Когда ад замерзнет Полянская Алла
Я отодвигаю доски и протискиваюсь на площадку лестницы. В коридоре никого, все так же в какой-то квартире голосит телевизор, я открываю свою дверь и осторожно запираю замок. И пусть эта квартира не похожа на пригодное для жизни жилье, за запертой дверью я ощущаю себя чуть спокойнее. Сейчас вскипячу воду и выпью чаю.
И дочитаю книжку, стараясь не думать о том, в каком дерьме я оказалась.
Мэри Поппинс тоже любит чай.
Сырки слегка помялись, но это ничего. Если растворить в чашке суп и бросить в него полоску такого сырка, суп будет гораздо лучше. Но если нарезать тоненькими пластиночками и на хлеб – то с чаем тоже замечательно.
Дело в том, что мне никогда до этого не приходилось голодать, но есть я тоже не могу.
Впрочем, есть и позитив: сегодня я вроде как заключила выгодную сделку, учитывая, что купленный мною комод из какой-то красноватой древесины стоит уж всяко дороже бутылки водки. Кто-то может сказать, что я воспользовалась ситуацией, но, во-первых, это сам продавец товара предложил такую цену, а во-вторых – никто не отменял свободу договора. Так что я вполне добросовестный приобретатель, и комод мне нравится, я вымыла его и оставила ящики открытыми, чтобы высохли. Буду держать там косметику, белье и разные мелкие предметы, которые жаль потерять.
Но денег стало еще меньше, вот что.
Дикий визг раздался снаружи – в тишине почти ночного переулка это звучит весьма неприятно. Думаю, кто-то еще наткнулся на пьяного, и непонятно, зачем так орать. Но свет в комнате я все-таки выключу на всякий случай, чай я и на ощупь смогу заварить, тем более, что прямо напротив моего окна фонарь, и это очень удачно: в комнате достаточно светло.
Я нарезаю сырок тонкими ломтиками и укладываю их между тонкими кусками черного хлеба. Это не очень свежий хлеб, но зато он дешевый, и я могу не экономить, у меня его еще полтора кирпичика. С чаем это вкусно. И такую еду я все-таки могу понемногу есть, она не начинает вонять сразу.
За окном происходит что-то непонятное – виден свет от мигалок, и это не просто машина «Скорой», а еще и полиция. Возможно, этот тип, который валялся там, был не совсем пьян – может, его кто-то избил. Ну, его достаточно быстро обнаружил кто-то более впечатлительный, чем я.
Книжку читать в свете фонаря я не могу – нет, буквы видны, но для зрения это не очень хорошо, а оно у меня и так паршивое. Тем не менее спать я тоже не могу – во-первых, еще рано, во-вторых, в коридоре суматоха – возбужденные голоса и топот ног. Я так понимаю, соседи бегут поглазеть – ну, а я нет, для меня подобное зрелище вообще развлечение ниже среднего. Но зажигать свет я не стану, пусть думают, что меня нет дома.
Я иду в кладовку и зажигаю там свет. Если перетащить сюда матрац и плед, то можно закрыться, спокойно попить чаю и почитать.
Вы поймите меня правильно. Если даже тот чувак был не пьян, а мертв, ничего изменить я не могла. И сейчас не могу. Но толпа у трупа – это совсем не та толпа, в которой я жажду оказаться. Я совершенно не хочу стать объектом внимания кого бы то ни было. Я не хочу фигурировать в сводках и прочих репортажах, даже случайно.
В кладовке очень даже можно жить – в первый же день моего пребывания в этой квартире я вымыла ее, как и всю квартиру, и сейчас папин спальный мешок нормально разместился, и коробки с моими пожитками особо не мешают, с ними даже лучше. Пожалуй, я стану здесь ночевать постоянно, мне сейчас очень уютно.
В дверь позвонили, но ведь я не обязана открывать? Завтра отключу звонок.
Я пью чай вприкуску с хлебом, а Мэри Поппинс катит коляску с близнецами в бакалейную лавку. Надо же, кучу всего набирают в долг, а ведь стоит выгнать Робертсона Эя и горничную, и денег в семье прибавилось бы. А накрывать на стол и стричь газон могли бы Джейн и Майкл, детей надо приучать к труду. Да и сама миссис Бэнкс могла бы поднять задницу, если на то пошло.
Теперь в дверь стучат. Нет, ну это надо такое? Ломиться среди ночи в чужую квартиру. Все-таки я привыкла жить в доме, соседи к нам по ночам не стучались, это уж точно.
– Да нет ее дома. – Этот голос я уже слышала. – А если и есть, то нипочем не откроет, чумичка.
– Там полиция приехала. – Второй голос женский, тот самый, что днем, когда меня обвинили в вампирстве. – Будут всех опрашивать.
– Свет у нее не горит. Могла и пойти куда-то. Я вот ни разу не видела, как она входит или выходит – но сейчас нарочно в окно заглянула, свет не горит, и в квартире вроде как пусто.
– Ну, тогда и ломиться нечего. – Вторая барышня выказывает признаки интеллекта. – Мало ли, что у человека в жизни стряслось, не хочет она общаться – не надо лезть.
– Да кто же лезет…
– Да вы все лезете, небось достали девку уже. – Вторая вздохнула. – Ужас какой… Оно, конечно, если совсем уж положа руку на сердце, так Леонид был плевый мужик, пьяница и бездельник, еще и ссать приходил под наши ворота, гонял его Мишка не раз, и морду начистить хотел, едва отговорила – связываться с такой рванью, руки марать, но ты эту рану на горле видела? Ужас… как дикий зверь напал.
– Полиция разберется.
Рана на шее трупа? Боюсь, моя репутация вампира окрепнет.
Я возвращаюсь в кладовку и устраиваюсь на матраце. Я потеряла интерес к чтению и сейчас постараюсь уснуть – завтра будет день, и мне срочно нужна будет хоть какая-то работа, потому что денег почти не осталось, и запасы растворимых супов тают. А вот будь я вампиром, такой проблемы у меня бы не было. Правда, я бы вряд ли стала употреблять в пищу столетних старух и алкашей. По-моему, даже с точки зрения вампира это все-таки гадость.
Не знаю, как вам, а мне подчас снятся очень странные сны. Вот, например, этот снится периодически: какие-то комнаты, в которых ни с того ни с сего располагается кладбище. Оградки, кресты – анфилада каких-то серых комнат, наполненных старой смертью. И совершенно непонятно, зачем это было устраивать в помещениях и каким образом такое вообще было сделано, – а я иду по темному коридору, заглядывая в дверные проемы, а там теснятся все эти оградки, и я знаю, что дело к вечеру, и мне страшно до чертиков.
Причем вне сна я не боюсь кладбищ. Не то чтоб я любила там гулять и вообще как-то проводить время, а такие малахольные тоже есть, но я не боюсь. А в этом сне бывают разные вариации, как, например, жутковатая статуя на выходе из комнат – прямо на ступеньках, серая статуя, изображающая непонятно что. Даже со спины оно неприятное, и я не хочу видеть, что там впереди, у меня и так сердце скоро треснет.
Я с усилием открываю глаза.
И одновременно слышу, как звенит в комнате стекло – ужасно, агрессивно, разрушительно. Я моментально просыпаюсь окончательно и выбегаю из кладовки. На полу стекло, и я стараюсь не порезаться, но это сложно, а еще летят камни, запущенные умелой рукой, и за окном я вижу четверых мальчишек, швыряющих камни в мои окна.
– Сашка! – Женский голос откуда-то сверху. – Вы что ж это делаете, балбесы! Ну, я сейчас матери расскажу!
– Ребята, валим! – Высокий парнишка в серой курточке машет рукой. – Палево!
Они, видимо, не ожидали, что их заметят, а поскольку время сейчас самое что ни на есть учебное, то они, скорее всего, сбежали из школы. Может, перемена у них. Это умно: если что – ну, были в школе. Расчет был на то, что взрослые на работе, а я, как и положено вампиру, днем сплю.
В коридоре слышны голоса, какая-то беготня. Я стою посреди комнаты, и у меня кровоточат ноги. И это злополучное венецианское, блин, окно, которое теперь вдребезги и на починку которого уйдет куча денег, которых у меня и в помине нет.
Я порезалась осколками, сгоряча не поняла просто.
Мне надо оценить размер катастрофы, но стекло повсюду.
На полу лежат большие куски, кое-где маленькие острые кусочки, похожие на отколовшиеся льдинки, и стеклянная пыль на всех поверхностях. Кто бы мог подумать, что из одного, даже очень большого, окна может быть столько осколков. Правда, окно старорежимное, и это единственное, что было красивого в комнате, потому что сама комната несуразная, потолочная лепка уходит в соседнюю квартиру.
Все вдребезги, блин.
У меня, знаете ли, все вдребезги.
5
Нужно как-то убрать все это, но сначала остановить кровотечение. Правда, как и чем я стану убирать этот погром, я еще не решила. Хуже, что бинтов у меня тоже нет, но тут проще, я разорву на части свою ночную рубашку или какую-нибудь наволочку. В кладовке в дальнем углу стоят коробки с моими пожитками, что-то найдется, но вот во что собрать осколки, я не знаю, у меня и веника нет, не говоря уже о совке и ведре.
– Ну, допустим, я пойду на улицу и наломаю веток, веник сделаю. А дальше как?
Я точно знаю, что моих активов хватит прожить еще примерно неделю, питаясь растворимыми супами и кашами быстрого приготовления. За эту неделю я должна устроиться на работу, иначе мне придется идти грабить банки или продуктовые ларьки. Я это знаю, и у меня есть план. Но у меня нет плана поиска веника, ведра и совка в случае кровоточащих ног.
Внизу, конечно, у меня теоретически есть отсек, но что там, я не знаю.
Я разрываю на части старую наволочку и перевязываю ноги. Один порез очень глубокий, и надо с ним что-то делать, странно, что ничего не болит, так что сначала приберу стекло. А потому я беру связку ключей и зажигалку – надо посмотреть какую-то емкость в отсеке, но вдруг там темно. Идти очень больно, и после меня на полу остаются кровавые следы, но лестница, ведущая в цокольное помещение, начинается рядом с моей дверью, справлюсь. Я спускаюсь вниз и, щелкнув зажигалкой, обнаруживаю на стене выключатель. Это полуподвал, и оказывается, что здесь чисто, сухо и вполне сносно: разнокалиберные двери пронумерованы в соответствии с номерами квартир, и мой отсек находится как раз под моей квартирой.
Замок навесной, и ключ к нему здоровенный, потому что замок старый. Второй замок врезной, он поновее. Зачем здесь два замка, что тут воровать?
Внутри темно, и я не нахожу выключатель, а потому чиркаю зажигалкой. Ага, с лампочки свисает шнурок, стоит его дернуть, и она загорается. Это, знаете, как в классических фильмах ужасов, когда безголовые подростки или убегающие от правосудия бандиты попадают в пустой дом с подвалом, полным каких-то вещей, где обязательно находят какую-то потустороннюю хреновину, которая их потом всех очень изобретательно и красочно убивает.
В моем отсеке пустые пыльные банки на полках, рама от старого зеркала, стоящая на какой-то пыльной тумбочке с тонкими витыми ножками, а самого зеркала нет – видимо, демон, живший в нем, все-таки вырвался на свободу. На полу ящик с какими-то железками, у стены пыльные большие доски, перед ними старое кресло и круглый стол, прикрытый не то покрывалом, не то скатертью, очень тяжелый и пыльный, не сдвинуть. На кресле люстра в перепутанных висюлинах, серых и безнадежно грязных, беззащитно воздевшая к потолку пять рожков, и – о счастье! – старый затертый веник и металлический тяжеленный совок. Он явно предназначен для камина, как и старое погнутое ведро, но мне безразлично, что все это для камина, у меня другие цели, а камин может обижаться сколько угодно.
Я беру ведро, веник, совок и, довольная собой, выключаю свет и закрываю помещение. Что ж, не так все плохо, как я думала. Оно еще хуже, но в этом есть и преимущество: в моей жизни сейчас полнейшая ясность. Я точно знаю, кто мне друг, кто мне враг и кто я.
Никто. Во всех случаях.
Зато я свободна от всех связей, обязательств и прочих условностей. Я могу начать жизнь с чистого листа, и будь я проклята, если позволю себе снова оказаться дурой, которой все пользуются, как хотят.
Я открываю дверь, поставив ведро с совком на пол, – замок немного заедает, или я к нему не привыкла, надо вставить ключ и нажать, глупость какая.
– Эй!
Это местное приветствие, я уже говорила.
Какая-то тетка идет в мою сторону, шаркая шлепанцами, а дверь, как назло, не открывается… ну вот, открылась. Подхватив ведро, я вхожу и запираюсь. Никогда не понимала манеру наших граждан лезть в чужое личное пространство. Вот что это за стуки в дверь, крики «эй!» и прочие прелести, неужели люди не понимают, что все это отвратительно и очень тупо?
Это все равно что начать на улице приставать к прохожим.
Ну вот, снова стук. Как же я все это ненавижу!
– Эй, послушай, открой, есть разговор.
А я не «эй!». И у меня нет ни к кому никаких разговоров, я вас, гражданка, знать не знаю и хочу сохранить данное положение вещей, пока я здесь. Ну, то есть, навсегда.
– Открой, поговорим.
Ничего более тупого я не слышала. Поговорим, ага. О ста граммах, о соседях, о политической ситуации, о синтезе химических соединений. О чем можно говорить с незнакомым человеком? Иногда и с хорошо знакомым говорить не о чем.
– У тебя стекло разбилось, я помогу собрать.
Оно не само разбилось, его разбили какие-то сорванцы. Я и сама могу собрать осколки, даже те, что остались от моей жизни.
Какие-то высокопарные обороты лезут в голову, а это значит, что у меня истерика. И когда я в таком состоянии, я могу сделать что угодно, чтобы вы понимали. Но в основном я делаю хуже себе. Впрочем, мое нежелание контактировать с окружающим миром сейчас вполне оправданно.
Хорошо, что сейчас не зима, а скоро будет и совсем тепло, побуду пока без стекол.
Стеклянная пыль осела на каминной полке, на паркете, на коробках с моими вещами, на раскладушке – страшно подумать, что было бы, если бы я не ушла спать в кладовку. Осколки накрыли бы меня полностью, и просто порезанными ногами дело не обошлось бы.
– Или ты сейчас откроешь, или я буду стучать, пока не сбегутся все.
Настырная, гадина. Ладно, открою, иначе сюда и правда сбежится весь дом.
За дверью обретается какая-то гражданка в халате и бигуди. Типичная домохозяйка. Господи, да кто сейчас накручивает волосы на бигуди!
– У тебя кровь.
Ну да, а я вот и не знала.
– Погоди, я аптечку принесу.
Она развернулась и ушла, а я стою дура дурой – вот только что она колотилась в мою дверь, а теперь вильнула хвостом, и нет ее.
А кровь из ноги не унимается, как назло.
Я сажусь на ступеньки, смахнув стекла лысым веником, – стоять что-то совсем невесело. И как я все это приберу, понятия не имею. Но, знаете, есть у меня один метод насчет того, как сделать любую монотонную работу качественно. Нужно взяться с самого края и потихоньку продвигаться вперед. Вот в данном случае я стану по одному осколочку осторожно подбирать и складывать в ведро, стараясь ничего не пропустить, а освободившееся место подтирать влажной тряпкой, и когда чистая полоса окажется шириной в пару метров, отдохну – почитаю книжку, выпью чаю, и потом снова возьмусь за уборку. И до ночи справлюсь обязательно.
Этот метод действует не только при уборке, а и вообще при любом деле, которое делать неохота, лень или страшно, а непременно надо.
Здоровенный мужик открывает дверь и вталкивает в комнату троих подростков и зареванного пацана лет семи. Моя квартира начинает напоминать детскую комнату милиции.
Вслед за этой живописной группой в комнату входят барышня в бигуди и пожилая тетка с сухим темным лицом и тонкими руками, которая тут же, ни слова не сказав, принимается снимать повязки с моих ног.
– Завязала, чем попало. – Теперь она ворчит, разматывая импровизированные бинты. – А вот тут дело плохо, придется зашивать.
На меня, похоже, никто внимания не обращает. Мужик тряхнул самого высокого подростка и заставил его повернуться ко мне.
– Смотри. – Его ярость, похоже, сгустила воздух до консистенции кипятка. – Все смотрите, и ты, Миша, тоже смотри, не смей отворачиваться.
Мелкий попытался отвернуться, хныча, и тетка в бигуди сделала шаг в его сторону, но мужик жестом остановил ее.
– Не вмешивайся, Роза. Пусть смотрят на результат своего хулиганства. – Он снова тряхнул старшего. – Вы человека искалечили, а могли и убить. Лутфие Алиевна, повреждения серьезные?
– Левую ногу придется зашить, само это не заживет. – Докторша поднялась. – Сейчас схожу за инструментами и лекарствами. Прибрать бы тут…
– Сейчас приберем. – Дама с экзотическим именем Роза, оказывается, принесла с собой большую щетку на длинной ручке и жестом остановила запротестовавшего было мужика. – Погоди, тетя Лутфие придет, ей и расположиться негде будет. Саша, ну-ка мигом домой и принеси два табурета, маленький и большой.
Ребята, я вам всем не мешаю?
– Нет, погоди. – Мужик нависает над пацанами гневной скалой. – Я хочу понять, зачем вам, дебилам, это понадобилось.
Они считали меня вампиром, парень. Вот я-то как раз это отлично понимаю, все факты говорят против меня.
– Я весь внимание. – Раскаты грома в голосе мужика пригибают головы пацанов к земле. – И мне ответ нужен сейчас, а не завтра.
– Мы думали, она вампир.
Ну, что я говорила? Господи, вот еще вампиром прослыть мне никогда не удавалось, но я исправила это досадное упущение в своей биографии.
– Что?!
– А что! – Старший мальчишка вздернул подбородок. – У дяди Лени горло разорвано, а крови почти что и не было. И Митрофановна умерла… вампиры умеют заживлять раны, а тут его вспугнули, наверное. Ее.
– И вы решили…
– Ну да. Солнечный свет. – Мальчишка смотрит в сторону. – Мы думали…
– Ну, это вы еще даже не начинали думать. – Голос мужика звучит даже ласково. – Но я вас думать научу, факт. И сейчас вы сначала тут все приберете. Мигом за табуретками, и убирать. А вашим родителям я уже позвонил, они едут.
Двое пацанов даже попятились, но убегать смысла нет, и они это понимают.
Вернулась смуглая тетка, неся в руках врачебный чемоданчик, за ней громыхнул табуретками охотник на вампиров.
– Роза, помоги-ка мне. – Медработник поставила на пол чемоданчик и вытащила из него одноразовую стерильную салфетку. – Тебя как зовут, детка?
Это она мне, понимаете. Наконец заметила. Детка, забавно.
– Линда.
– Ну, так вот, Лидочка, давай ножку на табурет, мне так удобней будет шить.
Так, и здесь я Лидочка. Ну, ладно.
– Роза, держи таз, я промою раствором фурацилина.
Граждане, мои ноги приделаны ко мне, вообще-то. И раны чертовски болят – шок прошел, и я ощутила все и во всей красе.
– Надо укол делать, рану придется прозондировать, не стерпит она, да и незачем.
Дверь открылась как раз на середине пошивочных работ. В комнату ввалилась какая-то пара, которая тут же вцепилась в одного из пацанов, и истеричная толстуха, которая принялась орать на меня.
Я абстрагировалась. Когда я слышу такой визг, я тут же абстрагируюсь.
Вишенкой на торте оказался полицейский, который пришел задать мне вопросы. Вернее, два полицейских, один из которых принял живейшее участие в разборе полетов вокруг антивампирского хулиганства, а второй пристал ко мне с вопросами. При этом мне зашивали ногу, и я ощущала себя весьма неоднозначно.
– Молодой человек, вы другого времени не нашли? – Докторша отложила иголку и намазала шов чем-то едким. – Вы же видите, в каком она состоянии.
– У меня работа. А скажите, вчера вечером вы не видели ничего, что показалось вам необычным или подозрительным?
– Нет.
Трупы я и раньше видела, но на тот момент я ничего такого не заподозрила, а что необычного может быть в валяющемся на земле пьянице? Ну, допился до коматоза, и все. Ничего необычного или подозрительного, так что я совсем не солгала.
– А вы куда-то выходили вечером?
– Да, за чаем выходила, часов около девяти. В магазин через дорогу, чек где-то в кармане.
– И когда возвращались обратно…
– То ничего подозрительного не видела.
Продавщица может вспомнить меня, и на чеке есть время, в которое я была в магазине. А вот о том, что я полчаса пила горячий шоколад с первым встречным, никто знать не может. Так что я вполне могла пройти по улице, и трупа там еще не было.
Похоже, я попала в цель.
– Но вчера мы стучали к вам, а вы не открыли.
– Не хотела. – Я пожала плечами. – Я не обязана среди ночи открывать непонятно кому, тем более, что ничего существенного я вам сообщить все равно не могла.
– Это я буду решать, что существенно, а что нет.
– Ну, так не надо было среди ночи являться, тут вам не притон, чтобы по ночам шастать.
– Я сейчас тебя арестую, и…
– Остынь, Димон. – Второй полицейский заинтересованно смотрит на мои ноги, и интересуют его явно не повязки. – Это ваша вчерашняя одежда?
Он держит в руках мою толстовку, из кармана которой он уже выудил вчерашний чек.
– Ну да.
– Ну вот и хорошо, мы все выяснили, ни к чему ссориться. – Второй сделал знак коллеге. – Спасибо за сотрудничество, выздоравливайте. Идем, напарник, нам еще работать.
Похоже, Димону очень не понравилось, что жертву вырвали из его когтей, но против лома нет приема, и он нехотя отступил. Я слышу, как он в коридоре раздраженно что-то бормочет, на что второй ему отвечает:
– У нее одежда чистая, а там кровища фонтаном била, и…
– На месте крови-то не было.
– Ну, а там, где его убили, должно быть ее много, а одежда…
И больше я ничего не хотела знать и слышать, а какие-то люди снуют по моей квартире, как у себя дома.
В общем, когда экзекуция закончилась, я стала еще больше походить на вампира, и единственное, чего мне хочется, – это съесть кусок мяса, запить его свежей кровью и лечь спать. Мяса у меня нет, крови тоже, на худой конец я бы яблочного сока выпила, но его тоже нет, зато в кладовке есть папин спальный мешок, подушка и плед. И я сейчас туда доберусь и усну.
– Ты куда?!
Этот дружный возглас мне вообще неинтересен, идите вы все лесом, граждане. Я вас не звала, начнем с этого.
– Спать хочу.
Я ковыляю в кладовку и валюсь на матрац. Меня бьет озноб, я заворачиваюсь в плед и утыкаюсь носом в знакомо пахнущую подушку.
Хоть что-то держит меня на плаву и не дает слететь с катушек.
В дверь вдруг вошел Виталик, сел на ящик с книгами и смотрит на меня.
Глупо. Виталик ведь умер.
6
Он умер не вдруг. Пару лет ему удавалось водить Лизку за нос. Я вначале заинтересованно наблюдала за этим цирком, потом мне надоело. Тем более, что заболел папа, и нужно было ездить в больницы, аптеки, к докторам – в общем, это заняло все мое время, которое оставалось от работы. Мама тем временем нянчила Лизкиного ребенка, окончательно забросив свое рисование. Девчонка оказалась болезненной и капризной и отчего-то была очень похожа на меня, и этим фактом мама пыталась помирить меня с Лизкой – «она же твоя сестра!», как будто случайный набор генов какого-то ребенка, определивший странное внешнее сходство, мог что-то исправить в том, как они со мной обошлись. Дело-то по большому счету было вовсе не в Виталике. Дело было в моих сестрах, которые ни за что ни про что всю жизнь ненавидели меня, история с Виталиком просто вполне укладывалась в общую картину, но дело было не в нем.
Знаете, я никогда не прощаю напрасных обид.
Если я виновата, я тысячу раз извинюсь и постараюсь исправить нанесенный вред, если уж так вышло. И никто не накажет меня ужаснее, чем я сама, потому что я покой и сон теряю, если случается мне вдруг нечаянно зря обидеть кого-то, подвести или причинить неудобства. Это я говорю не для того, чтоб показать, что я вся из себя няшка, а просто – ну, вот так. Если я виновата, то обязательно это признаю. Терпеть не могу людей, которые никогда не чувствуют за собой вины, вот как мои сестрицы.
Но если меня обидеть напрасно, тут уж всяко прошу прощения, граждане, но вы сами нарвались.
Я никогда этого не забуду и при случае отомщу обязательно, хоть сколько времени пройдет.
Но даже и после этого я не прощу напрасную обиду.
Мама говорила, что так нельзя, это портит карму, но маме было простительно говорить такие вещи, она творческая личность, художница – богема, в общем. А я нет, и бухгалтерия – самая буквальная вещь в мире, и хотя я ее не люблю, и случись мне найти другое дело, которое будет приносить мне доход, я плюну на дебеты вкупе с кредитами и займусь чем-то еще, но бухгалтерия научила меня тому, что есть вещи, которые – ну, вот такие, какие есть, и ничего с этим не поделаешь.
Моя семья была такой, какой была, и пока были живы родители, я старалась ради них держаться рядом. Нет, конечно, я не стала общаться с сестрами или умиляться при виде ребенка Виталика и Лизки, но я держалась в рамках. Чтобы мама не расстраивалась.
А потом все вдруг очень быстро распалось.
Виталик-то свои походы налево и направо умело скрывал. Ну, как – умело… я о них знала, потому что я его видела насквозь, а Лизка долго верила, что все его отлучки и неявки ночевать – это по работе. Правда, что-то денег с этой работы было не видать, но пока не заболел папа, вопрос заработков Виталика не стоял так остро.
А потом вдруг встал.
Потому что средства, скопленные родителями, быстро таяли под напором нашей бесплатной медицины, а лучше папе не становилось. И в какой-то момент Лизка задала Виталику вполне резонный вопрос, который должна была задать уже давно, – где деньги, Зин?
Ну, и оказалось, что деньги все в развитии. В товаре. В обороте.
Короче, нет никаких денег.
Я слышала крысиный Лизкин визг и думала о том, что скоро от Виталика в нашем доме не останется ничего, кроме ребенка. Лизка плакала на кухне, Катька с мамой утешали ее, истошно визжала девчонка, хором лаяли мопсы – а я радовалась, что папа этого не видит и не слышит, его это доконало бы.
Нет, я не злорадствовала.
Вот когда я впервые увидела Виталика с чужой девицей – тогда я позлорадствовала, скрывать не стану. Я же всю дорогу думала, что Виталик бросил меня, потому что Лизка лучше, красивее, интереснее, а на самом деле ни хрена так не было, просто по своей сути Виталик был ходок. Ну, вот бывают такие мужики, им всегда нужен драйв – страсть, интерес, восторг узнавания, а когда эти этапы пройдены, они теряют весь энтузиазм и отправляются на поиски нового драйва. Незрелая личность, короче. И это я могла остаться с младенцем на руках и посторонней девицей в постели моего мужа. По счастью, Виталик увидел драйв на стороне раньше, чем у нас с ним дошло до таких вещей, как ребенок и халат со следами младенческой блевотины.
Но тогда я злорадствовала, и долго еще сцена в кафе грела мне душу. Я готова это признать, почему нет.
А потом мне стало все равно. У меня была своя жизнь, свои дела, и дома я появлялась хорошо если к вечеру, а то и к ночи. Ну, а когда папа заболел, то и вовсе мне стало не до Лизкиных семейных драм.
А вот для Лизки все только начиналось.
Она не умна, никогда умной не была. Они с Катькой по сей день пишут «ни чего» и «ни как», а то и «не как», зато частицу «не» с глаголами всегда слитно, а таблицу умножения осилили только до шести, дальше непреодолимая стена. Так что выучились они на парикмахеров да закончили курсы маникюра, на большее их мозгов не хватило.
Нет, я не считаю всех парикмахерш и маникюрш тупыми, избави меня боже так считать. Есть люди творческие, с призванием, и это работа нужная и почтенная. Эти люди могли бы реализоваться где угодно, просто любят именно это ремесло. А вот мои сестрицы звезд с неба не хватали, так что выбор профессии у них был невелик, но и спрос на их работу тоже был так себе. Папа вздыхал и говорил, что интеллект обычно дети берут от матери, и я со своими отличными отметками опровергала это правило, а мои сестры его подтверждали. Но мама нашла себя в изобразительном искусстве, хотя ее живопись немногого стоила, но она не стала скучной и ноющей домохозяйкой, а сестрам нечем было занять свое либидо и незамысловатые мозги.
Так что – нет, Лизка совершенно не умна. Но она хитрая и расчетливая и напрочь лишена любых этических ориентиров и нравственных предрассудков. И она достаточно быстро выяснила, отчего Виталик не приносит ей денег. Откуда ж деньги на семью, если на стороне барышня, а то и не одна.
Я помню, как они орали друг на друга.
Я надела наушники и заваривала себе чай на кухне, но даже сквозь раскаты Джими Хендрикса я иногда все-таки слышала Лизкин крысиный визг. Она всегда напоминала мне крысу, с этими ее маленькими черными глазками и остренькой хищной мордочкой. И голос у нее был такой, какой обязательно был бы у крысы, если бы та вдруг решила заговорить.
Я помню, как мама тронула меня тогда за руку – она звала меня, но в наушниках мертвый Джими Хендрикс был живее всех живых, и я не слышала, тогда она подошла ко мне и тронула меня за руку, и я подумала, как давно она не была со мной рядом.
Но даже тогда ее тревожила не я, здоровенная дылда, у которой в жизни все зашибись.
Ее тревожила «Лизонька». Лизонька, мать ее, маленькая, слабенькая, хрупкая нимфа, орущая крысиным голоском на весь дом, на фоне заходящегося визгом ребенка. Я так и не поняла, отчего их девка все время голосила, но она реально орала все время, все три года, что я ее наблюдала.
А тогда мама смотрела на меня измученными глазами, и мне захотелось бросить гранату в комнату сестры, чтоб раз и навсегда решить проблему «Лизоньки».
– Лидочка, что ж теперь будет?
Как будто мне было до этого дело.
– Мам, хочешь чаю?
Она отшатнулась, словно я предложила ей вдруг пристрелить ее мопсов.
– Ты… ты черствая эгоистичная дрянь.
Это было сказано так жестко и резко, как пощечина. И я тогда подумала, что свой характер отчасти унаследовала от нее, а это значит, что любые мои аргументы услышаны не будут, потому что она уже все решила.
– Конечно. – Я налила себе чаю и улыбнулась ей своей самой безмятежной улыбкой. – Расскажи мне еще, что она – моя сестра.
Я переступила через мопсов и разбитое вдребезги мамино сердце и унесла чашку к себе в комнату.
Я очень люблю маму, правда. И даже сейчас, все равно. И я, конечно же, простила ей все то, что она со мной проделала ради любви к моим сестрам – маленьким, хрупким и слабым сукам. Мои родители – это единственные люди, которым я безоглядно простила все напрасные обиды. И не потому, что они не понимали, как обижали меня, а просто потому, что они мои мама и папа. И несмотря на все их закидоны, они любили меня, просто иногда и сами об этом забывали.
А тогда мама была в ужасном горе, ей нужно было на ком-то сорваться, и она сорвалась на мне.
Виталик собрал вещи и ушел. Лизка выла в своей спальне, визжала истошно девчонка, мама что-то говорила, потом детский визг переместился в ванную и постепенно затих, и я совсем уж было собралась лечь спать, когда в мою комнату вошла Лизка. Ей тоже нужна была жертва, ее ярость еще требовала выхода, а тут я. Как обычно, и очень удобно. Тем более, что ведь это я привела Виталика в наш дом. Я виновата в том, что ей захотелось его отбить. Просто ради смеха сначала, чтобы посмотреть, как я буду корчиться от боли.
Конечно, она так не сказала.
Она начала издалека – мол, раз уж так вышло, что она теперь без мужа и на ней ребенок, а мне все равно нечем заняться… они мою бухгалтерию называли «сидишь, бумажки перекладываешь» – так вот, раз уж так вышло, что я такая тупая и бесполезная, то мне теперь нужно взять на себя заботы о ребенке, ведь она, Лизка, собирается выйти на работу. На настоящую работу, а не бумажки перекладывать.
Я даже отвечать ей не стала.
Поймите меня правильно. На тот момент у меня не осталось к ней ни ненависти, ни презрения даже – она была мне попросту безразлична, вот как безразличны мне, например, зулусы в Африке. Есть они там – ну, и ладно, мне до них нет дела, не станет их – ну, и не станет. Но между Лизкой и зулусами была огромная разница: зулусам тоже нет до меня никакого дела, а Лизке – было, так что я по сей день предпочитаю зулусов.
Это просто разная реакция на раздражители.
Когда мне больно, тяжело, ужасно – я прячусь. Я делаю вид, что обиделась, и потому не разговариваю ни с кем, а на самом деле это для того, чтоб ко мне никто не лез с разговорами и увещеваниями, потому что, когда я в таком состоянии, никакие аргументы, кроме моих собственных, мне не важны. Даже если бы сам Господь Бог сошел в такой момент с облаков и принялся что-то мне вещать, я бы повернулась к нему спиной. Потому что мне больно, блин, и мне надо это как-то пережить.
У Лизки другая тема.
Ей обязательно нужна жертва, которой она постарается причинить еще большую боль, чем испытывает сама. Она должна вцепиться в кого-то под любым предлогом и грызть, терзать его, пока не ощутит, что насытилась, нажралась, напилась крови, как упыриха. Тогда ей становится легче.
Но дело было в том, что на тот момент я уже не годилась на роль жертвы. Пока она играла с Виталиком в семью, а потом в догонялки, она выпустила меня из своей зоны комфорта, и у меня, наконец, отросло достаточно агрессивное эго. И любые попытки вцепиться в меня просто ради сбросить негатив я научилась пресекать.
Я молча вернула на место наушники, вытолкнула ее из комнаты и заперла дверь.
Это оказалось совсем просто, ведь я больше и сильнее, а она и правда мелкая и тощая. Говорить с этой барышней мне было не о чем, да и не было у нас никогда общих тем, кроме Виталика, да и то недолго. Я включила в наушниках звуки летнего вечера и уснула под стрекот цикад и шум моря, а в доме тем временем продолжался ад.
Утром оказалось, что маму забрали в больницу.
Я приходила к ней, приносила фрукты и лекарства, она не хотела меня видеть, и медсестры осуждающе смотрели на меня – довела мать, теперь вон чего. Они не знали, что есть еще две дочери.
Я по сей день не знаю, что происходило в доме, когда я нырнула в густую летнюю ночь, но предполагаю, что Лизка вцепилась в маму – со мной-то ей ничего не обломилось, а жертва все равно была нужна. И до того вечера жертвой всегда была я, с самого детства она срывала на мне все, что могла, и мама считала, что так оно и должно быть, что ж поделаешь, такой у Лизоньки характер, это же сестра, она все равно тебя любит, надо прощать.
Пока не попала под этот каток сама.
Наша мама, утонченная и богемная, с чистым взглядом немного раскосых карих глаз, широко распахнутых навстречу свету и цвету, попала под поезд Лизкиного гнева и пережить этого не смогла. Потому что она видела только маленькую хрупкую девочку, которую надо всячески оберегать, ведь она такая нежная и слабая. Такая ранимая, да. Как цветок, мать его.
И вдруг такой разрыв шаблона.
А я – дылда и эгоистичная дрянь, я не позволила хрупкой и ранимой фее наброситься на себя и напиться крови. Тогда мама была бы жива, и все было бы неплохо, и всех бы это «неплохо» по итогу устроило. Кроме меня, но кого интересует, что там меня устраивает, а что – нет, мы же семья, и я должна быть умнее.
Читать бесплатно другие книги:
