить кому-то придется.
Молчаливый и робкий работник Бородиных Степан Алабугин спрашивал то одного, то другого:
– А вот революция – об чем она говорит? И как это – «царя скинули»? Кто?
Ему отвечали:
– Ракитин с Веселовым сказывают – народ, рабочие.
– Да кто его, народ-то, к царю допустил? Там, поди, охрана? – допытывался Степан Алабугин.
– Айда к Веселову, пусть разъяснит нам! – кричали мужики.
Кузьма Разинкин, оглядываясь на стоявших в толпе Игната Исаева и Демьяна Сухова, предостерегающе говорил:
– Идите, идите… Приедет Гордей Зеркалов – Андрюшку с Тихоном возьмет за жабры. И вам хвосты поприжмет.
– Не пугай раньше времени. Может, революция эта с пользой для нас произошла, коли в самом деле царя скинули, – отрезал Авдей Калугин.
– С пользой?.. Скинули?.. – петухом налетал то на одного, то на другого Петр Бородин. – Побойтесь бога, мужичье! Глотку заложит после таких слов, как жрать будете?
– Ничего, нам и без того жрать нечего, – ответила ему Марья Безрукова.
«Вон, оказывается, зачем в город поскакал Гордей Зеркалов!» – обеспокоенно думал теперь Григорий Бородин.
Но в разговоры не вступал, отмалчивался.
Когда стаял снег и начала просыхать земля, отец и сын Бородины принялись готовить плуги к пахоте, наверстывая упущенное.
Деревенские бедняки в эти дни пуще прежнего захороводились вокруг бывших фронтовиков, собираясь то у Веселова, то у Ракитина. Пока лежал снег, мужики, грызя семечки, дымя самосадом, рассуждали о революции так и эдак, а теперь, когда наступило время полевых работ, поставили перед Веселовым, которого почему-то считали более сведущим, вопрос прямо: что делать?
Андрей переглядывался с Тихоном, неловко топтался перед односельчанами.
– Да что вы, мужики, у меня-то… Я бы рад сказать вам, да сам…
– Ну, ты все же пограмотней нас, хоть расписываться умеешь… А мы – совсем темнота.
– Ты же как объяснял? Революция – значит, царя-кровопийцу сбросили, оружие народ повернул против богачей… А мы что – не народ? Надо и нам поворачивать.
– В общем-то это так, но… Повременим еще маленько, может, прояснится что…
Но ничего не прояснялось. Газеты в Локти теперь совсем не доходили. Что делалось за глухой стеной соснового леса, никто не знал.
А мужики все настойчивее требовали ответа. И Веселов, еще не зная, правильно это или нет, сказал:
– Ну что ж… Должно быть, раз революция, землю кулацкую нам промеж собой разделить надо…
Голытьба хлынула в поле. Но зажиточные мужики, жавшиеся все время к Лопатину, не ждали этого дня, не ждали Зеркалова, который все еще был в городе, – что-то, мол, он привезет, – они заранее стали потихоньку распахивать свои участки. Увидев это, мужики остановились в нерешительности, опять обступили Андрея. Тот, подумав, проговорил:
– Айда на зеркаловские пашни.
До вечера мужики размеряли землю, втыкали колышки. А вечером неожиданно появился среди них сам Гордей, молча прошел сквозь расступившуюся толпу и спокойно, деловито начал выдергивать колышки.
– Ты что же это, а? – кинулся было к нему Андрей. – Ведь революция…
Гордей Зеркалов выпрямился, спросил спокойно:
– Ну так что? Законы, что ли, кто отменил? В городе тоже революция, а фабрики у владельцев никто не отбирал.
– Врешь!
– Поди узнай… Ишь обрадовались. Марш отседова! Завтра сам пахать начну.
Если бы Зеркалов кричал и матерился, ему не поверили бы. А за его спокойным тоном чувствовалась правота, уверенность, какая-то сила. Мужики, сплевывая с досады на зеркаловские земли, стали медленно расходиться.
– Вот те и революция, ядрена вошь. Богачей, должно, никакой революцией не сковырнешь. Женись, Андрюха, хоть напьемся с горя на твоей свадьбе…
Когда Зеркалов остался один, к нему тотчас же подошли зажиточные мужики, наблюдавшие за всем со стороны.
– Ну, как там, в городе? Или взаправду царя-батюшку, а? Ты-то как, при должности али тоже сняли?
– Не то чтоб сняли, а вообще… – неопределенно ответил Гордей, повернулся и пошел в деревню.
Петр Бородин, узнав о приезде Зеркалова, на другой день к вечеру забежал к нему. Староста – какой-то смятый, невыспавшийся, заросший густой сизоватой щетиной – сидел за столом.
– Правда, что ли, Гордей Кузьмич? – спросил Бородин, едва успев поздороваться.
– В каком смысле?
– Тьфу!.. Да вон, народишко болтает…
– Мало ли чего… – опять неопределенно ответил Зеркалов.
– Ты все-таки бумаги получаешь… В городе был… Может, там разъяснили тебе – что да как… И как дальше нам быть? А? Землица-то вот-вот подойдет, сеять надо. А людишек нанять – не найдешь… Сам-то хвораю, а сын…
– Ты поищи, – вяло посоветовал Зеркалов.
– Поищи… – обиженно тянул Бородин и жаловался: – Я что, не искал, думаешь? Все одно говорят: «Посмотрим еще, наниматься ли. Революция ведь… Отгуляем вот, тогда приходи, поговорим…»
Зеркалов вопросительно поднял брови.
– Андрюшка Веселов женится, – торопливо объяснил Бородин. – Нашел время, дьявол, жениться! Вся голытьба у него собирается гулять. И наш конюшишко Степка Алабугин – туда же. Тоже свадьба – в складчину…
Зеркалов встал и молча ушел в другую комнату, давая знать, что разговор окончен.
Григорий тоже знал, что Дуняшка выходит замуж за Андрея Веселова.
Почти целый день, заложив руки в карманы, Бородин стоял у окна и смотрел на ровную, словно отполированную гладь озера. В небе висели рыхлые ватные комья, отражаясь в воде, отчего озеро казалось прозрачным и бездонным. Скользили иногда невдалеке от берега рыбачьи лодки. Лодки не оставляли следов, и казалось Григорию, что они плывут не по воде, а по воздуху, между двух слоев облаков.
В открытое окно доносились от дома Веселова шум, крики, пьяные песни. Григорий слушал, намертво сжав кулачищи, будто хотел раздавить свои собственные ладони.
Читать бесплатно другие книги:
